Из писем к ближним

      ВОЙНА И ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ
      15 февраля 1914 г.
      Две грустные сенсации в Петербурге - великосветский бал, где дамы явились с синими, зелеными, оранжевыми и розовыми волосами, и статья г. Борисова в "Русском Инвалиде" (№29). Никто не ожидал столь блестящей победы футуризма в кругу, который имеет претензию быть оазисом вкуса и хорошего тона. Никто не ожидал, чтобы почтенная редакция "Русского Инвалида", обыкновенно затушевывающая прорехи военного ведомства, вдруг выскажется правдивой и по своему значению оглушительной диатрибой. Между двумя сенсациями, по-видимому, нет связи, но философам ничего не стоит установить эту связь, если вспомнить, что все нелепости и все ужасы на свете идут от одной причины: Quos vult perdere Jupiter dementat. 24 Мы все говорим о здравом смысле, как будто это благо навсегда обеспечено и мужчинам, и дамам, - но опыт истории это опровергает. После удивительных подъемов гения, составляющих торжество здравого смысла, умственная сила общества падает, и часто в той же поразительной степени. Горе народам, которых великие испытания застают в период плачевного декаданса!..
      Оставив блестящих дам побеждать сердца синею и зеленою прической, коснемся статьи г. Борисова, бросающей на основании японских источников новый и яркий свет на наши поражения на Дальнем Востоке. В недавней статье г. Эль-Эса уже была разобрана военная сторона ужасного открытия, сообщенного г. Борисовым, - я позволю себе разобрать тот же факт, но психологически. Факт, как известно, тот, что по крайней мере в семи сражениях (Вафангоу, Уфан-гуан, Юшулин, Ляньджань, Ляоян, Шахэ, Мукден) наша армия была сильнее японской. В иных случаях она была многочисленнее на десятки и даже целую сотню тысяч человек, и все-таки мы терпели поражение. Г. Борисов сообщает точную численность, установленную уже после войны генеральными штабами обеих армий. "Эта таблица, говорит г. Борисов, рассеет мираж о невероятно больших японских силах и о их резервных бригадах, число которых наш генеральный штаб перед сражением на р. Шахэ насчитывал до девяти, в действительности же, если верить японцам, их было четыре". Говорят, у страха глаза велики, но вероятно, не у одного страха. До такой степени преувеличить силы врага в поле - это, пожалуй, еще более фатальная ошибка, чем было преуменьшать ее перед начатием кампании.
      Не будучи специалистом военного дела, я помню, десять лет назад, никак не мог понять: почему мы первое же сражение (под Тюренченом) проиграли, когда имели возможность и непременно должны были выиграть его. Воюют не тела, а души, - для каждой же воюющей души необыкновенно важно иметь при первом вступлении хоть небольшой успех. Насколько успех окрыляет, вызывая в победителе бурный подъем энергии и страсти к дальнейшей работе, настолько неуспех роняет дух и обессиливает - часто до паралича. Даже шахматные игроки знают, что значит потерять первую фигуру. Мне казалось сначала, что на позиции правого берега Ялу А. Н. Куропаткин или совсем не примет сражения, или непременно разобьет японцев. Зловещим предчувствием сжалось сердце, когда выяснилось, что главнокомандующий, собравший большие силы под Ляояном, лично не съездил на долго подготовлявшиеся позиции у Тюренчена. Теперь, когда опубликованы подробности сражений, - я убеждаюсь, что в свое время был прав. Мы имели полную возможность разбить японцев на Ялу. Правда, их перевес в этом сражении достигал 241/2 тыс., но не говоря о том, что нам помогала река и укрепленный берег,- неужели из-под Ляояна нельзя было подвести 25-тысячный отряд для уравнения сил? Можно было, конечно, подвести и вдвое больше. Но что всего ужаснее, - как утверждает г. Борисов, - под Тюренченом мы ввели в бой не 18 тысяч, а меньше трети - лишь 5 тыс. человек против 42-тысячного японского отряда. Потому только и были разбиты. При Цзиньчжоу у японцев опять было больше войск, чем у нас, но из того-то маленького отряда, что мы имели (17,5 тысячи человек), мы ввели в бой едва четвертую часть - 3800 чел. Стало быть, три четверти сил наших, как и флот, стоявший на флангах, бездействовали. Принимая в расчет укрепленную позицию и эти четверные силы, которые должны бы были действовать, - всего вероятнее, что и тут мы остались бы победителями. Под Вафангоу у нас перевес численности был уже на 7800 солдат, под Уфангуаном - на 15700, под Ляояном - на 90067 ч., под Шахэ - на 100800 солдат и 260 орудий...
      В названной статье г. Эль-Эса читатели нашли оценку этого ужасного обстоятельства со стороны боевого офицера. Называю это обстоятельство ужасным потому, что на русском языке нет слова, ближе подходящего в данном случае. Быть почти вдвое сильнее неприятеля (221 тыс. против 120) и проиграть сражение - это не несчастье, а действительный ужас. Тем прискорбнее читать в "Русском Инвалиде" полемику редакции с собственным же сотрудником и попытку вышутить этот эпитет г. Борисова "ужасное" в применении к выводам войны. В кои-то веки почтенная газета разрешила себе смелость напечатать сильные своею правдивостью цифры и, по-видимому, сама до того испугалась этой смелости, что торопливо бьет отбой. "Есть, говорит газета, - темы, разбор которых, совершенно уместный на столбцах своей специальной военной печати, становится совершенно нежелательным на страницах печати, предназначенной для широких кругов штатской публики". Как вам нравиться эта претензия? Вполне было бы понятно, если бы о специальных военных вопросах в общей печати рассуждали совершенно невежественные штатские люди, но и г. Борисов, и г. Эль-Эс - люди сами военные и в данном случае осведомленные наилучшим образом. Выходит так, что "Русский Инвалид" находит вполне желательным и целесообразным, когда с "широких кругов штатской публики" берутся налоги на содержание армии и берутся сыновья и братья, чтобы вести их в бой, - но он находит совсем нежелательным и нецелесообразным, если той же публике дается сознательный отчет о понесенных поражениях. Я думаю, широкие круги штатской публики с этим вряд ли согласятся. Нация, принимающая на свою многострадальную грудь все великие жертвы войны и весь позор поражения, имеет право знать правду. Что "столбцы военной печати" не обеспечивают военной правды - доказательство постыднейшая война, которой безумные ошибки еще в приготовительном периоде "Русский Инвалид" совершенно не предвидел.
      Поясняя, почему мы были разбиты "даже при невероятно благоприятных условиях", г. Борисов говорит, что под Шахэ "на нашем левом фланге наши 73 батальона вели бесплодную борьбу с 18 японскими батальонами, на нашем правом фланге 13 батальонов генерала Дембовского вели борьбу против одного взвода японского, выбивая его из двух деревень, т.е. 208 взводов воевали против 1 взвода, 32 батальона ген. Соболева удерживались шестью батальонами японских" и т.д. Общую причину поражений наших г. Борисов видит в негодности наших боевых форм... Японцы развертывали все в боевую линию; можно сказать, что все их 100 тысяч человек пользовались своим ружьем. Мы же выстраивали свои войска в две или даже в три линии. Ружьем пользовалась только первая линия, она изнемогала в бою, "истекала кровью", - говорит очевидец, германский военный агент Теттау. Тогда ее днем же, в виду неприятеля, выводили из окопов и заставляли отступать под яростным огнем противника. Главная часть наших потерь и относится к периодам отступления. Отсюда ясно, почему на р. Шахэ мы потеряли 41.316 человек, а японцы только 20.497 чел. Английский генерал Гамильтон говорит, что у русских только одна восьмая часть полка могла стрелять, а остальные могли бы иметь пики...
      Вот в чем несомненный ужас того, что произошло. В наших поражениях нисколько не виновата Россия, про она выдвинула на войну не только достаточную армию, но в крупных сражениях - с огромным перевесом сил. Не виноваты офицеры, ибо они гибли без числа, честно исполняя долг храбрых, не виноваты солдаты: по отзыву того же Гамильтона и других свидетелей, "в самые критические и отчаянные минуты, когда всякая надежда потеряна, русские начинают показывать высокий класс и пожары в русском боевом порядке глохнут тут же на месте" (это пишет г. Свечин в "Русск. Инв."). Нельзя согласиться с г. Эль-Эсом, что виною наших поражений были "миллионные громады, наскоро собранные, наспех подученные, не впитавшие в себя шестого солдатского чувства". Ведь и у японцев армия была собрана на основании всеобщей воинской повинности. Печальная разгадка наших поражений не в этом, а просто в отсутствии у наших вождей военного таланта. Разве не ту же картину вы видите во всех областях творчества, где вместо дарования, которое есть просто-напросто повышенный здравый смысл, - поставляется бездарность?
      Когда готовятся к столь неизмеримо сложному предприятию, какова война, профаны думают, что нужны нечеловеческие размеры мозга главнокомандующего, чтобы сообразить бесчисленные мелочи и быть готовыми "до последней пуговицы" к бою. Изучая великих полководцев - Наполеона, Суворова и т.п., вы действительно видите перед собою людей, вечно думавших о войне, имевших поэтому изумительную военную память и способных крайне быстро ориентироваться даже в мелочах. Но не эти мелочи решали успех войны. В разгар мистерии боя психологически некогда помнить о мелочах, и решает победу нечто совсем другое. Решает победу обыкновенный здравый смысл, т.е. вполне ясное соображение главных условий. Допустим, что командующими армиями у нас были бы не профессора военной академии, а простые штатские люди, но вполне здравомыслящие. Они рассуждали бы так: нападение всегда выгоднее обороны, ибо даст возможность ошеломить врага неожиданным ударом, нагнать на него страх и расстроить его расчеты. Ergo, - общая стратегия и общая тактика должны быть "нападательными", как выражался Суворов, - всегда нападательными. О "подлой ретираде" (слова того же Суворова) нечего, стало быть, и думать, о чем войска заранее должны быть предупреждены. Простой здравый смысл говорит также, что войска то же, что порох или снаряды, - их нужно бережно хранить до момента боя, но безумно и преступно не истратить их в бою, - ибо в этом же их назначение, чтобы быть истраченными. Простой здравый смысл говорит, что при сближении с неприятелем важно предварительно заставить его разбиться о наши укрепления, о наш артиллерийский огонь, - но наступает момент, когда непременно нужно переходить в наступление, и уже раз перейдя в него, гораздо выгоднее умереть, нежели отступить. Гораздо выгоднее - не говоря о нравственной стороне дела. Простой здравый смысл говорит, что сблизившись с неприятелем, нужно как можно скорее забросать его огнем, и кто в единицу времени выпустит более выстрелов, тот и побеждает, как прежде - при холодной атаке - кто нанесет более штыковых и сабельных ударов, на стороне того была и победа. Этот простой секрет победы известен даже детям, играющим в снежки. Кто проворнее и метче бросает снежки, тот берет и верх. Трагедия войн не знает другого талисмана победы: глазомер, быстрота, натиск. Если так говорит здравый смысл, то что же это значит: "у русских только одна восьмая часть полка могла стрелять, а остальные могли бы иметь пики"? Это значит полное помрачение здравого смысла, ни более ни менее.
      Если четвертая часть армии двинута в бой, а три четверти стоят праздными зрителями, то не похоже ли это на то, как если бы человек при нападении разбойника решил сначала защищаться одною нижней оконечностью, а руки оставил бы про запас? Мне кажется, недолгий опыт такого боя показал бы, что скупость тут сродни глупости и что, когда вопрос стоит о вашей жизни или смерти, гораздо умнее пустить в дело все ваши органы обороны. Старая тактика была основана на старом оружии, при котором огонь нельзя было развить дальше нескольких сот шагов. Сразу вводить в бой большее массы нельзя было, чтобы не создавать для себя же Ходынки. Новое оружие допускает бой на дальнем расстоянии, т.е. действие больших масс при сравнительно безопасном их разрежении. Японцы использовали эту возможность, мы - нет, и потому даже при огромном, почти двойном перевесе сил мы бывали разбиты. Вовсе не нужно специально военной учености, чтобы понять, что выводить людей из окопов и отступать под яростным огнем неприятеля - это значит кроме одной победы дарить неприятелю другую. Самый обыкновенный "штатский" здравый смысл мог бы предостеречь от столь роковой ошибки...
      Я не согласен с г. Борисовым, что причина наших поражений - это "негодность наших боевых форм", т.е. стратегии и тактики. Позвольте, - да ведь эти "формы", годные или негодные, создаются и практикуются людьми же. Не падают же они с луны? Каждый великий полководец вносил свои поправки в боевые формы, поправки на новый характер оружия и обстановки. Кто же мешал нашим полководцам быстро сообразить, какие формы наиболее пригодны, и их использовать? Г. Борисов с глубокой скорбью свидетельствует, что эти "негодные формы и доныне у нас сохранились и доныне царят и завтра же обнаружатся в новой войне". "Рассмотрите, говорит он, любой тактический задачник с решением задач, и вы убедитесь, что, несмотря на свое издание в 1913 году, задачи решены совершенно в духе "негодных" боевых форм"... Все это поистине ужасно, и "Русский Инвалид" совершает дурное дело, стараясь из ненужного подобострастия перед сильными мира затушевать, смягчить, свести на нет полные отчаяния выводы своего же сотрудника. Мы находимся в самом деле перед явлением, для нас грозным: ученейшие наши генералы и профессора, делавшие в мирное время самую ослепительную карьеру, - чуть коснулось войны, оказались потерявшими секрет победы - здравый смысл... Уже, конечно, без худого намерения, а напротив - с наилучшими - они отдавали приказания, как раз обратные тем, которые могли вести нас к победе. Чем же это объяснить? Позволю себе повторить то, что говорил уже не раз. Источник наших поражений находится прежде всего в плохой военной школе. Слишком она сделалась книжной и теоретичной, слишком многому она учит совершенно не нужному, а "единое, что на потребу" - военное искусство - оставляет в пренебрежении. Военное искусства, как всякое, основывается на подборе талантов, на небольшом количестве теории и на огромном количестве практики. Наша же военная академия подбирает людей чаще всего с призванием к общей карьере и делает их военными учеными, а не военными генералами. Разве не глубоко знаменателен факт, что наиболее отличившиеся генералы в прошлой войне были воспитанниками не академии, а средней военной школы? При военном таланте такие генералы имели еще одно огромное преимущество пред академистами. Мозги их, в свое время не приплюснутые массой чужих мнений, сохраняли способность создавать свои. Не связанные заготовленными, как консервы, военными формулами, не порабощенные модными теориями, боевые генералы неакадемисты поневоле искали себе указаний прежде всего в здравом смысле. В то время как некоторые ученые полководцы, давно превратившиеся в чиновников, по дороге в действующую армий повторяли академические учебники, читали энциклопедию войны и трактаты по стратегии, - более их талантливые строевики слушались своего инстинкта, воспитанного на боевом опыте, слушались - как Сократ - того гения, который каждому искреннему человеку довольно ясно говорит, что нужно делать и что не нужно. Никогда мы не выбьемся из-под власти "негодных боевых форм", влекущих к поражению, если не сбросим гипноза схоластической военной школы. Я не забываю, что, начиная Скобелевым, немало военных талантов вышло из военной академии. Но ведь большой талант вроде скобелевского трудно испортить даже очень плохою школой. Последняя портит посредственности - и их уже портит безнадежно. Не что иное, как именно мертвая школа, ввергает целые поколения в декадентство, отучивает их от здравомыслия и прививает извращения ума и вкуса. Людям, на вид вполне здоровым, вдруг начинает казаться, что самые красивые волосы - зеленые или синие или что одной рукой удобнее сражаться, чем двумя. Уверяю вас, - это начинается в расстроенной семье и доканчивается в расстроенной школе.
      ИНВАЛИДНАЯ ПСИХОЛОГИЯ
      20 февраля 1914 г.
      С редактором "Русского Инвалида" г. Беляевым случилось большое несчастье: он пропустил в казенной газете сведения (из японских источников) о том, что мы терпели поражения даже в тех шести или семи битвах, где имели несомненный численный перевес, доходивший до десятков и даже до сотни тысяч солдат. Естественно, что сообщение это глубоко ужалило еще раз незажившую рану нашей народной гордости, и в общей печати поднялись стоны негодования. Иначе, как стоном негодования, нельзя назвать сдержанную и сильную статью г. Эль-Эса в "Нов. Вр.", израненного в боях офицера русской армии, как и статью г. Борисова в "Веч. Вр.". Редактор "Инвалида" г. Беляев, видимо напуганный этим шумом (что-то скажет начальство!), пытается отвлечь внимание публики от неосторожных разоблачений своей газеты в другую сторону. Он выстреливает сразу двумя ругательными статейками по моему адресу, как будто это может сколько-нибудь изменить значение проигранной войны. С большой надутостью г. военный редактор заявляет: "Считаю себя в этом отношении обязанным взяться за перо". Это знаете ли, очень страшно, когда, наконец, "берется за перо" г. В. Беляев. Ох, что-то он напишет! Прежде всего г. Беляев считает долгом расхвалить газету, которая имеет в его лицо столь блестящего редактора. "Газета эта, - говорит г. Беляев, верно и нелицеприятно служит армии и родине, являясь органом военного министерства и памятуя присягу - не за страх, а за совесть служить интересам Его Величества, почему неправде нет места на ее столбцах".
      Очень хорошо, но посмотрим, так ли это на деле. Прежде всего совершенная неправда, будто выражение "не за страх, а за совесть" входит в присягу. Оно входит в другой закон, и, стало быть, вы, г. Беляев, плохо "памятуете" даже присягу. Затем, чтобы не ходить далеко, позвольте отметить самую бесцеремонную вашу неправду, очень близкую, как это ни тяжело сказать, в умышленной лжи. Вы пишете: "Что же говорит по этому поводу г. Меньшиков? Он отрицает значение военного образования и рекомендует в полководцы простых штатских людей, но вполне здравомыслящих".
      Тут две неправды, - точнее, тут две умышленные лжи, ибо никогда я не отрицал значения военного образования и никогда не рекомендовал в полководцы простых штатских людей, хотя бы вполне здравомыслящих. Так как г. Беляев ссылается на мои последние две статьи по военному делу - "Война и здравый смысл" и "Героическая жизнь" (9 и 15 февраля), то очевидно, что он читал эти статьи и незнанием их не может оправдать свою неправду. Я не только не отрицаю значения военного образования, но в одной из названных статей рекомендую новому военному журналу ("Армия и Флот") смотреть на себя "как на продолжение офицерской школы". В образование военное я ввожу не только науку, но и искусство, и не одно искусство, но также и науку, без которой искусство невозможно. "Я не сторонник (пишу я далее) милютинского метода изучать войну через бумагу. Несравненной и ничем незаменимой школой для войны навсегда останется не академия, а война. Но за отсутствием войны следует учиться ей как и где доступно". Вот мое мнение.
      Скажите же, читатель, - правду ли говорит г. Беляев, будто я отрицаю значение военного образования?
      В другой моей статье ("Война и здравый смысл"), окончательно выведшей г. Беляева из равновесия, - я отрицаю вовсе не военную школу, а лишь плохую военную школу: "Источник наших поражений (пишу я) находится прежде всего в плохой военной школе. Слишком она сделалась книжной и теоретичной, слишком многому она учит совершенно не нужному, а "единое, что на потребу" военное искусство - оставляет в пренебрежении. Военное искусство, как всякое, основывается на подборе талантов, на небольшом количестве теории и на огромном количестве практики. Наша же военная академия подбирает людей чаще всего с призванием к общей карьере и делает их военными учеными, а не военными генералами". И далее: "Никогда мы не выбьемся из-под власти негодных боевых форм, влекущих к поражению, если не сбросим гипноза схоластической военной школы"... "Не что иное, как именно мертвая школа, ввергает целые поколения в декадентство, отучивает их от здравомыслия и прививает извращения ума и вкуса". Кажется, ясно, что, говоря о "плохой", "схоластической" и "мертвой" военной школе, я вовсе не отрицаю хорошей военной школы, основанной на живом и современном опыте. Не отрицая хорошей школы, я ео ipso не могу отрицать и значения военного образования. Стало быть, повторяю, г. Беляев говорит обо мне неправду.
      В такой же степени ложно, будто я "рекомендую" в полководцы простых штатских людей, вполне здравомыслящих. Я доказываю только, что даже простые штатские люди, но вполне здравомыслящие, не наделали бы на войне тех бессмысленных ошибок, которые у нас наделали военные профессора. Я привожу в пример, как стал бы рассуждать простой штатский человек, попавший в главнокомандующие (в истории бывали примеры таких полководцев: уж это-то, вероятно, г. Беляев не "запамятовал"). Даже штатский вполне здравомыслящий человек не мог бы в общем ходе стратегии и тактики рассуждать иначе, чем рассуждал Суворов, ибо гениальность последнего, как и всякая гениальность, ведь и есть не что иное, как наиболее ясное здравомыслие. Это, конечно, вовсе не значит, что достаточно взять вполне здравомыслящего обывателя вот вам и Суворов. Суворов имел огромное военное образование и особый военный инстинкт, подобный инстинкту охотника, но даже без этих высоких преимуществ простой, здравомыслящий обыватель не шлепнулся бы в Маньчжурии так плоско, как наши схоластики генерального штаба. Совершенно напрасно г. Беляев наводит тень на цифры японской военной истории, - эти цифры, как доказал г. Борисов, совпадают близко и с нашими данными, да наконец что же нибудь значат отзывы посторонних свидетелей - иностранных военных агентов. Не японцы, а Гамильтон утверждает, что "у русских только одна восьмая часть полка могла стрелять, а остальные могли бы иметь пики". И уж если немецкого офицера (Теттау) действия русских академических схоластиков заставляли дрожать от негодования, то, стало быть, этот позор был даже не относительный, а абсолютный, годящийся в поучение всем народам и на все века.
      Не умея сказать что-нибудь серьезное по существу "Русский Инвалид" начинает попросту ругаться, думая, что уже этот-то прием вполне победоносен для казенной газеты. "Г. Меньшиков в данном случае заботится больше о хлестком слове", "одинаково охотно берется за все для того, чтобы произвести дешевый газетный эффект", "г. Меньшиков науськивает общество и армию против военной науки" и пр. и пр. О, как это безнадежно-бездарно! Вопрос в печати ставится громадного, трагического для народа значения, вопрос идет не только о чести, а о самом, может быть, существовании народа русского, ибо без хороших полководцев, как показал опыт, - нет армии и нет защиты, - а "орган военного министерства" только и умеет, что свести дело к личной, совершенно вульгарной полемике. Если штатский публицист возмущается явной и доказанной бессмыслицей будто бы ученой стратегии и тактики, то это, видите ли, не что иное, как дешевый "газетный эффект". Нет, господа штабные "моменты", это не газетный, а, к сожалению, всесветный эффект, и не дешевый, а страшно дорого обошедшийся несчастному народу русскому. Многие, многие поколения России будут оплакивать еще небывалое в нашей истории бесславие, и сколько бы ни пытались замазать, затушевать, подкрасить эту тяжкую рану народную, боль ее пойдет в глубь веков.
      Что не одни "штатские", т.е. граждане русские, негодуют на виновников национальной нашей катастрофы, доказывают те немногие независимые голоса военных, которые раздаются иногда в самом "Инвалиде", вероятно, к искреннему смущению г. Беляева. Вот что пишет г. А. Свечин - судя по статье - боевой офицер. "Тяжелы наши ошибки в прошлую войну... Тактика армии представляла противоестественную комбинацию ударного метода Драгомирова с декадентским признанием бурских методов одиночного, бессильного наступления, всемогущества огня и неуязвимости фронта. Основная вина высшего командования не в том, что оно писало плохие диспозиции, а в том, что оно не сумело вызвать в армии доверия к своим силам. Измученные неудачами, мы хватались за строи и методы боя, которые позволяли укрываться от неприятельского огня; укрытию и обеспечению всегда отдавалось преимущество перед поражением неприятеля. Читатель, когда вы увидите в поле перебежки по одному или по звеньям, когда, чтобы уменьшить потери, мы сами закрываем одиночными людьми огонь целых взводов - вспомните, что это отдаленный отзвук маньчжурских неудач. Мы стали скептиками. Еще стреляли, но в глубине души не верили, что наши пули и шрапнели еще сохранили способность убивать японцев - и, естественно, уклонялись от образования боевых частей, от наступления, так как всякое проявление энергии на поле сражения представлялось нам как принесение лишних жертв".
      Вот до какой степени морального разложения довели армию "мы", - пишет г. Свечин. Но кто же это "мы"? Да ведь это те же полководцы наши, блестящие воспитанники академии генерального штаба, бывшие профессора ее, которых столь подобострастно защищает г. Беляев. Г. Свечин приводит яркую иллюстрацию того упадка духа, до которого "мы" довели непобедимого когда-то русского солдата. "В сражении на р. Шахэ штабу, в котором я находился, удалось раздобыть горную батарею и открыть огонь с 2200 шагов на вершине Лаутхалазы; пехотинцы отчетливо видели, как сотня японцев, теряя убитых и раненых, пустилась наутек со скал, которые лизала наша шрапнель - и я прочел глубочайшее удивление на лицах не только солдат, но и офицеров: и японцы не бессмертны, и мы стреляем не холостыми патронами! Если бы войскам почаще удавалось демонстрировать силу их оружия, войска научились бы дерзать... Не то же ли суеверное признание японского бессмертия и нашего бессилия заключалось в работе высшего управления - в глубокой эшелонировке резервов, в выделении крупных сил для охранения флангов, в введении стрелков и орудий в бой капля по капле? Всякое проявление энергии в бою переходило в сознание высшего командования лишь как обращение войсковых частей в поток раненых; народилась экономная теория боя - закрывать руками голову и не наносить врагу ударов"...
      Так пишет в самом же "Русском Инвалиде" офицер, видевший войну собственными глазами и переживший все ее несчастные состояния. Характеристика, даваемая нашему высшему командованию г. Свечиным, мне кажется, не менее ужасна, чем цифровой обзор г. Борисова. Как вам это нравится: "удалось раздобыть" горную батарею в великом сражении, где ген. Куропаткин, как писал в многоречивом приказе, собирался заставить неприятеля исполнять его волю? Мы после долгих лет подготовки начали горную войну без горных орудий, и уже одно орудие, которое "удалось раздобыть", показало штабу, где находился г. Свечин, чем должна бы была быть война, если бы мы имели другое, менее ученое, но более талантливое командование.
      "Русский Инвалид" лепечет что-то жалкое о том, что виновата в данном случае общая пресса: она, видите ли, смущает запасных и прапорщиков запаса, заставляя в мирное время терять их доверие к армии, и потому они "не имеют достаточных духовных сил для перенесения гнета боевых ужасов". Виновата общая пресса "со скудно развитым чувством патриотизма и с забывшей Бога душой (мало религиозности в нашем обществе!)", виновато "Новое Время", допускающее "бесконтрольное выступление недостаточно компетентных авторов, проповедующих и критикующих все и вся". Вот вам чудесное открытие Америки г. Беляевым. Но он забыл одно маленькое обстоятельство: общая пресса критикует войну ведь после войны, - стало быть, каким же образом наша теперешняя критика могла повлиять на запасных и подпрапорщиков 10 лет назад? Десять лет назад общая пресса лишена была права какой бы то ни было критики высшего командования. Разрешалось только расхваливать их высокопревосходительства и кричать им "ура". Не только никто не подрывал доверия к главнокомандующему, но целые четверть века печать русская воспевала ген. Куропаткина, ставя его в одно созвездие Близнецов с гениальным Скобелевым. Что же вышло из этого слепого идолопоклонства? И не лучше ли было бы для славы армии и чести народа русского, если бы тогда же, 25 лет назад, у нас была свободная пресса, которая свеяла бы критическим разбором хоть часть незаслуженного ген. Куропаткиным доверия к нему как к полководцу?
      "Русский Инвалид" с важностью поучает "общую прессу", что ей делать вместо расследования прошлой войны. "Не лучше ли, - пишет он, - им поработать на почве развития религиозности, патриотизма в наших семьях, школах, в обществе, в народе, на всем необозримом пространстве нашей великой родины, военную силу которой нужно ковать, а не разрушать в мирное время необдуманным трезвоном? А уж о военной школе и формах ведения боя позвольте пообсудить и поговорить нам, военным". Да сделайте одолжение, кто же вам мешает, г. Беляев, "пообсудите", если это вам по силам, - но только выйдет ли какой-нибудь толк из вашего пообсужденья? "Русский Инвалид" до маньчжурской войны имел свыше 90 лет для обсуждения вопросов о военной школе и формах ведения боя, и все-таки мы оказались разбитыми. 90 лет - срок не малый! Если в "общей прессе" вместо душеспасительных занятий, рекомендуемых г. Беляевым, и раздается иногда тревожный "трезвон" по поводу войны, то ведь потому только, что инвалидный способ обсуждения войны привел империю к катастрофе, притом далеко еще не законченной. Общая пресса есть голос сознательного общества, - это не трезвон, а набат, подобный пожарному. Если вам, людям военной карьеры, этот набат неприятен, то вспомните, что огонь войны не столько вас коснется, сколько нас. Не ваши, а народные средства будет пожирать бесславная война. Дети общества и народа, а не одни лишь ваши пойдут навстречу смерти. Не скромный фиговый лист для прикрытия начальственных грешков и недочетов, в какой роли служит военная газета, - во главе армии воздвигнуто будет священное знамя нации, и именно его ждет в будущем слава или позор. Не зная, какою бы наивностью разрешиться блистательнее, вы вините печать в разрушении военной силы. Но свободная печать в России еще только начинает жизнь свою и находит армию и флот уже разрушенными. Печать "общая" оплакивает эту катастрофу и вместе с народным представительством кричит о необходимости восстановить народную силу. Но восстановлять ее нельзя излюбленным методом официальной лжи, методического обмана общественного мнения, подделкой благополучия, которого нет. Доверие народное - вещь великая, но оно должно быть оправдано, иначе превращается в национальную глупость. Все наше доверие героям! Все наше сердце и душа - Скобелевым и Суворовым, - и никакого доверия к начитанным в учебниках схоластам, которые в военных своих мундирах прячут робкие чиновничьи души. Доверие к таланту - и никакого доверия к бездарности.