Разумное животное

— Но здесь очень хорошо, — сказала Арлетт, — надо просто подождать.

Он взглянул на нее. Его поразила ее необыкновенно милая и удобная поза: все ее тело было расслаблено, спокойное лицо улыбалось, ей было так легко. По всей очевидности, она переживала сейчас, на его глазах, одно из тех мгновений полного физического блаженства, которое, быть может, и есть лучшее и самое редкое, что приносит жизнь. Ее глаза нежно светились во мраке, рот был приоткрыт, создавалось впечатление, что замедлилось даже ее дыхание, настолько она казалась погруженной в истому. Она вдыхала дождь, как растение. Он вытянул правую руку и собрал пальцами прядь ее черных волос, которые отсвечивали, как мокрые листья на тропическом солнце. Она не шевелилась. Она смотрела на него доверчивыми глазами, губы ее приоткрылись, уголки их поднялись. «Какая у нее чудесная улыбка, такая нежная, такая доверчивая, словно раскрывается все ее существо, какое-то глубокое благородство, какой-то вызов пошлости. Почему же так поздно жизнь учит нас не доверять лживым взглядам и улыбкам? Почему же я не разглядел в злых глазах Мэрией невроз, вызвавший у нее дикую ненависть ко мне, которая разрушила ее, как кислота, разъела изнутри, иссушила и опустошила? Яд этой ненависти как бы сжег ее отныне бесполезную плоть, и вся жизнь похудевшей, похожей на скелет Мэрией свелась теперь к чудовищной страсти наносить вред». Он моргнул, взгляд его прояснился, он опять увидел Арлетт. Было немного жаль разрушать ее улыбку, прикасаясь к ней губами. Он продолжал смотреть на нее, все еще держа ее великолепные волосы. Не то странно, что она будет принадлежать ему, а то, что возможность для этого появилась слишком поздно. Он убедился в своей дружбе к ней за месяцы совместной работы. Они так хорошо понимали друг друга, что это понимание скрыло от него его собственное желание. Он слушал, как потоки дождя барабанят по крыше машины. Потоп, отделял их от мира в едва освещенном теплом бьюике — этом уютном гнездышке, тонувшем во мраке. Такое наслаждение — быть вдвоем, вдали от людей, словно в каюте яхты посреди спокойного океана, ускользнуть от укоризненных взглядов, от раздраженной завести, прячущейся за моральными запретами, от злости кастрированных людишек, которые сами проморгали свою жизнь. Он прижался губами к ее губам, он наслаждался, упивался ею.

В номере мотеля все выдавало явное стремление хозяев придать своему заведению сельский вид: потолок был из искусственных балок, камин — из искусственных камней. С зажигалкой в руке Севилла наклонился, вспыхнуло пламя. Он погасил бра.

Арлетт и Севилла промокли до нитки. Они почти вплотную придвинули кровать к огню. Их одежда, с которой капала вода, была разложена на стульях, стоящих справа и слева от камина, чтобы не загораживать потрескивающие поленья. По крыше стучал дождь, ветер, временами задувающий в окна, развевал плотные, из краевого полотна занавески, дребезжал задвижками. Севилла положил голову Арлетт себе на руку. Арлетт закрыла глаза, ее нижняя губа чуть оттопырилась, и казалось, она, охваченная глубоким спокойствием, уходит в себя. У нее был такой юный, почти детский, совсем беззащитный вид. Он прижался левой щекой к ее щеке. Руки Арлетт вцепились в одеяло, по ее черным пышным разметавшимся по подушке волосам пробегали отблески пламени, голова ее с закрытыми глазами замерла, рука, выпустив одеяло, разжалась. Севилла снова услышал, как потоки воды вдребезги разбиваются о крышу, будто разверзаются хляби небесные. Он повернулся на бок и, должно быть, на какое-то время задремал. Потом он ощутил, как она грудью прижимается к его спине, теплыми губами касается его затылка.

— Так вы тоже не спите? — спросила она.

— Нет, — ответил он, поворачиваясь к ней и вновь с удивлением видя прямо перед собой ее нежные глаза и милую улыбку.

«Счастье так необычно, — подумал он, — когда оно рядом, перед тобой, — только руку протяни, — что в него трудно верить, когда тебе дан всего лишь миг, короткие двадцать лет, отделяющие мировые войны, первую от второй и вторую от третьей, нашей, той, что уже стучится к нам в дверь, и на этот раз действительно последней, потому что после нее больше нечего будет разрушать». Но сейчас, в последнем порыве бури, он не сомневался: это было счастье, торжествующее биение жизни, бушующей, как ураганные потоки, которые хлестали по крыше, обрушиваясь на черепицу, словно волны, как удары тарана, сотрясая это хрупкое сооружение. Шпингалеты рам ходуном ходили в пазах, красные занавески, надуваемые резкими порывами ветра, взмывали, как воздушные шары, а за окнами с такой силой струилась и бушевала вода, что Севилле показалось, будто их мотель срывает с фундамента и несет над залитыми лугами вместе с плавающими бревнами, трупами животных, затопленными автомашинами, над распластанными на водной поверхности кронами королевских пальм. Только торчащие из воды крыши кабин для купальщиков указывали на пляжи. А мотель, неодолимый маленький ковчег Арлетт и Севиллы, единственный островок света и тепла в этом хаосе, все плыл и плыл в море, на простор.

— Это провал, — решительно заявила Лизбет, отодвигая тарелку. Севилла и Арлетт, поужинав, сразу же уехали, все остальные задержались в столовой. Это была единственная комната с кондиционированным воздухом. Ночь не принесла никакой прохлады, и дышать было нечем. После недолгого молчания Лизбет повторила: — Это провал.

— Надену-ка я рубашку, — сказал Питер. — Из-за этого кондиционирования я никак не могу разобрать, холодно мне или жарко.

Он вытянул свои длинные загорелые ноги и положил их на край свободного стула.

— Не понимаю, как ты можешь говорить о провале, — продолжал Питер, — прошло всего две недели, как Бесси здесь.

Боб Мэннинг встал и изящно вытянул свои длинные гибкие руки. Питер и Майкл были в шортах, из парней только он один носил даже не джинсы, а светло-голубые брюки с отутюженной складкой, все пуговицы его рубашки были застегнуты, отложной воротник а-ля Шелли широко открывал грациозную шею, его красивая темноволосая голова была слегка наклонена вправо, тонкий пробор разделял сверкающие, скрепленные бриолином пряди волос; он не потел, от него пахло лавандой, казалось, его, благоухающего и выглаженного, только что вынули из коробки.

— Я согласен с мнением Лизбет, — сказал он приятным голосом. — Давайте смотреть правде в глаза: это провал. Да и чего можно было ждать от их брака? Спасительного шока, который должен был вновь вызвать у Ивана уверенность в себе?

— И усилить его творческий порыв, — с нотой сарказма в голосе подхватила Лизбет. — Не забывай, пожалуйста, о творческом порыве. Он должен был дать Ивану возможность преодолеть решающий этап и перейти от слова к фразе. В итоге произошло как раз обратное.

— И вовсе нет, — сказала Сюзи, кладя свою полную руку на спинку стула, на котором сидел Питер.

Он повернул голову вправо и влюбленно посмотрел на нее, — какой у нее правильный, строгий, так чудесно очерченный профиль! В этом профиле — вся Сюзи с ее прямотой, честностью; она как мать, только моложе. Питер возражал Лизбет, потому что ему не нравился ее тон, на самом же деле его поколебали ее на-падки. Но если Сюзи становится на его сторону, тогда это все меняет, значит, он обязан доказать свою правоту.

— Как это — нет? — с уничтожающим презрением воскликнула Лизбет. — Чего тебе еще надо!

— Извини, что я осмеливаюсь тебе противоречить, — отпарировала Сюзи, и Питер тихонько усмехнулся, — но после случки Иван ведет себя именно так, как мы и предполагали. Он стал счастливее, подвижнее, агрессивнее…

Сюзи замолчала и взглянула на Мэгги, еще более уродливую и краснокожую, чем обычно, в платье с большими красными и желтыми цветами. Мэгги молчала, потупив глаза: странно, что она еще не бросилась в эту образовавшуюся в обороне брешь, чтобы защищать своего кумира Севиллу.

— Правильно, — возразила Лизбет, — настолько подвижным, что даже не желает больше говорить! Сюзи, не будешь же ты отрицать, что за две недели он не сказал ни слова по-английски!

— Не преувеличивай, — вмешался Питер, — он от лично понял, что мы называем его жену Бесси, и зовет ее «Би».

— Я ни разу не слышала, чтоб он так ее называл.

— А я слышала, — сказала Сюзи, — и если бы ты заранее, раз и навсегда не внушила себе, что опыт провалился, ты тоже бы услышала.

— Допустим. Он зовет Бесси «Би». Браво? Какой успех? Одно слово! За две недели он произнес одно слово. До прибытия Бесси, простите, Би, он каждый день употреблял сорок слов.

— Есть кое-что и посерьезнее, — заговорил Боб. — Все мы убедились в том, что теперь Иван отказывается от всякого общения, он больше не хочет играть, он даже не откликается, когда обращаешься к нему по имени. А когда мы хотим войти в бассейн, хватает нас за ноги.

Все замолчали. Когда Боб говорил, в его слова всегда закрадывалась какая-то актерская нотка. От этого возникало некоторое ощущение неловкости.

— Мне кажется, что реакция Ивана — вполне нормальная реакция, — с мрачным видом сказал Майкл, который сидел, ни на кого не глядя, склонив голову на грудь.

Сюзи живо посмотрела на него. Говорили, что он похож на Питера, потому что они оба были одинакового роста, у них была одинаковая походка, одинаковые ямочки на щеках. Но Питер, если только чувствовал, что к нему хорошо относятся, всегда был переполнен энергией, ему было так же трудно предаваться грусти, как пробке погрузиться в воду. Майкл слишком о многом задумывался. Сюзи несколько раз мельком окинула его взглядом: «Просто удивительно, Майкл красивый, куда красивее Питера, тверже характером, способнее, конечно, и все-таки мне сразу же понравился Питер, ведь Питер такой искренний». Лизбет хотела что-то сказать, но Майкл продолжал, повысив голос:

— Это очень просто, следует учесть одно обстоятельство: Иван ревнует.

«А Майкл, — подумала Сюзи, — неужели и он ревнует? Но к кому, господи боже, неужели к этой дылде, похожей на чемпионку по баскетболу, грубой, черствой, невоспитанной?»

— Послушайте, — заговорил Питер, откидывая голову назад, для того чтобы потереться затылком о прохладную руку Сюзи, — есть, может быть, и иное объяснение. Я не знаю, дается ли дельфину дельфиний язык от природы или животное должно учиться говорить, как человеческий ребенок, однако разве нельзя просто предположить, что Иван вновь открывает для себя вместе с Бесси свой родной язык и это обучение поглощает все его способности, но что он рано или поздно вернется в свою человеческую семью?

— Ну и оптимизм! — фыркнула Лизбет. — Когда он к нам вернется, он, по всей вероятности, начнет забудет те сорок английских слов, которым его с таким трудом обучили.

Сюзи гордо выпрямилась и с оттенком сдержанного раздражения заметила:

— Во всяком случае, по-моему, не слишком научно строить гипотезы о будущем.

— Строить гипотезы начал Питер, — холодно возразила Лизбет,

Она вынула изо рта сигарету, расправила плечи и оглядела своих товарищей. Сюзи удивил ее упорный взгляд. Нельзя было не признать за Лизбет своеобразного таланта — в умении обвинять своих ближних.

— Разумеется, — сказала Лизбет, — каждый может иметь свое мнение. Если вы не хотите признать, что опыт не удался, — прекрасно. Никто вас не принуждает. А пока чем мы заняты? Ничем, О, я прекрасно понимаю, — добавила она дрожащим от ненависти голосом, — есть разные способы ничего не делать. Можно быть весьма занятый, даже страстно увлеченным, и все-таки ничего не делать.

Наступило ледяное молчание. «Какая стерва, — подумала Сюзи, — какая жуткая стерва! Даже Боб Мэннинг смутился. А Мэгги, почему она ничего не скажет?» И через секунду Сюзи гневно спросила:

— Ты ничего не скажешь, Мэгги?

Мэгги вздрогнула, подняла глаза и смущенно ответила:

— Мне нечего сказать.

Майкл выпрямился, оперся руками на ремень шорт и, глядя на Мэгги, продекламировал:

— Он был мне другом искренним и верным,

Но Брут назвал его властолюбивым,

А Брут весьма достойный человек7.

— Браво! — воскликнул Питер.

Боб Мэннинг сел. Он как-то сразу ушел в себя. Даже его жесты, обычно такие плавные, свободные, стали как-то сдержаннее. Он ни на кого не смотрел. Он стушевался.

— Есть люди, — тем же злым и вызывающим тоном продолжала Лизбет, — которые владеют искусством всегда принимать сторону сильного. Ну что ж, не хочу их беспокоить. Но никто не помешает мне констатировать: вот уже две недели, как мы только и делаем, что смотрим, как они занимаются любовью. Я имею в виду Бесси и Ивана, — прибавила она с каким-то присвистом.

— Ой! — вырвалось у Мэгги.

Кроме этого «ой» ничего сказано не было. Боб Мэннинг, смущенный и испуганный, смотрел прямо перед собой; глава Мэгги ничего не выражали.

— Заткнешься ты? — вдруг сдержанно спросил Майкл, в упор глядя на Лизбет. — Я по горло сыт твоей болтовней.

— Если ты думаешь, что… — поднялась Лизбет.

— Заткнись, — грубо оборвал ее Майкл. — Или я выкину тебя в бассейн.

— Я тебе охотно помогу, — подхватил Питер.

Лизбет посмотрела на того и на другого, ошибиться было невозможно: оба молодых человека горели желанием исполнить обещанное. «Она уступает, — вздрогнув от удовольствия, подумала Сюзи, — уступает, наконец-то я своими глазами увидела, как Лизбет уступает парням». Через какую-то секунду она почти жалела ее; Боб и Мэгги ее бросили, и Лизбет сидела молча, выпрямившись, одна против всех, пытаясь выдержать их бурное недовольство.

— Хамы все вы, — сказала она, тщетно стараясь сохранить презрительный тон.

— Ну что ты, что ты… — горько усмехнулся Майкл. Он наклонился над столом, чтобы вылить себе в стакан оставшиеся полбутылки кока-колы. — Я не хам, а всего лишь тот «цвет американской молодежи», который президент с сожалением посылает умирать на полях сражений во Вьетнаме…

Он замолчал, торжественно, словно после тоста, поднял стакан и выпил кока-колу.

— Пойду спать, — поднялась Лизбет. — Есть предел глупостям, которые я могу выслушать за вечер.

— И я, — поднялась вслед за ней Мэгги.

Лизбет пошла к двери, высокая, гибкая, сильная; Мэгги, которая нелепо семенила за ней, выглядела еще меньше и уродливее.

— Прощай, достойный Брут! — крикнул Майкл.

Он насмешливо помахал правой рукой им вслед.

«Как я могла так ошибаться! — с удивлением подумала Сюзи. — И вовсе он в нее не влюблен, он ее презирает, с ним происходит что-то другое».

— Ты рассуждаешь так, — обратился к Майклу Боб Мэннинг, — словно тебя призовут на будущий год.

— А ты, непорочный юноша, так, — ответил Майкл, — словно война в Юго-Восточной Азии через три года кончится…

Раздался звонок внутреннего телефона. Питер снял трубку и, прикрыв ладонью микрофон, сказал:

— Майкл, тебя просит Севилла.

— Майкл, не хотите ли прогуляться со мной?

— С удовольствием.

Дорога, которая упиралась в здание лаборатории, лентой вилась среди скал. Несмотря на близость моря, воздух был теплый. Огромная ярко-оранжевая луна, совсем низко висевшая над горизонтом, отбрасывала от их ног узкие длинные тени.

— Майкл, у меня к вам просьба. Но прежде, если разрешите, вопрос.

Севилла помедлил.

— Вопрос такой; случается ли вам лично, на территории лаборатории, критиковать внешнюю политику Соединенных Штатов?

Майкл остановился как вкопанный и посмотрел на Севиллу.

— Я критиковал ее сегодня вечером, только что. — И как-то сухо прибавил: — Но, мне кажется, я имею право высказывать свое мнение.

— Вы не только имеете на это право, — сказал Севилла, — но это право записано в Конституции Соединенных Штатов.

Теперь, — продолжал он, — о просьбе, с которой мне хотелось бы к вам обратиться. Уточняю — это просто личная просьба. Майкл, в будущем, находясь на территории лаборатории, воздерживайтесь от критических высказываний подобного рода.

— Это приказ? — напряженно спросил Майкл.

— Никоим образом, этого я не могу вам приказать. Я прошу вас всего лишь о личной услуге.

Стало тихо.

— Вы хотите сказать, что слова, произнесенные мной сегодня вечером, наверное, будут переданы куда следует и что в этом случае они могут причинить вам вред?

— Они наверняка будут переданы и наверняка использованы против меня, — медленно и отчетливо выговорил Севилла.

— Непонятно почему.

— Потому что именно я взял вас на работу.

— Ясно, — ответил Майкл. — Ну что ж, признаюсь, мне довольно… Если я правильно понимаю, — спросил он изменившимся голосом, — среди нас доносчик?

Севилла молчал.

— Извините, — продолжал Майкл, — мне не следовало бы задавать вам этот вопрос. И все-таки мне очень хочется задать вам еще один вопрос

— Я догадываюсь какой, — сказал Севилла. — На него я тоже не отвечу.

Немного помолчав, Майкл с наигранной непринужденностью заметил:

— Ну, это уже несколько сокращает наш разговор. — И прибавил: — Что же касается вашей просьбы, это дело решенное.

Севилла положил руку Майклу на плечо.

Мэриен отнимала у него сыновей день за днем, терпеливо, коварно она вливала в них переполнявший ее яд. Постепенно ей удалось отдалить от него сыновей. «Ну что ж, — подумал Севилла, по-прежнему держа руку на плече Майкла, — почему замыкаться в рамках одной-единственной семьи? Майкл — тоже мой сын».

Майкл понял, что означало молчание Севиллы, и приободрился.

— А вы, — с тревогой спросил он, — что вы думаете 6 нашей азиатской политике?

— Да как вам сказать… — ответил Севилла, опустив руку. — Восторга она у меня не вызывает, но я говорю себе: ты избрал президента Соединенных Штатов, так пусть он и беспокоится о Вьетнаме. А ты беспокойся о своих дельфинах. Каждому свое.

— А если президент проводит в Азии гибельную политику?

— На мой взгляд, — подумав, сказал Севилла, — я не располагаю необходимой информацией, чтобы сделать подобный вывод. Что бы вы подумали о президенте, если бы он пожелал вмешиваться в вопросы электроники без предварительного изучения вопроса?

— Политика не так сложна, как электроника. Достаточно только внимательно читать газеты, и вам бросится в глаза множество фактов о Вьетнаме.

Майкл сунул руки в карманы, он почувствовал себя неловко. Не слишком ли далеко он зашел? Можно подумать, что он читает нотации Севилле и ставит самого себя в пример.

— Да, я знаю, — согласился Севилла, — именно это вы и делаете. И наверное, поступаете правильно. Однако у меня нет времени. Я просто не могу позволить себе роскошь интересоваться внешней политикой Соединенных Штатов.

— Даже если она приведет к третьей мировой войне?

— О, вы преувеличиваете! — воскликнул Севилла. — До нее нам еще далеко.

Майкл ничего не сказал, он совсем пал духом. «Даже такой человек, как Севилла, даже он… Да, все ни черта не стоят, — в бешенстве подумал он, — все мы страусы, вот мы кто…»

— Меня очень беспокоит Иван, — через некоторое время заговорил Севилла. — Не знаю, что делать.

Его слова вызвали у Майкла какое-то чувство иронии. Иван, все дело в Иване. Мир на краю гибели, а Севилла интересуется языком дельфинов. В то же время он был тронут: ведь именно его выбрал Севилла, чтобы поведать о своих трудностях. В этом искреннем признании, в этом доверии не было никакой рисовки. Сердцем они понимали друг друга, а в вопросах политики совсем расходились. «Как бы я хотел его убедить!» — подумал Майкл, и в нем снова вспыхнула надежда.

— Можно было бы, конечно, разлучить Ивана с Бесси, — как бы невзначай предложил Майкл, ибо чувствовал, что Севилла ждет какого-нибудь ответа.

Несколько шагов Севилла прошел молча.

— Я думал об этом. Я бы даже сказал, что такое решение напрашивается само собой. Однако, положа руку на сердце, я никак не могу на это решиться. Наверно, вы сочтете это чувство недостойным ученого, — через несколько секунд прибавил он. — Но, по-моему, это слишком жестоко.

В единственной комнате снятого ими бунгало не было установки для кондиционирования, а были два широких проема — в сторону скал и в сторону моря, — расположенных друг против друга, не застекленных, а заделанных планками из красного дерева, которые можно было устанавливать под любым углом. Голубая в крупную клетку занавеска укрывала комнату от посторонних взглядов снаружи, в чем легко было убедиться, выйдя на террасу и обойдя вокруг дома. Как ни странно, но отсутствие стекол не удовлетворило архитектора в его поисках естественной вентиляции. Между стенами и крышей для движения воздуха оставалось открытое пространство сантиметров в сорок. Не менее дерзким было по конструкции и само бунгало. Оно высилось на бетонной плите, поддерживаемой металлическими опорами в форме буквы «н», смело переброшенной, словно мост, над расселиной между двумя скалами. Эта плита метров примерно на двадцать возвышалась над крохотной скалистой бухточкой, куда вели вырубленные в скале ступеньки. Так как дом располагался на середине скалы, то, приезжая в бунгало на машине, надо было, свернув с дороги, оставлять машину в каком-нибудь временном укрытии и, открыв тяжелые, встроенные в две огромных скалы ворота, спускаться метров сто по крутой тропинке. Тропинка эта являлась единственным подходом к дому, и, по всей вероятности, мебель в бунгало была доставлена сверху, с помощью системы блоков и канатов. Со всех сторон бетонную плиту окружала металлическая загородка, благодаря чему создавалось впечатление, что находишься на палубе корабля.

— Когда подумаю, — заговорила Арлетт, прижавшись плечом к Севилле, — что у нас под ногами двадцать метров пустоты, мороз по коже подирает.

— Нет, нет, не говори, — сказал Севилла, — именно вид неприступной крепости и заставил меня выбрать для отдыха это бунгало. Этот вид, а также, признаться, отсутствие стекол.

— Отсутствие стекол? — с удивлением взглянула она на него. — Почему же?

— О, — рассмеялся он, — это очень важно. Прямо над домом, над их головами парила чайка.

— Интересно, что она здесь делает, — спросил он, — совсем одна? По-моему, тут из трещины в скале идет вверх поток воздуха.

— Она просто парит, — сказала Арлетт, — должно быть, это так приятно.

Она подняла к Севилле свое нежное детское лицо; он обнял ее, у нее была какая-то чарующая манера как бы таять в объятиях.

— Может, прежде поговорим о серьезных вещах? — спросил он хрипловатым голосом.

— Почему прежде? — переспросила она, подняв брови. Переглянувшись, они рассмеялись.

Севилла ощутил, как его с необыкновенной силой переполняет счастье. В их отношениях все было наслаждением: веселье, игры, доброе согласие, безграничное доверие.

— Ты все еще чувствуешь пустоту под плитой?.. — спросил Севилла, укладывая ее в постель.

— Да, но это мне безразлично, с тобой я могла бы провалиться, пробить бетон, и мы очутились бы внизу, в воде, как Фа и Би. — Ее смех и голос смолкли, последним звуком, который слышал Севилла, был победный крик чайки. Ей удалось попасть в поток воздуха, выходящий из расщелины, и она недвижно парила над бунгало, едва шевеля крыльями, купаясь в теплом вечернем ветре, видимо так же мало контролируя свой полет, как осенний лист, и издавая каждую секунду короткий пронзительный крик, напоминающий скрип морской лебедки. Когда голова Севиллы коснулась подушка, он снова его услышал. Ему часто снилось, что он парит, — такой напряженный и многократно повторяющийся сон, что, проснувшись, ему было трудно не верить в его реальность: сильный ветер, он бежит по пляжу, разбрасывает руки, сильно отталкивается от земли, без труда взлетает, рассекая воздух, только в ушах свистит, в нескольких метрах над водой он неподвижно парит, испытывая чудесное ощущение легкости и силы. Он повернул голову влево и посмотрел на Арлетт. Она лежала на кровати, как на облаке, устремив на него нежные и лукавые глаза. Он с нетерпением ждал, чтоб появилась ее улыбка; сначала у нее всегда слегка вздрагивали уголки губ, неизменно поднимающиеся вверх так, словно все ее лицо охвачено радостью, и, когда вспыхивала ее улыбка, Арлетт раскрывалась в ней вся целиком, со всей доверчивостью, со всей нежностью. Он приподнялся на локте и склонился к Арлетт.

— Еще не совсем стемнело, — сказал он, запуская руку в ее волосы, — жаль было бы не воспользоваться этим.

— Можно было бы пойти поваляться на террасе, — улыбнулась она.

— Нет, нет, — возразил он, — предлагаю тебе немножко размяться — спуститься к бухте. Если мы со всем перестанем ходить, то нас ждет участь кентавров: верхняя часть тела — человеческая, а нижняя — в форме бьюика.

— Было бы так жалко эту нижнюю часть, — заметила Арлетт. Севилла засмеялся. Нигде, никогда в жизни, сколько он себя помнил, он не смеялся так часто и с таким неподдельным весельем.

Бетонная плита бунгало, словно перешагивающая через трещину в скале, производила внушительное впечатление, если смотреть на нее, задрав голову, сидя в бухте на крохотном треугольнике обкатанных камней. Снизу казалось, что она не толще листа фанеры. В трех метрах от их ног угасал прибой, выплескивая на берег камешки. Если закрыть глаза, то чудилось, что в каком-то гигантском пакете перемешиваются десятки игральных костей, прежде чем все их бросит нервная рука игрока.

— Мне грустно, — сказала Арлетт, — чувствую, что-то неладно у нас в лаборатории.

— Действительно неладно, — пожав плечами, ответил Севилла. — Лизбет — оппозиция его величества, Мэгги покорно следует за ней, меня обвиняют в косности.

— Признаться, — взглянула на него Арлетт, — меня восхищает твоя снисходительность. Мне кажется, будь я на твоем месте, я их…

— Да нет, поверь мне, — перебил он, — это было бы серьезной ошибкой. Зачастую больше мудрости и настоящего мужества в том, чтобы не отвечать на нападки.

Арлетт посмотрела на него, и в глазах ее мелькнуло негодование:

— Не могу понять этих девиц.

— Все очень просто, милая, они ревнуют, хотя и не к одному и тому же лицу. — Он посмотрел на Арлетт. — Истинная проблема — Иван. Если бы я ее решил, все, что могли сделать или сказать эти идиотки, не имело бы никакого значения. К несчастью, я не нахожу решения, и хуже всего, мне не удается сосредоточиться. Я как Иван, — усмехнулся он, — я так счастлив, что мне больше не хочется работать. Я понимаю, с виду все очень просто: с тех пор как у Ивана появилась Бесси, он больше не разговаривает. Прекрасно. отнимем у него Бесси. Но прежде всего, — вдруг страстно сказал он, — мне противна сама мысль о том, чтобы разлучать их. С тех пор как Иван заговорил, мои отношения с ним — это уже не отношения человека с животным, а отношения личности с личностью. И потом, я просто чувствую, что это не решение. Отбери я у него Бесси, это его страшно травмирует. И что же произойдет? В лучшем случае он согласится снова выучить свои сорок слов. На этом все кончится, и дальше мы не продвинемся. Надо сделать что-то иное, но что именно, не могу представить.

Несколько секунд он сидел молча, а потом, искоса глядя на Арлетт, продолжал:

— Лизбет сказала бы, что я не усилил свой творческий порыв. — Он усмехнулся. — Однако я не согласен с такой отрицательной точкой зрения. И вообще, что она в этом смыслит, несчастная, она — из тех людей, которые всю жизнь никак не могут разобраться, к какому полу они принадлежат. Ведь по своей природе она обречена на философию жертвы. А я верю, что только счастье — и ничто другое — помогает человеку развернуться. Никто не убедит меня, будто в лишениях есть какая-то магическая доблесть.

Они рядышком сидели на гальке пляжа, прислонившись к большой округлой скале; рука Севиллы обнимала Арлетт, головы их почти соприкасались, даже шум прибоя не мешал им слышать друг друга.

— Мэгги говорила что-нибудь о Бобе? — спросила Арлетт.

— Ты хочешь сказать — о том, как трудно назначить дату их помолвки, — вздохнул Севилла. — Уже пять лет я об этом слышу, меняются только ее счастливые избранники — и все, я был одним из них, Джеймс Дин тоже.

— Подумать только, — сказала Арлетт, — она так хорошо знала Джеймса Дина, меня это всегда удивляло.

Севилла засмеялся:

— В прошлом году мне пришлось проезжать Денвер. Могу заверить тебя, что Денвер (штат Колорадо) существует, карты Соединенных Штатов не врут, тетка Агата существует, я долго с ней разговаривал, старое кожаное кресло тоже существует, я его видел, даже сидел в нем, — но все остальное выдумка.

— Не может быть! — воскликнула Арлетт.

Севилла покачал головой.

— Сон наяву, всего-навсего. Несчастная Мэгги, она страшная проблема, и тем более страшная, что она никого не интересует, — проблема некрасивой девушки. А некрасивая девушка в конце концов так же, как и любая другая, мечтает об объятиях мужчины.

Они помолчали.

— Я хотела поговорить с тобой не о ее помолвке, а об одном случае, о котором она обещала рассказать тебе. Позавчера, войдя во время завтрака в кабинет Мэгги, я застала Боба, который копался в ее бумагах. Он побледнел и две-три секунды молчал, прежде чем сказал мне, что Мэгги послала его за ножницами. Он соврал, конечно. В этом я сразу же убедилась, расспросив Мэгги.

Севилла нахмурил брови.

— А мне Мэгги ничего не сказала. Впрочем, ничего нового она бы мне не сообщила. О том, какую роль играет Боб, мне стало ясно с воскресенья 15 мая. В тот день, если помнишь, мы все, кроме сторожей, уезжали из лаборатории на пикник, и я предупредил сторожей, что в наше отсутствие их навестят двое «электромонтеров»…

— Двое электромонтеров? — переспросила Арлетт.

— Знаю, — покачал головой Севилла, — все выглядит как в низкопробном шпионском фильме, столь же нелепом, как о Флинте, или столь же плохом, как о Джеймсе Бонде. К несчастью, Арлетт, милая, это правда, джеймсбондизм становится нашей повседневной жизнью. Эти специалисты обнаружили, что вся электропроводка во всех комнатах лаборатории была дублирована маленьким, едва заметным приспособлением, которое записывало все разговоры на миниатюрный магнитофон, вмонтированный в стенку за кроватью Боба.

— Но ведь это ужасно, — возмутилась Арлетт. — Это еще серьезнее, чем я думала.

— Успокойся, — сказал Севилла. — Боб не русский шпион, этот хороший американец из патриотизма согласился быть информатором мистера Си.