Серебряный век. Паралипоменон - Цельное чувство. Собрание стихотворений

В тихом сердце. Завтра бой.

Эти люди, эти звери

Там за дымкой голубой.

Близок час борьбы и гнева,

Уж недолго до зари.

Нынче имя королевы

Будет лозунг наш: «Marie!»

Это имя, имя «Мэри»,

Светлой девушки моей.

Ждут, быть может, нас потери,

В грозный час я буду с ней.

Песни гордости и славы

Будем петь пред битвой мы,

А враги тянуть гнусаво

Хриплым голосом – псалмы.

Затрещат вблизи мушкеты,

Наши души веселя.

Вспомним мы свои обеты

Умереть за короля.

Наша истинная вера

Даст мне мужество в бою.

Я, быть может, Оливера

В схватке встречу и убью.

Иль, кто знает, в миг опасный

Королевского коня

Под уздцы рукою властной

Я из вражьего огня

Увлеку. И будет в гневе

Мне король грозить мечом.

Но, простивши, к королеве

Он пошлет меня гонцом.

Возвещу я ей победу,

Сообщу, что жив король,

И с почетом с нею въеду

Я пажом ее в Вайтголь.

Мне с тех пор, как я из школы

Убежал – не жизнь, а рай!

Стану ль я твердить глаголы,

Коль в беде родимый край?

Прочь пандекты и трактаты

И проклятую латынь!

Одевай, как воин, латы,

Жизнь в игру, как ставку, кинь!

Пусть отец грозится высечь

И проклясть, как Хама – Ной.

Нас здесь юных много тысяч,

Он в душе гордится мной.

И гордится мною Мэри…

Помню, помню старый сад,

Молоток у милой двери,

Розы, плющ и буков ряд.

Парк, где так красиво ивы

Отражаются в воде.

Я хотел бы знать, всё ль живы

Те же утки на пруде?

В расставанья миг последний

Помню слезы синих глаз,

Помню, как я за обедней

Видел Мэри в первый раз.

В белых туфлях помню ножки,

Белизну прелестных рук,

Тихо гладивших застежки

Старой Common Prayer Book…[2]

Но уж поздно, в росах травы,

Бога я пред сном молю:

Мэри счастья дать, мне – славу,

И победу королю!

Он с обреченными связал свою судьбу.

Он близких к гибели и слабых на борьбу

Звал за бессильные и дряхлые законы.

Но с триумвирами и рок, и легионы,

Но императорских победен взлет орлов,

А у сената что? Запас красивых слов!

Повсюду сеял смерть Антоний-триумфатор.

И старый Цицерон, как бледный гладиатор,

Увидевший свой меч раздробленным в руках,

В огне отчаянья сжег месть, и страсть, и страх,

И без надежд, и груз неся разуверений,

Бежал. Но беглеца убил солдат Геренний.

Антоний с Фульвией, справляя торжество,

Велели голову точеную его

С трибуны выставить, с которой он, оратор,

Как славный адвокат, как консул, как сенатор

К народу говорил и где звучала речь —

Щит беззащитного, попранной правды меч.

И после, выпросив ее, взяв на колена,

Смотрела Фульвия в глаза, добычу тлена,

Бескровный медленно колола злой иглой

Язык, насмешкою ее коловший злой,

Когда в периодах, толпой бегущих тесной,

Он стыд блудницы жег и ранил честь бесчестной.

Ты видала ль во время отлива на отлогом прибрежьи морском

Груды раковин, камней точеных,

черных крабов под влажным песком?

Звезд морских костяные рисунки, серо-дымчатый студень медуз,

Груз сокровищ из недр океана, легкий, волнами зыблемый груз?

В три прилива, в три бурных прилива приходил, уходил океан!

В три порыва, в три буйных порыва налетал, улетал ураган!

Бесконечность струя бесконечность,

через вечный увенчанный Рим,

Била в берег здесь волнами вечность.

Здесь в конечном мы вечность зрим.

Древность – форумы, термы, колонны,

Весты храм, Колизей, Палатин.

Эти серые древние камни, этот серый, седой травертин.

Христианство – церквей базилики, в катакомбах гроба христиан,

И победные папские клики – Замок Ангела, Петр, Ватикан.

Ренессанс – Рафаэлевы станцы и, в отлива назначенный срок,

Микель Анджело бурные камни,

пенный всплеск отступленья – Барок.

Опозоренный Рим современный, щегольства небогатого Рим,

Неужели прилив не вернется к берегам обмелевшим твоим?

Или, может быть, в грязных тавернах,

в темных улицах, гнев затаив,

Тихо копится в безднах неверных новых судеб грядущий прилив?

Чтобы некогда нашим потомкам рассказали немым языком

Мусор вечности, камни живые, об отхлынувшем вале морском.

В темно-зеленом строгом парке

Прозрачный плещет, плачет ключ

Между руин старинной арки.

А в бледном небе – мрамор туч.

Вершины старых стройных пиний

Растрепаны и тяжелы.

Но дивной правильности линий

Ввысь устремленные стволы.

Их ветер словно опахала

Качает мерною рукой.

Те ритмы сердце услыхало

И полюбило строгий строй.

А дальше, как колонны арки

Незримой, – кипарисов ряд,

И словно альт густой и яркий

Поет тяжелый их наряд.

Как Одиссей к Пенелопе,

Своей супруге любимой,

Так я возвратился к Европе,

Изгнания ветром гонимый.

О, древних и вечных кaмней

Страна, – привет тебе низкий!

Италия, ты дорога мне,

Как некто любимый и близкий.

Не надо музеев-мумий.

Скорее мимо них, мимо!

Бродить в толкотне и шуме

Живописных уличек Рима.

Какой здесь воздух горячий,

Горизонт ничем не задымлен.

Здесь всё было так, не иначе

И у древних некогда римлян.

Работали, торговали,

На улицах весело вздоря,

И так же вино попивали

В тени небольших тратторий.

Во фьасках того же калибра

Было так же оно кисловато.

И желтые воды Тибра

Под мостами влеклись куда-то.

Такие ж смеялись лица,

Такие ж звенели крики.

Хорошо здесь бродить и молиться,

О, Боже, Боже великий!..

Царь в Новодевичий послал монастырь

К игуменье, бывшей царице.

Врывается в келью покинутый мир.

Приказ ей: к Борису явиться.

Монахиню-гостью при тусклой свече

Встречают Борис и Мария.

Царь в скромном кафтане, царица в парче.

Что скажут слова роковые?

Под благословенье подходят. «На нас,

Мать Марфа, не держишь ты злобы?»

– Мирское отвергла я в пострига час

И мне недалеко до гроба.

Садятся, заводят степенную речь

Про службы, посты, прегрешенья.

Но нужно Борису врасплох подстеречь

Угрозу и тайну решенья.

«Воскрес, слышь, твой Дмитрий? Чай, рада тайком

И хочешь признать самозванца!»

На бледных щеках под ее клобуком

Огонь загорелся румянца.

«Ну, что ж ты молчишь? Иль не умер твой сын!»

И в голосе тихом – угрозы.

Чуть слышно в ответ: «Знает Бог то один!»

Сдержала усилием слезы.

И смолкла и стала смиренно немой

Под крики царицы и визги.

А в сердце тоска: «Митя, мальчик ты мой!

Забуду ли крови брызги?»

«Иль думаешь впрямь ты, что жив еще он!»

Жуть холода, мщение близко.

«Ну, что же, знай правду: его Симеон

От псов твоих спас, Бориско!»

Царица Мария схватила свечу:

«Спалю твои подлые очи!»

Царь вырвал свечу. Мрак. И чей это – чу, —

Чей смех это тихий средь ночи?

Но высший суд ему послал

Тебя и деву – эвмениду.

Пушкин

Я ненависть долго и страстно копила,

Я огненной влагою душу кропила,

Цедила по капле таинственный яд.

Искала, как клад, я все горькие травы

Обиды, отравы для жатвы кровавой.

И ныне насыщен мой дух и богат.

Я ждать буду долго, упорно и долго,

Покорна железному бремени долга,

Уйду я в подполье, в незримую тишь.

Пугливо, как мышь, промелькну осторожно

И скроюсь тревожно, как призрак неложный,

Как статуя вечером в сумраке ниш.

И будут заемны лица выраженья,

Рассчитаны речи и точны движенья,

Я выдержу долгую дней череду,

И силы найду я носить эту маску,

Как драмы завязку, чтоб страшную сказку

Примечания

1

С.-р, эмигрант, погибший волонтером во французской армии.

2

Комон прэер бук – английский молитвенник.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.