Красная азалия (Жизнь и любовь в Китае)

Когда я спустилась во двор, вспомнила, что забыла еще кое-что. Опять пришлось подниматься наверх, воду кипятить. Борода оставалась во дворе, на свободе. Ей понравилось. Распушив перья, она принялась нападать на мой кулак. Она играла со мной. Наконец вода закипела. Я снесла чан с кипятком вниз и поставила рядом с кувшином для крови. Попыталась схватить курицу, но та словно почуяла опасность и принялась отбиваться. Пришлось прижать ее к земле. Она точно на коленях передо мной стояла. Тогда я нащупала под крылом куриную голову и начала тянуть. Но силенок оказалось маловато. Ладно, справлюсь. Я тянула и тянула. Покрепче ухватила ножницы. Рука совершенно онемела. Уже семь двадцать пять. Курица смотрела на меня налитыми кровью глазами. Она не собиралась сдаваться. До меня донеслась барабанная дробь. Комитетчики приближались. Я подняла ножницы, целя в куриную шею. Борода забилась в моих руках. Семь тридцать. Зазвенел звонок в скобяной мастерской. Работницы ринулись в дверь. Комитетчики уже выстроились перед нашим домом, их голоса, скандируя, звучали то громче, то тише - волнами. Я клацнула ножницами. Курица вырвалась и громко закудахтала. И вдруг снесла яйцо. Смотреть на это не было сил. Ножницы выпали из моей руки. Когда я осмелилась открыть глаза, наша курица металась над головами комитетчиков, роняя капли крови. Сестры и брат глядели на все это из окна. Вдруг Борода оказалась на дереве, как раз на высоте наших окон. Потом рухнула вниз на цементные плиты двора.
      Я взлетела по лестнице. Я сказала, что больше не прикоснусь к курице. И никто из наших тоже. Борода лежала возле кувшина, приготовленного для ее крови, и чана с кипятком. Мертвая. Рядом яйцо. Когда вода в чане остыла, ко мне пришла Гробик спросить, что я собираюсь делать с курицей. Она ведь может протухнуть. Я разрешила забрать Бороду. Сказала, что выйдет недурная еда, если птицу в вине отварить. Было известно, что родители Гробика алкоголики. И она взяла. После обеда я спустилась вниз. Семейство Гробика отбыло на политсеминар. Наша курица, наша Борода, превратилась в кучку костей, лежавших в мусорной корзине. Гробик сообщила, что на вкус она оказалась что надо.
      В школе учебниками служили книги Мао. По истории китайской компартии я была лучшей в классе. Ведь это была история побед пролетариата над силами реакции. Западная история была историей капиталистической эксплуатации. Портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина соседствовали с портретом Мао, и каждое утро мы отвешивали им поклоны, как отвешивали и самому Мао, желая ему долгой жизни. Сестры списывали у меня сочинения. Это были собрания лозунгов. Каждое начиналось словами: "Дует ветер с Востока, бьют барабаны, гремят сражения. Кто нынче в мире напуган? Народы не боятся американских империалистов, нет, это американские империалисты боятся народов мира". За эту фразу я нахватала кучу призов. Звездолет смотрел на меня, словно на волшебницу. А для меня сочинение было плевым делом. Вот состязания на китайских счетах это да. Хотя я писала сестрам и брату сочинения, общего у нас было мало. Я чувствовала себя взрослой. И тосковала по трудностям. День и ночь я внедряла в школе коммунизм, совершала революцию, покрывая лозунгами заборы и стены. Под моим руководством одноклассники собирали деньги для голодающих детей Америки. И гордились этим. Мы верили, что способствуем распространению красного цвета по географической карте. Мы боролись за окончательный мир на планете. Меня буквально пронизывали героические чувства. И душа моя пела.
      Меня пригласили на собрание школьного ревкома. На дворе 70-й, мне тринадцать лет. Мы обсуждаем, как двинуть в нашей школе Культурную революцию, обсуждаем вместе с комитетчиками, настоящими революционерами. Когда я поднимаю руку и прошу слова, меня уже не бросает в краску. Мне известно, о чем нужно говорить. Цитаты из "Женьминь жибао" и журнала "Хунци" так и сыплются из меня. Мои речи проникнуты сознанием важности момента. Я горжусь собой. Тогда, в начале 70-х, моя высокая должность в отряде детей-хунвэйбинов создавала особый ореол вокруг всей нашей семьи. Мои почетные грамоты были предметом материнской гордости, но ни одну почему-то она на стену не повесила. Мое имя было постоянно на устах у школьного начальства, звания так и сыпались на меня: "Активист маоистской учебы", "Образцовая внучка Мао", "Отличник учебы". Когда я выступала по школьному радио, одноклассники моих сестер и брата поглядывали на них с завистью и восторгом.
      Новый секретарь школьного парткомитета по имени Чэнь был из рабочих Шанхайского судостроительного. Тощий, что бамбуковый прут, лет пятидесяти. Все учил меня политические митинги организовывать. Любил порассуждать: мы, мол, должны доверять нашим юным вождям ответственные роли в Культурной революции, должны разбудить инициативу детей-хунвэйбинов. Требовал не бояться всего малопонятного. Заставлял усвоить простую мысль: "Пусть Земля перестанет вращаться - ты продолжай движение!"
      Кажется, в начале ноября секретарь Чэнь вызвал меня к себе. Сообщил по секрету, что комитету удалось разоблачить скрытого классового врага, он же - американский шпион. Должен состояться митинг протеста, тысячи эдак на две участников. С разоблачительной речью от имени школьников предложил выступить мне. Я поинтересовалась, кто же оказался врагом. Нахмурившись, секретарь назвал имя, потрясшее меня. Цю Е, Осенняя Листва, наша учительница. Может быть, я ослышалась? Нет, смотрю, секретарь решительным кивком подтверждает свои слова.
      Я так и села. У меня просто ноги подкосились. Тоненькая, средних лет, сильно близорукая. Всегда в темных очках. Сдержанная, с тихим голосом. Она самозабвенно преподавала китайский, математику и музыку. Впервые появившись в классе, спросила нас, что означает ее имя, Цю Е. Никто не знал. Она объяснила. В знаменитых стихах Танской эпохи воспета красота осеннего листопада. Листья, опадающие в свой срок, символизируют полноту жизни. Перегнивая, они дают земле свежие соки. Всю зиму семена напитываются этими соками, а весной прорастают. И еще она сказала, что мы - ее весна.
      Как преподаватель она была неутомима, по видимости и не уставала вовсе. Ее методика казалась ни на что не похожей. Она могла поднять руки на уровень плеч и широко развести их в стороны, сделавшись похожей на крест, - так нам, детям, давалось представление о бесконечности. Или вдруг заговорить с сильным хунаньским акцентом - оказывается, поэт, о котором шел рассказ, родом из провинции Хунань. Однажды она совсем потеряла голос, стараясь объяснить мне премудрость геометрической прогрессии. А когда я наконец поняла, рассмеялась беззвучно, жестикулируя, будто немая. Я поблагодарила и в ответ услыхала, что она рада моему упорству в учебе. Она ставила меня в пример нашему классу, а потом и всей школе. Узнав, что я хочу совершенствовать свой китайский, принесла из дому книги. Как-то, сразу после уроков, хлынул ливень, и она отдала детям дождевик, зонт, резиновые боты, а сама вымокла до нитки. Назавтра у нее подскочила температура, но она все равно провела все уроки. Правда, к концу дня совсем потеряла голос. И такая учительница - американский шпион?!
      Словно прочитав мои мысли, секретарь Чэнь с улыбкой поинтересовался, известна ли мне поговорка "Только в жарком пламени выплавишь чистое золото"? Я покачала головой. Он сказал, что для меня наступил важный момент самопроверки - настоящий я революционер или липовый. Он процитировал Мао: "Делать революцию - это не то же самое, что сытно есть, рисовать картинки или вышивать. Это не удовольствие и не отдых. Революция - это жестокое подавление одного класса другим".
      У меня онемел язык и слова не шли на ум. Я только твердила, что она - моя учительница. "Давай разберемся, - предложил Чэнь, закуривая. Знаешь басню "Волк в овчарне"? Вот твоя учительница - волк и есть. Ее отец из американских китайцев, до сих пор в Штатах живет. Она и сама там родилась и училась. Значит, капиталист послал свою дочь в Китай учить наших детей - тебе это не кажется подозрительным?" Битых два часа втолковывал мне секретарь Чэнь, что учительница - секретный агент империализма и разлагает наши души своими уроками. "Разве это допустимо?" - "Конечно нет, - соглашалась я. - Никто не отбросит пролетариат назад, к прежней жизни". - "Отлично, - он похлопал меня по плечу. Будешь разящим мечом партии". Я вскинула голову. "Объясните, что мне следует сделать!" - "Напиши речь". - "О чем?" - "Расскажи массам, как в тебя вливали духовный яд". -"Но мне не вполне понятно, что такое "духовный яд". - "Да-а, видать, мала ты еще. Ладно, просто расскажи, что за личность эта твоя училка". Я рассказала, все по правде.
      Он долго смеялся надо мной. Сказал, что я жертва шпионки, едва жизни не лишилась: убийца и следов бы не оставила, как волк, задравший овцу. Потом грозно стукнул кулаком по столу и выкрикнул: "Вот материал для дискуссии!" Мне стало неловко. Тогда он утешил меня, мол, молодости не стоит стыдиться. Но я была недовольна собой. Он предложил свою помощь. Попросил назвать книги, которые она мне приносила. "Белоснежка", "Русалочка". Спросил, кто написал. Я сказала: "Кажется, Андерсен".
      Он поднял указательный палец и наморщил лоб. "Постой, постой, вот оно! Кто такой этот Андерсен?" - "Да какой-то старик, иностранец". "А о чем эти его сказки?" - "Все о принцах, принцессах да гномах". "Ну а чем он сейчас занимается?" Я не знала. "Смотри-ка, ты совсем потеряла бдительность! - Он почти орал на меня. - Да может быть, он вражеский шпион". Вынув пузырек с лекарством, Чэнь проглотил несколько пилюль. Сказал, что у него больная печень. Но докторам он в этом не признается, иначе сразу в больницу упекут. Болит все сильнее, но на лечение нельзя тратить ни секунды. Разве можно подвести председателя Мао? Он ведь доверился нам, представителям рабочего класса, тем, кто до Освобождения жили хуже собак и свиней.
      Лицо его пошло красными пятнами. "Вам нужен отдых", - сказала я. Он жестом велел мне помолчать, пока, держась рукой за правый бок, пытался утишить боль. Сказал, что учиться почти и не довелось. Родители умерли с голоду. Ему было пять лет. Братьев и сестер, погибших от холеры, просто сбросили в море. Его продали торговцу детьми за пятнадцать фунтов риса. Ребенком начал работать на судостроительном заводе в Шанхае, хозяин драл его нещадно. После Освобождения вступил в партию, был послан в вечернюю школу для рабочих. "Так что я сильно задолжал нашей партии и далеко еще не все отработал..."
      Я глядела на него с сочувствием. Болело, видимо, все сильнее. Он крепче и крепче прижимал руку к правому боку, но облегчения не наступало. "Знаешь, мы нашли дневник твоей училки... Там есть про тебя..." - "Что, что про меня?" Я заволновалась. "Пишет, ты одна из немногих в классе, у кого есть способности. Она специально обвела это слово "способности". Понимаешь, что это значит? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Способности стать такой, как она сама, как ее отец, как все империалисты. А дневник, оказывается, она вела, чтобы представить американским хозяевам доказательства своих шпионских успехов".
      Мир для меня перевернулся. Секретарь спросил, понятно ли мне, что сначала я служила для врага подопытным кроликом, потом пришла бы очередь других детей. Цель нашей училки - заставить весь класс предать коммунизм! Я чувствовала и вину и гнев разом: "Да, я выступлю завтра". Он кивнул. "Наша партия верит в тебя, Мао будет гордиться тобой".
      "Разоблачить скрытого классового врага, американскую шпионку! Выволочь ее на солнечный свет!" Толпа заревела, едва начался митинг. Я сидела на ступеньках сцены. Два дюжих парня выволокли нашу учительницу на глаза двухтысячной толпы, на глаза ее учеников и сослуживцев. Вытолкали, заломив ей руки за спину. Она была неузнаваема. Мы виделись всего несколько дней назад, но она успела на десять лет состариться. Вдруг поседела. Исхудала лицом. С шеи свисала табличка: "Докатилась до шпионажа". Парни трижды нагнули ей голову перед портретом Мао, а один, еще резче заломив ей руку, потребовал: "Проси прощения у Председателя!" Она молчала. Тогда они уже вдвоем принялись выкручивать ей руки. Лицо учительницы исказилось от боли. Она пробормотала несколько слов, и ее отпустили.
      У меня пересохло во рту. Смотреть на сцену не было сил. Веревка, оттянутая тяжелой доской, глубоко врезалась ей в шею. Я позабыла свои обязанности - организовывать скандирование, пока мне не напомнил о них секретарь. "Да здравствует великая пролетарская диктатура!" Я выкрикивала лозунги, следуя их стандартному набору. Страх охватил меня, когда я поняла: учительница пытается сопротивляться своим охранникам. Они хотели пригнуть ее голову к земле, а она силилась взглянуть в небо. С нее слетели очки, и я увидала, что глаза ее закрыты.
      Секретарь Чэнь заорал на нее. Толпа отозвалась ревом: "Покайся! Покайся!" Чэнь схватил микрофон и прорычал, что терпение масс имеет предел. Своим поведением преступница сама роет себе могилу. Но она молчала. Только после жестокого удара промолвила, что каяться ей не в чем. Она невиновна. "Наша партия никогда не обвиняет невинных, но наша партия никогда не позволит классовому врагу ускользнуть от суда пролетарской диктатуры", - заявил секретарь Чэнь. Он сказал, что пришел момент вывести преступницу на чистую воду. Он кивнул мне, потом повернулся к толпе: "Дадим слово жертве!"
      Я встала. Голова шла кругом. Раздались аплодисменты. Солнце сияло вовсю, слепило глаза. Словно пчелиный рой закружился передо мной, жужжа как скопище крохотных вертолетиков. Когда в толпе захлопали, я подошла к самому краю сцены, встала перед микрофоном. Достала текст, написанный прошлой ночью. Вдруг поняла, что мне совершенно необходимо поговорить с родителями. Я испугалась. Вчера ночью я не ночевала дома, осталась в классе вместе с другими красногвардейцами. Впятером мы писали речь. Я пожалела, что не дала ее посмотреть отцу с матерью. Глубокий вдох. Пальцы мои так дрожат, что невозможно перевернуть страницу. "Не бойся, мы все с тобой", - прошептал мне на ухо Чэнь. Он подошел будто бы микрофон поправить. Поставил передо мной кружку. Я схватила кружку и залпом выпила воду. Чуть полегчало. Я начала говорить.
      Я читала, обращаясь к толпе, что вот учительница, волк в овечьей шкуре. Я показала книги, которые она давала мне. Краем глаза заметила, как та повернулась в мою сторону. Она что-то прошептала. Я занервничала, но заставила себя продолжать. "Товарищи, теперь мне понятно, почему она так хорошо ко мне относилась. Она старалась сделать из меня врага нашей страны, цепного пса империализма!" Пока толпа выкрикивала лозунги, я украдкой взглянула на учительницу. Та тяжело дышала и была близка к обмороку. Кровь стыла в моих жилах, силы оставили меня. Я ужаснулась, увидав ее глаза без очков - казалось, они вылезут из орбит, они были размером с шарик для пинг-понга.
      Толпа бесновалась. "Покайся! Покайся!" Послышался тихий голос учительницы, она пыталась объясниться с толпой: "Никогда никого я не пробовала превратить во врага. - Она разрыдалась. - И зачем? Зачем?" повторяла она раз за разом. У нее пропал голос. Она тряхнула головой, стараясь вернуть себе способность говорить, но не могла произнести ни слова. Наконец ей удалось вымолвить, что ее отец любит эту страну, потому и она приехала сюда учительствовать. Они с отцом верят в силу образования. "Шпионка? О чем вы говорите? Кто внушил вам эту мысль?" Она взглянула на меня.
      "Если враг не сдается, свари его, изжарь, сожги живьем!" Это крикнул секретарь Чэнь. Толпа вторила ему, потрясая кулаками. Чэнь подал мне знак продолжать, но меня била лютая дрожь. Он подошел к микрофону и заговорил: "Вы собственными глазами лицезрели вражьи уловки. И убедились, сколь хитроумен может быть враг. Дадим ли мы себя обмануть?" "Нет!!" - взревела толпа. Чэнь приказал обвиняемой заткнуться и покорно внимать критике революционных масс. Та возразила, что не может соглашаться с лживыми фактами. Сказала, что преступно использовать ребенка в политических целях.
      Поскольку толпа немного угомонилась, женщина опустилась на колени, чтобы отыскать на полу свои очки. Она надела их и принялась задавать мне вопросы. Внезапно я испугалась. Никогда не ожидала, что она заговорит со мной так серьезно. Меня охватил ужас. Захотелось спрятаться. Но я сказала: "Почему вы допрашиваете меня как реакционера какого-нибудь? Раньше вы использовали меня, служа империалистам, а теперь желаете использовать, чтобы избежать возмездия. Позор, если я поддамся вам!" Учительница спросила, верю ли я в самом деле, что она враг. А если не верю, то кто подучил меня? Сказала, что хочет услышать правду. Ведь председателю Мао нравятся только честные дети. Она говорила со мной так, будто помогала с домашним заданием. Ее взгляд требовал сосредоточиться на поисках ответа. Я не смела взглянуть ей в глаза. Эти же глаза смотрели на меня, когда она посвящала нас в тайны математики, когда она рассказывала про Русалочку. После моей победы на соревнованиях по быстрому счету глаза эти смотрели на меня с радостью. Они смотрели с состраданием, когда я болела. Я и не предполагала, как много значат для меня эти глаза, пока не потеряла их навсегда - на этом самом митинге.
      Я слышала крики. Голова раскалывалась. Взгляд учительницы простреливал насквозь. "Только будь честной!" Она говорила так громко, как позволял ее сорванный голос. Я обернулась к Чэню. Он кивнул, словно спрашивая: неужто отступишь перед врагом? И улыбнулся насмешливо. "Вспомни змею", - подсказал он. Да, да, конечно, я помню. Эту притчу Мао рассказал в своей книге. Она о крестьянине, который нашел в канаве змею в морозный день. Такой красивой кожи он отродясь не видывал. Ну и пожалел несчастную тварь, положил в карман и отогрел своим теплом. Змея оттаяла, и в ней голод проснулся. Она возьми и укуси своего спасителя. Крестьянин умер. Отсюда наш Председатель делает вывод: мы должны быть безжалостны к нашим врагам.
      Я обернулась и посмотрела на огромный портрет Мао. Он занимал собой весь задник сцены. Глаза Председателя походили на два висячих фонарика. Я вспомнила о своем долге. Об обязанности бороться с каждым, кто смеет выступать против учения Мао. Приободрили меня и лозунги. "Так какова же твоя точка зрения?" - спросил секретарь. И передал мне микрофон. Сама не зная почему, я начала плакать. Сквозь слезы слышала, как зову родителей. Прямо в микрофон твердила: "Папа, мама, где вы?" Толпа в ярости вздымала кулаки и вопила: "Долой! Долой! Долой!" Стало страшно: я навсегда лишилась доверия Чэня, не смогла как следует ущучить эту училку... Я собрала все силы и истерически заорала, глотая слезы: "Да-да, я верю, верю, ты - вражина! Твои грязные штучки мне теперь нипочем! Только посмей еще раз, я знаю, как заткнуть тебя, я...я... рот твой гвоздями заколочу!.."
      Спустя десять лет, уже после Культурной революции, я узнала, что моя учительница, та самая Осенняя Листва, опять работает в нашей начальной школе "Великое счастье". Я отправилась к ней, надеясь вымолить прощение. Я помнила, что она любила появляться в школе спозаранку, и пришла к половине восьмого. Стояла поздняя весна. Пробиваясь сквозь ветки деревьев, солнце отбрасывало на землю причудливую тень, напоминавшую гигантскую сеть. Я пересекла школьный двор и подумала, что похожа на побитую собаку - и больно, и стыдно, и тошно. Сцена, с которой я держала свою речь, оказалась целехонькой, разве что обветшала малость да краска пооблупилась. Вот и школа. Кровь быстрее заструилась по жилам, а ноги точно свинцом налились. Я буквально заставила себя подойти к учительской. Двери распахнуты. Она сидела за столом одна, читала. Мне почудилось, что когда-то здесь остановилось время. Не изменилось ничего, ни малости. Даже я не выросла.
      Каждый шаг давался мне с трудом. Я постояла немного, собирая все свое мужество. И она все та же. Только голова совсем белая. Рука в глубоких морщинах слегка подрагивала, переворачивая страницы. Почувствовав мое присутствие, она отложила книгу. Глаза за толстыми стеклами очков внимательно смотрели на меня. Люди, как они были знакомы мне! Сердце колотилось - в груди словно ураган бушевал. Ее взгляд сделался холодным, колючим, когда она узнала меня. Помедлив, она отвернулась. Я шагнула к ней и торопливо назвалась, потом объяснила, что привело меня сюда. Воцарилось молчание. Взгляд ее уже не был напряженным, я услыхала такой знакомый хрипловатый голос: "Мне очень жаль, но я вас не помню. Не думаю, чтобы вы когда-нибудь у меня учились".
      В семнадцать лет жизнь моя вдруг переменилась, я попала в совершенно иной мир. Замдиректора школы провел со мной, как и со многими другими, специальную беседу. Напомнил о моем лидерстве среди одноклассников, назвал образцовой ученицей. В его словах была политика, очевидная, как математическая аксиома. Он сказал, что я включена в определенную категорию. Категорию тех, кто должен стать крестьянами. Это решение обсуждению не подлежит, сказал он. Все, что исходило от пекинской власти, воспринималось как божественное повеление. Приказы безоговорочно исполнялись. Отказаться было немыслимо. Он сказал, что отправил в деревню четырех собственных сыновей. И гордится ими. Он произнес еще много разных слов. Слов, лишенных смысла. Абстракции лились из него как песня. "Бросить вызов небу - наслаждение, бросить вызов земле тоже наслаждение, но высшее наслаждение - бросить вызов себе самому". Это он цитировал стихи Мао. Он хотел, чтобы я сознательно сделала достойный выбор. Мне было семнадцать. Я была полна энтузиазма. Мечтала жертвовать собой. Мечтала о трудностях.
      Я стала прислушиваться к разговорам соседей. Одни получили известие из деревни, что их родственник нарочно врезал себе молотком по пальцам, чтобы комиссоваться и получить право вернуться домой. Старшая сестра Гробика попала на северную границу и сообщала своим, что ее подругу расстреляли как предательницу за попытку бежать в СССР. Мой двоюродный брат рассказывал в письме, как погиб его ближайший друг. Он ценой собственной жизни отстоял от огня амбар с зерном. Его наградили посмертно. Брат писал, что этот подвиг открыл ему глаза на истинные ценности жизни, так что теперь он намерен навсегда остаться в Монголии, во всем быть похожим на друга-героя.
      Вообще слухов ходило много. Поговаривали, что дочку наших соседей Ли изнасиловал местный начальник где-то в деревне на юго-западе. А сына Янов наградили за убийство медведя, который задрал его напарника в лесу возле далекого северного госхоза. Кое-кто из соседей пытался показывать письма с печальными вестями от детей районному партначальству. Им велели не принимать на веру чудовищные измышления, распространяемые врагами, которые напуганы поступью революции. Партийные вожди продемонстрировали обеспокоенным родственникам фотографии тех мест, где трудятся их отпрыски. На фотографиях царили мир и процветание. Все успокоились и повеселели. Соседи сверху отправили в деревню еще двоих детей. Родители Гробика гордились грамотой и красными цветами, которые вручались семьям, пославшим в сельскую местность троих детей. Стены и двери их квартиры были сплошь заклеены многочисленными поздравлениями со всех концов страны.
      Наконец мое имя появилось на Красной Доске Почета нашей школы - меня направляли в госхоз "Красное пламя", на побережье Восточно-Китайского моря. Назавтра мне было велено явиться в горсовет, чтобы аннулировать шанхайскую прописку. Стояли холода. В горсовете отключили свет. Чиновники трудились в темноте. Так, в темноте, и начались мои героические пути-дороги. Начальник вернул мне нашу домовую книгу. Я глянула в нее: поверх моей фамилии алела свежая печать. Красная печать - символ власти. В этот день я ощутила себя одинокой как перст, открытой всем ветрам. Что ждет впереди - возрождение к новой жизни, или чужие враждебные силы уничтожат меня? Внезапно я осознала, насколько легче было беззаботно распевать "Поеду туда, куда Мао пошлет". И вдруг отчетливо услыхала свой голос, звенящий этой песней. Но только сегодня до меня дошел ее смысл.
      Я сидела в полной темноте. Вся наша семья была рядом. Приближался день отъезда.