Неоконченный романс

Чуть повыше кружевного края лифчика на пышной груди красовался внушительный багровый синяк, оставленный в запале губами молодого мужа…

Лена в душе немного завидовала подружке. Все воспоминания о Сергее и проведенных с ним недолгих днях и ночах заканчивались одним: перед глазами вставала черная яма, куда опускают обитый красным гроб, и салют из автоматов. А затем ее поглотила черная пустота и продержала на больничной койке более месяца. Нервное потрясение, пережитое во время похорон мужа, порой давало о себе знать чрезмерной усталостью, сухостью во рту и тошнотой.

Но самое удивительное — за все четыре года, прошедшие с того страшного дня, Сережа ни разу ей не приснился. А в воспоминаниях лицо его как бы постепенно смазывалось, затушевывалось. Лена стала забывать его голос, а ведь в первое время в каждом молодом статном мужчине она видела мужа, порой пугалась до слез, когда что-то знакомое чудилось ей вдруг в повороте головы, развороте плеч или походке. Каждый вечер, ложась спать, она смотрела на огромную цветную фотографию, которую ей сделали в лаборатории газеты. Отец снял их на Красной площади в день, когда Сереже вручили звездочку Героя.

На снимке осенний ветер растрепал им волосы. Обнявшись, они от души смеются. Безоглядное счастье на собственном лице, ушедшее вместе с любимым, вызывало у Лены страшную горечь.

Поначалу мать и бабушка попрятали все фотографии Сережи, поскольку каждый взгляд на них вызывал у Лены припадок отчаяния. Плакать она больше не могла, а только, обхватив голову руками, глухо стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Эту самую удачную их фотографию она повесила в новом доме, и никто пока ее не видел, даже Верка.

Громкий смех Верки отвлек Лену от грустных размышлений.

— Гы что, подруга, задумалась? Смотри, ложкой в ухо попадешь! Жалеешь, что в трудовой лагерь не поедем, так нам же лучше: в отпуск раньше отпустят.

— Неужели Киселев вам замену нашел? — Любовь Степановна придвинула поближе к ним блюдо с пирогами. — И очень хорошо, а то слыханное ли дело, каждое лето в тайге пропадать? Другие к морю едут. Сам небось в прошлом году в Болгарию мотался, а девчонок на съедение комарам да паутам[2] отправляет!

— Успокойся, мама! — Вера откусила пирожок. — Мы с Еленой самые незаменимые и, если страна призовет, не задумываясь отдадим за нее свои молодые жизни!

— Хватит языком чесать, Веруха. — Семен Яковлевич откинулся на спинку стула. — По глазам вижу, что не терпится новостями поделиться.

— Да новости одни и те же. — Дочь махнула рукой. — Был сегодня наш Николя в конторе новый директор местную знать собирал на раздолбон. Ну, наш-то да главврач больше помалкивали, до школы и больницы этот тип обещал только через неделю добраться, а по всем службам прошелся горячим утюгом. — Вера отхлебнула чаю. — Досталось и поселковому совету, и коммунальщикам… Представляешь, мама, — она весело посмотрела на мать, — теперь будешь не просто нашу Рамону за ворота выгонять, а провожать до стада да еще в ведерочко совочком ее лепешки подбирать. А то, как выразился уважаемый товарищ Пришибеев, весь поселок заср…

Наши «мамки» чуть со стульев не попадали. Воображаю их с ведерками и совками, подбирающими теплое коровье дерьмо! — Верка согнулась от смеха. — Это Зое Викторовне-то, с ее животом, каждое утро поклоны отбивать! А может, все и к лучшему, от такого довеска поскорее избавится. — Она оглядела молча слушающих ее родственников. — Если верить Киселю, новый директор хуже Пиночета. Правда, с одной стороны, Фаине комплиментов наговорил, хотя она и соврет — недорого возьмет, а с другой — Зотову из поссовета поставил на выстойку и чистил так, что она даже слова в защиту не успела сказать, посадил на место, как последнюю двоечницу.

— Допустим, не все так плохо, как вы представляете, — включился в разговор Мухин-старший, подливая себе чайку. — Я на совещании тоже был, и Алексей Михайлович мне понравился. За короткий срок он о проблемах поселка больше узнал, чем ваша Зотова и поселковые начальники, вместе взятые. А Зотиха отделалась малой кровью. Я бы за ту грязь и хлам, что около домов лежит и по всему поселку валяется, давно бы ей под зад коленом дал и не поглядел бы, что женщина. Сроду их на месте не найдешь. За паршивой бумажкой неделю ходить приходится! — Семен Яковлевич сердито пристукнул по столу кулаком. — Они большие любительницы по Сашкиным ларькам рейды проводить, а наши предписания не выполняются: дворы захламлены, в палисадниках все цветы повывели, завалили брусом, досками, кирпичом. Не дай бог пожар, да еще с ветром, полпоселка махом выгорит!..

— Папуля оседлал любимого конька. — Вера, ища сочувствия, повернулась к Лене. — Хлебом не корми, дай позаниматься пожарной пропагандой! — И тут же обхватила отца за шею, заглянула в лицо. — Лучше скажи, какой этот директор из себя, говорят, — она многозначительно покосилась на подругу, — ладный да видный?

— Верка, постыдись, — сурово одернула ее мать, — замужем, поди!

— Да я для Лены кадры подыскиваю, моя-то уже песенка спета! — Она озорно глянула на мужа. — Что-то мой Санек сегодня приуныл, голову повесил, или до твоей коммерции начальство тоже добирается?

Лена вдруг заметила, как сердито дернулись его губы, а безмятежно-голубые глаза потемнели.

— Ты про лагерь закончи, а то начала про одно, а съехала, как всегда, на другое, — упрекнул он жену.

— Да о чем тут еще говорить? Короче говоря, уже в июне мы отправляемся с тобой в круиз по синим волнам Средиземного моря, а Леночка на свой любимый Кавказ. Хочется ей обязательно парочку-другую костей сломать…

— Господи, Верка, ты прекратишь когда-нибудь паясничать? — прикрикнула мать. — Говори толком!

— Толковее лучше я расскажу. — Семен Яковлевич пристроился с сигаретой на порожке веранды. — Из края указание пришло: в этом году ребятишек в тайгу не отправлять, участились нападения на пастухов. На прошлой неделе, говорят, на трассе несколько «КамАЗов» остановили, обчистили вплоть до колес, водителей избили. Один в реанимации, до сих пор в сознание не пришел.

— Что же такое происходит? Раньше мы в Туву свободно ездили, они к нам, никто никому не мешал…

А сейчас грабежи, убийства, скот угоняют. — Любовь Степановна с грустью посмотрела на мужа. — Помнишь, сколько раз на озера целебные ездили, красота там неописуемая!

— Что говорить, теперь у них своя власть, а вернее, вообще никакой власти. Всех славян поразогнали, производство стоит, хлеб растить некому. Они как привыкли: трубку в зубы, на коня — и айда! А есть и пить на что-то надо, вот и занимаются разбоем. Ведь до чего додумались: на вертолете за оленями и сохатыми гоняются. Стреляют с борта, потом садятся, быстренько тушу разделывают, лучшее мясо забирают, а остальное на поживу волкам да медведям! — Мухин сердито смял окурок, с силой вдавил его в пепельницу. — Директор новый, Ковалев, пытался выяснить у их властей, кому вертолет принадлежит, — ни черта!

Хихикают, водкой норовят напоить, а как разговор о деле заходит, словно и не слышат или делают вид, что не понимают. Он им пригрозил, что в следующий раз будет стрелять на поражение, так теперь, словно кто-то их предупреждает, обязательно на том участке появятся, где он накануне был, и пакостят по-прежнему.

И не упредишь их никак! Лесхозовский вертолет больше топлива жрет, чем летает, а военные такие миллионы запросили, что вовек не расплатишься. Я вот думаю, как они еще до биостанции не добрались, до маральего питомника. Скоро панты созреют, за них можно много взять.

— Морока это, — включился в разговор Саша, — панты с большой охраной везут, а в этом году ОМОН пригласили в самый сезон питомник охранять.

— Этак скоро ОМОН и черемшу, и папоротник вместо нас собирать будет! — вмешалась Любовь Степановна. — Виданное ли дело в своей тайге с оглядкой ходить, каждого куста бояться? Помнишь, отец, как с ребятами лет с десяти — двенадцати сначала до Карахоля ходили, а потом и дальше, до самой биостанции добирались, в шалашах ночевали, рыбу ловили, хлебом с солью да черемшой закусывали, и хоть бы кто нас обидел. Наоборот, бывало, еще домой на телеге подбросят.

Незаметно, с чаем и вареньем, подъели симпатичную горку пирожков, мужчины ушли в огород сажать картошку, а Лена засобиралась домой.

— Слушай, подруга, бери-ка ты мой велосипед, не хватало еще по нашим колдобинам в темноте на каблуках разгуливать. — Вера протянула Лене кроссовки на массивной литой подошве. — Они, конечно, тебе великоваты, но не на танцы идешь, до дома доберешься, не снимут.

— Ой, мне же еще к Страдымовым надо! — спохватилась Лена.

— А туда, девка, не суйся, — предупредила ее Любовь Степановна. — Филька их из заключения вернулся. Сегодня мы с Яковлевичем едем, видим, старый две авоськи бутылок прет. Сейчас самая гульба у них идет: дым до потолка и мат на мате… — Она сокрушенно покачала головой. — Ну все, пропал твой Ильюшка совсем, и так тюрьма по нему скучает, а тут братец быстро к рукам приберет. Сам-то с двенадцати лет по колониям мотался, младший хоть до шестнадцати задержался, — посетовала женщина. — Зря ты, Лена, его отстояла, когда он соседский мотоцикл на запчасти разобрал. Благодарности никакой, только одни неприятности себе нажила. Слышали небось, позавчера в Веселых Ключах избу обчистили? Вещи не взяли, а вот окорока копченые, две сотни яиц и сала соленого ящик как корова языком слизнула. Я бы на месте милиции сейчас на гулянке побывала: точно ворованным салом там закусывают.

— Это ты, мама, брось! — одернула Верка мать. — Ильюшка на механизмах разных помешан. Нужно ему твое сало. Скорее всего, там местные бичи[3] постарались.

— Ну, защищай, защищай, мало ты от него плакала, — проворчала Любовь Степановна и, подхватив тяжелый таз с чистой посудой, ушла в дом.

Вера помогла Лене вывести велосипед за ворота.

Стемнело. Серп молодой луны повис над лесом. Над рекой легли тонкие полоски ночного тумана. Тишину и покой деревенского вечера изредка нарушали посвисты какой-то ночной птицы да хриплый брех собак. Где-то недалеко, видно, у Дома культуры, звучала музыка, повизгивали девчонки — танцы были в самом разгаре.

— Ну, езжай. — Вера легко подтолкнула ее в спину. — Так и не дали нам поговорить. Завтра я к тебе пораньше с утра приду, часов в девять. Новости обсудим, порядок в доме наведем. Ты там поосторожнее, у него руль тугой! — крикнула она вслед подруге и, сладко зевнув, вернулась в распахнутые двери родного дома.

Ездить по слабо освещенным улицам поселка на велосипеде Лене еще не приходилось, к тому же мешал портфель, который они с Верой прикрепили к багажнику. Но с горем пополам, чуть не потеряв с ног кроссовки, она оказалась перед последним препятствием на своем пути: небезызвестным переулком имени мексиканского сериала. Пришлось спрыгнуть с велосипеда. Кроме крутизны и множества кочек, переулок славился еще и тем, что дважды в сутки по нему шествовало поселковое стадо упитанных буренок, щедро покрывая улочку отходами своей жизнедеятельности. Днем еще можно было пройти здесь без существенного ущерба для обуви, но с каждой минутой становилось все темнее, и белым Вериным кроссовкам предстояло серьезное испытание.

К удивлению Лены, переулок они с велосипедом миновали благополучно: ни разу не споткнулись, не поскользнулись, и, судя по запаху, материальные потери тоже были незначительными. В самом конце спуска стояла изба Страдымовых. Во времянке, выходившей окнами в переулок, света не было. Но вряд ли Илья отправился спать пораньше. Верно, сейчас он в компании пьяных родственников. Как бы еще не напоили парня, забеспокоилась Лена.

Раньше этого за ним не замечалось, но чем черт не шутит…

Лена мальчишку жалела, даже подкармливала, но с его нежеланием учиться и прямо-таки патологической склонностью прибрать к рукам все, что плохо лежит, ничего не могла поделать.

Выйдя из переулка, Лена заметила, что на бревнах, лежащих у дома Страдымовых с незапамятных времен, кто-то сидит: в темноте горели три или четыре огонька сигарет.

— Илья, — окликнула она, — ты здесь?

По метнувшейся в калитку фигуре Лена поняла, что голос ее узнали, и теперь юный Страдымов огородами пытается уйти в темноту, чтобы избежать выяснения отношений с классной руководительницей.

— Кто эта дама, что моим братом интересуется, а он резвее зайца от нее по грядкам скачет? — услышала она незнакомый мужской голос.

Три мужские фигуры лениво поднялись с бревен и, не выпуская сигарет изо рта, молча окружили Лену.

По запаху спиртного девушка почувствовала: парни изрядно нагрузились, и по тому, как они молча напирали на нее, поняла — неприятностей не избежать.

Один из них, высокий, с короткой стрижкой, перехватив одной рукой руль велосипеда, другой облапил Лену, больно смяв ей грудь. Во рту мелькнула фикса, и по татуировке на руках она решила, что это и есть Филипп. Одновременно двое других начали обходить ее сзади. Мгновенно среагировав, Лена с силой бросила велосипед на Филиппа, тот отпрянул от неожиданности, но запутался ногой в раме и повалился на землю. Моментально развернувшись, Лена литым носком кроссовки пнула по голени противника слева и тут же в развороте нанесла сильнейший удар ногой по жизненно важным органам парню справа.

Истошный вопль и трехэтажный мат поведали всполошившимся соседям о серьезном уроне, понесенном двумя нападавшими.

Но Филипп оставался серьезной угрозой, и Лена застыла в боевой стойке, ожидая нападения. Противник, тяжело дыша и зажав в руке нож, подходил к ней, широко разведя руки.

Упреждая бросок нападающего, Лена ногой выбила у него из руки нож и в прыжке нанесла ему удар головой в лицо Филиппа отбросило к забору, но в это время очухался бандит, получивший удар по голени. И если бы не появился орущий во все горло Илья, ей бы несдобровать — Вы че, в натуре, с ума посходили? Это же моя классная, Елена Максимовна!

Ошалевший от боли Филипп, вытирая кровь, обильно текущую из разбитого носа и губ, яростно просипел:

— Ну, шалава, скажи спасибо пацану, живой бы отсюда не ушла. Мы же только познакомиться хотели…

— Я такие знакомства не признаю и реагирую на них однозначно, — сухо ответила девушка. — Тебе помочь? — обратилась она к одному из парней.

Держась за низ живота, он тихо, по-щенячьи повизгивая, стонал, прислонясь к забору.

Илья помог Лене поднять велосипед.

— Елена Максимовна, простите Филиппа. Пьяный он, дурной В милицию только не сообщайте, а то опять заберут.

— Ладно, чего уж там! Веди его домой, пока соседи участкового не вызвали.

— Да они привычные, у нас часто драки, не позовут!

Лена кивнула мальчику на прощание и, теперь уже по асфальту, покатила к своему дому.

Филипп и Илья долго еще сидели на бревнах, курили и о чем-то тихо разговаривали. Филипп снял окровавленную рубашку, ночной ветерок приятно холодил разгоряченное тело, а парень все не мог прийти в себя от встречи с женщиной, которая шутя разделалась с двумя «быками» и с ним, никогда и никому в своей жизни спуску не дававшим.

Ну ничего, встретятся еще при свете дня, посмотрит он в глаза этой залетной пташки, что тогда она запоет. Парней она серьезно озаботила: такой позор от девки перенести! Теперь не успокоятся, пока счеты не сведут. Филипп со злорадством представил, как они волокут эту бешеную бабу в лес и… Но тут вдруг вспомнил огромные глаза, темные растрепавшиеся волосы, закушенную губу: все, что он успел заметить в свете лампочки, тускло светившей под отцовской крышей. Ему вдруг нестерпимо захотелось, чтобы эти глаза посмотрели на него без ненависти, сведенные губы раскрылись в улыбке, ласково прошептали его имя…

— Филька, в понедельник надо перед Еленой извиниться. Она тетка что надо! В прошлом году меня от колонии спасла и сегодня пообещала в милицию не звонить. Будь другом, братан, спровадь завтра этих бугаев. Дома поживешь, отдохнешь немного, вон как кашляешь. Я тебя медом полечу. На днях трехлитровую банку на пасеке заработал.

— Эх, Илька, Илька, золотой ты у меня пацан.

Конечно, это водка мне глаза залила, но и она тоже хороша, сразу в харю и бьет, как омоновец.

— Знаешь, я и сам удивился. Ты ее рассмотрел?

Она тоненькая, красивенькая, прямо как фотомодель. И не обзывается никогда, как другие учителя. Даже не подумаешь, что дерется, как Ван Дамм.

Завтра пацанам расскажу…

— А вот этого не нужно! При встрече с ней молчи, как будто ничего не случилось. В понедельник я, так и быть, поговорю с ней.

И оба брата, обнявшись за плечи, отправились спать в Ильюшкину времянку.

Глава 3

В любое время года Лена привыкла просыпаться в пять часов утра. В прошлом она эти утренние часы отводила работе над очередной статьей. Материалы, написанные на свежую голову и пустой желудок, получались яркими, нетрадиционными по теме и по духу. Изящные по стилю, с тонкой иронией, ее статьи нашли своего читателя. В одном из своих посланий отец сообщил, что нет-нет да и появится в редакции письмо с вопросом: куда исчезла интересная молодая журналистка Елена Максимова? Она предпочла взять псевдоним: фамилии отца и мужа слишком уж были на слуху.

Часто вечерами, лежа в постели, она вспоминала свою работу в молодежной газете как череду шумных, суетливых дней, ежедневную редакционную сумятицу. Бесконечные командировки, ругань редакторов и споры за традиционной чашечкой кофе, а то и стаканом вина с неизменной банкой рыбных консервов на закуску. Лена очень любила эти часы, когда очередной номер газеты сдан и можно немножко расслабиться, поболтать о чем-то отвлеченном, возвышенно-нереальном…

Много курили, используя зачастую чайные чашки вместо пепельниц. Стульев не хватало, поэтому усаживались прямо на пол, откуда-то появлялась гитара, и до поздней ночи звучали песни про Афган и бои под Кандагаром.

Кое-кто из журналистской братии побывал там, а Виталия Якубовского, симпатягу и хохотуна, одного из лучших фотокорреспондентов газеты, привезли домой в цинковом гробу. Лена помнила, как в ярости бил по столу кулаком редактор их отдела: главный запретил не только некролог, но и вообще всякое упоминание в газете о смерти Витальки!

Был — и нет человека, только на стене огромная фотография запыленного до неузнаваемости мужчины в камуфляже в обнимку с таким же грязным и усталым десантником напоминала всей редакционной братии, что жил на белом свете такой веселый и славный парень — Виталька Якубовский.

Его жену, милую, черноглазую Галину, оставшуюся с годовалым Яшкой на руках, опекала вся редакция.

Вскоре она уже работала машинисткой в техническом отделе, а Яшке нашли няньку в лице одной из ушедших на пенсию корректорш. Маленькая, хрупкая Галина никогда ни на что не жаловалась. На небольшую пенсию и свою мизерную зарплату скромно, но со вкусом одевалась. А Яшка — всеобщий любимец и баловень — постепенно становился настолько похожим на Витальку, что старейший фотокорреспондент газеты Петр Кириллович Глазьев на своем лучшем фотоаппарате поклялся сделать из паренька классного фотографа. Лена с Галиной никогда не были в особо приятельских отношениях, да и по работе редко сталкивались, но именно Галя первой оказалась рядом с Леной, когда она получила сообщение о гибели Сережи. Она позвонила на телевидение и добилась, чтобы отца Лены отозвали из Карабаха, где он готовил очередную серию репортажей.

Она успокаивала отца и мать, страшно переживающих смерть зятя и страдающих за дочь, впавшую в состояние прострации и ни на что не реагирующую.

Лена отказывалась пить и есть, сидела у гроба мужа с почерневшим, осунувшимся лицом. И когда никакие уговоры не помогали, Галина чуть ли не силком уводила в соседнюю комнату то мать, то дочь и по очереди отпаивала их сердечными каплями и крепким черным кофе…

Лена рывком поднялась с постели. Видно, вчерашние передряги дали о себе знать. На часах уже почти шесть, а она еще нежится под одеялом. Стоит только немного расслабиться, и сразу тяжелые мысли лезут в голову, оставляя неприятный осадок на весь день. Вечерняя драка вспоминалась как-то смутно, будто все произошло не с ней, ас другим человеком в другом мире.

Вчера после встречи с Филиппом и его друзьями она спокойно доехала на велосипеде до дома, но не сразу вошла во двор, а выпустила на улицу соскучившегося по воле Рогдая — большую сибирскую лайку.

Его щенком подарили ей Мухины. Дождалась, пока он досыта набегается по обширной лужайке перед домом, сделает все свои собачьи дела в укромном уголке. Во дворе это ему под угрозой трепки категорически запрещалось. Завела во двор велосипед, поставила его под навес и спокойно отправилась в дом. Приняла душ, по привычке включила телевизор, выпила на ночь стаканчик простокваши, посмотрела вечерние новости и легла спать. Спала крепко, не просыпаясь и без сновидений.

Девушка не ведала, что Илька всю ночь прикладывал Филиппу холодные компрессы, чтобы хоть как-то уменьшить синяки под глазами. Его приятели, не дождавшись первого утреннего автобуса, уехали на попутке в район, глухо матерясь и проклиная белый свет.

Если бы участковому вдруг вздумалось расспросить прохожих об их особых приметах, то бабка Лушка, по кличке Сыроежка, собиравшая ранним утром пивные бутылки в сквере у Дома культуры, объяснила бы ему, что один из них заметно хромал, а другой, также весьма заметно, шел, широко расставляя ноги и придерживая рукой мотню штанов. Но бабку никто расспрашивать не собирался, так как оба уркагана за помощью к ментам не пошли, а решили поутру смыться, чтобы самих не замели куда следует.

В тот самый момент, когда бабка Лушка, оттерев последнюю бутылку от пыли ветхим грязным фартуком, проводила взглядом грузовик с двумя скукожившимися приятелями Филиппа, Лена надела шорты и длинную футболку с надписью «Kiss me sweetly, my love»[4], выпустила Рогдая и отправилась на свою обычную утреннюю пробежку.

Дом ее стоял на самой окраине поселка на вершине холма. Напротив, тоже на холме, располагалась школа, а внизу, в долине, и по склонам холмов лежал поселок Привольный.

Утренний туман клубами опустился на дома, огороды и реку Казыгаш, которая разрезала поселок на две части и уходила на встречу с великой сибирской рекой. С юго-востока над поселком возвышался голец[5] Бяшка: с одной стороны он напоминал огромный коренной зуб какого-то доисторического животного, а с другой — голову горного козла с двумя каменными выступами-рогами, отчего и получил свое название. В скальных кулуарах гольца даже в самое жаркое лето лежали островки снега, а за ним, километрах в пяти от поселка, располагалось большое моренное озеро, любимое место отдыха всех привольчан и многочисленных туристов. Одно время его окрестности едва не превратились в мусорную свалку. Покойный директор Боровский своей монаршей волей запретил массовые гулянья и туристические маршруты без специального разрешения. С тех пор у озера были оборудованы места для отдыха.

Сторож, бывший сержант милиции Рябов, исправно собирал плату за пользование красотами сибирской природы.

За исключительно богатый опыт в применении горячительных напитков по их прямому назначению, то есть с целью обогрева и смазки изношенных частей своего видавшего виды организма, старик получил прозвище Абсолют, которым гордился и охотно на него откликался.

Основной износившейся частью, по мнению Абсолюта, у него было горло, которому и доставалась большая часть ночных возлияний сторожа при озере. Несколько оставшихся капель он любил демонстративно вылить на ладонь и, задрав рубаху, протереть поясницу: она была второй по изношенности деталью отставного сержанта Рябова.

— Да, глотка у меня нынче совсем не та. Раньше, бывало, рявкнешь: «Шаг влево, вправо — стреляю без предупреждения!» — и тишина. Идут себе в колонне, дыхнуть боятся, а вдруг осерчаю. Сейчас орешь деньденьской, а порядку никакого. Видно, исчерпал я свои жизненные ресурсы, — горестно вздыхал вечерком у костра ветеран милиции, прижимая к груди очередную презентованную туристами фляжку. — Теперь люди пошли непугливые, неуважительные и нескромные. Все хотят получить сразу, лезут напролом, кровушку проливают почем зря, — жаловался старик, глядя в пламя костра помутневшими от воспоминаний глазами. Туристы его не слушали, целовались, рассказывали анекдоты, пили вино и тихо напевали старые, не вчера придуманные песни…

Сейчас время туристов еще не подошло. Ночи стоят холодные, а в горах зачастую выпадает снег, и идут нудные затяжные дожди. Их времечко наступит позже, ближе к июлю. Поэтому можно не опасаться, что на тропе, проложенной вокруг озера, встретишь незнакомых. Не все отдыхающие вели себя по-джентльменски, увидев в тайге одинокую красивую девушку.

Пару раз Лене не без помощи Рогдая пришлось отбивать атаки подвыпивших приезжих. Летом, в самый наплыв туристов, она обычно бегала в противоположном направлении вдоль реки, хотя маршрут там был не такой удобный. Кое-где тропа пересекала курумники[6] и покрытые толстым слоем мха пустоши.

С собой Лена прихватила пару банок немецкого пива для старика и несколько кусочков сахара, чтобы побаловать своего любимца мерина Гнедка. Она уже неделю не видела Абсолюта. С раннего утра он обходил свои владения, приводил в порядок места стоянок, обустраивал костровища, развозил на старом мерине огромные мусорные баки, любовно разрисованные березками и мухоморами. С буквами у него получалось похуже, но надписи вроде:

«Мусор наш первейший враг,

Спрячь его скорее в бак!» -

были хоть и кривоватыми, зато виднелись издалека.

В прошлом году Лена со своим классом отдыхала на озере. Дежурные вывалили в бак ведро картофельных очисток прямо на голову местному бомжу. Оказывается, собирая бутылки, которые в народе любовно прозвали «Чебурашками», и успешно сдавая их в местные магазины, бичи распределили между собой баки и добывали себе на жизнь, ныряя туда и обратно после очередного поступления отходов.

Итак, время туристов и бичей еще не наступило.

Воздух был упоительно чист, молодая листва не успела потемнеть, только что взошедшее солнце едва согревало воздух, и у бежавших рысцой по утоптанной тропе Лены и Рогдая при дыхании вырывался легкий парок.

С тропы на склоне горы хорошо был виден поселок. По центральной улице двигалось стадо коров.

Лена пригляделась: действительно, у многих хозяек в руках вместе с хворостиной были ведра. Привольчане знали по прежнему опыту, что с начальством лучше не связываться. От директора в поселке зависело слишком многое, и жители, не дожидаясь крутых мер, бросили все силы на борьбу за удаление коровьих лепешек с поселковых улиц.

На огородах там и тут виднелись разноцветные фигурки. Люди вышли посадить картофель пораньше, чтобы успеть до дневной жары. От конторы лесхоза в сторону трассы потянулась цепочка автобусов. Основные плантации картофеля были в подтаежной зоне, километрах в пятидесяти от Привольного. В дни массовой посадки, прополки или сбора картофеля поселок почти безлюдел. Дома оставались лишь старики, совсем малые дети да такие безлошадные интеллигенты, как Лена, которым вполне хватало нескольких мешков картошки с приусадебного участка.

Жили привольчане вне зависимости от политических катаклизмов в достатке, так как почти за триста лет потомкам староверов и донских казаков, обживавших когда-то эти дикие, суровые места, в кровь и в пот прочно въелось понимание: в этой жизни нужно полагаться только на собственный ум, крепкие руки и хорошие отношения с соседями.

Выбрав для жизни Привольный словно по наитию, Лена нисколько не была разочарована. Односельчане не плакали, не ныли и не надеялись на помощь государства. Держали коров, свиней, кур, гектарами выращивали картошку и лук, табак и садовую клубнику. Она родилась здесь на удивление крупной и ароматной. Нигде в округе не удавалось собирать такие обильные урожаи. В начале июля горожане буквально ломились в Привольный. Самосбором ягода обходилась раза в два, а то и в три дешевле, чем на городских рынках.

Тайга, начинавшаяся сразу за последними домами, давала весомый приварок в кастрюли охочим до работы привольчанам, и они умело пользовались ее щедротами. Рыба, черемша, папоротник… С наступлением первых теплых дней большинство жителей выходило в тайгу на заготовку припасов. Потом наступала пора ягод, грибов, которых в окрестных лесах хоть косой коси. В сентябре приступали к сбору кедровых орехов, которые потом отправляли в магазины края, а недавно, еще при старом директоре, заключили прямые договора с некоторыми ближними и дальними городами на поставку таежных деликатесов в свежем, консервированном и копченом виде.

Хороший доход давала пушнина. На долгие четыре-пять зимних месяцев многие мужчины уходили в тайгу, добывали соболя, белку, колонка.

За медом с лесхозовской пасеки выстраивались очереди на рынках и в магазинах, а соленый папоротник продавали за валюту в Японию, Китай и даже в Сингапур.

Да, новый директор получил в наследство крепкое, с хорошо организованным и отлаженным производством хозяйство. Вот почему так волновался и гудел поселок: от знаний и деловой хватки нового начальства зависели в первую очередь благосостояние и покой каждого из его жителей.

Но основной заботой привольчан все-таки был маралий заказник. Несколько тысяч гектаров тайги, на котором водилась большая часть поредевшего маральего стада Сибири, а кое-где и дикие северные олени, были взяты человеком под защиту. Отстрел животных был категорически запрещен. Часть маралов проживала в огромном, отгороженном от трассы частоколом загоне. Работники биостанции и егеря наблюдали за состоянием животных, подкармливали в зимнее время, выхаживали родившийся слабым молодняк. Покой маралов нарушался один раз в год: в середине лета созревают панты, наливаются кровью молодые рога оленей. Отпиливают их в специальных станках и повторяют эту неприятную для оленя, но необходимую для человека операцию лет шестнадцать — восемнадцать, пока марал не одряхлеет. Срезанные панты освобождают от кожного покрова, сушат в специальной камере…