Босфор

– Мне пора, – наконец, сказал я.

– Я отвезу тебя.

– Не надо…

– Спорить бесполезно!

Мы выехали из Ситези.

Дорога теперь шла вверх.

Мощная машина легко брала подъем.

Я высунул руку ладонью вперед.

Тугой встречный воздух упрямо упирался.

Это было рукопожатие с ветром…

5

Утром Дениз отвез не фабрику.

Нас было трое моделей – Мурат, Ольга и я.

Работа проходила в фото-студии с круглыми окнами, замазанными черной краской.

Каждый импровизировал перед фотокамерой на спортивную тему и, когда получалось хорошо, был похож на чемпиона мира, застигнутого у зеркала с очередной медалью. Со стороны могло показаться, что мы кривляемся или кого-то дразним.

– Замри! – выкрикивал фотограф Хасан. Это означало, что найдена хорошая поза и остается, если требуется, поправить свет и сделать снимок.

Проводили перед камерой две-три минуты и переодевались в новый комплект.

Иногда Хасану что-то не нравилось. Тогда с одним снимком возились целую вечность.

Я учился, наблюдая, как работают Мурат и Ольга.

Время до обеда пролетело быстро.

Накрыли общий стол. На тарелках разложили копченое мясо, жареный картофель, салаты из свежих овощей и душистый белый хлеб. Принесли банки с «Колой». Хасан извлек из сумки бутылку виски и налил всем. Я не стал брать стакан. Ольге это не понравилось.

– Когда все пьют, нехорошо делать вид, что не пьющий, – шутливо сказала она.

– Если б это прозвучало по-английски, все равно понял бы, что ты из России, – заметил я. – Когда все пьют, нехорошо делать вид, что не пьешь. Когда идут, нехорошо делать вид, что не идешь. Когда все умерли, нехорошо делать вид, что ты еще жив… С меня хватит! Я больше не делаю вид, Оленька. Делаю, что хочу…

– Вот за это и выпьем! – Ольга всучила стакан. – Хорошо сказал! Давай за жизнь! Давай, давай… По чуть-чуть! Нельзя отказывать даме…

К вечеру приехал Дениз.

– Мы в ресторан, Никита! – сообщил он. – Приглашаю.

– Возьмем Ольгу и Мурата? – предложил я.

– Я тороплюсь, – сказал Мурат.

– А я с удовольствием, но не сегодня, – сказала Ольга.

За Ольгой заехал парень. Прощаясь, она незаметно сунула мне в руку клочок чистой салфетки. Там был ее стамбульский номер телефона.

6

В четверть девятого вечера было светло.

Сидели в ресторане на просторной набережной у Мраморного моря.

Маленькие рыбные ресторанчики тянулись на многие километры. Они выглядели незатейливо – кухня, белая пластиковая мебель под навесами от солнца и дождя, яркая неоновая вывеска над входом, видная с дороги.

Море дышало за гранитным парапетом.

Соль выступила на камнях.

Издали казалось, они подернуты изморозью.

На столе стояли открытая бутылка «Чанкаи»,[14] тарелки с разными морскими копченостями и хлеб.

– Я начал этот бизнес два года назад, – рассказывал Дениз. – До этого имел магазин и небольшую фабрику запчастей для легковушек. Продал, снял известный тебе особняк и стал заниматься моделями.

– Были связи? – спросил я, заглатывая жирное бронзовое тельце большой креветки, пропитанное соевым соусом. – За два года с нуля пробиться в тройку лучших модельных агентств Стамбула – фантастика!

– Ничего у меня не было! – махнул рукой Дениз и словно обиделся на кого-то, кого я не видел, но кто в это мгновение как раз пролетал мимо. – Была только безумная любовь. Ко всему красивому – вещам, городам, природе, людям. Я коллекционер. Все вы моя коллекция.

Дениз улыбнулся и двусмысленно посмотрел на меня.

– Мы станем лучшим агентством, вот увидишь, – похвастался он. – Через месяц начнется Визон-шоу. Это главное событие года в нашем деле. Постановку сделает мой английский друг Питер. Он специально прилетит из Лондона. Топ-модели Турции примут участие. Из мужчин-дебютантов почетное жюри выберет самого красивого человека страны. В прошлом году Мистером Турции стал Гекан. Это моя модель, если ты не знал. И теперь я выставлю таких мальчиков!

Глаза Дениза засверкали под стеклами очков.

– Возможно, и ты примешь участие в Визон-шоу, – сказал он другим тоном. – Если будешь хорошо работать и прислушиваться к моим советам и пожеланиям. Тебе придется постараться.

Я встретился с ним взглядом.

Дениз обмяк, растекся…

Как будто его расплавил незримый огонь.

Или какой-то шутник незаметно прибавил земного притяжения у него под стулом.

Я почувствовал, надо что-то сказать…

– Дорогой Дениз! Давай выпьем за то, чтобы твое агентство…, – начал я.

– И твое тоже теперь, – томно поправил Дениз.

– За то, чтоб наше агентство было первым агентством Турции, да что там, – всего мира!

– И чтобы ты попал на Визон-шоу, мой дорогой.

Темнело.

Закат отразился в воде. Горизонт переливался алым и желтым.

В ресторане стало шумно.

На столах появились зажженные свечи. Все лишнее погрузилось в темноту.

Музыканты заиграли негромкие турецкие мелодии.

Третья бутылка «Чанкаи» была на исходе.

– Ты хорошо работал сегодня, мой дорогой, – вкрадчиво сказал Дениз. – Хасан тебя хвалил. Ничего удивительного. Ты красивый. Надо помнить, что ты красив, дружок. Знать, чего ты стоишь, и гордиться этим. Говоря по правде, тебе этого недостает. Ты относишься к себе слишком просто, как будто такой, как все. Но это не так. Ты один из лучших. Может быть, лучший! Ты – модель, прирожденная модель. А это особая раса! Коммуна людей идеальных форм и пропорций, новых богов, если хочешь. Вас послали в этот мир, чтобы возродить в людях понимание подлинной человеческой красоты и умение наслаждаться ею. Подумай, какая это великая миссия!

Очки Дениза плавали в полумраке, сверкая настороженным огнем…

Я вдруг вспомнил, что оставил позади.

Знал – убить человека так же просто, как загасить муравья или раздавить окурок.

В наших местах веками жестоко пресекалась малейшая попытка отступить от общепризнанных норм. Среди мужчин считалось безопаснее выглядеть сурово.

От отцов сыновьям вместе с родовыми, прокоптившимися иконами передавались отнюдь не христианские заповеди – не слишком милосердные, но зато практичные. Они гласили – не доверяй никому и будь начеку даже в пустой комнате – везде подстерегает опасность. Не имей слабых друзей, чтобы их страданиями с тобой однажды не рассчитались. Не смей снимать траур, пока не отомстишь. Помни, мужская дружба – самое ценное, что есть, ибо она обесценивается медленнее всего остального…

Я улыбнулся.

– Почему улыбаешься? – спросил Дениз.

– Представил, каким буду клоуном, если попытаюсь вести себя, как Бог.

– Напрасно. Я знаю, что говорю.

Наверное, Дениз был прав. Он вырос в мире, где я теперь учился плавать. Следовало прислушиваться.

– Спасибо, Дениз! Предлагаю выпить. За лучшего друга и учителя всех в мире моделей – за великого Дениза, ура!

Дениз отнесся к тосту без юмора. Сверкнул глазками, влюблено посмотрел на меня, осушил бокал и бросил в море.

Нас болтало от бара к бару. Пили, пили, пили…

Под утро Дениз стал настаивать, чтобы я поехал к нему. Без конца лез целоваться. Пытался ущипнуть за зад. Тряс бумажником, набитым кредитками…

– Хочешь, дружище, тоже дам тебе один совет? – не выдержал я. – Сейчас ты похож на жирную, потную, пьяную пучеглазую жабу в очках… Но все равно я тебя ценю и уважаю, потому что при этом ты интересный человек, многого добился и все такое… Мне не важно, какой у тебя рост, и вес, и счет в банке. И одет ты в версаче или в хреначе… Ты живешь не среди своих драных богов, а среди простых людей… Советую, как друг – уважай их! А если будешь выдребываться, пеняй на себя, коротышка…

И на всякий случай слегка стукнул его в ребро. По товарищески.

Он был настолько пьян и слаб, что упал. А когда поднялся, манерно хлопнул дверцей своего авто и унесся в темноту, оставив меня одного посреди незнакомого ночного города.

Домой добрался на такси.

Наташа спала.

Рухнул рядом, прямо в ботинках.

И тут же умер.

– Хорошо погулял? – утром спросила она.

– Сначала дай пива, – простонал я.

Наташа принесла из холодильника стакан вишневого сока.

– Сегодня пиво красное и сладкое.

Залпом осушил стакан и попросил еще. Наташа принесла бутылку.

– Никогда больше не буду пить!

Позвонила Шермин. Продиктовала Наташе адрес кастинга и сказала, что Наташу отобрали на шоу.

– Нет ли чего для Никиты? – спросила Наташа.

– Нет.

– У меня теперь не будет работы, – сказал, когда Наташа повесила трубку.

– Почему?

Повалил Наташу рядом и крикнул, превозмогая головную боль:

– Потому что люблю тебя! А Дениза не люблю…

Я стал целовать Наташу в губы. Они пахли арбузом…

7

В августе в Стамбуле было под сорок. Стоило оторваться от кондиционера, как рубашка становилась влажной. А язык сухим. Хотелось купаться и спать одновременно. Тело казалось вареником.

Дождавшись субботы, собрались на море.

Хозяйка нашей квартиры Эсра с детьми жила на Буюкодаре – Большом острове. Мы ее ни разу не видели – ренту забирала Жале, мать. Хороший повод, наконец, познакомиться!

– Поеду с вами, – по телефону предупредила Жале.

Встречу назначили на причале у Галлатского моста.

На мосту была пробка.

Едва успели на корабль.

На палубе было прохладно. Мы летели на всех парусах вдоль азиатского берега, легко обгоняя запоздалые яхты, торопившиеся в открытое Мраморное море.

Большинство любителей морских прогулок покидает Босфор в пятницу. Ранним субботним утром они минуют Дарданеллы и оказываются в Средиземном море, где чистая вода и жирная рыба.

Ходили разносчики напитков и бубликов. Когда рассчитывались, держали поднос на голове. Я купил пару бубликов и стал кормить чаек. Чайкам было не впервой. Они отважно пикировали, вырывая из пальцев хлеб, и были похожи на девушку, с которой я встречался до Наташи…

Через сорок минут достигли Буюкодара.

Название острова соответствует действительности. Он самый большой из 9-ти Принцевых островов.

Прошли колониальное здание морского вокзала и оказались на площади, где выстроились конные экипажи.

– Здесь запрет на автомобили, – пояснила Жале. – Мы боремся за экологию…

В центре площади стоял памятник Адмиралу. На голове сидела чайка. Бронзовый человек с тоской смотрел на море. Он вызывал сочувствие и желание создать фонд в его честь.

Вокруг площади были рассыпаны мелкие лавочки. Торговали всем – от золота до дондурмы.[15]

У кафе сладко пахло пахлавой.

Вышла хозяйка.

Ей было лет тридцать пять. Но, улыбаясь, она сразу становилась старше. Так в конце рабочего дня улыбаются работники крематориев.

Мать и дочь обнялись.

Мы пожали руки.

– Как поживаете? – спросил я, избегая называть Эсру по имени и разглядывая ее руки. Они были розовые, словно только из кипятка.

– Сегодня много посетителей, – сказала Эсра. – Покупают десерт к обеду. Вечером, перед отходом последнего катера, здесь не будет свободного места.

– Никита и Наташа приехали позагорать. Вечером обратно, – сказала Жале, словно Эсра могла подумать, будто мы решили перебраться в их летний дом.

– Вот и хорошо, – сказала Эсра. – Приходите на обед. Мама, поможешь приготовить майонез?

– Так всегда! Ни отдохнуть, ни расслабиться…, – выжала Жале. Но было видно, что она довольна.

– Зачем делать майонез, если можно купить в магазине? – удивился я.

– За обедом сравните, – сказала Эсра.

– Вам надо взять экипаж, – сказала Жале. – Или велосипеды. А лучше пешком. Здесь всего одна улица. Идет параллельно морю. За смотровой площадкой спуститесь вниз. Там пляж… К трем приходите. Дом номер 71. Я покажу.

Миновали несколько сонных сараев. Во дворах за давно не крашеным забором звенели тазами. На веревках витало белье. Валялись вылинявшие детские игрушки…

На отшибе угрюмо дремал заброшенный барский дом. Вокруг росли древние сосны. Они словно боялись, что дом сбежит. И охраняли. К дверям вела широкая лестница, украшенная полуразвалившимися лепными перилами. По обеим сторонам были клумбы. Вместо цветов толстым слоем скопилась сухая хвоя.

– Это дом, где живут приведения, – сказала Жале. – Его можно купить за гроши. Но покупателей нет. Все потому, что однажды привидения задушили здесь человека…

«Лучше бы они привели в порядок клумбы», – подумал я.

– И вы в это верите? – удивилась Наташа.

– По крайней мере, никто не доказал обратного…

За домом был пустырь. Потом оливковая роща. А дальше нынешние шикарные дома. С крыш вслушивались в небо спутниковые антенны, похожие на застывших гигантских медуз. От порогов к воде сбегали мраморные ступеньки. За пальмами и кипарисами читались уютные причалы.

Справа от дороги среди сосен примостились дома пансионатов. С просторных лоджий открывался живописный вид.

– Вот где надо жить! – загорелась Наташа. – Вставать на рассвете и нырять из окна!

– И чтобы под окнами били хвостами дельфины! – рассмеялся я.

– О чем вы говорите? – поинтересовалась Жале.

– Мечтаем, – пояснила Наташа.

– О хорошей жизни, – поддержал я и положил руку Жале на плечо. – О хорошей жизни среди турецких друзей.

– Ну, вот и пришла, – сказала Жале, указывая на табличку с номером 71. – Не забудьте, обед в три.

– Смотри, – сказала Наташа, указывая на крест впереди.

Встретить православную часовенку среди бесконечных мечетей было, как обнаружить у Стены Плача крестящегося Усаму Бен Ладана.

Вошли в скромный светлый домик, пахнувший ладаном и вымытыми полами.

На столе несколько икон. На блюдце зажженные свечи. Рядом горка целых свечей и коробка для денег.

– Неужели здесь есть наши! – удивилась Наташа.

– Может, потомки белоэмигрантов?

Наташа положила деньги и взяла две свечи.

– Это тебе, – протянула свечу. – Вот так, смотри…

Зажгла свечку и приладила на блюдце.

В России я не ходил в храм. Не верилось, что бог живет, где пасутся ненавидящие друг друга попрошайки. А еще думал – если бог такой беспомощный, значит, нуждается в нас не меньше, чем мы в нем. И ему тоже есть о чем каждого из нас попросить. Тогда зачем посещать все эти напыщенные места?

– Помолись, – сказала Наташа. – Нам надо, чтобы он услышал.

Не хотелось ее огорчать.

Поставил в блюдце свечу.

Взял Наташу за плечи.

– Бог, прошу тебя…

И замолчал. Не знал, о чем просить.

Ничто не давалось просто так. У всего была своя цена. Только надо было уметь торговаться.

Собрался с духом.

– Не мешай, бог. Не вставай на пути с красным флажком, как старшина, когда взвод переходит шоссе. Не подсылай приторных проповедников. Я сам…

– Ты сейчас шутишь? – Наташа напряглась.

– Нет, молюсь. Как умею…

Обнял ее.

Я очень хотел, чтобы она была счастлива. Ради этого готов был молиться кому угодно…

Наташа не знала правды. В Москве я попал в скверную историю… За подкладкой чемодана на всякий случай лежал пистолет.

8

С площадки открывался вид на море и соседний остров. Сели на перила и, болтая ногами, наблюдали за ярким парусом виндсерфинга. Белый гребешок пены под ним улыбался. Человек изогнулся и местами касался спиной воды. На крутых волнах доска взлетала ввысь! Тогда хотелось крикнуть «Ура!» и спеть турецкий гимн.

– Здорово! – прошептала Наташа.

– Надо научиться ходить под парусом, – сдержанно заметил я. – Пошли купаться!

Пляж был пуст. Кусты по-птичьи свиристели. Солнце, отраженное от беспокойной воды, слепило.

Взявшись за руки, бросились в воду.

– Я люблю тебя! – крикнул под водой. Крик улетел вверх, закупоренный в пузыри.

– Какая теплая вода! – крикнула Наташа, когда заплыли далеко-далеко.

Берег елозил за тугими гребнями.

Пришлось поднапрячься, чтобы вернуться назад.

– Хорошо! – промурлыкал, растянувшись на горячих камнях. – Если б так было всегда!

– Так всегда и будет, – счастливо вздохнула Наташа.

– Ты веришь?

– Конечно. А ты?

Хотелось, чтобы все хорошее, что мы говорили друг другу, сбывалось. Только я знал – одно и тоже прикосновение, если оно повторяется каждый день, приносит все меньше радости. И одна и та же фраза, произносимая часто, входит в привычку и теряет первоначальный смысл.

Пока в наших отношениях не было привычек и не все предметы получили названия. Мы продолжали открывать мир, достраивая под себя, чтобы удобнее было жить. Это казалось легко и естественно, как дышать, ходить, целоваться и улыбаться друг другу без повода. Но иногда я боялся этой легкости и, что все так хорошо. Догадывался – бывают другие времена, и они приходят без предупреждения.

9

Перед обедом осмотрели дом Эсры. Оказалось, полдома снимает другая семья.

– Раньше брать постояльцев не требовалось, – сказала Жале. – Я была богата, у меня был хороший автомобиль, платья из Парижа…

– И что? – осторожно поинтересовалась Наташа.

– Любовь, девочка, любовь, – вздохнула Жале. – Никогда не выходи замуж за актеров. Они все проматывают и калечат тебе жизнь…

Я корректно промолчал.

– Вы еще наслушаетесь любовных историй мамы, – перебила Эсра. – Давайте обедать.

Майонез, приготовленный Жале, произвел фурор! Наташа оценила рецепт. А я поклялся, что после такого майонеза с понедельника запишусь в турецкую армию, чтобы защищать Жале от всех врагов.

– Кстати, когда вы возвращаетесь в Россию? – вдруг спросила Эсра.

– Не знаем, – уклончиво ответил я. – А что?

– В сентябре нам понадобится наша стамбульская квартира. Появились квартиранты, готовые платить в полтора раза больше.

Это было сюрпризом.

– Вообще-то я заплатил за два месяца вперед.

– Понимаю. Но и вы поймите. Жизнь в Стамбуле очень дорогая, приходится экономить каждую копейку. Я давно собиралась поднять аренду…

– Вы взяли деньги, – еще раз напомнил я. – Два месяца квартира наша.

– Насколько мне известно, у вас истекает виза, – сказала Эсра. – Вы пытаетесь здесь работать, хотя не имеете разрешения. Если в полиции узнают, у вас будут неприятности. А деньги я верну.

– Если хотите, переезжайте ко мне, – предложила Жале. – Я могу сдать комнату.

– Спасибо, Жале, – сказала Наташа. – Мы подумаем.

– Подумайте, – оживилась Жале. – Снимать отдельную квартиру дорого. А я с вас много не возьму.

10

Закончился месяц в Турции. Истекла виза. У Наташи виза кончилась еще раньше. Теперь, выходя из дома, мы прятали паспорта.

Дениз не давал мне работу. Приходилось искать. Обычно это была съемка в каталогах для мелких магазинов. Платили гроши, но сразу. Агентство Дениза не выплатило ни копейки, ссылаясь, что деньги до сих пор не переведены.

Наташа подрабатывала, как и я. Мы делали это осторожно – агентство запрещало моделям работать самостоятельно.

Стал учить турецкий. В квартире откопал учебник английского для турецких студентов. Выписывал новые слова и шел к Босфору.

Мне нравилось гулять, где набережная делала крутой изгиб, образуя заводь, и на якорях дремали яхты. Вокруг резвились чайки, привлеченные обилием легкой добычи.

Заглядывался на парусники из темного дерева, с длинными бугшпритами, миниатюрными перилами на корме и огромными, проморенными до чертей штурвалами. Они напоминали о временах великого морского разбойника Моргана и будоражили желание хлебнуть стаканчик рома, названного в его честь.

Здесь всегда кипела жизнь! Корабельные люди мастерили, чистили, протягивали провода и канаты, заколачивали гвозди и фишки домино, прогревали и охлаждали двигатели…

Они появлялись из трюма, спускались в трюм, снова поднимались на свет Божий, держа в руках молотки, плоскогубцы, связки огромных поплавков, бутылки с вином…

Эти морские волки часами высматривали что-то за бортом, перебрасываясь короткими грубыми возгласами и тыча в глубину промасленными указательными пальцами.

Перебирали рыбацкие снасти, брились, коптили на кокпите кефаль, кормили с кормы крачек, яростно раскуривали трубки, вливали в глотку вино, смотрели телевизор.

Среди них были голодранцы, нанятые за харчи в занюханном духане за Гранд-базаром,[16] и беззаветно завернутые на море миллионеры, годами не знающие твердой земли. И с берега, было абсолютно не понятно, кто из них – кто.

Я садился на скамейку, доставал листок со словами и повторял, наблюдая, что происходит на яхтах.

Потом брел мимо яхт, мимо лодочной станции, где, привязанные к полусгнившему деревянному пирсу, покачивались жизнерадостные лодчонки, мимо редких рыбаков…

За лодочной станцией начинались грошовые ресторанчики. Здесь можно было заказать душистый черный кофе, сваренный в раскаленной золе, и сидеть, сколько хочешь, положив ноги на соседний стул.

По Босфору проходили большие суда. Когда они видели друг друга на встречных курсах, то гулко гудели, здороваясь.

Звучала трогательная турецкая тема. С кухни пахло коптящейся рыбой и мидиями. Официант и хозяин в одном лице не ел тебя глазами в ожидании дорогого заказа, но ловил взгляд, чтобы просто улыбнуться, чем вызывал симпатию не только к себе, но и ко всему мусульманскому миру.

Как-то за соседним столом посетитель ловко управлялся с мидиями. За ушами у него трещало.

– Богатый опыт – на яхте обогнул полмира, – заметив мой респект, улыбнулся он. – Эти мидии любили прилепиться к килю. Тогда я брал акваланг…

Мы коптили их на корме, на открытом воздухе, невзирая на качку и правила пожарной безопасности.

Познакомились.

– Вы моряк, Жан?

– О, нет, что вы – архитектор! Он махнул рукой, словно речь шла не о проектировании домов, а об уборке мусора… – Море хобби. Не могу подолгу сидеть на суше.

– Как же здорово, наверное, каждое утро просыпаться в пути, мгновенно забывая о том, что было… – не удержался я. – Чтобы лишь компас давал надежду, что где-то впереди земля. Заходить в порты, ночи напролет бродить по забытым зыбким улочкам, уходящим из-под ног. Вглядываться в темные окна и считать звезды в проемах между крышами… По-хорошему завидую вам!

– Это романтика, Никита, – засмеялся Жан. – Жизнь жестче. Если мы подружимся, покажу тебе, какое море на самом деле…

– Хочешь посмотреть картины? – вдруг спросил он.

Сели в машину и рванули к Таксиму.[17] Там некоторое время блуждали по переулкам, помнящим, вероятно, еще русских времен белой эмиграции.

– Сюда, – сказал Жан, пропуская в неосвещенный подъезд.

Пахнуло сыростью. Лифта не было.

– Нам на самый верх. На крыше была оранжерея. Ее перестроили в студию. Теперь ее снимаю я. Это еще одно хобби.

– Ты рисуешь?

– Не совсем… Правильнее сказать – спонсирую. Сейчас увидишь.

Мы приникли к древней двери. Жан прислушался, постучал.

За дверью клацнули ключами.

Кто-то желчно пожелал человечеству поджариться в аду…

Наконец из-за двери возник человек-стержень с бледным бородатым лицом восставшего из гроба копьеносца времен Великих Монголов.

Глаза в темноте светились.

Заляпанный краской халат мешком висел на том, что после нескольких миллионов дополнительных калорий возможно было бы назвать телом.

К пяткам прилипли пляжные шлепанцы.

В потной руке связка допотопных ключей.

«Этот Стержень, пожалуй, не пишет картины, а заказывает в преисподней…» – подумал я.

– Мерхаба,[18] – по-турецки поздоровался он.

– Физкульт-привет! – ответил я, наблюдая, как брови у него как будто привстали на цыпочки.

– Земляк? – выдохнул Стержень, словно к нему в гости наведался сам снежный человек. – Очень рад!

Вдоль стен читалась зачехленная мебель.

Винтовая лестница вела наверх.

Окно занимало всю стену.

У окна стояли два кресла и стол с пустой бутылкой посередине.

Из бутылки торчала кисточка.

Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.

Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.

Познакомились.

Я подошел к окну.

Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.

Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.

Молча выпили.

– Как работается? – спросил Жан.

– Хорошо, – ответил Стержень. – Здесь не может хорошо не работаться.

– Почему? – удивился я.

– Не знаю, – сказал Стержень и вдруг завелся. – Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул. Изобретал рифмы и походки, пробовал наряды и наркотики… Появились Моне и Ренуар, Верлен и Аполлинер, Пикассо и Хемингуэй… Никакие традиции никто никогда не продолжал! Бред! Художник абсолютен, как абсент! Он начинается с пуговицы… Со своей верхней пуговицы, небрежно расстегнутой в строгом строю застегнутых до подбородка…

Стержень обвел зловещим взглядом присутствующих, словно проверяя, как застегнуты наши пуговицы. Успокоился и перевел дух.

Я понял, почему Жан дает им деньги. Умение красиво говорить – 50 % успеха. А то все 100…

– К сожалению, не особенно понимаю в этих делах, но, по-моему, грустно…

– Что именно? – не понял Стержень.

– Что у нас с вами не получается жить дома.

– Давайте выпьем за то, что у каждого есть родина, – сказал захмелевший Жан. – Просто за это…

Стержень и Жан вышли в соседнюю комнату. Им надо было обсудить дела.

– Я очень скучаю по России, – сказал Рыжий, когда мы остались одни. – А ты?

– Послушай, ведь ты художник, малыш, и тебе нужны переживания.

Рыжий заплакал. Он слишком много выпил.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Двадцать девять, – ответил Рыжий.

Он был на два года старше. Но это ничего не значит. У мужчин после определенного возраста жизнь измеряется не количеством прожитых лет, а числом пережитых поражений. Мой отсчет начался не вчера. Его – не знаю.

Рыжий затих. Он спал, уронив голову на грудь и пуская пузыри.

Я поднялся по винтовой лестнице. Вот где они работали, Стержень и Рыжий.

В центре мансарды стоял большой подрамник, напоминавший скелет стула для великанов. Он был пуст.

«Где же картины? – подумал я, шаря взглядом по углам. – Где их прячут?»

Ветер шелестел, забираясь в студию сквозь фрамугу в стеклянном потолке. Перекатывая мусор. Тревожа огромное звездное небо над головой.

Там, я чувствовал, тоже кто-то жил, любил, заполнял мыслями пространство. Мучился, мечтая сделать что-то чертовски гениальное. Задирал голову, думая обо мне…

Или просто небо было зеркалом.

«К черту живопись! – решил я. – Жить!»

Спустился вниз и направился к двери.

– Куда ты? – окликнул Жан.

– Домой.

– Ждут?

Я улыбнулся.

– Очень!

– Погоди, отвезу.

– Брось. Возьму такси и превосходно доберусь.

– Мне это не сложно. Выпьем кофе и поедем.

Кофе пили молча, не зажигая свет.

Стержень спал на диване в углу.

Я был рад, что не надо поддерживать разговор. Иногда в темноте слова приобретают двойной смысл. Кто не прочь найти двусмысленность, легко находит.

Внизу тысячью огней шевелился город. Машин не было видно. Но яркий свет фар отражался от стен и темных окон, словно прорывался из-под земли.

Пил кофе и думал, как хорошо жить на свете.

Хорошо сидеть с незнакомыми людьми, не зная опасности.

Хорошо выходить в ночной город и не вслушиваться в тишину за спиной.

Хорошо не бояться темноты и яркого света, что в равной степени делают уязвимым…

И всегда чувствовать рядом спокойную водную гладь, соединяющую Европу с Азией. Или разделяющую – уж кому как…

Ехали медленно. Неоновые огни рекламы и блеск уличный фонарей пропитали воздух. Было весело дышать этой смесью…

Вошел через балконную дверь.

В квартире было темно.

Когда глаза привыкли, опустился на корточки возле Наташи.

Она спала, свернувшись калачиком, как обычно спят дети и щенки. Ресницы вздрагивали…

Заграбастал в баре бутылку и прокрался во двор.

Месяц над головой был настолько тонок, что напоминал подсвеченный золотой волос.

Захотелось обратиться с речью. Не знаю, к кому. Наверное, к Богу. Но я не видел его глаз и сомневался, услышит ли, и есть ли у него ром, и с чего лучше начать тост. Тогда я протянул стакан к звездам и залпом выпил.

«Какой, к черту, сон? – думал я. – Счастье! Вот оно! Вдыхаю и захлебываюсь, и не знаю, что с ним делать! Если сейчас лягу, то пропущу годы, тысячелетия этой отчаянной ночи и рассвета. Проснусь сосредоточенным и озабоченным, с лицом, что годится разве что для тренировки начинающим боксерам, чтобы воспитать беспощадность. А сейчас могу ни о чем не думать. Что может быть прекраснее?»

Над крышами запел муэдзин, дублированный десятком громкоговорителей на минаретах окрест…

Я запел вместе с ним и не услышал своего голоса. Тогда вздохнул и чуть не превратился в облако.

– Что за дьявол?

Попытался вспомнить что-нибудь из своей жизни. Но ничегошеньки не получилось.

Во мне больше не было памяти.

Жизнь началась секунду назад и через мгновение могла уйти!

Тогда, чтобы не сорвать глотку, признаваясь в любви этому сумасшедшему миру, я снова наполнил стакан, с благоговением наблюдая, как густой гордый ром с достоинством покидает бутылку, готовясь превратиться в частицу моей крови и моей радости…