Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Красный сион

ModernLib.Net / Отечественная проза / Мейлахс Александр / Красный сион - Чтение (стр. 10)
Автор: Мейлахс Александр
Жанр: Отечественная проза

 

 


* * *

      Наконец наступил миг главного священнодействия – чтения «избхханных пххоизведьений» великого писателя. Дора Соломоновна была настолько торжественна, что Бенци даже не решился открыто посетить туалет – лишь дал понять, что перед торжественным актом хочет еще раз вымыть руки: он уже знал, что санузел в музее совмещенный. Он и воду не решился спустить открыто, но лишь осторожно потянул за медную проволоку, уходящую в открытую воду.
      Унитаз, однако, несмотря на сеточку трещин, содержался в чистоте, престарелая Джульетта, должно быть, придавала этому какое-то символическое значение, то есть считала деталью какой-то сказки.
      И наконец-то, усевшись на продавленный зеленый диван – последнее прибежище певца Амура и Биджана, – Бенци мог чистыми руками благоговейно раскрыть мятое «Избранное» Мейлеха Терлецкого, выпущенное в свет в Хабаровске после его реабилитации.
      Повесть называлась «Сыновья».
      – Да-а… Вот, если бы сын мой, Сема, был жив… – говорила часто Лия Черновецкая своим соседям по дому. – Эх, будь у меня сын, как у людей… – безнадежно махнув рукой, добавляла она. – Так нет…
      Лия Черновецкая, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, держалась прямо, ходила высоко подняв седую голову.
      Она исхудала, но изборожденное морщинами лицо и запавший рот все еще сохраняли черты, говорящие о решительности характера. Продолговатые, некогда иссиня-черные глаза хотя поблекли, но и сейчас темнели под белоснежными бровями. И только в те минуты, когда она говорила о сыне, глаза ее вспыхивали; светилось в них неизбывное материнское горе. Знать бы только, что он жив, знать, что с ним, и она бы могла обрести покой на старости лет…
      – Так нет, наказал меня Бог… – заканчивала она разговор о пропавшем сыне, и глаза ее гасли.
      Чаще всего Черновецкая изливала душу перед Полей Берман, жившей на втором этаже. Во всем этом густонаселенном доме, глядевшем окнами на две ближние сопки по ту сторону Биры, только Поля не имела детей, и это сблизило ее с Черновецкой. Кроме того, обе они были из одного города на Украине, из Кировограда.
      Пятнадцать лет тому назад, после внезапной смерти мужа-биндюжника, Черновецкая вместе с Полей Берман и ее мужем-столяром переехала в Биробиджан. За два года до этого он, ее Сема, уехал в эти края и с тех пор будто в воду канул.
      Даниил Берман, долговязый худой человек, несколько лет тому назад перешел на инвалидность и сейчас работал в своей же артели ночным сторожем.
      В своей просторной и безупречно чистой комнате на первом этаже Черновецкая могла по звукам, проникавшим через потолок, различать все, что происходит наверху в комнате Поли: вот она возвратилась, вот уходит в свою артель ее муж. Тогда Лия, прихватив какую-нибудь работу, поднималась на второй этаж.
      В эти вечера Лия могла вдосталь поговорить о своем сыне, в тысячный раз припоминая его высокий рост, могучую, унаследованную от отца силу, мужественные черты лица.
      – Но что мне теперь с того? – говорила она в заключение, собираясь уходить.
      Однажды, уже стоя на пороге, Лия сказала:
      – У тебя, Поля, никогда не было детей… У тебя никогда не болело так сердце. Но иметь одно-единственное дитя, такого сына, как мой Семен, и потерять его… Да что и говорить…
      У Поли защемило в груди, и слезы навернулись у нее на глаза. Она незаметно смахнула их и долго еще не отпускала подругу домой.
      – Что и говорить! – сказала Поля. – Но прошло уже столько лет… Тем более, такое время, такое страшное время… Война… А если бы тогда с вашим сыном ничего не случилось, кто знает, что было бы теперь… Вот у Ривы сын… Легче ей, что ли?
      – У Ривы? – переспросила Лия.
      Кто не знал сына Ривы Мандель? Тихий и смирный, слова, бывало, громко не скажет. Окончив школу, ушел в армию, а потом на фронт, был снайпером.
      Но недавно родители получили письмо от командира части, в которой служил их сын. Младший лейтенант Григорий Мандель пал смертью храбрых…
      – Разве Риве легче? – повторила Поля.
      После длительного молчания Лия проговорила:
      – Кто знает?..
      И ушла. Прислушиваясь к ее шагам по лестнице, Поля подумала, что в конце концов, быть может, ей, Лие, труднее…
      Дора Соломоновна в музейной кухоньке гремела посудой, и Бенци решился воровато порыться в книжке в поисках конца – много ли еще осталось? Оставалось довольно много. Заодно Бенци увидел дату написания: 1947 год. Понятно, примерно тогда в советской литературе мастерством и ответственностью перед народом и стала окончательно считаться ординарность, перечислительность, отсутствие хоть сколько-нибудь необщих слов и личной интонации.
      Однако Бенци не позволил разочарованию овладеть собою, он был готов проявить великодушие и терпение, увидеть и услышать не только то, что автор говорит, но и то, что он хочет, только не умеет или не смеет сказать.
      И все-таки буквы передавали одни лишь грубые события, то есть такие, которые только и представляются событиями грубому наблюдателю.
      Лия родила единственного сына на восьмом году после свадьбы, так Сема и рос единственным ребенком-баловнем. Соседи жаловались, что он поколачивает их ребят, но мать лишь разводила руками – ваши дети старше, пусть сдачи дают. А отец, Азриэль Черновецкий, приземистый, широкоплечий силач, биндюжник, разражался громовым хохотом: «Вот это по-моему! Молодец! Настоящий, не ледащий!»
      В двенадцать лет Сема пытался бежать в какие-то неслыханные края, начитавшись про них у каких-то неведомых Фенимора Купера и Майн Рида, а после школы поступил в строительный техникум. Хотя почему бы ему было не выучиться на зубного врача?
      В ответ на уговоры матери Семен сказал:
      – Все специальности, мама, хороши. Но в каждую пору бывает так, что одна из них является главной. Сейчас – это специальность строителя.
      Что она могла возразить?
      К этому времени стало известно, что правительство отдает трудящимся евреям свободные земли в Приамурской полосе Дальневосточного края, включающие Биробиджанский район.
      Лия поняла, что местность эта где-то страшно далеко, еще дальше Сибири, и слышать не хотела об отъезде. И особенно тогда, когда узнала, что одним из первых туда собирается Лемех Лемперт.
      Это был приземистый, коротконогий человек с редкой, всегда аккуратно расчесанной седоватой бородкой. Трудно было смотреть ему в глаза – они все время беспокойно бегали. Одет Лемперт был всегда чистенько, в руках вертел тросточку.
      Известно о нем было, в общем, очень мало. Знали, что он когда-то вел богатую жизнь в Одессе. Источники богатства Лемперта, судя по всему, были весьма сомнительного свойства, так как он скоро угодил в тюрьму. Потом приехал в Кировоград, открыл галантерейную лавку, но лавка, очевидно, служила ширмой для каких-то других дел. В результате он снова попал в тюрьму. А потом Лемперту стало уже не до лавки – время было не то.
      Знали также, что Лемех Лемперт по приезде в Кировоград объявил себя вдовцом, бездетным. Женился на женщине гораздо моложе его, родилась девочка.
      А спустя некоторое время, когда он уже был в тюрьме, в Кировоград приехала пожилая женщина с двумя мальчиками-подростками и заявила, что она – жена Лемперта из Одессы, что она его разыскивает бог знает сколько и наконец узнала, куда он девался…
      И вот этот человек сейчас стал упорно говорить о своем намерении ехать на новые места.
      – Ну конечно… Лемех Лемперт едет, и вы едете, – говорила Лия. – Но тот, по крайней мере, от двух своих жен удирает, а вы чего?
      И вдруг ее сын, ее Семен объявил:
      – Я нужен там!
      – Боишься уступить эту честь? – усмехнулась Лия. – Лемех Лемперт тоже хочет быть там первым…
      Конечно, лучше бы она этого не говорила. Он шагнул к ней и с дрожью в голосе проговорил:
      – Вот именно, поэтому я и должен быть там первым! Чтоб такие, как Лемперт, не испоганили землю, которую дали нам… честным людям…
      – В таком случае, – ответила Лия, отвернувшись, – запомни: если уедешь, сына у меня больше нет! Кончено! И отец, знай это, думает так же…
      Лия искоса взглянула на сына и поняла: все равно он уедет.
      – А во-вторых, – добавила она, – знай: если ты уедешь, я этого не переживу…
      Спустя полгода, уже зимой, пришло первое письмо.
      Он помнит, писал Семен, что родители отреклись от него и просили его не писать. Тем не менее он считает своим долгом сообщить, что давно прибыл на место, живет и работает. Жизнь не легкая. Но он ни о чем не жалеет.
      Наоборот, все оказалось гораздо интереснее, чем он предполагал. Работы очень много как раз по его строительной специальности. А это – главное. Особенно дорого ему то, что место новое, что все приходится начинать с самого начала и что он – один из первых зачинателей.
      Вот и все, что было в этом письме. Отец говорил, что надо немедленно ответить, но Лия не разрешила.
      – Мое слово твердо! – говорила она.
      Ее все еще не покидала тайная надежда, что своим упорством ей удастся сломить упорство сына и он вернется.
      Но тут на нее свалилось новое горе: муж был насмерть задавлен опрокинувшимся возом. Лия едва не умерла, но выкарабкалась: нет, мы, Черновецкие, не из жидкого теста!
      А прохвост Лемех Лемперт таки собрался в Биробиджан: «Проезд в один конец обеспечен… Что я на этом деле теряю? Пронюхаю!..»
      Лия тоже зашла на лекцию о Биробиджане; в зале постоянно раздавался чей-нибудь шепот:
      – Вы слышали, там уже кое-что отстроили.
      – Это уже – район!
      – Ну, дело верное!
      Лектор рассказывал, что Биробиджану оказывают большую помощь трудящиеся Москвы, Ленинграда, Харькова, Минска и других городов. Правительство ассигнует значительные суммы на освоение природных богатств, на развитие промышленности и сельского хозяйства.
      – Слыхали? – говорила Поля Лие, когда они поздно вечером возвращались домой. – Это, оказывается, богатые места. Я и не знала. В Крыму, говорят, почва каменистая и воды нет, а там всего вдоволь и земля нетронутая. Слыхали, какие там горы, реки, леса! А что вы скажете о рыбе? Слыхали, там ею кишат реки. А тут завалящий карась – редкость…
      – Даже если не все, что он говорил, – правда, – наконец глухо промолвила Лия, – все же это интересно.
      Поля не поняла, говорит она серьезно или издевается. Она все не могла успокоиться.
      – А что вы скажете про эти сокровища в горах – и золото, и уголь, и…
      – Что и говорить, – золотые горы! – сказала Лия, и на этот раз Поля явственно почувствовала насмешку в ее голосе.
      – Вы что же, не верите? – удивленно спросила она и прибавила с досадой: – Зачем же, в таком случае, ходить, слушать?
      Женщины поругались бы не на шутку, но оказалось, что они уже стояли у двора Лии. Та сухо кивнула и вошла в дом.
      Лия стала жадно ловить каждую новую весточку о тех местах, куда уехал ее сын.
      Спустя некоторое время в городе появилось несколько человек, приехавших оттуда. Лия кинулась к ним.
      Однажды, возвращаясь от одного из них, она заметила на противоположной стороне узкой улицы Полю и окликнула ее.
      – Что же, – спросила она, отходя с Полей за угол, чтобы не мешать прохожим, – вы все еще верите в золотые горы, обещанные вам? Вот послушайте, что говорят люди, побывавшие там. Во-первых, это еще совершенно необжитые места. Глушь. Можно проехать сотни верст, и ни одного селения…
      – А то, что рассказывают о горах, о реках, о рыбе? – недоумевала Поля.
      – Все это, говорит он, может быть, и правда, но там ни пройти ни проехать… Туда, говорит, привезли новехонькие машины, и как застряли они в грязи, так и не вытащили их оттуда…
      – Что же там, топи такие?
      – Не приведи бог…
      – Не пойму, как там люди живут? – удивлялась, не веря, Поля.
      – А лес, – торопилась рассказать Лия, – лес там вовсе не похож на наши леса, и зовут его не так, как у нас. Там это – тайга. И тянется она без конца без края на тысячи верст…
      – Стало быть, правда, что рассказывают и о лесе, тамошнем богатстве, – перебила Поля.
      – Да-а… Особенно богата тайга эта комарьем… От комаров нет спасенья.
      – Но солнце, – не успокаивалась Поля, – правда ли, что солнце там греет одинаково и зимой и летом?
      – Солнце? Солнце, говорит он, действительно могло бы греть круглый год. Да беда в том, что лето дождливое, а зимой дуют ветры, и такие морозы, каких у нас, на Украине, никогда не бывает, – до пятидесяти градусов…
      – До пятидесяти градусов!
      – Вот вам и зима, и лето, и золотые горы… – закончила Лия, выразительно глянув на Полю.
      Поля пожала плечами. Собралась уже уходить, но вдруг остановилась:
      – Не правда ли, вы тогда не поверили тому, что рассказывал докладчик в очках, из Москвы?
      – Я вам сразу же сказала…
      – Hу вот… А я вашему знакомому не верю, совсем не верю… Передайте ему, пожалуйста, от моего имени, что он врет…
      – Помилуйте, человек только что оттуда!
      – Вот именно, потому что оттуда… А чего же вы хотели – чтобы он хвалил те места? Ведь он же удрал!
      – А почему он в самом деле удрал? От добра не бегут.
      – Не каждый, – сказала Поля, – знает, где оно – добро…
      Они помолчали. Видя, что Лия остается при своем мнении, Поля добавила примирительно:
      – Знаете, что я вам скажу: надо побывать там самим, тогда незачем будет слушать всякие россказни…
      Между тем вернулся Лемех Лемперт. В тот же день Лия отправилась к нему. Потом она долго не могла забыть, как ошеломил Лемперта ее приход. Он стал пятиться к стене, закрывая руками лицо, словно не верил своим глазам.
      – «Шма Исроэл!»– повторял Лемех. – Это вы, Лия? Значит… стало быть, вы… Живы, стало быть?
      Лия вспыхнула:
      – А вам кто-нибудь разве говорил, что я…
      – Ну, как же… Люди рассказывали… Приезжали и рассказывали…
      Когда оба пришли в себя, Лия, замирая от страха, спросила о сыне. Да, отвечал Лемех, он видел его, сразу же по приезде. Как он выглядит? Вырос за это время чуть ли не на голову, плечи раздались вширь – настоящий гвардеец! Уважают его в Биробиджане, даже сказать невозможно как! Назначили начальником какого-то строительства. Шагает в резиновых сапогах по болотам, всем и каждому показывает: вот тут будет театр, тут школа, а там – горсовет… Ни о чем другом, кроме строительства, думать не хочет и радуется так, как будто все это он уже сам построил…
      Лия поднялась и направилась к двери. Но на пороге она остановилась:
      – Да. Скажите, пожалуйста, а сейчас, перед отъездом, вы его видели?
      – Видеть не видел, но слышал… Вы только не пугайтесь, не принимайте близко к сердцу…
      – Что случилось? Не тяните!
      – Когда начались бои на границе, у железной дороги, то есть у КВЖД, – читали, наверное, в газетах, сын ваш стал упрашивать, чтобы его послали туда, в самый огонь. Его с работы отпускать не хотели. А он твердил свое: огонь надо гасить вовремя…
      – Да! – вздохнула Лия. – Конечно, везде он должен быть первым…
      – Словом, он добился своего. Его послали. А что с ним дальше было, не знаю. Пока что, говорят, он еще не вернулся…
      – Не может быть! Не верю я! – Лия вдруг поднялась во весь рост, стукнула тростью об пол, закричала: – Я его разыщу!
      Распахнув двери, Лия в разметавшемся темном платке выбежала во двор – как будто вылетела большая черная птица.
      Вместе с Полей Берман и ее мужем Даниилом Лия отправилась в Биробиджан. Пролежала на полке все две недели, и, если автор намеревался передать скуку пути скукой текста, это ему прекрасно удалось.
      – Это оно и есть? – спросила Черновецкая, выходя из вагона и с трудом ступая отвыкшими от ходьбы ногами. – Это и есть Биробиджан?
      Она обращалась к Берманам. Они стояли одни на платформе, на которой не было даже станционного здания. Куда-то вдаль убегали рельсы.
      – Очевидно… – проговорил Даниил, озираясь по сторонам, и вдруг хлопнул себя по мясистому носу.
      – Что с вами? – удивилась Лия.
      – Не знаю… Укусила какая-то чертовщина! Муха, что ли…
      – Это, должно быть… – начала Поля, но, не договорив, схватилась обеими руками за лицо.
      – Ага, – догадалась Лия, – это, наверно, и есть биробиджанский «гнус»! Стало быть, и в самом деле приехали!..
      Занятые первой встречей с местными комарами, они и не заметили, что кто-то обращается к ним.
      – Вы переселенцы? – спрашивал какой-то небольшого роста человек на кривых ногах, в резиновых сапогах, чуть ли не до верху забрызганных грязью. – Чего же вы молчите? Так бы и сказали! Пойдемте, я отведу вас на переселенческий пункт.
      При этом он деловито оглядел ноги новоприбывших.
      На Поле были поношенные туфли на низких каблуках, на Данииле – легкие ботинки. Человек сокрушенно покачал головой и обратился к Лие:
      – У вас, бабушка, такое длинное платье – не вижу, что у вас на ногах.
      – А какая разница? – обиделась Лия.
      – Большая разница! – ответил тот. – Если у вас сапожки вроде моих, это еще куда ни шло. Но если вы, извините, ходите в таких же гамашах, как они, то нам с вами будет нелегко… Ну, да ладно, придется, видать, двинуться дальним путем. Шагать немного дольше, но зато вы не оставите своих ботиночек в грязи.
      – Боже мой! – вскрикнула Лия, как только, вслед за провожатым, сошла с песчаной насыпи.
      – Что такое? – испугались Поля и Даниил.
      – Боюсь! – кричала Лия. – Земля качается, как опара… Живьем проглотит…
      – Не бойтесь! – успокоил провожатый. – Из этой опары когда-нибудь хороший хлеб будет. Не обращайте внимания! Шагайте… Привыкнете… Вы только за мной, след в след, идите. Куда я, туда и вы…
      День был на исходе. Моросил долгий мелкий дождик, и вдали едва различались контуры домов. Многие были в лесах и казались издали, сквозь частую сетку дождя, остовами каких-то фантастических судов.
      Поля обернулась и увидела, что Лия стоит, опираясь на свою палку, и смотрит в сторону раскинувшегося вдали поселка.
      – Что с вами? Чего вы стоите.
      – Ничего, ничего! – ответила Лия и вдруг расплакалась. – Все-таки хорошо, что я уже здесь. Вы понимаете, Поля? Наверно, Сема тогда стоял на этом месте… А там, видите, строят дома. Может быть, он строил их и лазил там? Мне кажется, я вижу его и на той горе… – Лия указала на дальнюю сопку. – Наверное, он был там не раз. Не может быть, чтобы высилась гора и чтоб он на нее не взобрался. Ведь я его знаю…
      Медленно тянулись унылые дождливые дни, первые дни на новом, необжитом месте. Даниил и Поля сразу же пошли работать на строительство: он – столяром, она – на подсобную работу.
      В столовой на той же стройке стала работать и Лия и вскоре прославилась как искусная повариха, умеющая «из ничего» состряпать замечательные блюда.
      Квартиру, только что оштукатуренную, еще сырую комнату, им предоставили на троих. В тесноте, да не в обиде. Это ненадолго.
      Вечером, после работы, соседи готовили ужин во дворе и подолгу сидели у огня. Разговаривали о своих делах, а пламя выхватывало из темноты то одно, то другое лицо, то несколько лиц сразу…
      Тогда Лия и узнала, что многие работавшие на стройке знают ее сына. Все они хорошо говорили о нем. Особенно дорог стал для Лии один человек, старый плотник, мастер на все руки, Василий Петрович Дубов, один из лучших работников на стройке. Он давно, еще с русско-японской войны, поселился здесь, имел свой небольшой, почерневший от времени, но крепко сбитый домик, всегда чистый и опрятный.
      – Не дело это, – говорил Василий Петрович, часто заглядывавший в небольшую, еще сырую комнату, где Лия жила вместе с Даниилом и Полей. – Тут и не отдохнешь после работы. Как же так старому человеку? Пустует у меня светелка, окажи милость, переселяйся пока…
      Лия переехала к Василию Петровичу. По вечерам, после работы, когда вся семья сидела за чаем, Василий Петрович рассказывал Лии о ее сыне.
      – Полюбился он тут нам, – говорил старик, попивая чай. – Светлая голова, и руки золотые. Все умел делать, за что ни возьмется, все, бывало, кипит под руками.
      Работы было много, и Лия забывала о своем горе: перед общим делом отступали понемногу личные горести и невзгоды.
      Однажды за ужином, когда все пили из больших кружек густо настоенный на ягодах кисловатый пахучий напиток, к которому Лия с трудом привыкала, Василий Петрович сказал, утирая мокрые усы:
      – Сходила бы ты, мать, к Верхову.
      – Кто это?
      – Парторг наш, разве не знаешь?
      – Да знал ли он моего сына? И без меня у него дел много.
      – Нет, мать, – решительно сказал Василий Петрович, отставив поднесенную к губам кружку. – Этого ты не говори. Коммунистам до всего дело есть.
      Андрей Верхов был еще молод. На загорелом, сильно обветренном лице выцветшими казались густые белесые брови. Глаза были голубые, с веселыми искорками, внимательные, располагавшие к откровенному разговору.
      Выслушав Лию, Верхов помолчал и вдруг вскинулся:
      – Вот что! Мейлаха Фукса знаете?
      Мысль об этом человеке, очевидно, чем-то была приятна Верхову.
      Мейлах Фукс был старик лет семидесяти, удивительно крепкого, могучего сложения. Приехав несколько лет тому назад на станцию Тихонькая из Кременчуга, где он работал грузчиком, он с несколькими своими земляками отправился в тайгу искать, где посуше да повыше.
      Прошло немного времени, и люди, не знавшие раньше Мейлаха Фукса, не могли бы поверить, что этот старик и вся его семья не коренные местные жители, – так прочно осели они в тайге.
      Неподалеку от дома Мейлаха колхоз поставил большую пасеку, первую в этих местах, и Фукс на старости лет стал пчеловодом.
      Мейлах говорит о пчелах: «Мои грузчики!»– так называет он их.
      К этому человеку время от времени приезжал из Тихонькой Семен и проводил у него день-другой. Местные жители дали ему охотничье ружье, и Семен бродил с ним по тайге.
      – Вот Фукс, наверное, знает что-нибудь о вашем сыне, – закончил Верхов.
      – А может быть… может быть, его дочь? – с дрожью в голосе спросила Лия.
      – Кто его знает? – неопределенно ответил Верхов, и смешливые искорки вспыхнули у него в глазах. – Может быть, и дочь…
      В первый же выходной день Лия отправилась к Мей-лаху Фуксу. Узнав, что Лия – мать Семена, старики очень обрадовались, усадили пить чай, угостили прозрачным душистым медом.
      – Работа моих «грузчиков», – заметил Мейлах. – Семен не раз лакомился этим медом. Скучаем мы по нему, как по родному.
      – Очень к нему привыкли! – добавила старушка. – Да и он к нам…
      Лия всячески пыталась выяснить, не имеет ли это отношение к их дочери. Однако ни Мейлах, ни жена намеков как будто не поняли, а спросить открыто Лия не решалась.
      – Раз так, – Лия встала из-за стола, не допив чай, – я уже нигде и никогда ничего о нем не узнаю. Извините, что отняла у вас время.
      Старик преградил ей путь.
      – Кто сказал, что я о нем знаю? – спросил он.
      – Парторг, товарищ Верхов.
      – Товарищ Верхов не говорит неправды. Я-то как раз и знаю…
      Глаза у Лии вспыхнули надеждой. Старик кивком головы попросил ее следовать за ним. На огороженной поляне стояли рядами окрашенные в желтоватый цвет ульи. Пахло тайгой и медом. Пасека была похожа на небольшую фабрику, где множество маленьких тружеников делали свое дело под наблюдением хозяина– великана.
      – Вот видите? Смотрите. Где только они не летают, где не бывают мои «грузчики» за день! По всей тайге носятся, вон до тех далеких сопок… Но куда бы ни залетели, возвращаются они сюда…
      – Да… Ну и что? – сказала Лия. – Какое же отношение это имеет к сыну?
      – А вот какое. Пришел другой пасечник, покрупнее, чем я, дай ему бог здоровья, собрал всех нас, дал нам много богатой земли и сказал: складывайте здесь все, что соберете. Поняли вы меня? Если вы хотите когда-нибудь увидеть своего сына, ни в коем случае не уезжайте отсюда. И он сюда обязательно приедет. Капля его меда есть уже на этой земле. Он сюда вернется…
      Проходили годы, надежда увидеть сына все слабела. Никаких известий о том, что он жив, где он, не было…
      В Биробиджан прибывали все новые и новые люди, и каждый из них вкладывал свою долю труда в общее дело.
      Так шли годы.
      И вот началась война. И тогда, хотя Лия была уже не так одинока в своем горе, боль, тоска по давно потерянному сыну разгорелась с новой силой…
      И в артели, и дома, и даже в соседних домах знали, что никто лучше старой Черновецкой не умеет подобрать, упаковать и обшить посылку бойцу на фронт. Ей самой нравилась эта работа.
      Несколько раз она и от себя посылала скромные подарки на фронт: мало ли там молодых воинов, у которых нет матерей.
      Однажды соседки уговорили ее вложить в посылку письмецо. Она, писала Лия, не знает, кто получит ее подарок, но кто бы он ни был, да будет ему известно, что шлет ему эти вещи от всего сердца старая женщина с Дальнего Востока, у которой никого нет. (Был у нее когда-то единственный сын, да куда-то пропал.) Но она посылает свой подарок с тем же чувством, с каким она посылала бы его родному сыну. И подписалась: «Лия Черновецкая». Ответа она не ждала.
      – Во-первых, – говорила она, – когда бойцу отвечать, до того ли ему. Ведь война!
      Это было в начале зимы. А однажды летом кто-то постучал в двери. Лия тяжело поднялась и пошла открывать. На пороге стоял паренек с озорными зеленоватыми глазами. Он держал брезентовую сумку, набитую газетами и письмами.
      – Это не ко мне! – сказала Лия и притворила дверь.
      Однако парень постучал вторично.
      – Нет, к вам! – сказал он. – Лия Черновецкая – вы?
      – Я…
      Дрожащими руками она схватила очки, потом выхватила из рук паренька письмо. Почтальон уже ушел, а Лия, не в силах успокоиться, все стояла у стола и разглядывала маленький треугольный конверт. Вдруг она тяжело опустилась на стул и заплакала: она могла бы получить его и от сына…
      Она смотрела на треугольный листок и думала: вот она распечатает, развернет письмо и прочтет: «Дорогая мама…» Неужели это невозможно? Разве не могло так случиться, что Семен все эти годы скитался где-то в далеких краях, а когда началась война, пошел, как и все, на фронт…
      И вот… однажды в его часть прибыла среди тысяч других посылка от Лии Черновецкой, ее, конечно, дали ему. Что тут невозможного? И, конечно, он ответил… И все! И наступит конец ее мучениям.
      Наконец она не выдержала, открыла письмо.
      И вдруг сердце оборвалось и куда-то покатилось… «Дорогая мама!» Лия приглушенно вскрикнула…
      Когда она очнулась и затуманенным взором обвела комнату, у ее ног лежало шитье, которое она, падая со стула, потянула за собой, а в складках материи – письмо.
      Взяв себя в руки, Лия прочла листок от начала до конца, и ей стало стыдно, что она так поддалась мечте о невозможном.
      Писал боец. Подарок и письмо, которые ему достались, говорилось в письме, дали ему право назвать ее, незнакомую женщину с Дальнего Востока, матерью… Пусть же она и дальше разрешит ему так называть ее. У нее, писал он, был сын, которого она потеряла. А у него были отец и мать, две сестры, брат, племянники и племянницы, которых расстреляли за связь с партизанами.
      Он благодарит ее за это сердечное письмо и за подарок. Он хочет и в дальнейшем переписываться с ней. Звали бойца Николаем Певцовым.
      Да, ответила она ему на следующий день, она считает его своим сыном, как и всех, кто сражается на фронте. Пусть он пишет ей, и, если ему что-нибудь нужно, она постарается ему помочь.
      Жизнь Лии теперь стала полнее. Она больше не чувствовала себя одинокой, как раньше. Певцов аккуратно отвечал на все ее письма.
      Войну он начал рядовым, писал он, а сейчас получил звание лейтенанта. Он разведчик, и ему часто приходится бывать в тылу у врага.
      – Видно, опять «в гостях» у немцев! – говорила Лия Поле Берман или Василию Петровичу, показывая им письма. – Хоть бы обошлось все благополучно! – добавляла она, вздыхая.
      По ночам Лие снились путаные сны. В них самым причудливым образом переплетались лейтенант Певцов и ее сын… Этот чужой парень сделался ей так близок, что даже наяву его образ начал сливаться с образом ее сына.
      Между тем письма перестали приходить. Не иначе, думала Лия, случилось несчастье.
      Наконец письмо пришло. Оно было из госпиталя и написано неровным почерком. Певцов писал, что в последний раз, когда он ходил в разведку, его тяжело ранили. Он чуть не попал в плен, его спасли товарищи.
      Теперь он уже почти здоров. Недели через две-три его выпишут из госпиталя и дадут непродолжительный отпуск. Но ехать ему, как ей известно, некуда.
      Лия всюду носилась с этим письмом, читала и перечитывала его, ходила с ним к Поле и к Василию Петровичу. Давно уже не была она так счастлива, как в день, когда получила эту весточку.
      В госпиталь она отправила телеграмму, где просила Певцова приехать к ней.
      – Куда же еще ему ехать? – говорила она соседям. – Ведь у него никого больше нет!
      Прошло немного времени, и прибыл ответ: он едет к ней…
      Бенци уже давно хотелось перевести дух, но никак не удавалось. Готовность все принять, если уж не с благоговением, то хотя бы с почтительностью, к шестидесятой странице улетучилась без остатка, однако на вопросительные взгляды время от времени заглядывавшей из кухни Доры Соломоновны он кивал с чрезвычайной значительностью.
      Безнадежность нарастала с каждой страницей; он уже не читал, а только проглядывал.
      Лия страниц пять дожидалась своего названого сына, а его все не было, зато из вагона вышел какой-то бравый военный в новом коричневом кожаном пальто, туго перетянутом ремнем, в невысоких, ярко начищенных сапогах, и Бенци сразу понял, что это ее настоящий сын. Так и оказалось: он смертельно побледнел, а Лия остановилась и громко вскрикнула.
      Военный бросился к ней навстречу:
      – Мама!

* * *

      Потом она лежала на кровати без кровинки в лице, глядя на его широкую грудь, на которой сверкали ордена; дальше Бенци пропустил несколько чувствительнейших страниц от стыда перед автором, с таким чувством, словно он застал замечательного человека без штанов. Он нашел в себе силы только прочесть, как Семен Черновецкий бродил по весенним улицам Биробиджана.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12