Факультет патологии

И тут он мне выдал:

— Эх, если бы вы это раньше сказали, я бы вам пять поставил.

Я чуть не умер от разрыва сердца.

— А сейчас нельзя?.. Он улыбнулся:

— Нет, уже поздно, я расписался. Вот если б до этого…

Я сгреб тетрадку, в дверь уже нетерпеливо заглядывали, и от греха подальше, как на облаке, выплыл из аудитории.

— Саш, что так долго, о чем ты с ним разговаривал? — Ирка смотрела на меня.

— О Фрейде, доказывал, что он прав.

— С ума сошел, Фрейда даже имя нельзя произносить в стенах этого института. — (Весь этот институт на Фрейде держится, подумал я, и на нем только!) — Что он тебе поставил?

— Вроде четыре балла. Ирка схватила зачетку.

— Ир, а почему он оценками ставит? Вот тут мне Ирка и объяснила:

— Это же экзамен, ты что, не знал, он уезжает куда-то.

— А я думал, что зачет.

— Ну, ты даешь, Саш: идешь отвечать, даже не зная, что сдаешь.

Потом она меня расспрашивает про билет, а я говорю про собаку Павлова, у меня из головы не идет эта собачья собака; Ирка не знает теории Морено, я ей говорю, что все равно этот билет не попадется.

Она спрашивает, не положил ли он его обратно в кучу. Я говорю, что — нет, кажется, и она убегает сдавать, пока он ей не попался.

Я стою и думаю ни о чем.

Потом вылетает, появляется Ирка, она, конечно, получает «отлично», у нее нет отчества, как у меня, но она молодая и скромная, это на один балл выше ценится.

И мы уходим с Иркой в буфет обсуждать наши последующие дела.

Я беру нам бутерброды, себе — чай, ей — кофе, и мы садимся за стол.

— Ну как, ты рада пятерке?

— Конечно. Еще бы он не поставил. — Она улыбается. — Я ему и так колени показывала и эдак выставляла.

Я знаю, у Ирки стройные ноги и красивые колени.

— Специально платьице коротенькое надела. Мы смеемся.

Как прекрасно, что эта психология позади и ее сдавать больше не надо, ведь ни одного вопроса не знал, даже не представлял о чем это.

Спасибо, дедушка Фрейд, думаю я. Ведь с отчеством — это тоже подсознание, подкорка работает…

— А где Шурик? — спрашивает Ирка.

— Не знаю, он вчера по физкультуре зачет получил, пьет на радостях, наверное. А по психологии с ним жена вроде заниматься собиралась.

— У него что, есть жена? — Иркины глаза широко раскрыты от возбуждения.

— Да, она с того третьего курса, где мы учились раньше.

— А я не знала!

— Ир, ну не можешь же ты все знать! — Она смеется. — Хотя знаешь ты, бесспорно, много…

Она заливается.

— Я тебе, Саш, еще и не такого расскажу. Все тайны этого блядского курса открою, все секреты. Они у меня вот все где. — Она смешно сжимает свой тощий кулачок, и тонкие венки через запястья на кистях проглядывают. — Саш, а какой у тебя иностранный язык? — спрашивает Ирка.

И тут я вспоминаю, и от этого воспоминания мне становится нехорошо. Я вспоминаю, как орал в прошлом году на преподавательницу немецкого языка, что ненавижу этот язык нацизма и меня коробит от одного его запаха, что не буду изучать язык, убивший двадцать миллионов человеческих душ одной России, и что она предательница интересов народа, и как она может преподавать этот язык, да еще сует его в меня. Я помню: она побелела и сказала, что только через ее труп я перешагну зачет по немецкому языку. Я еще много чего орал, потом успокоился.

Я правда ненавижу этот язык, даже запах этого языка, как и все, что с немецкой нацией связано. Я им никогда не прощу вторую мировую войну, а также не только русских, но и шесть (а на самом деле больше) миллионов евреев (ни за что), — не им, не их потомкам, выплодкам до пятого колена.

Они все равно волки, и сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит…

В школе я этого не понимал, меня родители на него отдали, а когда вырос, понял, но было поздно. Хотел переучиться на английский, но мне не разрешили и сказали, чтобы продолжал заниматься своим языком и дурью не мучался.

— А кто у вас по-немецкому, Ира?

— Я не знаю, я английский всегда учила. Но ее фамилия, кажется, Михалкова, зовут вроде Юлия…

— Михайловна. Ну все. Я этот экзамен, то есть зачет, в жизни не сдам. Никогда!

— Почему, Саш?

И я рассказываю Ирке всю историю, как я орал на нее тогда у деканата.

— Ты что, Саш, прямо так ей и сказал «предательница» и прочее?

— Да-а, меня вечно за язык кто-то тянет. Ирка восхищена.

— Ну ты даешь! А знаешь что, переходи ко мне в подгруппу и мне так скучно не будет!

— Да ты что, Ир, с ума сошла, я в жизни не учил английского.

— Какая разница, его никто не учил и не знает, хотя в школе прозанимались по десять лет. А я тебе помогу, Санечка! — Она возбуждена и взбудоражена.

— Нет, нет, Ира, это невозможно. Я же ни одного слова не знаю, и как я зачет в этом году получу, а?

Глаза у нее сияют.

— У меня идея! Она ко мне хорошо относится и завтра я ее увижу, она мне зачет выставлять должна автоматический, и поговорю насчет тебя. Приезжай только к десяти утра, чтобы она тебя увидела.

— Я записан на немецкий.

— Какая разница, зачет же по иностранному языку, им в деканате все равно какой у тебя язык, лишь бы зачет стоял. Скажешь, что вундеркинд и учил два языка!

— Да, ни одного не зная. — Хотя немецкий я знал когда-то на "отлично*. Когда не понимал…

Я допиваю остывший чай, доедая кусочки хлеба. Я никогда хлеб не оставляю и не выбрасываю, он дорого дается. Что делают многие другие, не сознавая.

С иностранным языком она, кажется, убедила меня. Оттого что Ирке скучно и тоскливо одной на занятиях, она круто меняет парус моей жизни. А я сижу и думаю, что эта фантасмагория с зачетом по неизучаемому никогда языку, что эта фантастика, этот феерический мираж, даже в нашем институте точно никогда не пройдет. Это же не физкультура, где говорить не надо. Однако Ирка другого мнения. И все потому, что ей грустно. И она хочет меня. (Как развлекателя.)

В деканате у Зинаиды-инспектора мы быстро улаживаем все дела, и я оказываюсь в ведомости английского языка.

Я уворачиваюсь от преподавательницы немецкого языка, не перешагивая ее трупа. Остается мне пережить завтра, но завтра я не переживу точно, однако выбора нет у меня. Немка хочет моей смерти; англичанке — она будет еще манной небесной казаться.

Надо рисковать: кто не рискует, тот не пьет шампанское. И я рискую, хотя и не представлял, что можно идти или падать на такие дела: это даже не мизер в темную с тремя дырками, когда в «горе» у тебя тьма.

Ночью я сплю возбужденно, мне уже нравится эта афера. Так интересней учиться…

В десять часов утра мы встречаемся с Иркой в вестибюле нашего института.

— Ну, Санечка, вперед, — говорит она.

А у меня ноги деревенеют. Я только сейчас соображаю, на какую авантюру падаю, и в голове немного кружится от этого падения. Мы идем по полу института, он мне тоже деревянным кажется. Хотя его строили в прошлом веке, и он каменный.

Она подводит меня к учительнице английского языка и знакомит.

Сегодня первый и последний день зачета. Ее зовут Магдалина, нужно такое имя выдумать. А на носу у нее бородавка.

— Магдалина Андреевна, — начинает Ирка, — вот, познакомьтесь, новый мальчик, зовут его Саша.

— Очень приятно, — говорит Магдалина Андреевна и тоже представляется: высокая, крупная, неинтересная. Да, тяжело будет на внешних данных работать, думаю я.

— Давай, Ир, свою зачетку, — говорит она, — а то у меня времени мало. Ты у меня хорошая студентка была на протяжении всего семестра.

Я смотрю на Ирку и думаю, когда же это она такой была. Ирка сияет. Та расписывается.

— Магдалина Андреевна, — снова начинает Ирка, — а вот новый мальчик.

— Ну и что, Ира, я это уже слышала. Какое он имеет ко мне отношение. В какой он группе учится?

— Как — в какой, — недоумевает Ирка, — в нашей, конечно.

— А какой он язык учил?

Я собираюсь все-таки признаться, но Ирка затыкает меня:

— Английский, естественно.

— Он что, в другой подгруппе занимался?

— Да нет, он у вас, Магдалина Андреевна, — и она озаряет ее сияющей улыбкой, удивляясь, что она не понимает.

— Подожди, подожди, Ира. Я его в жизни никогда не видела.

— Ну как же, посмотрите в ведомость. Она открывает ведомость.

— Как ваша фамилия? Я называю.

— И правда, в самом конце стоит, приписанная. Почему же я вас никогда не видела?

Я не успеваю раскрыть рта.

— Он в академическом был, у него со здоровьем плохо было, неважно.

— Ну а сейчас-то как?

— Сейчас прекрасно, — отвечает Ирка, — он занимался, и ему… зачет получить у вас надо.

— О чем ты говоришь, Ира, его же полгода не было, мы двадцать тем прошли, когда же он успеет все это ответить, у меня и времени нет сегодня столько.

И тут я ляпаю:

— А я и не смог бы вам все это ответить.

— То есть что это значит? — говорит она.

— Ну, он имеет в виду, что сегодня — много, — перебивает меня Ирка, — а через два дня экзамены начинаются. Да и у вас времени нет, а, Магдалина Андреевна?..

— Нет, Ир, это невозможно, я его даже в глаза не видела. Ну, ладно, с занятиями, я согласна — болел, но двадцать тем, которые мы прошли по английской литературе, и тексты, их-то я должна спросить для зачета.

Иркины глаза зажигаются.

— Ну, Магдалина Андреевна, он все лето будет готовиться, учить их, я сама буду с ним заниматься, а в сентябре он все до единого ответит, а?

— А сейчас что?

— А вы поставьте заочно…

— Это что-то новое! Я впервые о таком способе слышу. — Она улыбается Ирке, не глядя на меня.

— Ну, Магдалиночка Андреевна. — Ирка умоляет, чуть ли не повисая на нее. — Пожалуйста. У вас же такая добрая душа.

Я не верю в происходящее. А Ирка работает так и с такой отдачей, что ей впору на опустившуюся сцену Вахтангова выступать. И поднимать ее.

— Ну а как он, как студент?

— Магдалина Андреевна, да что вы, он прекрасный ученик, всю свою жизнь английским занимался. — (Это напоминает мне Шурика — волейболиста.) — Вы еще им гордиться будете, лучше всех в группе учиться будет.

— Сомневаюсь, Ир, — шутит серьезно та.

— Да, что вы, вчера он психологию сдавал доценту Берхину, так тот ему пять поставил и потом всем хвалил до конца экзамена — какие знания!

Нет, ее точно теряет сцена: феноменальная актриса.

— Ох, Ир, и не знаю, что делать, задала ты мне загадку. Хочется, конечно, тебе верить и времени нет. А вдруг это не так окажется?

— Магдалина Андреевна, это невозможно, я лично над ним шефствовать буду и следить, и отвечать за все буду я, только одна.

— Ну ладно, уговорила ты меня. Давайте свою зачетку, молодой человек. Саша вас, кажется, зовут?

— Да, — говорю я.

Зачетка из кармана у меня не вынимается, Ирка помогает ее достать. В голове совсем у меня ничего не соображается, не понимается, а только кружится.

— Смотри, Ир. — Она открывает зачетку и расписывается, почти не глядя; теперь самое главное, ведомость остается, без нее зачетка не действительна.

— В сентябре его спрошу, все темы, чтобы назубок знал, досконально. Под твое честное слово зачет ставлю.

— Обязательно, Магдалина Андреевна, вы такая добрая, я вас так люблю, ужасно.

Ведомость ложится под ее ручку. Я замираю, мне НЕ ВЕРИТСЯ.

И тут она мне говорит:

— How do you do? — и смотрит на меня. Я спрашиваю:

— Ир, что она говорит? Ирка улыбается:

— Ну, он шутит, Магдалина Андреевна, вы же понимаете, — и делает мне неописуемые глаза.

Она выставляет все в ведомость через мгновение размышления (показавшееся мне тремя вечностями) и, пожелав нам успешно сдать экзамены, удаляется.

Я тут же опускаюсь на пол. Ирка поднимает меня.

Мне бы даже не приснилось, что она сделала, не могло бы мне это присниться.

Я не держусь на ногах, падает мое тело.

— Идем сядем, — говорит она. — Ну как я все исполнила, а?! А ты боялся, говорил, что не получится.

Я сижу обалдевший и не верю: я получил зачет под Иркино честное слово. Оказывается, так тоже можно получать зачеты. И какие!

— Ты бесподобная актриса, — говорю я.

— Это что! Я единственно, когда испугалась, что она в зачетке у тебя увидит по психологии четверку. Но и ответ сразу приготовила.

Я смотрю на Ирку и не верю, она же гениальная девочка.

И тут она мне признается:

— Я свои зачеты почти все так получаю. Преподавателю иногда не знания, а доброе слово нужно. А я — такая хорошая девочка, и скромная, и паинька, и вежливенькая, — им приятно это слушать от меня.

А я-то думаю, откуда у нее такой отрепетированный взгляд, такая артистичность и высокий профессионализм движения, — она этим полтора года уже занимается.

— Ир, дай я тебя поцелую. Я целую ее в щеку — долго. И вдруг она мне шепчет:

— Я это сделала все-таки…

— Что? — не понимаю я.

— Ну, с Лилькой… помнишь, то, что ты рассказывал про…

— Да ты что, Ир?! Ты разыгрываешь меня или это неправда?

— Нет, правда. Это такая обалденная вещь. Я потом полчаса отключенная лежала. Мы теперь решили, только этим и будем заниматься.

— Ну, ласточка, ты изумляешь меня. Она смотрит, сияя.

— Жаль, Санечка, что ты не девушка, потому что теперь ты не интересуешь меня… как мужчина. А раньше я так хотела с тобой попробовать.

И ресницы мечтательно опускаются на ее глаза.

— Расскажи мне что-нибудь еще, о позициях, способах и чем любить можно, когда две женщины… встречаются.

Я обалдел от всего полностью, и от зачета, и оттого, что Ирка мне сказала.

— А как же Юстинов?

— Да ну его, надоел, ничего, кроме своего члена, не имеет. Да и тот в меня сует. Никакой фантазии или разнообразия…

Я смеюсь:

— Ты ему уже сказала?

— Нет, позже, а то его удар хватит.

И еще два часа разговора, в благодарность за Иркин зачет, мы посвятили основам лесбоса и позициям в этой любви.

Окончилась та чокнутая неделя зачетов, из которой я вырвался как из ада. И больше такой я бы не хотел пережить никогда.

Непонятно как, каким чудом, наверное, все-таки Бог, хотя я не верю в него (прости меня, Господи), есть, но я сдал, и в моей зачетной книжке были проставлены все зачеты. До единого. Я как-то извернулся, вообще никак, ни к чему не готовясь.

Папа был удовлетворен, мама была счастлива. А я думал, что впереди у меня еще четыре экзамена, и нет к ним ни одного вопроса. Впрочем, экзаменов оставалось три, так как психологию я уже сдал. На четыре балла.

Второй раз я подступался к летней сессии второго курса, и опять она чуть не зависла у меня из-за зачетов, которые, я думал, не сдам, не проскочу через них, никогда.

Через последующие три экзамена я прорвался не глядя, как сквозь подступающий ужас или кошмар. (Кошмарный ужас ужасного кошмара, — опять в голове закручиваться стало.)

Русскую литературу я сдал на четыре, не готовясь и вопросов не зная. Так как сплел два разных стихотворения Пушкина в один цикл, это было неважно, я по ходу дела разобрался, но было поздно, за что и получил свое.

Диалектический материализм сдал, имея раскрытый учебник на коленях и успев по своему билету и вопросам молниеносно начитаться. И на хрен только такие экзамены придумывают. А?!

Но был такой страшный предмет: «Историческая грамматика» (это от Рождества Христова нашей письменности до нынешнего времени — все знать надо), и на нем я чуть не попался, едва не залетел, с ободранными боками из него вырвался. В Москве существовал такой старинный род Тетерниковых, и эта 80-летняя курва его последняя представительница была (и меня она чуть таким не сделала — последним представителем моего рода, так как папа точно прибил бы меня).

Она меня, естественно, не видела никогда, а я ее — тем более. Ирка же мне ее не представила. И о предмете этом понятия не имел никакого, и если б не Иркина шпора, виртуозно мне проброшенная, я бы и этого не получил. Тройку мне с громадной натяжкой поставила, говорила, молодость мою пожалела (а я думал — род…). Хотела на осень переносить. Вот на этом экзамене мне чуть действительно дурно не стало. Он был последний.

Ведь через все же прорвался! А-а-а-а-а-а……..!!!!!!!

Тихо и мягко как-то наступил конец июня. Вот и эти горячечные и чокнутые дни позади, сдана сессия, отняты шмотки нервов и кучи здоровья.

Душе загул нужен, разгул, праздник!

Душе грохотать и скакать с телом хочется, и мы все приглашены к Ленке на день рождения. Суббота, восемь часов вечера. А впереди два прекрасных месяца: не видеть стен этого бесподобного института.

ИНТЕРМЕЦЦО

(Здесь, буквально, в данном случае, смысле значит — перерыв, отрезок, время, промежуток между двумя курсами, в который что-то происходит.) А происходит Ленкин день рождения, и пьянка торчала до космоса или до исчадия, фено-фантасмо-гротескно-колос-сально-фаллическая, фантастическая стояла пьянка.

Купив две бутылки шампанского и самую большую коробку конфет, ровно в восемь я появился возле ее дома, который находился напротив венерологического диспансера, около зоопарка на Красной Пресне. Приметное место — я не о зоопарке. Я поднялся на второй этаж и надавил пипку звонка.

Ленка встретила меня с распростертыми объятиями, буквально. От нее благоухало, пахло и несло ароматом чего-то далекого, не нашего.

Вся компания была уже в сборе. Ирка царственно улыбнулась мне и, поцеловав в обе щеки, томно села. Я передал имениннице «подарки» и сказал, чтобы она росла большая.

— Да уж куда больше! — сказала она.

— Правильно, — подтвердил Боб, — и так задом на два моих колена не помещается.

Квартира была громадная и великолепно обставленная, я даже не представлял, что Ленка в таких условиях живет. И чего ей тогда не хватало?! Мечта любого московского горожанина жить вот так, да еще в самом центре, пять минут от площади Восстания.

Я не знаю, кто ей что подарил, но Яша привез большую корзину красных роз.

— Богачи, — по поводу чего сказал Юстинов, — грезинские — это другое дело!

Яша негромко улыбался. И в этот момент его улыбки она позвала нас к столу. Я такого стола в жизни своей не видел! Стол был сладкий; кто хотел есть, ходил на кухню, очень большую, Боб оттуда не вылазил. Там стояли еще три стола с одной едой. Чего там только не было: и севрюга, и балыки, и красная рыба всякая, и икры, даже черная с красной перемешана, и маслины, языки, оливки, холодные нежные ростбифы, буженина, тринадцать всевозможных салатов от оливье до из крабов («крабного» называется), охлажденные куры в соусе сациви, холодные куры в стекле студня, подохлажденные куски телятины, пастельные индейки, домашние прекрасные соления всех видов, плюс на горячее жарился гусь, внутри которого было пять сортов винограда, и многое, многое другое.

Ленкины родители почему-то считали, что нас не будет интересовать еда (как таковая), поэтому основной удар был сделан на сладкий стол, который стоял посреди огромного кабинета и блистал всем, чем возможно. Сладкий стол потрясал и поражал.

Пооткрывали шампанское, разлили по бокалам и, конечно, слово для начала взял Юстинов (который ее накалывал когда-то; такая жизнь.)

— Лена! — сказал он, и вся Ленка засияла: ей было все равно, кто говорил и что, ей нравился ее день рождения, что он происходит, рождается, случается. Что он идет.

— Мы все знаем тебя долгое время, за исключением Ланина, конечно, — вся компания посмотрела на меня, — мы его самого не знаем долгое время… но тут Ирка восполняет пробел с лихвой. (Моя актрисочка засияла.) — Так вот, знаем мы тебя долгое время, за исключением, конечно…

— Ну давай, Андрюш, — перебил Боб, — не тяни кота за яйца!

— Бобу, конечно, нажраться не терпится, это понятно. Да, так о чем я? не о Ланине речь, конечно… — Он любил внимание и когда его долго на него обращали.

— Вот! Знаем мы тебя долгое время как прекрасного, вдумчивого, отзывчивого товарища. Который никогда не бросит в беде и протянет руку другу. И не только руку… — сказал Юстинов многозначительно, и все посмотрели на Боба.

Боб, конечно, не удержался, чтобы не вставить:

— Но и ноги!

Кто-то засмеялся, все нетерпеливо переминались.

— Мы знаем тебя как прекрасную студентку и упорную ученицу, я бы сказал, первую пчелку в институте…

Тут вся компания полегла от смеха.

— Почему так долго, Андрюша, — сказал Яша, — в Грузии тебя не было!

Всем опять стало смешно, потому что в Грузии тосты вообще говорят по полчаса или по часу.

— Подожди, Яша, дойдем еще и до твоего края…

— Так что насчет меня, Андрей, — сказала Ленка, — давай уже, выпить хочется.

— Так вот, я желаю тебе быть такой всегда, не изменяйся!

— Спасибо!!

И все стали пить шампанское. Ожидая от тоста большего, всем стало потом еще и смешно от этого ожидания.

После слово взял Яша, и он сказал:

— Леночка, ты хорошая девочка, лучшая из всех, кого я встретил на этом фак…, я имею в виду факультете. Такие девочки и правда редко встречаются, поэтому я целую тебя и желаю в жизни самого прекрасного, лучшего. — Он наклонился и поцеловал ее.

Все опять выпили искрящееся вещество.

Когда Ирка взялась за третий бокал шампанского, Юстинов сказал:

— Ира, хватит! Или ты забыла?

Но оказалось, что она забыла. Или не помнила. То ли не хотела помнить.

А потом началась такая пьянка, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Пили все и пили всё. Яша пил только коньяк, Боб жрал водку, в партнеры взяв меня. Юстинов наливался токайским, он любил сладковатые вина. А этот сорт токайского был большая редкость, Ленин отец в венгерском посольстве доставал специально.

В углу на инкрустированной подставке стояла великолепная стереоаппаратура, блестящая. Я спросил Лену, можно ли включить, она сказала: «Конечно, милый, делай что хочешь, чувствуй себя как дома!» Я включил музыку, и полилась стереомелодия.

На столе были все возможные виды сладкого десерта, которых в даже кино не видел я, а многих и названия не знал вовсе. Лена объясняла и заставляла, чтобы я пробовал. Она добрая девочка была, очень. Мне уже становилось нехорошо от сладкого, от этого сладковорота специальных конфет, с ромом, без рома, с ликером, пирожных, каких-то пирогов, испеченных дома, и тортов, заказанных вне его, консервированных сладких фруктов, пудингов, желе, ватрушек, безе, ореховых пирожных, разных видов мармелада, восточных сладостей: от рахат-лукума до какой-то необыкновенной, обалденного вкуса халвы.

В самый разгар гулянки появились Ленины родители, я даже не знал, что они дома, поздравили ее: все наполнили и опять выпили шампанского. Бабушка поцеловала ее в щеку. Пожелав нам приятно повеселиться, они ушли, исчезли, будто их и не существовало. В природе вообще.

Все пили и ели столько, сколько влезет. А влазило много. Например, в Боба: он убирал рюмку за рюмкой водки, а меня за ним угнаться уже не хватало. Я вообще ее научился пить только в прошлом году. И она мне не наслаждение, а битву давала, борьбу. Он же пил не как производитель водочных изделий, а как водковоз, то есть который может вывезти в себе столько водки, сколько попало в него, внутрь.

Юстинов, уже разморенный от токайского (ледяное и прекрасное было, я тоже чуть попробовал), лежал на и вдоль дивана, а Ирка сидела рядом и доходила, добиралась, набиралась до нужной кондиции, ненормального рубежа, который вот-вот приближался. Боб смотрел на Ирку и подмигивал мне, говоря:

— Ну, впереди нас ждет что-то очень интересное! Юстинов, не засыпай, — и толкал Юстинова.

Кто-то еще что-то ел, пил, а мне уже было достаточно от всего перепробованного.

— Боб, иди сюда. — Мы стали у окна, и Боб закурил. — А кто у Ленки родители?

— Как?! Ты что, не знаешь!

И по пьянке он все рассказал, хотя уже ничего особенного в этом не было.

— Ленкин папа был большой человек, главный резидент советской разведки в… в одной капиталистической стране. Работал, естественно, в посольстве и кем-то там числился. А потом, когда их разоблачили., оказалось, что две трети посольства — профессиональные разведчики, работающие не в пользу дипломатии, а как раз наоборот. Разразился большой скандал, вытурили почти все советское посольство. И он, конечно, попал крупно, так как был главный и все под его начальством находились. Ты что, не читал? Об этом даже в газетах писали, только по-другому — ту страну в клевете обвиняли.

— А когда это было? — Он сказал. — Нет, я тогда еще в провинции жил, а туда вообще ничего не доходит.

— А мать у нее была талантливая женщина, когда-то: прима-балерина Пермского балета. Это очень сильная сцена, ведь туда всю ленинградскую хореографическую школу и балет вывезли во время войны. Там классный балет был, где она танцевала. А потом познакомилась с Ленкиным отцом, он тогда был военным советником посла в Албании, он «снял ее», и они поженились.

— Она еще выступала?

— Да, танцевала прекрасно. А потом родилась Ленка, она перестала выступать, постоянно сидела дома. Ничего не делала, вечно у нее болела голова, говорила все время, что мигрени. И вот уже девятнадцать лет сидит дома и у нее болит голова.

— Что — серьезно?

— Да нет, думаю, просто актриса либо шизофреничка. У человека не может девятнадцать лет болеть голова. Ты видел, она и сегодня с повязкой была.

— А что это за ножи, откуда они? Ленка собирает?

— Нет, ее отец. Он когда в Финляндии работал, это перед попадом, то собрал колоссальную коллекцию финских охотничьих ножей и вывез ее сюда, обалденные деньги стоит, кстати. И до сих пор собирает, ему друзья по заказу привозят.

Коллекция ножей на стенах, на тумбах, в шкафу была и правда великолепна.

— И еще он собирает стереоаппаратуру. Вся квартира в остальных комнатах клевыми магнитофонами заставлена.

— Неплохое хобби.

— Этот, что ты включил, знаешь, сколько стоит?

— Нет.

— Тысячу четыреста.

— Не слабо. А чем он сейчас занимается?

— После залета ему дали работу в Москве, в институте США, он там каким-то большим отделом информации заведует, то ли еще чем-то.

— А как Ленке все это нравится — коллекции, магнитофоны?

— Плюс две машины: новая «Волга» и старая. А ей наплевать на все это, она даже не касается. Ее вещи, предметы не интересуют, она странная девчонка, то есть по-хорошему странная, ее только друзья и отношения с ними волнуют. А на остальное — положить. У нее, кстати, и отношения с предками прохладные. Да и у матери с отцом тоже: мать неделями в доме сидит, ни с кем не встречается, никого видеть не хочет. А отец своей жизнью живет. Раньше Ленку любил без ума.

— Вы о чем тут секретничаете? — Ленка подошла и обняла нас.

— О твоем папке, — сказал Боб.

— О, папка мой большой человек, — и она засмеялась безразлично.

— Пошли все выпьем, — сказал Боб, — а то пятнадцать минут стояли без дела, пока разговаривали. Теряя прекрасное время для выпивания.

Мы подошли к столу, и именинница нам разлила. Водка была мягкая, специальная, очищенная, но брала она крепко. Мы взяли по ореховому пирожку, чтобы закусить. И в этот миг Ирка дозрела.

Она встала на диван и сказала:

— А я хочу танцевать голая!

У Боба радостно засияли глаза:

— О, началось, кажется! Юстинов, проснись, Ирка твоя дозрела.

Боб потирал руки в предвкушении ожидаемого.

— А я хочу танцевать голая! — повторила Ирка, и вся, и всякая решимость горела на ее лице.

Она задрала ногу (без туфли) и поставила на стол, прямо в макушку большого торта.

Теперь все обратили внимание на нее, без исключения.

— Ир, пошла вон со стола, — сказал Юстинов, еще спя.

— Голая хочу! — заорала Ирка так, что я вздрогнул. И тут он проснулся.

— Ну что за дура, как нажрется, сразу ей голой хочется. Ты и так одеваться не успеваешь!

Боб, как патриций, с причмокиванием ожидал действия, обняв именинницу.

Ирка встала второй ногой на стол и сделала па. Что-то, зазвенев, хрустнуло, звякнуло, разбилось. Кажется, хрусталь.

— Ира, я кому сказал, приди в себя. — Юстинов приходил в себя тоже. Мне уже становилось нехорошо, так как я предчувствовал близящееся.

Ирка схватила край короткого платья и задрала его до пояса.

— Саш, у нее классные ноги, а? — Боб глядел и улыбался.

— Ира, если ты не слезешь сейчас со стола, я тебе таких п…й надаю, что ты у меня забудешь свое имя. — Как всё в мире, Юстинов повторялся.

Ирка стала прыгать на столе, в тарелки. Юстинов соскочил с дивана и бросился к ней, так как она поднимала платье уже выше пояса и — билась посуда. Яша перехватил его, предупредив, он легко и быстро снял Ирку со стола и поставил на пол. И в этот момент Юстинов сбоку дал ей гремящую пощечину. Яша успел поймать его вторую уже занесенную руку и сказал:

— Не надо было, Андрюша.

Сказал очень укоризненно, Ирку было жалко. Но не Бобу, ему было весело:

— Ирка не может жить без внимания. Ей сцена и акт нужен, она актриса.

И тут Ирка пришла в себя.

— Ах ты, сука. — Она впервые подняла голос против Юстинова, но это был поворотный пункт, переламывающий, основополагающий, хотя и в своей вторичности момент, — на кого ты руку поднял? На меня! — Она орала. — Да чтобы ты еще со мной или я когда под тебя легла! Говно, — вопила она благим матом, — ты же даже не мужик. — (Это я подозревал давно.) — Не лягу с тобой больше никогда!

— Ляжешь, никуда не денешься, а за оскорбление сейчас еще по роже дам.

— Не лягу, ублюдок, никогда. Хватит мне абортов и воспаления придатков. Я… я с Лилькой Улановой е…сь, понял, да!

Мне стало нехорошо внутри; благо на Иркины слова никто не обратил внимания.

— Скажи, Саш, я это делала?! Делала, делала!!

— Ир, не неси херню, — завелся Юстинов (ревнует, что ли?), — а то вышвырну на улицу.

— Я сама пойду, от тебя на край света сбежит любая.

И тут она неожиданно сорвала платье и стала носиться по квартире, сбрасывая остатки — трусики, лифчик — с себя. А потом, совершенно голая, выскочила на улицу, и мы отлавливали ее очень долго. Поймали у зоопарка. Кто-то отдал ей пиджак, а Яша отмазывал прицепившегося милиционера, старшего лейтенанта, дежурившего на посту, который хотел забрать ее в отделение. В результате на десятке договорились, и тот размазался в очертаниях темноты, больше никогда не возникая.