Вольный стрелок

С господина Хромова можно было сейчас писать картину под названием «Обличитель» — весь вид его выражал благородное негодование. Увы, долгая работа в журналистике сделала меня циничной — так что искренне любоваться картиной и умываться слезами я не могла. Но зато смогла ее оценить. Подумав, что, может, и неплохо было бы как-нибудь покопаться в прошлом Василия Васильевича — который, кстати, переехав в Москву и получив квартиру как госчиновник, эту самую квартиру быстренько приватизировал, так что после отставки внушительные хоромы остались ему. И любопытно было бы узнать, сколько именно принесло ему руководство городом, а потом и областью, — отрыть каким-нибудь образом безымянный счетик где-нибудь на Кайманах. Скромненький — миллионов так на пятьдесят.

Но такие вещи просто так не узнать — нужно, чтобы кто-то информированный пожелал слить на него компромат. Ведь все появляющиеся в газетах разоблачения — о том, сколько имеет тот или иной чиновник, в какой стране у него счет и в какой именно точке Лазурного берега имеется вилла, — есть не что иное, как слив компромата.

Самому журналисту такое в жизни не узнать — даже если найдется редакция, которая даст ему кучу денег и отправит по заграницам. Это так называемые олигархи между собой счеты сводят — и сдают чиновников, проявляющих строптивость. Вот взять скандал вокруг «банного министра» — это же не отважный журналист его выследил и заснял, это его намеренно слили близкие к нему люди, которым он стал неудобен.

— Разумеется, когда встал вопрос о главе банка, я предложил кандидатуру Андрея — охарактеризовав его с лучшей стороны. — Ленинскую статью о недопустимости блата Василий Васильевич явно не читал — хотя точно изучал в свое время историю КПСС. — И лучшим свидетельством его профессионализма является тот факт, что даже после моего вынужденного ухода из правительства он продолжал занимать эту должность. Хотя, не скрою, поползновения на него были, и мне пришлось задействовать остававшиеся на самом верху связи, чтобы его защитить. Но вы же понимаете, что «Нефта-банк» кусок лакомый, а впереди выборы думские и президентские, и кое-кому надо везде своих людей расставить и все, что можно, взять под контроль…

Хромов осуждающе покачал головой, кажется, изумляясь действиям отечественной верхушки — хотя только что открыто признал, что в бытность свою во власти занимался тем же самым.

— Главная вина Андрея была в том, что он, как выражались, мой ставленник. Пытались с ним договориться, но быстро поняли, что он кристально честный человек, — и тогда развернули против него самую настоящую войну. Такую, знаете ли, невидимую — чтобы не выносить сор из избы, чтобы общественность ничего не узнала. Искали компромат, чтобы его дискредитировать, — но ничего, конечно же, не нашли. Хотя всех тех, кого Андрей привел с собой в банк, уволили либо поставили под надзор, не давая принимать самостоятельных решений, контролируя каждый их шаг. Настоящая провокация — призванная вынудить Андрея уйти. Но он терпел, хотя знал о негласных проверках, о том, как искали его заграничные счета, которых у него не было, — дело в том, что он возглавлял банк с самого его рождения, сроднился с ним и не хотел передавать его в чужие руки.

Несомненно, грязные руки — в отличие от чистых рук Андрея. Это не значит, что я в чем-то обвиняю нынешнее руководство банка — у меня нет доказательств, — но сам факт выживания Андрея из банка свидетельствует о нечистых помыслах тех, кто за этим стоял…

Это было сильно и я поаплодировала ему мысленно.

— В итоге Андрею предложили написать заявление по собственному желанию.

Собрались несколько очень влиятельных людей — не буду уточнять фамилии, но и из администрации президента были — и сделали ему предложение, заключавшееся в следующем. Или на него находят компромат и он уходит с позором и скандалом — а в наше время зарубежный счет можно на кого угодно открыть, хоть на меня или вас, причем без вашего ведома, — или тихо и мирно уходит сам, скажем, по состоянию здоровья. И между прочим, намекали на всяческие последствия, если он будет упрямиться, — самые настоящие угрозы, вы понимаете?!

Не знаю, удалось ли мне изобразить негодование — но удивление точно.

Хотя на самом деле удивляться было нечему — ведь не тем же методам, которыми действуют наши власть имущие, это все не ново совсем. И если что и было у меня внутри, кроме холодного спокойствия, так это непонимание, как мог упустить такую информацию всезнающий Женька Алещенко. И еще ощущение, что если Хромов будет таким разговорчивым и дальше, то окажется, что на кладбище я приехала совсем не зря. И что именно провидение подсказало мне тему для следующего материала.

— Скажите, Василий Васильевич, — а эти люди… — начала неспешно, как бы переваривая услышанное, по-прежнему не записывая ничего, чтобы не придавать нашему общению официальный статус, не достав даже ручку с блокнотом. — Вы могли бы их назвать — хотя бы две фамилии? Или даже одну…

— Боюсь, что нет. — Великий и бескомпромиссный борец за реформы и разоблачитель олигархов вдруг проявил неслыханную осторожность, хотя мгновение назад демонстрировал полнейшее негодование. — Вы же понимаете, что я сам не присутствовал на этой встрече — это мне рассказал потом Андрей. То есть фактов у меня нет, и получится некрасиво — вы на меня сошлетесь, а те люди подадут в суд на газету…

— Ну что вы, Василий Васильевич! — Я постаралась улыбнуться как можно обольстительнее, в конце концов, он сам меня разглядывал так недвусмысленно. — Поверьте, есть множество способов подачи материала. Можно сказать, что по имеющейся у нас информации на встрече были такой-то и такой-то, — это одно. И совсем другое, если так — нам сообщили из источника, близкого к правительственным кругам, что… Да можно ведь даже фамилий не называть — ограничиться намеком…

— Давайте ограничимся. — Бесстрашный борец с коррупцией подмигнул мне хитро — боялся он явно не за газету, а за себя. — Был министр той отрасли, с которой связан «Нефтабанк», — понимаете? Был один вице-премьер — которого назначили вместо меня. И из администрации президента — сами догадайтесь, кто там все время везде лезет. Достаточно?

— Более чем, — согласилась поспешно, замечая, как Хромов повернулся и посмотрел в глубь кладбища — откуда медленно приближались к нам группки людей.

Похоже, церемония была близка к завершению или уже завершилась — а значит, и мое интервью подходило к концу. Потому что Хромова, кажется, напрягало, что его увидят тут разговаривающим со мной и делающим себе рекламу — в то время как он ушел с похорон раньше других, наверняка сославшись на сверхважные дела. — Более чем. А дальше?

— А что дальше? — Хромов снова покосился в ту сторону, откуда пришел, подтверждая мои опасения. — Андрей согласился, написал заявление — в общем, сделал правильно, его бы все равно оттуда выжили. Я предлагал ему организовать кампанию в прессе и на телевидении, устроить скандал — но он отказался. Думаю, тоже правильно — вы же знаете, что бывает в таких случаях. Он обвинит конкретных лиц в том, что его выживают по той причине, что он связан со мной, — а на него в продажных газетах и телепередачах . вывалят кучу грязи, да и на меня заодно. Не в обиду вам будь сказано, Юля, — но многие ваши коллеги…

«И ваши тоже», — чуть не сказала в ответ, но вовремя спохватилась. Да и чувство корпоративной солидарности мне давно уже неведомо — с тех самых пор, как журналисты перестали делиться на профессионалов и не умеющих писать. А вместо этого разделились на тех, кто зарабатывает писанием, пусть и неграмотным, деньги, и на тех, кто пишет за обычный гонорар.

— В общем, Андрей ушел — якобы по состоянию здоровья. — По тону Хромова стало понятно, что беседа через минуту-другую оборвется. — Он очень переживал, для человека такого уровня ситуация крайне неприятная. Правда, позже его пригласили в «Бетта-банк» — на должность заместителя председателя правления, на очень высокий пост, показывающий, чего Андрей стоил в деловом мире. Конечно, я оказал кое-какое содействие — но и его репутация сыграла роль…

Хромов произнес это так, что сразу становилось понятно, что, если бы не он, никакого поста Улитину бы не видать. Грамотно так расставил все по своим местам. А потом взглянул на часы — и снова на меня.

— Когда статья будет готова, я прошу вас мне ее показать во избежание неточностей. — Он улыбнулся, из серьезного политика и пребывающего в трауре человека снова становясь мужчиной, адресуя мне откровенный взгляд. Я далека была от того, чтобы решить, что произвела на него неизгладимое впечатление, — прекрасно понимая, что подобные взгляды он адресует всем журналисткам, с которыми сталкивается. Осчастливливая их своей мужской заинтересованностью — и таким образом устанавливая хорошие контакты с прессой. — Вот моя визитка — только для вас, Юля, вы понимаете? А сейчас извините — увы, дела…

— Василий Васильевич, у Улитина не было проблем со здоровьем? — Я спросила это, уже когда он отвернулся — не рассчитывая, что он ответит, и, если честно, не желая услышать, что у того было больное сердце. Потому что для той версии, которая начинала складываться в моей голове, такой ответ совсем не подходил. — Согласитесь, что это странно — в тридцать три года…

— Да нет — не странно. — Хромов остановился, поворачиваясь обратно ко мне, делая шаг в мою сторону и еще один, снижая голос. — Да, молодой совсем человек, в июне должно было исполниться тридцать четыре, не курил, никакого спиртного, отличный спортсмен. Но очень тяжело перенес всю эту историю. Я вам сказал про заявление по состоянию здоровья — а Андрей по иронии судьбы через две недели после ухода из банка попал в аварию. Он мне потом рассказывал, что хотел развеяться, выйти как-то из депрессии — вот и решил прокатиться, как говорят, с ветерком. У него машина была спортивная, «порш-каррера», а жил за городом, шоссе пустое, есть где разогнаться. А в нервном состоянии, сами понимаете, за руль лучше не садиться. Ну и занесло. Машину разбил, лечился потом. И не могу исключать, что та авария не сказалась на его здоровье — равно как и то, что из-за истории с увольнением начало сдавать сердце. И если честно, я хотел бы обвинить в его смерти тех, кто выжил его с поста главы «Нефтабанка», — но, к сожалению, не могу. Я ведь серьезный политик, Юля, — а такое заявление, увы, сочтут безответственным. Фактов же, к сожалению, нет…

«Сожалел бы — нашел бы факты», — произнесла про себя, обращаясь к поспешно удаляющейся от меня спине в черном пальто. И тут же отвернулась, всматриваясь в тех, кто приближался ко мне, выходя из глубин кладбища, — и медленно двинулась туда, откуда шли они. Просто так двинулась — потому что, судя по моей обширной практике, на сегодня с откровенными беседами было покончено.

Однако я предпочитала убедиться в этом — и заодно имело смысл проведать Андрея Дмитриевича Улитина, с которым мне все-таки следовало познакомиться, пусть и заочно И сообщить ему, что если факты, об отсутствии которых сожалел его бывший шеф, все же существуют, то я их найду. Обязательно найду…

— Никак медведь в лесу сдох, раз такие люди на работе появляются!

В голосе Наташки был привычный сарказм — которого я предпочла не заметить. Хотя бы потому, что мы старые боевые подруги. Почти одиннадцать лет в одной редакции — срок солидный, особенно с учетом нашей текучки кадров. Тем более что я знала всегда — что бы там она ни говорила, на самом деле она очень хорошо ко мне относится.

Ну, может, не так трепетно, как до той истории с главным — до нее она меня боготворила буквально и всем в пример ставила, и восхищалась моим талантом, и предрекала мне великое будущее. И опекала всячески — толкала вверх по карьерной лестнице, помогла вступить в Союз журналистов, куда попасть было непросто, и перед главным меня вечно воспевала. И вообще более любимого журналиста у нее, тогда ответственного секретаря, не было.

А потом любовь ушла на время — но снова вернулась. Только не восторженная и трепетная — а трезвая уже и сдержанная, как у много лет живущих вместе супругов. Которых не чувства питают, но прожитые бок о бок годы и память о них.

Кстати, мы с Наташкой во многом похожи — не внешне, разумеется. По крайней мере начинала я, как она — в смысле, пришла в газету после школы.

Правда, Наташка пришла на семь лет раньше и курьером — а я внештатницей.

Правда, Наташка стала первым замом главного редактора, а я предпочла должность спецкорреспондента и выше не поднимусь, потому что не хочу. Правда, Наташка до сих пор мечтает женить на себе главного — хотя тот, женившись в третий, что ли, раз в прошлом году, кажется, разводиться не собирается — и, похоже, периодически затаскивает-таки его на правах первого зама и верной испытанной соратницы в свою девичью постель. А я этого никогда не хотела — ну разве чуть-чуть. И с самого начала воспринимала наше интимное, так сказать, общение как приключение.

— Да ладно тебе, Антош, — Сережа же сам говорит, что я вольный стрелок, ну вот и охочусь по дебрям да кущам. Ты лучше скажи — ты мне газету с моим пятничным материалом оставила?

Я миролюбиво подмигнула Наташке, заходя в небольшой, но уютный кабинет, вытянутый такой, с массивным столом, на котором мощный компьютер терялся среди бумажных завалов. И, повесив пальто в стенной шкаф — в своем крошечном кабинетике без окон, выделенном мне шефом для индивидуального пользования в знак уважения, я еще не была, сразу сюда, — прошла и села напротив, на один из выстроившихся у стены стульев. И продолжала улыбаться, зная, что теоретически повод для негодования у Наташки есть. В редакции я в последний раз была в среду — а сейчас был понедельник и уже два часа дня. То есть планерка, на которой я по идее должна присутствовать, давно кончилась. Равно как и понедельничная редколлегия, на которой я как ее член должна была быть обязательно — но проспала.

Наташка скорчила недовольную физиономию и неохотно начала рыться в лежащих на столе бумагах. Бардак у нее царил совсем не женский — но, впрочем, Наташка сама много раз заявляла во всеуслышание, что она существо среднего пола, потому что ни о чем, кроме работы, ей думать некогда. Это отчасти самокритично, насчет среднего пола, — она высокая, худая, плоская, коротко стриженная, и косметики минимум, и я, если честно, никогда не понимала, как шеф с ней ложился в постель. Но не совсем искренне, если вспомнить ее многолетнюю любовь к шефу и желание сочетаться с ним законным или хотя бы гражданским браком.

Зато даже в условиях царивших когда-то в редакции свободных нравов, когда на протяжении нескольких лет по вечерам во многих комнатах пили горячительные напитки и совокуплялись, у Наташки не было ни одного любовника.

Кроме изредка снисходившего до нее Сережи.

— Не было бы интереса шкурного — и не заглянула бы. — Антонова протянула мне две газеты, которые каким-то чудом умудрилась отыскать. — Цени — у меня столько дел тут, голова кругом, а о тебе не забываю. Думаю — ведь объявится Ленская, а кто ей, кроме меня, газетку-то оставит, стрелку вольному?

На, полюбуйся на свой шедевр, а я схожу кое-куда — а заодно жопе своей скажу, чтоб кофе принесла…

Жопа — это не Наташкин худой зад, но Ленка, Антошина секретарша, молодая девчонка, которой вечно нет на месте, а если есть, то треплется по телефону, забывая про Наташкины указания. Она до ужаса бестолкова, Ленка, так что жопа — это даже мягкая для нее характеристика. Особенно если учесть Наташкину любовь к нецензурным выражениям.

Но для того чтобы принести кофе, Ленка годится. По крайней мере на этот раз она появилась с двумя чашками всего-то минут через десять — хотя от Наташкиной двери до редакционного бара, в котором Ленку как посланницу Антоновой обслуживают без очереди, ровно пять шагов.

— Ты смотри-ка — я думала, еще полчаса ждать придется! — Вернувшаяся Наташка, кажется, изумилась расторопности своей секретарши. — Я ж говорю — сегодня медведь в лесу сдох. Ну что, шедевр свой прочитала? Небось кончила от удовольствия?

Насчет оргазма — это, конечно, слишком. Это Наташка от зависти — потому что она фригидная. Несколько лет назад в нетрезвом виде сама мне в этом признавалась — хотя, . протрезвев, сей факт отрицала. И особенно горячо заверяла, что уж с шефом кончает всегда и много раз — в тех редких случаях, когда оказывается с ним в постели. Но заверения мне казались слишком горячими, чтобы быть правдой.

Так что насчет оргазма — это слишком. Да и материал — не шедевр, конечно. Но читабельный — это точно. Про один частный университет, открытый в свое время известным в прошлом экономистом. Экономист, рыночник и демократ, гремевший в конце восьмидесятых — начале девяностых, потом оказался не у дел, как и большинство прочих демократов горбачевских времен. Но не потерялся в жизни — выбил у города здание под частный экономический университет, в котором планировал воспитывать экономистов будущего, столь необходимых многострадальной нашей родине. Акул российского Уолл-стрита, банкиров и менеджеров.

Ну то, что университет платный и платят там за обучение очень приличные деньги, — это ерунда. А вот то, что принадлежащие государству площади сдаются в аренду коммерческим структурам, в то время как сам университет ютится на десяти процентах выбитой поборником гласности и перестройки площади, — это уже интересно. Причем сумма аренды такова, что университет в принципе можно закрывать — выгода от него минимальная.

И еще там есть фактик, что часть фирм, в том числе небольшой такой автосалончик, торгующий всего-навсего «БМВ», принадлежит самому светочу экономики. Для которого университет — в общем-то ширма. Ну, может, в какой-то степени и хобби — это я в конце приписала, чтобы его не обидеть. И название дала — «Учитель танцев», в том плане, что легко порхает по жизни человек и не дай Бог обучит студентов своим хитростям, они ж растащат все, что не растащили до них. И подзаголовок — «Маленькое хобби большого ученого». Так что в целом неплохо.

— Планировали только на этот вторник — а шеф в четверг днем вдруг дал команду материал снять, который на второй полосе стоял. В своей манере — материал давно заявлен, здоровенное интервью политическое, я его сама читала и ему давала, и тут в последний момент поступает приказ снять. Взбрендило ему там что-то, беззубо, видите ли, написано, рекламой отдает. Вот твой и поставили.

Мне спасибо скажи — я порекомендовала. А он сразу — раз Ленская, значит, ставим!

— Ну и как, понравилось ему? — спросила без интереса, не сомневаясь, что шефу понравилось. — Или…

— Или! — Ответ был настолько неожиданным, что я округлила глаза, выдавая удивление. — Мужик этот, которого ты с дерьмом смешала, — старый знакомый его, между прочим, они на заре демократии во всяких президиумах рядом сидели на съездах да конференциях, вместе планировали, как светлое будущее демократическое построить. Шеф и не знал, что там у тебя — ему ж твоя фамилия как гарантия качества. И ведь спросил меня, когда я твой материал вместо снятого предложила, — про что, мол, на сей раз? А я ему — про университет один частный, фактура, Сергей Олегович, пальчики оближете. А в пятницу в редакцию приехал, я к нему зашла сразу, а тут звонок — смотрю, Сережа мрачнеет, физиономия каменная. Сначала мягко — разберемся, выясним. А потом трубку швыряет. Ну, говорит, Ленская со всеми меня рассорит к чертовой матери! Теперь, говорит, думать надо, то ли опровержение печатать, то ли пусть в суд идут. А сегодня ни слова не сказал — может, забыл, да и тебя не было, некому напомнить…

Я только развела руками, выражая равнодушным жестом свое отношение к случившемуся. Такое и раньше бывало — хотя главный старался лично читать все крупные материалы до того, как они выйдут, но не особо огорчался, если что-то пропускал. Раз провинился мой знакомый — значит, сам виноват, я тут ни при чем.

Платон мне друг — но истина дороже.

Однако по мере того как у газеты рос тираж, а шеф перевоплощался в крутого бизнесмена, знакомых у него становилось все больше — и личных, и по бизнесу, — а сейчас их вообще гигантская толпа. Да и конкретные политические интересы у него появились — хотя газета у нас неангажированная и спонсоров нет, кормимся, так сказать, на то, что зарабатываем. Но в любом случае плюнуть и попасть в хорошего знакомого многоуважаемого Сергея Олеговича сейчас легко, как никогда. Но это не моя проблема — его.

— Ты пишешь — а мне высказывают. — Наташка покосилась неодобрительно на вытащенную мной пачку «Житана» — прекрасно зная, что я все равно закурю. — Я ж дура настоящая — сама посоветовала поставить, сама потом за это по голове получила. Да еще и вычитывала все. Ты ж на работу являешься когда заблагорассудится, дома тебя нет, на пейджер звоню, тоже не откликаешься — вот за тебя все и сделала. Да еще и ни строчки не сократила — хотя там хвосты отовсюду лезли. Пришлось даже скинуть кое-что сверстанное, чтобы гроб твой поместился, — спасибо, что на колонку новостей места хватило…

— Пожалуйста, — бросила легко, не обидевшись на «гроб». «Гробами» в газете огромные материалы называют, тяжелые в прочтении, написанные сложным, казенным языком на какую-нибудь занудную тему. А у меня все просто и весело и написано грамотно — по всему тексту приманки для читателя расставлены, вкусные куски, как мы это называем, чтобы читатель не устал. Заинтриговал его во входе в статью, кинул, так сказать, наживку — потом можно кое-какие факты изложить.

Но факты, какими бы интересными они автору ни казались, для простого читателя штука скучная — значит, через определенный промежуток текста ему еще наживка нужна. Ну и так далее — чтобы он материал проглотил на одном дыхании, без остановок. Таким образом любую тему можно интересно подать — хоть разведение кур.

Ну и оформление важно — чтобы материал в глаза бросался. Заголовок — это само собой: чем он более броский, тем лучше. Но и без оформления никуда.

Врез неплохо вывороткой давать — это когда белые буквы на черном фоне — и несколько «фонарей» по тексту повесить, то есть разбить для себя текст на смысловые куски и пометить, что каждый такой кусок должен начинаться с огромной черной буквы. Этакие главки получаются — что для читателя опять же привлекательно. Потому что ему не батон колбасы предлагают съесть — а несколько аккуратно нарезанных кусочков.

— Всегда пожалуйста, — повторила, не обижаясь на Наташку — которая и не собиралась меня обидеть, просто по-дружески так подколола. — Ты лучше расскажи, сама-то как?

— А что сама? — Наташка пожала плечами 'с таким видом, словно мой вопрос по крайней мере неуместен — словно я спрашиваю мумию о ее самочувствии.

— Вкалываю за себя и за того парня — да не одного, а за кучу целую. И парней, и девок. И за тебя в том числе — пока ты там по кабакам ходишь да трахаешься, я тут вычитываю шедевры твои, в номер их ставлю, а потом за них отдуваюсь. И за вечное отсутствие твое еще — ты гуляешь, а я тебя покрываю. Взрослая ведь баба уже, Юлька, — головой пора думать, а не другим местом…

Вечное преувеличение моей сексуальности — оно из прошлого. С той самой истории с шефом, которую давно пора было бы забыть. Даже я не вспоминаю — а Наташка, похоже, будет помнить ее вечно. И вечно подозревать, что между нами до сих пор что-то происходит периодически. Хотя в последние года три точно ничего не было — то есть намеки с его стороны были, а я отшучивалась, что стара стала для такого, тем более столько молодых корреспонденток кругом. Но не рассказывать же ей об этом — тем более все равно не поверила бы.

Если честно — мне даже жалко стало Наташку, когда я поняла тогда, восемь лет назад, как сильно она меня к нему ревнует. И потом уже, когда бурный наш и скоротечный роман с шефом завершился, я перед ней хотела извиниться. Не потому, что она ко мне хорошо относилась еще до той истории, — и не потому/что я не хотела ссориться с ней, весьма влиятельным в газете человеком. Просто посочувствовала. И хотя ни слова не сказала — она, кажется, поняла, что у меня внутри. И оценила.

Тем более что поводов для ревности у нее и до меня хватало, и после — Сережа, он же Сергей Олегович Воробьев, всегда был поклонником женского пола.

Хотя с учетом нашей текучки кадров — ведь огромное количество молодых девиц прошло через редакцию, — нельзя точно установить, со сколькими из них Сережа был, так сказать, близок. От двадцати до пятидесяти — это мое личное предположение. Хотя кто-то считает, что и сотня — это слишком скромно.

— Слушай — насчет этого материала, который я заявила… — Я никогда не возражала против того, чтобы поболтать с Наташкой ни о чем, но сейчас мне надо первым делом уладить один вопрос. А именно отказаться от темы — потому что все-таки ничего такого я в ней не нашла. И хотя долго думала над рассказом Хромова, в конце концов сказала себе, что из этого материал не сделаешь — разве что соплей развести насчет злых корыстных дядей, задушивших молодой талант, и насчет того, что этот самый талант умер от непонятости, обиды и разрушенной веры в доброту человечества. Но это не мой стиль. Конечно, я не собиралась совсем его бросать — возможно, через какое-то время у меня появились бы ходы, позволившие бы мне узнать об Улитине побольше, — но по крайней мере отложить на неопределенный период. А пока взяться за что-нибудь другое. — Оставлю я его пока — там фактуры нет, но может появиться, я закинула кому надо. А вчера…

На Наташкином столе оглушительно зазвонил телефон, и я замолчала, еще раз обдумывая, какую именно тему предложить Наташке взамен Улитина. Потому что выходные я провела с пользой — кое с кем повстречалась, кое-какие записи свои просмотрела, сделала с десяток звонков и получила их раза в два больше. Так что теперь идей у меня было несколько — и все они мне казались более выигрышными, чем жизнеописание покойного банкира.

Глава 5

Вообще это странная штука — работа в газете. Я когда только устроилась туда, ощущение было, что вроде и не занимаюсь ничем. Тогда, в конце восьмидесятых, не то что сейчас — народ на службу ходил, по утрам и вечерам в метро толкучка, а днем на улицах только пенсионеры, да школьники, да женщины с колясками. И я с ними — вечно вызывавшая подозрительные взгляды соседок по дому и шепот за моей спиной по поводу того, что я молодая, а тунеядка..

Куда ни зайдешь — в магазин, в троллейбус, еще куда, — везде косились.

Кто с неприязнью, кто с завистью. Раз не работает — значит, на шее у родителей сидит или мужика богатого завела. Хотя все дело было в том, что в редакции раньше одиннадцати никого не бывало, сидеть там целый день никакой нужды не было, потому что писать все равно лучше дома в тишине, — ну пришла, потолкалась, попила кофе, получила задание и либо поехала за фактурой, либо домой поперлась.

И это при том, что я из кожи вон лезла, и хотя могла писать статью в неделю, писала штуки четыре. Мотаясь по всему городу в поисках материалов, реагируя на все сигналы в виде писем и звонков в редакцию. Кому охота была переться из центра в какое-нибудь Медведково, чтобы пообщаться со склочным занудным пенсионером, звонившим в газету по поводу того, что напротив его дома началась стройка и вот-вот вырубят пять чахлых деревьев, гордо именуемых рощей, и разнесут пристанище алкашей, которое он сослепу называет детской площадкой? А я ездила — потому что хотела стать настоящим журналистом. И писала обо всем — о музыкальных школах, жэках, детских спортклубах, акциях горкома комсомола, соревнованиях инвалидов, недовесе на рынках и хамстве в магазинах.

Но порой то старое ощущение появляется и сейчас. Потому что работа такая — ненормированная. И получается, что вроде работаешь — а вроде и нет.

Хотя на самом деле процесс идет и утром, и днем, и вечером, и ночью — за вычетом сна, разумеется, который я всегда любила и на который стараюсь выделить часов восемь. А остальные шестнадцать часов — работа. Пребывание в редакции, просмотр газет и телевизора, звонки мне и мои звонки кому-то, постоянные встречи с кем-то по моей или чужой инициативе, обдумывание материалов — если отвлекаюсь, так на редкие визиты к маме с папой, и то пейджер в покое не оставляет.

Кстати, в рестораны, бары и клубы хожу только с теми, кого можно назвать деловыми знакомыми, — и даже нечастые эпизоды личной жизни, в смысле секса, опять же связаны с ними. С людьми, с которыми познакомилась в процессе добывания информации.

Так что можно сказать, что ничего, кроме работы, в моей жизни нет. Вот взять, к примеру, выходные. В субботу днем поехала на кладбище, оттуда в спортзал к одному знакомому, который в свое время воевал в Белом доме, в Абхазии и в Сербии и которого я не оставляю надежды раскрутить на материал о наемниках с конкретными цифрами и фактурой. Посидела там у него, потом поехали в ресторан — с материалом он все жался, опасался, что он ему боком выйдет, но на обед разориться был готов, нравлюсь я ему. Ну а я, естественно, рассчитывала, что, может, он хоть в ресторане расколется — а он так и не раскололся, гад, ладно хоть поела вкусно.

Потом вернулась домой, мне звонить должны были по одному важному для меня вопросу, — и оттуда на встречу с одной девчонкой с телевидения. Которую с работы уволили и которая в отместку мне долго рассказывала, как они там друг у друга покупают передачи за бешеные деньги, как провозят без растаможки американские боевики, сколько платят ведущим и сколько рядовым корреспондентам и как начальство живет и на чем ездит. Часа три просидели в баре одном — я домой уже в начале второго ночи вернулась. И хотя эмоций у нее было больше, чем фактов, она мне пару телефонов дала — тех, кто может ее рассказ не только подтвердить, но и расширить. И сама пообещала еще кое-что узнать — так что, возможно, полезная была встреча.

А вчера, в воскресенье то есть, проспала часов девять, потом пару часов полежала в ванне, прибрала немного царящий в квартире бардак, и телефон еще звонил не переставая, и кое-что уточнить удалось по тому материалу телевизионному. Прогулялась часок — причем на прогулке все думала про Улитина этого, — так день и прошел. И вроде никакого результата налицо — в смысле статьи, — но я-то знаю, что как бы праздные дни и часы, прожитые мной, посвящены делу. И потом, через несколько дней или недель, благодаря этим как бы праздным часам и дням я принесу в редакцию материал или сразу два.

В общем, странная жизнь. Но я сама ее выбрала. И привыкла к ней настолько, что без нее не могу. В свое время в течение года где-то поруководила сначала одним отделом, потом другим — то есть сама не писала толком, а только правила чужие материалы. Плюс ходила на все планерки, и составляла планы отдела, и получала втыки, и придумывала задания подчиненным — так чуть не свихнулась. И слезно запросилась на свободу.