Рыцарь нашего времени

      – Точное попадание, – удовлетворенно кивнул он. – Я, правда, предполагал, что фишка будет в звонке, но и с номером тоже неплохая идея.
      – В чем идея? – вполголоса спросил Сергей, разглядывая номер. – Где здесь фишка?
      И вдруг увидел. Накануне он только мельком взглянул на золоченые цифры – две единички и нолик между ними – и отметил про себя, что номер написан не на табличке, а состоит из отдельных цифр, прикрепленных к двери. Цифры были изящные, красивые, и к ним просился маленький молоточек под стать, которым все приходящие могли бы негромко постукивать по двери. После слов Макара Сергей посмотрел на номер другими глазами, и тут же все стало очевидно.
      – Среднюю цифру подменили. – Бабкин ощутил желание сесть, прислонившись к стене. – Черт бы их побрал, они подменили нолик!
      Илюшин кивнул. Ноль между двумя единицами был чуть меньше и отличался от них, как могут различаться два очень похожих шрифта – разница была почти незаметной. Но она все же была.
      – Поехали обратно, – сказал Макар, вызывая лифт. – Я совершенно уверен, что это еще далеко не все фокусы, которые проделывали вокруг Силотского.
      Выйдя из подъезда, они не пошли к машине, как ожидал Сергей, а поднялись по лесенке, которая вела в салон-солярий. Им пришлось позвонить, чтобы открыли, и спустя несколько секунд на пороге появилась коротко стриженная девушка с загорелым лицом, точно служившая реклама заведения.
      – Доброго дня, – сказал Макар, включив обаяние, что у него всегда хорошо получалось с молодыми девушками. – Не подскажете ли нам кое-что?
      – Постараюсь, – улыбнулась девушка, скрывая за приветливостью настороженность.
      – Насчет вашей герани. Мы с другом увидели ее с улицы и хотели узнать....

* * *

      – Вот видишь, – сказал Илюшин двадцать минут спустя, когда они вышли из салона и помахали рукой двум похожим девушкам, обеспокоенно смотревшим в окно им вслед. – А ты говорил!
      Бабкин ничего не говорил и в ближайшее время не собирался. Он чувствовал себя так, будто его окунули головой в бочку с противной вязкой холодной слизью, и подержали в ней. Ему было стыдно, что накануне он не увидел того, что заметил сегодня Макар, хотя его отправили именно для проверки рассказа Силотского, и к стыду прибавлялось ошеломление от увиденного и услышанного. Потому что исправленный плакат, перекрашенная дверь, перебитый номер на двери – все это было лишь частью изменений вокруг Дмитрия Арсеньевича Силотского.
      – Да, мы переставляем герань, – не скрывая, рассказала девушка, открывшая им дверь. – Почему бы и нет? Деньги-то нелишние, а никому от этого не хуже.
      – Вы переставляли герань с одного места на другое? – не понял Илюшин.
      – Точно. Вроде как меняли ее, – вступила в разговор вторая, очень похожая на первую, кокетливо стреляя глазками в сторону Бабкина. – Тот мужик-то нам принес одни кусты, а у нас росли другие. Вот мы их и чередовали: день свои поставим, день – его. Он говорил, что девушку свою хочет порадовать.
      Бабкин пристально посмотрел на кокетку и по ее лицу понял, что в выдумку с девушкой она не поверила ни на секунду. Но им заплатили, еще и цветов принесли, а просьба казалась такой ерундовой...
      – Разные сорта, – заметил Илюшин, рассматривая горшки. – Листья разные, соцветия отличаются оттенками... «Значит, они исходили из того, что Силотский – визуал, – добавил он про себя. – Пока все, что мы видели, основывалось только на изменении облика предметов».
      – И еще кое-что... – добавила неожиданно первая девушка, поколебавшись.
      – Что? – вскинулся Бабкин.
      – Музыку мне пришлось другую ставить. То есть вроде как такую же, а вроде как и нет.
      Видя непонимание на лицах гостей, девушка объяснила: каждое утро она включает диск, потому что хозяйка заведения запретила держать в салоне телевизор, а в тишине им скучно. Музыка играет довольно громко, но к этому времени все соседи уже уходят по своим делам, и никто не возражает, тем более что по настоянию хозяйки у них не попса какая-нибудь звучит, а самая что ни на есть классика – Эдвард Григ.
      – Приходивший человек дал вам другой диск? – по-прежнему не понимая, спросил Бабкин.
      – Другой, точно. Да вы сами посмотрите.
      Она сунула Макару один диск, Бабкину – второй. На обоих была записана одна и та же симфония Эдварда Грига – «Пер Гюнт».
      – Разные записи, – вполголоса сказал Илюшин. – Берлинский симфонический оркестр – и наш. Исполнение различается, естественно. Большое спасибо. – Он вернул диск и уставился на Сергея.
      – Эй, чего отличается? – забеспокоилась вторая, забыв о кокетстве. – Мы ничего такого не задумывали!
      – А что случилось-то?
      Стриженая, заботливо расставив герань на подоконнике, обернулась к Бабкину и Илюшину.
      – К вам, наверное, сегодня из милиции придут, – сказал Макар, не отвечая на ее вопрос. – Вы им расскажите то, что нам сообщили. Тот человек, который к вам приходил, – он такой невысокий, с мешками под глазами и хмурый?
      – Такой, такой, – закивала девчонка. – Только почему же хмурый? Не хмурый он был, а очень даже веселый. Девушку свою хотел порадовать... – она поймала взгляд Бабкина и осеклась: – Подружку...

* * *

      – Ладно, не расстраивайся, – бросил Макар, когда они сели в машину. – Все это действительно непросто было заметить.
      – Ты же заметил, – возразил Сергей. – А я действовал по шаблону! И о герани я никогда в жизни бы не подумал... Как ты узнал, что цветы тоже подменяли?
      – Потому что это яркое пятно, на котором останавливается взгляд. Эти люди – или один человек – использовали все обыденное, что окружало Силотского, но оно должно было быть заметным. Герань – заметна. Рекламный плакат тоже заметен. На дверном номере взгляд останавливается сам, как только выходишь из лифта. Про дверь в подъезд и говорить не буду. Полагаю, что всем перечисленным изменения не ограничились, но это то, что мы знаем точно.
      Остаток пути они провели в молчании – каждый думал о своем. Сергей переживал вчерашний провал и старательно гнал от себя мысль, что, будь он внимательнее, Силотский мог бы остаться в живых. Макар мысленно повторял маршрут от стоянки до квартиры погибшего, намечая точки, в которых должны были быть дополнительные «изменения реальности», как он их назвал.
      К Макару они поднялись, по-прежнему не говоря ни слова.
      Год назад Илюшин купил себе самую обычную двухкомнатную квартиру на двадцать пятом этаже в одном из спальных районов Москвы. Офис им с Бабкиным был не нужен, и все клиенты приходили сюда. Окна выходили на парк, и Илюшин не раз говорил, что согласился бы и на вдвое меньшую площадь из-за прекрасного вида.
      Кухонька и вправду была маленькая, но в ней помещались круглый стол, диван и куча разных шкафчиков, половиной из которых Макар не пользовался, а приобрел из-за игры света в разноцветных витражных дверцах. Они напоминали ему калейдоскоп – игрушку, которую он обожал с детства. Зато две другие комнаты оказались просторными, и вся квартира была очень светлой, залитой солнцем.
      В обстановке проявлялся вкус Илюшина – любовь к беспорядочному чтению, фотографиям и комфорту. Сделанные на заказ вместительные, но не громоздкие шкафы были забиты книгами; на стенах висели фотографии, которые регулярно обновлялись; синие стулья и кресла необычной формы на поверку оказались очень удобными. Впрочем, в последнем клиенты редко могли удостовериться – для них в гостиной-«офисе» стоял «инквизиторский» стул: с высокой спинкой, гнутыми ножками, обманчиво пышной подушкой, предательски проминавшейся под садившимся. Большинство клиентов в первый раз садились именно на него, хотя Илюшин никого не ограничивал в выборе места – в гостиной хватало кресел.
      Телевизор был куплен Макаром первый попавшийся, маленький и далеко не новый, и большую часть времени он пылился в углублении шкафа, потому что включали его крайне редко. Зато ноутбук с огромным экраном постоянно работал, показывая всем желающим заставку: белый маяк на зеленом обрыве, под которым бушует море. «Ирландия», – как-то пояснил Макар, заметив, что Бабкин разглядывает заставку. На стене напротив висела фотография того же места, только ракурс был другой, и можно было рассмотреть красную черепичную крышу домика, пристроенного к маяку, и луг с желтыми цветами вокруг него.
      Сергей уселся в кресло напротив пейзажа с маяком и уставился на него в ожидании, что, может быть, от созерцания его осенит какая-нибудь дельная мысль. Но мысль не приходила.
      – Зачем?! – спросил он, поняв, что уже две минуты созерцает маяк впустую. – Зачем это все было нужно?
      – Как – зачем? – Макар размотал шарф и плюхнулся на диван. – Серега, как можно создать у человека эффект «жамэ вю»? Как заставить его поверить в то, что мир вокруг него ощутимо изменился, но никто, кроме него самого, этого не замечает? Как, в конце концов, убедить его в том, что он впервыеоказался на той улице, по которой проходил десятки раз? Изменить ее! Изменить мир в деталях. Но изменить совсем немного – так, чтобы человек чувствовализменения, но не виделих. Грань здесь очень тонкая, но, очевидно, фокусник не перешел ее, раз Силотский явился к нам с рассказом о своих проблемах. Достаточно перекрасить дверь в тот же цвет, но другой оттенок – и человек будет стоять возле нее, не понимая, что изменилось. Сменить одну цифру в номере – виртуозно подобрав очень похожую, но другую – и он может сколько угодно смотреть на номер, но ничего не увидит. Идея с Григом и вовсе гениальна! Силотский обладал отменным музыкальным слухом – помнишь, он рассказывал, что играл в юности на разных инструментах, – и, конечно, будь источник звука рядом, он распознал бы, в чем дело. Но музыка играла в салоне, и он слышал ее то недолгое время, что выходил из подъезда и проходил мимо окна. Ему не хватало времени на то, чтоб отследить свои ощущения, сосредоточиться... Во всем, на что бы ни падал его взгляд, что-то менялось, но понять, что именно, было совершенно невозможно. Во всяком случае, если не задаться целью найти эти изменения по одному, как это сделали мы.
      – Почему ты решил туда поехать? – глухо спросил Сергей, все еще переживавший свой провал.
      – Интуиция подсказала. – Макар усмехнулся. – На самом деле я вспомнил собственные впечатления от Силотского и окончательно осознал, что он вовсе не показался мне больным человеком. А «жамэ вю», друг мой, – это симптом болезни. И одно с другим никак не согласовывалось.
      – Теперь согласовалось.
      – Теперь – да. И мы даже знаем, кто был непосредственным исполнителем этой идеи. Господин Качков, которому Силотский так доверял. Поезжай, кстати, к девушкам с фотографией, убедись, что к ним приходил именно Качков, хорошо?
      Бабкин кивнул. Он был уверен, что девушка в солярии описывала именно заместителя Силотского, но нужно было знать наверняка.
      – Непонятно только, что нам теперь делать с этой информацией, – задумчиво проговорил Илюшин, зачем-то меняя местами две фотографии на стенах. – И кому, интересно, было выгодно убедить бедного Ланселота в том, что он, того гляди, окажется в совсем другом мире... Вся эта затея с «жамэ вю» – зачем? Для чего? И если Силотский поверил в то, что вокруг него происходит что-то иррациональное, зачем же нужно было его убивать?
      – Макар, я должен кое-что тебе рассказать, – медленно произнес Бабкин, не глядя на него.
      Илюшин посмотрел на него ясными глазами, в которых отразилась какая-то мысль, и кивнул с заинтересованным видом.
      – Если должен, рассказывай.
      Сергей вздохнул, потому что говорить об этом ему совершенно не хотелось, несмотря на то, что прошло много лет. И начал рассказывать.

* * *

      Мария вытерла руки тряпкой, бросила ее на подоконник. Обернулась на скульптуру, прищурившись так сильно, что еле-еле различила контуры фигуры, зажмурилась, отвернулась, и только тогда открыла глаза. Это был ее ритуал, ее волшебное действо, которым Томша заканчивала каждую работу. Нечто суеверно-мистическое, во что она вкладывала глубокий смысл: увидеть скульптуру «полуслепым» взглядом, сохранить ее такой в памяти, запечатав смыканием век, а минуту спустя уже обнаружить готовую работу, в которую она, Мария Томша, вдохнула жизнь. Игра с самой собой: из невнятных контуров получалась безупречная скульптура, к которой она словно бы и не имела отношения.
      Гипсовая птица вышла очень удачной. Конечно, ничего серьезного, обыкновенная разминка для пальцев перед новой большой работой – Марию ожидал заказ, к которому она собиралась приступить на следующей неделе, – но Томше она нравилась. Это была сова, все детали которой вышли преувеличенно крупными: слишком огромные даже для совы глаза, похожие на очки, резко изогнутый клюв, как будто птице его сломали, длинные – фалдами сюртука – крылья, сложенные за спиной. Перьев не было, и сова производила впечатление голой.
      – Посмотрим, что вы на это скажете... – пробормотала Томша, обращаясь к конкретному человеку.
      Но он, Мария знала, ничего не стал бы ей отвечать. Он, этот человек, предпочитал деревянные скульптуры, а ее гипсовые и глиняные творения называл поделками, пряча за снисходительностью презрение и насмешку.
      А она не любила дерево. Да, оно предоставляло такие возможности, которые были недоступны ей, работающей с камнем, глиной или гипсом, оно само подталкивало к тому, чтобы использовать выброшенные в разные стороны, словно руки, корни и ветви, позволяло прорезать его глубоко внутрь, забираясь в самую сердцевину. Но это и отталкивало Томшу. Чтобы работать с деревом, нужно изучить его характер, особенности, прислушаться к тому, что живет внутри, и осторожно высвободить это. С глиной и гипсом Мария ощущала себя чистым творцом – из ничего появилось «что-то», с деревом она была сотворцом природы. А делиться лаврами с кем-то, хотя бы и с природой, Мария никогда не любила.
      И еще дерево было слишком живым. Любой исходный чурбан, который можно изрезать на куски, распилить, сжечь без остатка, являлся живым материалом, чувствующим ее руки, отзывающимся на прикосновения пальцев. И, как все живое, он диктовал свои правила – куда жестче, чем делал это самый капризный камень. Дерево нельзя было резать против волокна, оно реагировало на погоду и перепады температуры, оно трескалось и отказывалось воплощать ее замыслы. Дерево рвалось вверх – да, бессмысленный чурбан, даже заваливающийся набок, все равно тянулся ввысь, и скульптуры из него получались такие же, устремленные к небу. Работы самой Марии прижимались к земле, она распластывала их, подчиняла силе тяготения, как будто оно было в два раза больше, чем в действительности, усиливала плоскости, горизонтали. Даже ее сова была овалом – но овалом, ориентированным горизонтально.
      Томше это не нравилось. Она старалась презирать дерево, как презирала все, что отвергало ее, и лепила из послушного материала, иногда берясь за камень. Мрамор... Она усмехнулась. Там были свои сложности, но сложности другого порядка, преодоление которых ей нравилось, заставляло ощущать себя бойцом. Хорошее чувство, насыщающее.
      Она села на табуретку – единственный предмет мебели в комнате, давным-давно превращенной в мастерскую. Альбом с ее набросками валялся на полу, под ногами, и Мария лениво наклонилась, подняла его, перелистнула несколько страниц, пока не остановилась на портрете, нарисованном ею утром.
      Не портрет – набросок. Стоило ей услышать утренние новости, как она, придя в себя, схватилась за карандаш по старой студенческой привычке, судорожно набросала знакомое до каждой морщинки лицо – вьющаяся борода, бакенбарды, широкий нос, немного вывернутые губы. Отшвырнула альбом в сторону и, раскачиваясь, принялась мерить широкими шагами мастерскую, лавируя между готовыми скульптурами, заготовками и материалом. В руки просилась красная пластичная глина, из которой пальцы, помнящие его лицо, могли бы слепить фавна, запрокидывающего в похотливом смехе косматую голову. Но она удержалась.
      Вместо этого она подобрала альбом и изобразила скупыми штрихами две головы: первую – курчавую, горбоносую, вторую – с типичными, ничем не примечательными европейскими чертами лица и ненавидящим взглядом, устремленным на фавна. Закончив рисовать, Томша вырвала лист из альбома, с наслаждением смяла его, чувствуя ладонями шероховатость бумаги и углы сминаемых поверхностей, швырнула его рядом с печью для обжига. И растянула в довольной улыбке полные губы, так что обнажились короткие острые резцы желтоватого цвета.

Глава 4

      Ольга не простила Бабкину ухода из банка. Поступок мужа она расценила как предательство – худшее, чем измена, поскольку самыми страшными последствиями измены считала нехорошие болезни. Болезни были излечимы. А вот отказ Бабкина вписываться в «нормальную жизнь» означал крах ее мечтаний. Семья превращалась не в уютное гнездышко, в котором ей отводилась роль защищенной со всех сторон птички, сидящей на яйцах и время от времени любовно декорирующей стенки гнезда цветными перышками, а во что-то непонятное, где она должна была сама о себе заботиться.
      Такая семья Ольге была не нужна. Но все ее воспитание восставало против того, чтобы уйти от мужа. Во-первых, уходить было не к кому. Что бы ни говорила ее мать Марина Викторовна, какие бы примеры ни приводила, на Ольгином горизонте не слишком часто появлялись состоятельные бизнесмены или хотя бы частные врачи, готовые сделать ей предложение руки и сердца. Во-вторых, развод представлялся Ольге безусловным поражением – она оставалась одна, без мужа, без средств к существованию, поскольку сама зарабатывала недостаточно.
      Весь следующий год их жизни был наполнен ссорами и скандалами. Ольга попрекала мужа всем: невозможностью купить хорошую еду, заплатить за поездку в Турцию, одеться в приличном магазине. Поначалу цель ее придирок была проста: руководствуясь поговоркой «вода камень точит», Ольга надеялась переубедить мужа и заставить его вернуться на стезю зарабатывания денег.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.