Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

      - Ой, спасибо, - скажет Трифон Николаевич, - властям, а то эта разверстка!.. - и покрутит головой.
      - Так вы, Трифон Николаевич, не тяните! - строго поднимет палец Ригор Власович. - Продналог - это вам не шутки!.. Кто там еще? А-а!.. встретится взглядом с Ядзей. - Значит, так. Вы, мужчины, побеседуйте пока, а вы, значит... - и кинет строгий взгляд на притихших, обиженных мужиков. - Теперь равенство женского персоналу, есть директивы. Ясно?.. Заходите, гражданка Стшелецка, не бойтесь, они вас не укусят...
      Ждали мы с Евфросинией Петровной нашу деву долгонько, но сперва появилась у нас соседка София Корчук.
      Поговорила о том о сем в темноте (свет мы зажигаем поздно), потом очень несмело сказала:
      - Мне бы с вами, Просина Петровна, посоветоваться...
      Вышли они во двор и уселись на завалинке. Разговаривали приглушенными голосами.
      Я догадываюсь, о чем они.
      Но делаю вид, что это меня не интересует. Ну конечно же это женские секреты... Но вся беда в том, что ох как трудно женщинам что-либо утаить!..
      Евфросиния Петровна будет кипеть от пылкого желания рассказать мне об услышанной тайне, но все же будет ждать, чтобы я попросил ее. И, не дождавшись, сердитая на меня и на себя тоже, буркнет мне в спину, когда я притворюсь, что засыпаю:
      - А знаешь, старый, чего приходила София? Знаешь?..
      - Ну-ну!.. - равнодушно, словно спросонок, промычу я.
      И с тайной случится то, что и с невестой в первую брачную ночь: все в ней перестанет быть тайным.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой автор рассказывает, как София Корчук
      проявила мудрость, расчетливость и коварство своей великой
      прародительницы, а Степан убедился, что он сотворен не из глины
      София даже самой себе не признавалась, почему в последнее время ей хотелось быть красивой и опрятной, как белка.
      Хотелось пробежать по воду в конец огорода так резво, чтобы ведра качались и дребезжали на коромысле, ни с того ни с сего завести свадебную, в будний день нарядиться в праздничное, подпоясаться потесней, чтобы дух занялся.
      Тихими вечерами, крадучись, ходила на пруд купаться, забредала в воду по плечи, терла упругое тело ладонями, гладила его, ласкала, дивилась ему.
      И возникало одновременно два желания: чтобы никто и краем глаза не взглянул на ее наготу - и чтобы увидели ее могучую красу, удивились бы, ослепленные ею. Чтобы никто случаем не подошел к ее одежде - и чтобы украли ее, а она чтобы пряталась и плакала в кустах, а Степан, встревоженный ее отсутствием, вышел бы к пруду (догадался!), увидел ее, смутился, онемел, а потом вынес бы свитку и, бережно придерживая за талию, привел бы в хату...
      Как-то неожиданно в голосе Софии появилась непривычная доброта. И сама себе поверила, что она таки очень, очень добрая молодица, такая добрая и кроткая, ну словно бы святая. То, бывало, из хаты убегала и запирала дверь, заслышав собачий лай где-то в конце улицы - много ходило нищих и нищенок, а вернее, голодающих из южных губерний и Поволжья. А теперь каждого привечает, усадит за стол, накормит, еще и в торбу даст кусок.
      Знала, что Степан это видит, и пристально вглядывалась в него влажными серыми глазами: понял, парень, что за хозяйка у тебя, оценил ее, удивлен ли ты, поражен ли, радостно ли тебе от этого на сердце?..
      Должно быть, и понял, возможно, оценил, возможно, и дыхание перехватывало от умиления, от благодарности, от желания подойти к ней и приласкать. София видела это, а может, просто хотела видеть, потому что понимала: если человек голодал сам, то будет благодарен каждому, кто накормит голодного.
      Но ей мало было его почтения. Хотя неосознанно, но горячо стремилась к тому, чтобы он ее жаждал - жаждал неистово и жадно, как воды, как хлеба, как самого сна. Чтобы пожирал ее глазами бесстыдно и хищно, чтобы снилась ему в скоромных снах, чтобы пересыхало у него в горле от мысли про ее неизведанный пыл.
      София не была опытной искусительницей - с тех пор как забрали покойного Миколу на войну, она не приняла ни одного мужчину, но, как каждая женщина, знала силу женского ненавязчивого прикосновения. И умело пользовалась своим коварным оружием, - то будто бы случайно положит пальцы на его руку, то склонится над ним, когда Степан сидит за столом, слегка коснется грудью, только слегка и мимолетно, чтобы не тешил себя блаженством, чтобы знал: до нее далеко, а если и близко, то не ближе церковных врат.
      И в мыслях она уже готовилась стать на рушник*. И за советом к Евфросинии Петровне ходила именно по этому поводу. Знала, что та непременно расскажет Ивану Ивановичу, ведь муж и жена - одна сатана, но дальше, была уверена, новость не пойдет.
      _______________
      * Стать на рушник - обвенчаться.
      Исподволь она устроит все.
      Пусть даже не придет любовь, такая, чтоб цвела душа и замирало сердце, - она не молоденькая дивчина, чтобы стоять с любимым где-нибудь у пруда под вербой, - пусть только будет одно желание, когда туманятся глаза, да расслабленная усталость, да сильная рука под шеей на подушке, да хрипловатый от изнеможения голос мужа и разговор его, пускай не нежный, а вполне будничный, о том, что пора, мол, уже наново перекрыть овин. Пусть будет хотя бы так.
      Что это произойдет - она знала определенно.
      Но сердце точили сомнения.
      Захочет ли Степан пойти с нею в церковь? Ведь эти солдаты такие безбожники, что и дорогу туда забыли. Молились не на крест, а на саблю острую да на свою, прости господи, коммунию. А ругались вот - в бога да Христа...
      Но Степан должен будет пойти в церковь. Без закона он ее не получит.
      И еще смутно, но со страхом думала София о Яринке. Как-то еще отнесется дочка к материнскому браку? Будет ли ревновать к памяти отца или простит родимой брачный союз с другим мужчиной? И сможет ли мать таиться с лаской к нему? И как тяжко будет чувствовать дочернюю бессонную обиду, а возможно, и ненависть к материнскому телу, которое станет открываться мужской силе чужого для нее, дочери, человека. Ведь Яринка уже сама стала девушкой и, пожалуй, знает или догадывается, отчего приходит жизнь...
      Но София знала и то, что ко всему привыкают. Привыкнет и Яринка. Как привыкают к утратам и даже к боли...
      Но более всего тревожила мысль о хозяйстве. Сумеет ли она сохранить свою власть над своим добром, сумеет ли остаться полной хозяйкой, сумеет ли поставить на место мужа, если забудет, что в этом доме он всего лишь примак. Не совратит ли его Полищук, не выведет ли из покорности жениной власти, не вспыхнет ли Степан лютым огнем бунта, не оттолкнет ли его женина неуступчивость... прямо в объятия другой, которая помоложе?
      Было над чем призадуматься...
      И София испытывала Степана - осторожно и в то же время рискованно.
      Бывало, разбудит посреди ночи: ой, встаньте, Степочка, что-то Кудлань разлаялся, может, во дворе воры?..
      Степан послушно выходил во двор, осматривал и хлев, и амбар, и клуню, дергал замки, а София стояла на пороге, дрожала от ею же выдуманной тревоги и еще от радости - вишь, послушался, не бурчит, не привередничает... Случалось, что несколько раз за ночь поднимает сегодняшнего наймита, а завтрашнего примака, мужа.
      Или боковую часть соломенной крыши нужно перешить - Степан и это умел, подрубает топором стреху к доске, спрашивает Софию, ровно ли, хозяйка вроде бы равнодушно: вы же сами, Степан, знаете, а если уж по-моему, то середина вроде выпирает...
      Слезет с лестницы, посмотрит, склонив голову к плечу, и без единого слова ровняет, как она сказала.
      Отлегало от сердца - начинала понемногу верить ему.
      С появлением Степана София постепенно теряла связь с братьями мужа. До недавних пор ее хозяйство только и держалось на их помощи. И вспахать, и посеять, выкосить и смолотить - все было их заботой. София, правда, ходила к ним отрабатывать, но без родственников ей было бы совсем туго.
      Наведывались к ней родичи уже и при Степане. Но, заметив их тяжкие ревнивые взгляды, София взбунтовалась, и ее радушие к братьям мужа заметно охладело. А как-то на замечание старшего из Корчуков - Олексы - о том, что пользы от Степана, мол, как от козла молока, София отрезала, не тая недовольства:
      - Я, братик, у вас совета пока не спрашивала...
      С той поры братья к ней во двор - ни ногой, а жены их судачили о ней черт знает что, зазывали в гости Яринку, настраивали ее: вот погоди, маменька твоя еще и не такое выкинет, не видать тебе отцовского хозяйства как своих ушей...
      Ну, такие-разэтакие, подождите, я за вас возьмусь!..
      Люди готовились к жатве.
      Ходила и София с наймитом на поле, осматривали рожь. Брели по заросшей бурьяном меже - София впереди, Степан - за нею.
      Женщина покусывала сладковатый стебелек пырея и праздничным взором осматривала повосковелое поле. Колышущееся море ржи плескалось в ее грудь. Страстно впивались в колоски коричневые хлебные жучки. "К урожаю!" торжествовало сердце.
      Красные маки уже отцвели, а Софии так хотелось нарвать их - очень любила огненно-красный цвет любви. Нарвала букетик васильков, связала стебельком, красуясь, протянула Степану:
      - Нате вам. От меня.
      И пристально посмотрела ему в глаза. Без призыва. Без вызова. Без обещания. Без вопроса. Только с одной просьбой: все это не высказанное пойми!
      Но он видел все, даже больше. Увидел еще безоблачное небо в ее глазах, ее поле - свое поле, ее и свою тоску, и напоследок - влажную ласку, которая прояснилась для него в ее взгляде.
      Подошел к ней вплотную, обнял, шевельнул губами:
      - Вы... ты... - И поцеловал в сухие обветренные уста.
      - Ох... - вздохнула София. Не ответила на поцелуй, а прижалась к нему всем телом, задрожала каждой жилкой. Потом высвободилась с непонятным даже ей самой спокойствием. - Не надо. Кто-нибудь увидит. - И, облегченно вздохнув, снова взглянула ему в глаза - на этот раз с откровенной нежностью, с благодарностью - понял! - с обещанием - на всю жизнь!
      Перевязала платок и тоном собственницы - и поля, и этого красивого парубка, что удостоился ее ласки, сказала деловито:
      - На той неделе будем косить. - Коротко засмеялась и легонько шлепнула его по затылку: - Смог молодицу обнять, хватит сил и для косы!..
      Потом застеснялась, и всю дорогу шли они как чужие.
      В хате при Яринке София покрикивала на Степана, избегая его взгляда.
      Степану было не по себе.
      Настал вечер. Тянулся он почему-то неимоверно долго.
      Улеглись спать.
      Степан ворочался с боку на бок, скрипуче кряхтел.
      София лежала на топчане тихо-тихо, и именно поэтому Степан знал - не спит.
      Долго прислушивался, тихо ли в комнате, где спала Яринка, - ему казалось, что и она еще не сомкнула глаз.
      Поднялся, сел на лавке. Слушал. Даже в ушах звенело. Потом на цыпочках, затаив дыхание, подошел к постели Софии. Сцепив зубы, страдал от скрипа досок, когда укладывался рядом с ней.
      София как бы испуганно отшатнулась, но он знал, что притворяется, не спала, ждала. И хотя она не отталкивала его, все тело от напряжения стало будто каменным.
      - Не надо... не надо... грех... Вот когда к венцу... Вот крест святой - я... не такая!
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой автор вне очереди сообщает, как Яринку
      впервые вывезли в свет, рассказывает про обоюдоострый меч на ложе
      Тристана и Изольды, о трех музыкантах и первых девичьих горестях
      Как-то в воскресенье из Половцев, где раньше была экономия, а теперь располагался совхоз, приехал табельщик нанимать поденных.
      Табельщик был долговязый рябоватый парень, худощавый, с оловянными глазами, в галифе, обшитом потертой кожей, и в австрийских башмаках.
      - Эй, девчата, молодицы, сбегайтесь на бураки рядиться! Деньги будете загребать лопатой, в полдень - танцевать до упаду! - горланил он на все село.
      Сбегались к его линейке девчата. Парень, подбоченясь, с веселым превосходством поглядывал на пылающие от любопытства девичьи лица, на дородных молодиц, которые, сложив руки на груди, тоже подходили к толпе, и чувствовал себя щедрым богом, который может одарить счастьем весь род людской.
      - А как - поденно или помесячно? - спрашивали.
      - Поденно, поденно. А деньги - после работы.
      - А сколько положите?
      - По золотому и харчи из дому, - скалил тот зубы.
      - А вы не смейтесь - за смешки вам никто не пойдет!
      - Так я и говорю - по четыреста тысяч дензнаками на своих харчах.
      - Э-э, маловато!
      - Лучше бы серебром!
      - Дурная! Где ты и это возьмешь?
      - Ну, так записывайтесь. Завтра пораньше пришлю подводы.
      - Меня пишите, меня!
      - Записывайтесь быстрее, а то все равно всех не возьму. Только тех кто первые...
      Протискивались девчата вперед, заглядывали через плечи друг друга, как парень красивым своим почерком записывает их фамилии в узенькую алфавитку. Те, которые уже сподобились его внимания, удовлетворенно закусывали губы и подталкивали вперед своих лучших подруг - вот эту, дядька, запишите, ей-бо, без нее не выйду! - и дергали парубка за рукав.
      Яринка Корчук тоже пробралась сквозь толпу, но почему-то, может от волнения, ее тонкий резкий голосок не доходил до величественного парня. Она то бледнела, то краснела, но дергать табельщика за рукав побаивалась.
      И когда от нестерпимой досады в глазах ее уже заблестели слезы, веселый наниматель наконец заметил ее и от изумления фуражку даже сдвинул на затылок.
      - Ты гляди, какая!.. - вылупил он глаза. - Ну ты гляди, какая она!.. Какая!..
      Все девчата притихли, проследив за его взглядом, и, думая, что табельщик подтрунивает над Яринкой, начали злорадно хихикать.
      - Нет, ты гляди, до чего же хороша! - высказал наконец то, что думал, табельщик.
      И девчата снова умолкли, на этот раз уже обиженно.
      - Как тебя записывать?
      - Записать... записать... ну и пишите! - девушка чуть ли не плакала. - Корчук Ярина! - выкрикнула в сердцах. - Стою, стою, а вы и глазом не ведете!.. А не хотите, так и не надо!.. - совсем разгневалась она.
      - Запишем, запишем... - бормотал парень и так старательно выводил на бумаге ее фамилию, что даже губу закусил. - Так ты ж гляди, выйди, не обмани! - уставился на нее табельщик своими оловянными глазами.
      - Да выйду! - Яринка стала выбираться из толпы.
      - Смотри же!
      - Да чего вы уговариваете этого лягушонка! - возмутилась какая-то дивчина. - Ей еще и шашнадцати нету.
      Яринка метнула на нее колючий взгляд, продолговатые глаза ее сузились, и, склонив голову к плечу, показала той язык.
      - Бе-бе-бе! Перестарок! Вековуха! - И замелькала пятками.
      Мать сидела со Степаном на старых санях под грушей и лузгали тыквенные семечки. Пригоршни три их лежало у Софии в подоле, она брала сама и позволяла брать наймиту. Степан деликатно погружал в подол щепотку, посещения его были очень часты, хотя София этого, казалось, совсем не замечала.
      - Мамо, - сказала Яринка, - насыпьте и дядьке в пригоршню.
      - А разве я им не даю? - удивилась мать.
      - Дядь Степан, отбейте и наострите мне тяпку. Я нанялась на бураки.
      - С чего это ты? - удивилась София. - Иль дома работы нету?
      - На вашей работе заработаешь два белых, а третий - как снег. А мне деньги нужны.
      - Гляньте, свое хозяйство в тягость!.. - лениво возмутилась София. Не хватало еще платить тебе! Ну, да господь с тобой! Наострите ей утром тяпку.
      - Сейчас... сейчас, дя-адь!
      - А воскресенье святое ты почитаешь? Греха не боишься? - прикрикнула мать.
      - Евфросиния Петровна говорили нам, что никакого греха нет.
      - Пускай Просина Петровна берет грех на свою душу, а наших не трогает! - изрекла София. - Ну ладно, иди, не торчи перед глазами.
      Яринка остановила на матери испытующий взгляд, фыркнула, но не сказала ничего.
      Степан следил за ней настороженными глазами, сделал попытку встать, но София, рассказывая ему что-то, может, невольно, задержала наймита, положив горячие пальцы ему на руку.
      - Иди, иди, доченька, - сказала она поласковей.
      Понурившись, Яринка побрела в хату. В сенях нашла тяпку, попробовала пальцем, хотела взять брусок и наострить сама, но побоялась матери. Из кладовки вынесла узкогорлый кувшинчик, вымыла его снаружи и внутри. Теперь нужно было подумать, во что одеться завтра. В будничном никак нельзя. Ведь это впервые выйдет она людей посмотреть, себя показать. Впервые примут ее в общество взрослых, из девочки станет девушкой. И станут заглядываться на нее парубки, будут завидовать девчата, делая вид, что любят ее, а сами из себя будут выходить, ведь отныне их станет на одну больше. Будут приглядываться к ней - как одета, каким платком повязана, как работает, станут считать каждый бурачок, что срубит ненароком тяпкой, будут посылать к ней табельщика, чтобы повнимательней проверил ее работу, и это будет не раз, не два, а до тех пор, пока не привыкнут и не признают своею.
      И тогда в кругу девчат запоет она тонким звонким голосом о том, как казак копал, копал криничку недельку и две...
      И будет волновать ее песня, малиновое небо на западе - тревожное и зовущее, первые звезды на вечереющем небе, предчувствие неминуемой встречи, той беседы, когда говоришь не то, что хочется сказать, дрожащим голосом - какие-то пустяки, а все истинное скажут потемневшие глаза, горячие пальцы... И изо дня в день будет тревожить ее мысль: а каким же будет он? К кому сердце обратится грустью, чувством падения в пропасть, желанием исчезнуть, раствориться в нем?
      Которая из девчат, что уже признали ее подругой и сладко щебечут над ухом - "сестрица", станет ее разлучницей, самым лютым врагом?
      Но это все будет впереди. Это будет завтра или послезавтра, а может, через год или больше. Словом, будет тогда, когда будет.
      А сейчас надо, как сказано, подготовиться к празднику, к выезду в широкий свет.
      Нужно одеться нарядно, но так, чтобы не бросалось в глаза, - оговорят и за это. Но в то же время так, чтобы не жалко было и выстирать одежонку, порою и на коленках придется ползать.
      Разве сообразишь сама все это? Надо спросить совета. Нет, не у матери! А почему не у нее - сейчас не могла отдать себе отчета.
      Побежала к Марии Гринчишиной - третий двор ее. Она уже была на бураках, взрослая - на троицу пошел восемнадцатый.
      В саду на рядне большая семья ужинала. Взрослые громко дули в ложки с горячим кулешом, малышня отхлебывала с краешка ложки, хныкала - "голяцо".
      - Садись с нами...
      - Спасибо, что-то не хочется. А Маруся где ж?..
      - Ох, клятая девка, с гулянки и ужинать не идет...
      - Так я позднее зайду, мне она нужна...
      - Приходи. Только не стучи в окно, она, наверно, будет спать с Фаном на телеге...
      - Ой, и давно?..
      - Да уже месяца два ходят вместе...
      - А поженятся?..
      - А кто их знает. Если понравятся друг другу, так почему бы и нет. Но вот только парубок стар - через год ему в солдаты идти. А то и в этом году. Это все двадцать да еще один, эге...
      - А верно - старый...
      Забегала к Гринчишиным еще и еще. Пока, когда стемнело, посчастливилось ей застать Марию дома.
      Под навесом на телеге слышался тихий разговор.
      - Мария, эй!
      - Ты, Яринка? Подь сюда.
      Подняв голову, Мария ждала подругу. На подушке рядом с нею рассыпал свой черный чуб Теофан. Притворялся, будто спит, - пуф-ф, пуф-ф, пуф-ф...
      - Добрый вечер! - поздоровалась Яринка.
      - Здравствуй. Чего хотела?
      - Да-а...
      - А ты говори. - Не ожидая, пока Яринка разговорится, Мария решила показать свою власть над парубком: - Прими руку! - передернула плечами. Спи!
      - Ой, не спится, и не лежится, и сон ко мне не идет! - пробурчал Теофан и рассмеялся.
      - А не спится, так убирайся к черту!.. Ох уж эти парубки! - Мария быстро выпорхнула из-под кожуха, которым укрывалась со своим дружком. Пошли к перелазу, - обняла Яринку за плечи.
      - Я бы ни за что не спала с парубком, - сказала Яринка. - Они такие... ох какие!..
      - А что? - засмеялась Мария.
      - Ну, да беды с ними наберешься.
      - Вон все девки спят со своими - и ничего. Который нетерпеливый, тумака ему под бок - и будь здоров! Вот так за здорово живешь он бы меня подговорил! Чтоб до свадьбы? Ну нет!..
      - Да, да! - рассудительно поддержала подругу Яринка. - Им только бы о глупостях!..
      Посидели на перелазе, обняв столбики.
      Яринка поведала Марии все свои сомнения.
      - Не горюй, все хорошо будет. Станешь со мной, заступлюсь. Я и от десяти отбрешусь. А одеваться - так хоть голой приходи.
      - А музыканты ж будут?
      - Зато парубков не будет. Одни девки.
      - Вот хорошо! - обрадовалась Яринка. - А я думала - будут таращиться.
      - Вот разве только табельщик. Но ему нельзя - никто работать не будет.
      - И правда. Ой, как мне было боязно!..
      - Ничего. Иди спать. Да и мне пора. А тут еще Фан, черт ему в ребро, будет вертеться, как пес под сливой, спать не даст.
      - Так ты его прогони.
      - В хате душно, а на дворе одной спать страшно. Еще испугает какая-нибудь нечистая сила. Вон вчера Фан идет ко мне около полуночи, а перед ним - что-то колесом, колесом... А Фан возьми да кинь в него свою железную палку! А оно как заскулит - в собаку обратилось. Так Фан говорит: волосы у него - дыбом. Залез ко мне под кожух, а его так и трясет. Уговаривает меня: поступись, мол, не то со страху не засну.
      - А ты ему?
      - Сама, говорю, нечистой силы боюсь. Может, она случаем в тебя оборотилась?.. Ты это, спрашиваю, или не ты? Если ты, то спи, потому как только нечистая сила на грех наводит...
      Мария по-взрослому крякнула, зевнула и перекрестила рот.
      - Ну, спать! - И, не попрощавшись, пошла к телеге.
      Яринка, пугливо озираясь, побежала домой. Юркнула во двор. Спущенный с цепи пес прошелестел лопухами вдоль забора к ней, желая, очевидно, приласкаться. Яринка чуть было не умерла от страха. Узнав Кудланя, обрадовалась, схватила его за передние лапы и стала танцевать с ним. Кудлань радостно попискивал и старался лизнуть ее в лицо.
      Яринка не хотела будить мать и влезла в комнату через открытое окно. Быстренько разделась и легла спать совсем счастливая.
      Где-то в паутине жалобно жужжала муха-пленница. Яринке очень хотелось зажечь свет и освободить ее от паука, но сонная истома все сильнее охватывала тело, и она уснула внезапно, как в воду канула...
      Успела заметить только: перед глазами промелькнул какой-то поток из красных шариков да стук крови в висках - тук-тук-тук. И все сильнее слышался этот стук, эхом отдавался где-то на леваде, и сыпались искры от каждого удара, а потом вдруг целые снопы света ударили в окна, и был он таким нестерпимым, что Яринка открыла глаза.
      Играл, переливался, сверкал солнцем погожий день. Где-то во дворе слышалось: клё! клё! клё! - будто клекотал сонный аист с железным клювом. Это Степан отбивал тяпку.
      И Яринка так и не поняла - спала она или не спала. И была счастлива, что время не властно над нею.
      Торопливо оделась, плеснула холодной, колючей водой в лицо, выхватила у Степана из рук тяпку, даже не поблагодарив, и, не отвечая на уговоры матери позавтракать, выскочила на улицу.
      Мария уже ждала Яринку. Она громко зевала. Золотистые ее брови взлохматились, а лицо горело сплошным жарким румянцем, как у человека, который смертельно хочет спать. И может, поэтому девушка была очень сердита.
      - Чего так поздно? - раздраженно спросила Мария. - Иль и тебя кто тискал?
      - Ай!.. - застеснялась Яринка. - Вот, ей-богу, и не спала.
      - А чтоб они сгорели, эти парубки! - От полноты чувств Мария произнесла это густым голосом. - Сказала проклятому Фану: "Чтоб и ноги твоей больше не было на моем дворе!"
      - Да они такие, - знающим голосом подтвердила Яринка.
      - Скорей, скорей!
      Подводы должны были ждать их на выгоне, напротив церкви.
      И действительно, подруги изрядно запоздали, все телеги были заполнены девчатами, как корзины цветами. Возчики нетерпеливо оглядывались через плечо.
      Завидев Марию с Яринкой, девчата замахали на них руками, зашумели не в лад - чертовы сони, проспите и царство небесное!.. Чтоб вам и Страшный суд проспать!..
      Подругам осталось место только на задке телеги. Но они не обиделись, знали - за дело.
      Осторожно ставя ноги на спицы - трр! трр! - Яринка взобралась на телегу и упала спиной на чьи-то горячие спины.
      - Пое-е-е... - крикнул кто-то тоненько.
      Сердитый ездовой - горбатый дядька в латаной сорочке навыпуск - в сердцах хлестнул назад кнутом по девичьим плечам, коней жалел, так досталось дышлу, и подвода тронулась.
      Все угомонились, хотя кое-кто еще двигал плечами - немного бы утрястись, чтобы не так тесно.
      И вдруг - как дождь из августовской тучи - внезапно и звонко плеснула песня. Никто не знал, когда она начнется, никто не подсказал первого слова, никто не подморгнул: раз, два, начали!.. - она возникла дружно без предводителя, воодушевленно и упоенно, как бунт.
      Туман яром, туман яром
      И долиной стелется.
      За туманом ничего не видно,
      Только дуб зеленый виднеется...
      Под тем дубом - пели - колодец стоял, а из колодца девица воду брала. Опустила лишь ведерце золотое - и потерял казак покой... И грустил он, тот казак, целые столетия, и томиться будет, пока не положат песенное слово его в могилу вместе с ним...
      В самозабвении закрыв глаза, Яринка голоском своим вырывалась из леса чужих голосов ясной березкой. И была так счастлива, что собственного тела не ощущала, и не кровь текла в ее жилах, а только один голубой голосок.
      Целый венок песен сплели девчата, пока доехали до Половцев. Умолкли только тогда, когда уже проезжали по совхозному двору - оглядывались и расспрашивали у возчиков: а что это, дядь, а что вон то?.. Особенно удивили их огромные бетонные круглые ямы для коровьей мочи. Соскакивали с подвод, заглядывали вниз, ужасались - ух! ох! - не дай бог упасть! А силосная башня вызвала настоящий восторг - ну ты гляди, высокая, как церковь!..
      Рельсовая колея для подвозки жома к воловням показалась таким дивом, что некоторым захотелось прокатиться, но, осмотрев ржавые вагонетки, от которых пахнуло на них кислым, побежали назад к подводам.
      Снова выехали в степь. Плантация была ровная и гладенькая, как широкое ситцевое полотно в зеленую полосочку.
      Под вербой у канавы их уже поджидал вчерашний табельщик. Он полулежал, опершись спиною о ствол, и лениво хлестал по траве коротким арапником. Оседланный конь его дремал, понурив голову. В сторонке, в канаве, обтянув ноги юбками, сидели девушки - штатные работницы совхоза.
      - А где же ваши музыканты? - со смущенным вызовом громко спросила Яринка и съежилась, словно совершила глупость.
      Но все девушки тоже зашумели наперебой - музыканты, музыканты где?..
      - А, козочка!.. - узнал парень Яринку. - Не подвела!.. А с музыкой будет так: как поведу я этим смычком, - кивнул он на арапник, - так запоете и скрипкой, и тоненькой сопилкой. И уж танцевать станете!..
      - Мы домой убежим! Ей-богу, убежим! - Яринка совсем осмелела.
      И девушки, как эхо, поддержали ее:
      - А убежим, убежим!
      - Чтоб не обманывали!
      - Какая работа без музыки?
      - А ну-ка, цыть! - бодро вскочил парень на ноги. - Пошутил я. Будут вам музыканты. Я ж говорил - к полудню.
      - Обманете! Обманете!
      - Скажите вы им, девчата! - обратился табельщик к своим работницам.
      - Будут, будут, честное комсомольское! - подтвердила очень красивая девушка из совхозовских - смугло-румяная, с нежным овалом лица, с темным пушком на губе. - Честное комсомольское!
      - Как, как? Про что это она?
      - Какое-то комсомольское - говорит.
      - И не слыхали такого.
      - Пускай лучше побожится!
      - Им, комсомолам, божиться никак нельзя, - лукаво отозвался табельщик, - грех!
      - Гляди ж ты! Они что - и с нечистым знаются?..
      - Мы, комсомольцы, против бога, за мировую революцию! - сказала та же самая девушка, с пушком на губе.
      - Ну, чудеса, да и только!.. - всплескивали руками старшие девчата. А музыканты, видать, все же будут.
      - Пошли, разведу по рядам.
      И за табельщиком, нанизываясь из гурьбы в ожерелье, стайкой потянулись девчата. Совхозовские на правах хозяек выбегали вперед.
      Каждая занимала по три ряда.
      Яринке выпало идти между Марией и совхозовской красивой девушкой.
      Яринка начала работу очень неуверенно. По-видимому, оттого, что рядом шла опытная работница, к тому же сзади плелся табельщик.
      - Грицко, а пошли б ко всем чертям! - беззлобно прикрикнула на него смуглянка. - Чего наступаете на пятки?
      Парень засмеялся и, подбоченившись, отстал.
      - Сам проверять буду! - весело погрозил он.
      - А мы не боимся, - отозвалась Яринка каким-то сдавленным от смущения голосом.
      - Тебя как зовут? - спросила совхозовская.
      - Яринка. А ее, - кивнула на подругу, - Маруся Гринчишина.
      - А меня - Павлина Костюк.
      - А ты и вправду в этих... комсомолах?
      - А как же.
      - А банды не боишься?
      - Да немного страшновато. Ну, лесовики к нам не сунутся. У наших ружья да еще пулемет. А дядька Сидор Коряк - это кузнец - у наших за старшего. А он уж такой боевой!.. Без одного глаза... В германскую три креста получил. И на Деникина ходил, и на белополяков... У него дома сабля висит с надписью... Так он, как выпьет немного, снимет свою саблю, махнет вокруг себя - ну, как на картине, - эх, молодежь, говорит, люблю я казацкую справу!.. Особенно, говорит, приятно мне сразиться за советскую власть!..
      Яринка внимательно присматривалась, как работает Павлина, и постепенно ее собственные движения стали увереннее, а вскоре она совсем осмелела, перестала отставать от совхозовской.
      Мария сердилась:
      - Куда так гоните? Вон видите - все позади. Живыми на небо захотелось?
      - Что это она? - удивилась Павлина.