Современная электронная библиотека ModernLib.Net

На виду у всех

ModernLib.Net / Отечественная проза / Мельник Ноах / На виду у всех - Чтение (стр. 6)
Автор: Мельник Ноах
Жанр: Отечественная проза

 

 


      Прошло около пяти дней, когда под вечер послышались еврейские голоса, забегали люди. Оказывается, акция закончена, вернулись рабочие. Их все это время держали на рабочих местах. Опять убили четыре тысячи узников гетто.
      По улице медленно движется телега. На телеге лежит убитый, накрытый окровавленной простыней. Из-под простыни торчат ноги в кирзовых сапогах. За телегой идет обезумевшая от горя дочь убитого. Она оборачивается к прохожим:
      - Евреи! Сопровождайте. Будьте добры, воздайте последние почести.
      Никто не обращает внимание на ее причитания, у каждого свое, не меньшее горе. Следом везут еще несколько растерзанных трупов. Оказывается, в соседнем с нами доме гитлеровцы обнаружили схрон. У входа еврейский парень схватил полицая за отвороты мундира, ударил его ножом, и из отобранного пистолета обстрелял полицаев. В ответ полицаи забросали схрон гранатами. Чудом спаслась эта еврейка, спрятавшаяся в ответвлении тоннеля. На крыльце другого дома причитает молодая женщина:
      - Прости меня, Розочка, я не хотела, чтобы они погнали тебя к яме.
      Она сама убила свою шестилетнюю дочку. При приближении полицаев девочка начинала плакать. Мать зажимала ей рот, чтобы палачи не услышали плач ребенка. Девочка просилась:
      - Мамочка не души меня, я больше не буду.
      Но в критический момент, когда казалось, что схрон раскрыт, мать задушила свое дитя. Женщина уже была невменяема. Ночью она повесилась. Таких случаев, когда матери душили своих малюток, было немало. О бедные еврейские матери! Кто измерит вашу предсмертную боль за ваших гибнущих детей?
      В подвале конторы "Гандельсгезельшафт Ост" плачет пожилой еврей. У него убили всех близких: жену и троих детей. Его двенадцатилетнего мальчика немцы отделили от остальных, угостили конфетами и допытывались, где попрятались евреи? Его мать и сестричек уже загнали на грузовик, отвозящий евреев к месту казни. Мать успела крикнуть сыну:
      - Сынок! Никого не выдавай.
      На ночь немцы закрыли мальчика вместе с другими рабочими, находившимися за пределами гетто. Они рассказали отцу, что его сынок плакал и говорил, что ничего немцам не показал. Назавтра, немцы, убедившись, что он не выдает места нахождения схронов, отправили его на расстрел с очередной партией.
      У Нёмы убили любимую девушку Иду. Он рассказал о плане восстания в гетто и причину его неудачи. При попытке проведения акции в гетто еврейские рабочие, находившиеся за пределами гетто, должны были поджечь деревянные постройки в городе, а вооруженная группа - захватить полицейский участок, где хранился запас оружия. Во время акции обычно полицаи направлялись в гетто, что облегчило бы задачу вооруженной группы. В самом гетто наши товарищи открыли бы огонь по гитлеровцам. В создавшейся суматохе можно было бы вывести узников в леса. По-видимому, кто-то выдал немцам план восстания, поэтому утром загнали рабочих в тупиковую улицу. В гетто вошла группа немцев под видом солдат строительной организации "Тодт" за оставшимися рабочими, а в это время в считанные минуты гетто окружили фельджандармы. Убедившись, что планы восстания расстроены, немцы ввели полицаев, поднаторевших в своем деле. Группа Нёмы, не получив команды на открытие огня, ушла в подземелье и просидела там до конца акции.
      По указанию властей ведется перепись оставшихся в гетто узников. Соответственно количеству убитых опять сократили территорию гетто. Отрезанную часть сразу отгородили колючей проволокой. Оставшихся там евреев продолжают искать и вывозить на расстрел. Занимаются этим только полицаи. Выходя из гаража, вижу, как там целыми днями полицаи копают во дворах, забираются даже на крыши. Теплый день конца лета. Убрав в гараже, выхожу погреться на солнышке. За пределами гетто тротуары запружены прохожими. Полицаи гуляют со своими дамами. Из ворот отрезанной части гетто выезжает открытый грузовик. В нем, тесно прижавшись друг другу, сидят извлеченные из схронов евреи. Почти все обреченные - женщины и дети. Головы опущены, видны лишь белые головные платки. В середине сидит седой мужчина. Два полицая с револьверами стоят опершись спиной о кабину, а два других сидят на заднем борту. Евреев везут на расстрел на виду у всех. Вдруг, полицай у заднего борта поднимается и с силой бьет толстой палкой сидящего мужчину. Может, он шевельнулся, может, пытался выпрыгнуть? Палка сломалась, но полицай хватает другую и продолжает наносить удары по седой голове. На перекрестке грузовик притормаживает и поворачивает налево к расстрельным ямам.
      Накануне мне дали почитать книгу на польском языке "Я жгу Париж" Бруно Ясенского. В ней обиженный обществом француз бросил в городской водопровод пробирку с микробами холеры, после чего люди стали падать и умирать на улицах Парижа. Глядя, как безразличны на арийской стороне к только что увиденному, я с удовольствием повторил бы дело француза и со злорадством смотрел бы, как падают и умирают полицаи и их дамочки.
      Но чудес на свете не бывает, солнце продолжает светить как прежде, полицаи и немцы продолжают веселиться, уверенные, что при любом повороте событий им не придется отвечать за массовое убийство евреев.
      Несмотря ни на что, в юденрате настроены оптимистично. Там нас обрадовали: немцы заявили, что поскольку теперь остались лишь нужные евреи-рабочие ("нуцлихе юден"), гетто преобразуется в рабочий лагерь ("арбайтер лагер") и больше акций проводиться не будет. Однако чувствовалось, что мы доживаем последние дни. Ведь вокруг, в местечках и городах, убили уже всех евреев, в том числе и "нуцлихе юден". Группа Нёмы Иоселевича уходит ночью из гетто.
      Прошу друга взять меня с собой, хотя я еще не взрослый, но могу им пригодиться в разведке. Но Нёма не берет меня с собой, говорит - не имеет права. Он считает, что мне не составит труда уйти днем, имея "арийский" паспорт. Советует идти на юг, в Полесье, где я смогу найти партизан. Нёма прощается с матерью. В глазах у нее - ни слезинки:
      - Иди сынок, отомсти за всех нас.
      В гетто мне встретился незнакомый, исхудавший со всклокоченной бородой старик. Он остановился, внимательно присмотрелся ко мне, и вдруг затрясся, затопал ногами:
      - Ты, с твоей внешностью, что ты здесь делаешь? Беги отсюда, беги!
      Да, мне уже здесь делать нечего. Переца убили, Нёма ушел. Однако надо обязательно найти партизан, а в партизаны, говорят, принимают только вооруженных беглецов из гетто. То оружие, которое мы раньше принесли, забрали другие.
      Пришла мать Переца. Просит взять с собой ее старшую дочь Мирку. Мирка - красивая девушка моих лет, но черные вьющиеся волосы выдают в ней еврейку.
      Я признался, что собираюсь покинуть гетто, но не знаю даже, куда направиться. Уходить с Миркой можно только ночью. Я пытался найти удобный проход. Немцы запретили евреям селиться в домах вблизи ограды. Миновав крайний незаселенный дом, я оказался у самого забора. Видно, что и на той стороне дома нежилые. Ночью здесь можно будет выбраться. Полицай срывает винтовку с плеча и, не прицеливаясь, стреляет. Быстро ретируюсь. Мальчишка из соседнего дома кричит, чтобы я ушел от забора, полицаи стреляют здесь без предупреждения. Оказывается, ночью усиливают караулы, и из гетто через проволоку незамеченным не пробраться. Я решил сначала найти партизан, а затем забрать сестру Переца.
      Надо приобрести оружие. Единственная надежда - "Инженер". Он - верткий парень, хвастается, что все может. Выслушав меня, "Инженер" согласился к концу недели достать для меня пистолет за имеющиеся у меня две тысячи рублей. К этому сроку я раздобыл килограмм сала и буханку хлеба. Есть у меня полушубок. Свои вещи прячу на чердаке гаража.
      "Инженер" принес товар. Выходим из гаража, вокруг развалины и со стороны нас не видно. "Продавец" вынимает револьвер, демонстрирует, что он исправен. Он не спеша прячет мои деньги в карман, а затем - туда же и револьвер.
      - Слушай, Пипель, лучше, чтобы револьвер остался пока у меня. Поговори со своими евреями, пускай дадут еще денег, я вам раздобуду даже пулемет, ведь у вас и золота много.
      В это время мимо медленно проходит полицай, страхует моего "друга". Вот как обернулось дело! Но я хватаюсь за спасительную мысль о золоте, теперь моя очередь заманить его в капкан. Рассказываю, что у меня закопано золото у родственников в Полонке.
      - Ну и отлично. Зачем тебе сидеть в гетто? Поедем в Полонку, там у меня дядя начальник полиции, заберем золото, поделим, а тебя переправим в Польшу.
      Теперь он начальству обо мне не доложит, будет помалкивать, предпочитая себе забрать еврейское золото, а меня втихаря убьет. Договариваюсь с "Инженером", что поедем в Полонку через четыре дня, мне надо подготовиться к уходу из гетто. Про себя я решил: в гетто не возвращаться, а из города уйти на следующий день. Позже я узнал, что "Инженер" искал меня, расспрашивал обо мне евреев. Ему говорили, что я тяжело заболел, и поэтому не могу выйти из гетто.
      Оружие все же у меня будет. В кладовке у Шефа я видел старинный французский штык в железных ножнах. На ручке штыка выгравировано: "Париж 1789 год" (год Французской революции), наверно, стащили из музея. К концу рабочего дня прячусь в смотровую яму, накрывшись досками. Когда все ушли, я пробрался через форточку в кладовку, внутри нашел порожний мешок, новое солдатское байковое одеяло и штык. С трофеями забираюсь на чердак, укутываюсь в одеяло и засыпаю. Утром укладываю все свое имущество в мешок и становлюсь в угол за входной дверью. Шеф открывает дверь и тем самым прикрывает меня. Когда он зашел в кладовку, я вышел незамеченным наружу. Вот и окраина города. У сторожевой будки стоят немец и полицай. Они смотрят на въезжающие в город повозки. Преодолеваю еще 200 метров. Гитлеровцы не обратили на меня внимание. Дальше - поворот, а за ним - ельничек. Барановичи остались позади, впереди - неизвестность.
      НА АРИЙСКОЙ СТОРОНЕ
      Я пошел на юг, в сторону Полесья. Казалось, среди бесконечных болот, зарослей ивняка и густых лесов Полесья нет места немцам и их пособникам. Там, среди дикой природы, я смогу укрыться, даже если партизан не найду. Первый ночлег я устроил себе в молодом ельнике. Густота посадки была такая, что добраться ко мне могли только волки, но страшнее волков - люди. На следующий день надо было идти через большую деревню. Там партизанами и не пахло. На улице не видно было немцев, зато много пособников - белорусских полицаев. Они обосновались в еврейских домах со следами оторванных мезуз. За деревней мне встретилась группа школьников. Увидев меня, стали кричать: "Жид! Жид!", хотя внешностью и одеждой не отличался от деревенского подростка. Им твердили, что любой встречный незнакомый - жид. Теперь я старался обходить деревни стороной, но их попадалось на моем пути все меньше, местность становилась безлюднее, все чаще среди леса попадались болота.
      Я чувствовал, что слабею, запасы еды кончались, а ягоды брусники и клюквы не утоляли голода. На рассвете решился зайти в крайний дом небольшой деревеньки. Молодая хозяйка возилась у печи. Я сказал, что - сирота, иду к своим родственникам и попросил немного хлеба. Вместо того чтобы накормить, она осыпала меня проклятиями. Надо было немедленно уходить, но перед этим я набил карманы картофельной бабкой со сковороды. Не успел я отойти от деревни сотню шагов, как меня стал звать выбежавший на крыльцо другого дома мужчина. Черные галифе и белая рубашка выдавали в нем полицая. Но спасительный лес рядом, туда гитлеровец не сунется.
      Ночью я подошел к дому на небольшом хуторе, легонько постучал в окно.
      - Василь, нехта ходзиць по надворку, - отозвалась женщина с печи.
      - Дайте немного хлеба, - попросил я.
      - Иди отсюда, нельзя давать вам хлеба.
      - Дайте хлеба, а то хату подпалю.
      Молчат. Больше пожара боятся нарушить приказ немецкого командования. Как ни горько и обидно, но я не способен выполнить свою угрозу - зажечь дом, в котором живут люди. Но Всевышний пожалел меня, днем в лесу я обнаружил забытую пастушью торбу, а в ней - буханка хлеба. Хлеб размок от дождей, но для меня это целое сокровище.
      Сыро, туман. Холодные капли падают с деревьев. Мокрая одежда не согревает даже на ходу. Временами начинаются галлюцинации. Мне казалось, что я вижу родной дом, чувствую исходящее от него тепло. Но через несколько шагов из тумана вырисовывалась сосна со сломанной вершиной или ставшие в круг ели, и прежнее видение исчезало.
      К обеду туман рассеялся, лес расступился перед обширным болотом. За болотом виднелась темная стена леса. Оборвавшаяся у воды колея свидетельствовала, что в сухое лето проезжали к тому лесу на телегах. Перепрыгивая с кочки на кочку, я медленно продвигался вперед. Иногда нога соскальзывала с кочки, и я оказывался по колено в воде. К счастью, грунт под водой был плотный.
      Уже темнело, когда я добрался до леса. Там росли могучие сосны и ели. Вокруг бурелом. Видно, люди давно не посещали это место. На ночлег устроился в яме под вывернутой ветром елью. Мощный пласт дернины и сплетенных корней упавшего гиганта нависал над ямой, защищая ее от ветра и дождя. В яме было сухо и тепло. Я завидовал медведю: лежал бы в этой берлоге всю зиму до теплых лучших дней и кушать не надо. Всю ночь лил дождь, а утром оказалось, что вода поднялась. Напрасными были попытки уйти с острова.
      Днем небо прояснилось, и начало подмораживать. Ночью мороз усилился. Я несколько раз просыпался от холода, выползал из берлоги, и бегал вокруг, чтобы согреться. К утру вода покрылась льдом, и мне удалось выбраться на сухое место. Лес оказался светлым сосняком без подлеска. Лишь смерзшийся вереск шуршал под ногами.
      Надо возвращаться, в этих безлюдных болотах я погибну. Теперь я отсыпался в крестьянских погребах. Из-за близости грунтовых вод погреба всей деревни располагались на бугре за околицей. Ночью туда уже никто не наведывался. В погребах было тепло и сухо. Подкреплялся заготовленной на зиму морковью и брюквой.
      Почему-то направился я в свои Ляховичи: а вдруг весь кошмар последнего года мне приснился и дома меня ждут родные? Пользуясь ранними осенними сумерками, я незамеченным пробрался к дому. Наш огород густо зарос вы
      сокими сорняками. Отсюда, оставаясь незамеченным, можно было наблюдать за тем, что делается в соседних домах. В нашем доме - темно и тихо. Но рядом в доме светились все окна, как в мирное время. Оттуда то и дело выбегали немецкие солдаты, слышна была громкая немецкая речь. Было довольно тепло. Накрывшись байковым одеялом, я согрелся и задремал.
      Проснулся за полночь. Огни в соседнем доме погасли, сквозь редкие тучи проглянула луна. Согнувшись и озираясь по сторонам, я подкрался через наш двор и вошел в дом. Из прежней обстановки ничего не сохранилось. Во всех комнатах - нары в два яруса. На них свежая солома. Видно, одни солдаты уехали, а другие еще не прибыли. До утра я проспал в тепле среди родных стен. Не хотелось думать, что ночью могут нагрянуть немцы. Эта последняя ночь в своем доме придала мне силы бороться за жизнь, которую официальный Берлин у меня уже отнял.
      На рассвете я постучался к соседям. Это были татары, с которыми евреи мирно жили в местечках в течение многих столетий. Хозяин Якуб Мурзич с трудом узнал меня. Не говоря ни слова, провел в каморку и дал поесть. Оказывается, оставшихся евреев убили в конце лета. Вечером Якуб вывел меня за город, и утром следующего дня я уже был у Володи Таргонского в Баранови-чах. Он советовал идти на запад: за Сло-нимом, говорят, в лесах много партизан.
      На полпути в Слоним - Полонка. Задами я пробрался в избу к Аньцутам соседям моих родственников. Они рассказали подробности: евреев Полонки расстреляли весной 1942 года. Бабушка Мерча подожгла свой дом. Спички единственное оружие, оказавшееся у старушки. Она предпочитала сгореть заживо вместе со своим имуществом. Полицаи потушили огонь, а бабушку поволокли на расстрел, притом ее так били, что местами сквозь окровавленное тело видны были кости. Доба где-то спряталась, но, узнав про судьбу семьи, сама побежала к месту расстрела - не хотела жить.
      В Слониме полно было немцев, но ни они, ни полицаи не обратили на меня внимания. Ночевал я на чердаке полусгоревшего еврейского дома. За городом лучшей показалась мне дорога, ведущая на северо-запад в сторону Липичанской пущи. По шоссе сновали грузовики с немцами, на мундирах - эсэсовские эмблемы. Но на остановившемся у обочины грузовике заговорили по-украински. Неужели это "украинское войско" в эсэсовской форме? На очередном перекрестке меня задержал украинец-часовой.
      - Документы! - потребовал он.
      Я вспомнил свой "арийский" паспорт, которым впервые придется воспользоваться. Поможет ли он мне? Солдат внимательно сличил фотографию с оригиналом и отпустил меня. Так же благополучно прошла проверка и в других местах. Но свернуть в сторону от шоссе я уже не мог. На горизонте маячили конные разъезды "украинско-эсэсовской армии". Выходит, опоздал. В октябре 1942 года масса украинских, литовских и белорусских полицаев выплеснулась на дороги Западной Белоруссии. Огромный невод сжимался, гнал партизан в его середину, где их, по замыслам стратегов в Берлине, должны были полностью уничтожить.
      Под вечер я зашел к солтысу очередной деревни. Моя легенда: последнее время жил в Слониме, осиротел, иду к родственникам. Солтыс направил меня на ночлег к одинокой старушке. В тот день у нее гостила сестра из деревни Золотеево, за местечком Деречин. Сестра хозяйки предложила мне пожить у нее. Она живёт только с мужем, детей дома нет. Им нужен пастушок. Я, конечно, согласился. Назавтра я запряг коня, усадил старушку и, взяв вожжи, уселся на облучке, как подобает мужику. На выезде из Деречина к нам подошел полицай:
      - Здравствуй, мама, кого везешь? - обратился он к старушке.
      Она рассказала сыну, что взяла к себе сироту, поскольку она и муж не в состоянии управиться с хозяйством. Полицай зло посмотрел на меня:
      - Не надо вам никакого помощника, сами управитесь, а ты, - обратился он ко мне, - пойдешь со мной.
      Вскоре мы оказались перед комендатурой местной жандармерии и полиции. В этом двухэтажном деревянном здании размещалось раньше лесничество. Теперь его обнесли высокой стеной из двух рядов бревен, между которыми насыпали земли. Весь участок огородили колючей проволокой. На углах - дзоты с накатами бревен, в амбразурах пулеметы. Гитлеровцы хорошо укрепились.
      Полицай оставил меня под присмотром часового, а сам пошел докладывать начальству, что задержал подозрительного. Через несколько минут он вернулся, вместе со мной поднялся на второй этаж, втолкнул меня в какую-то дверь, а сам остался в коридоре. В комнате стоял невысокий чернявый, с заметным брюшком, немец в форме СД, а рядом - переводчик в гражданском рослый австриец, оставшийся в этой местности после Первой мировой войны. Выслушав мою легенду (я прикинулся, что немецкого языка не знаю), переводчик и немец, внимательно осмотрев мой паспорт, дали указание войту устроить меня на ночлег у местных жителей. Я - свободен.
      За ночь выпал снег и ударил мороз. Куда мне, ослабевшему от голода и холода одинокому мальчишке, податься? Облава против партизан продолжается, горят белорусские деревни. Будь что будет, пойду опять к немцу.
      - Паночку, не нашел свою тетю, уехала, дайте какую-нибудь работу, попросил я.
      - Работа, арбайт? Гут, гут.
      Немец сел за стол, что-то напечатал на машинке:
      - Иди к зондерфюреру, он даст тебе работу.
      Завернув за угол, оглянулся я и пробежал глазами текст. Там было: "Предоставить работу бездомному". Для начала совсем неплохо.
      Зондерфюрер оказался молодым, симпатичным на вид оберлейтенантом вермахта. Убедившись, что я его не понимаю, он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:
      - Ирена!
      Вошла смазливая девчонка лет восемнадцати, выполнявшая здесь роль домохозяйки и делившая с зондерфюрером постель. Она передала мне приказ немца являться сюда ежедневно на работу. Хозяйство немца состояло из награбленного в партизанской деревне коня, коровы, свиней и гусей. Мне надо было варить картошку свиньям, раздавать корм, убирать навоз. Зондерфюрер, как истый немец крестьянского корня, сам доил корову. В его основные обязанности входило руководство заготовкой для Германии леса и сельхозпродуктов - занятие лучшее, чем воевать на фронте. По его распоряжению мне выделили квартиру для ночлега.
      Управившись с работой, я садился на кухне в углу за печью, и ждал, когда Ирена даст мне поесть из того, что осталось после господской трапезы. К зондерфюреру иногда приходили в гости жандармы. После выпивки голоса становились громче. Хозяин был уверен, что я не понимаю их, и они не стеснялись. Из разговоров я понял, что дела на фронте у немцев неважные.
      К Ирене приходила бабушка. Она стучала посохом о пол и кричала:
      - Курвёнтко малэ, идзь до дому!..
      Ирена фыркала, как рассвирепевшая кошка. Старуха плевалась, вспоминала матку Боску и все кары, ожидающие негодницу на том свете.
      Вскоре вернулся после болезни постоянный работник зондерфюрера, а меня немец отправил в помощь мобилизованным в окрестных деревнях парням, укрывающим на зиму картофельные бурты. Эта работа была мне не по силам, и повар взял меня в помощники чистить картошку, носить воду из колодца. Однако парни скоро закончат работу, вернутся к своим деревням, а мне куда? Опять выручил случай. Один из них сказал, что в семье, где он квартирует, немцы убили сына и зятя хозяйки. Оставшиеся две женщины соглашаются взять меня, чтобы я присматривал за скотом.
      В тот день я отправился по указанному адресу. На краю местечка, в глубине двора виден небольшой приземистый дом, крытый соломой. За домом традиционные крестьянские постройки: погребня, сарай для скота, свинарник и гумно. Пройдя просторные темные сени, я оказался в пахнущей живительным теплом кухне. У окна сидела за прялкой старушка, наматывая на веретено тонкую льняную нить. Вместо принятой в деревне общей "хаты" дом был разделен на несколько комнат. В зале висел образ богоматери, свидетельствующий, что в доме живут поляки-католики.
      Я изложил свою заученную легенду. Она не вызывала сомнений, поскольку уже прошла проверку в жандармерии, кроме того, я знал наизусть "Отче наш", умел креститься ладошкой с левого плеча на правое и по воскресеньям посещал костёл. Жильцы этого дома: Филомена Дедович, под семьдесят, и ее дочь Анна - тридцати пяти лет. Хозяйство немалое: лошадь, две коровы с телками, десяток овец, свиньи, гуси и куры. Земли: семь гектаров пашни и по три гектара сенокосов и пастбищ, большой огород и участок под сад.
      После обеда Анна знакомила меня с работами, которые мне под силу. Зашли в гумно приготовить соломенную резку. Оказывается, с осени обмолотили немного ржи на семена, но сейчас кончается даже солома на корм, а гумно завалено по самую крышу снопами ржи, пшеницы, ячменя и овса. Некому молотить. Я сказал, что с этой работой могу справиться. Анна посмотрела на меня с недоверием, но я полез наверх, сбросил на ток десять снопов овса, уложил их в два ряда колосьями внутрь, выбрал среди висящих в углу цеп получше, затем прошелся цепом по снопам, перевернул снопы и обмолотил их с другой стороны, потом развязал перевясла и обмолотил комли. Осталось мне связать в снопы солому, после чего выбрал граблями пустые колоски и сгреб в угол тока зерно с мякиной. Очень пригодились знания, полученные на хуторе Василя.
      Анна высоко оценила мою работу. Она улыбнулась уголком рта и сказала:
      - Видно, что ты крестьянский хлопчик.
      Это должно было снять подозрения, что являюсь не тем, за кого себя выдаю, в особенности, что я - еврей. Ведь если не по правилам связать сноп или сделать другую крестьянскую работу, то в деревне говорили: "по-жидовску". Позже мне один полицай хвастался, что может безошибочно выявить любого скрывающегося еврея, поскольку ни один еврей не выговорит слово кукуруза (по отношению ко мне подозрений у него даже в мыслях не было: ведь я не картавил).
      Итак, я остался в этом доме. В местечке говорили, что Дедовичи взяли себе "парабка". Батрак этот не дюжий мужик, мальчишка (из-за недоедания и переживаний я ростом не вышел и выглядел моложе своих лет), но все же женщинам помощь. Коль батрак, то персона моя не вызывала излишнего любопытства. Дело житейское, бездетные семьи, как правило, брали себе пастушка на лето, а то и на круглый год. А пока, главной работой была молотьба. Решалось, кто кого обгонит: или я быстрее обмолочу свезенные в гумно снопы, или их переточат мыши. Мне эта работа пришлась по душе, она успокаивала. Начинал я молотьбу рано утром и завершал ее в сумерках, занимаясь в перерывах другими хозяйственными делами. Кормили меня отлично, а в мороз легче выбивается зерно из колосьев.
      Однако оставалась опасность разоблачения. Нужно было остерегаться в разговоре, не проговориться во сне. Мне продолжали сниться расстрелы. Просыпаясь и глядя в темноту, я гадал, не закричал ли на идиш? Поэтому я старался забыть, вычеркнуть из памяти прежнюю жизнь, даже в мыслях не произносить еврейские слова. Нужно было присматриваться к христианским обрядам, примечать. Ведь ставка была - жизнь.
      Вскоре появилась новая опасность. Власти издали распоряжение о замене паспортов. Моему "документу" предстояло очутиться в руках специалистов, которые запросто обнаружат подделку. В Деречине выдачей паспортов занимался поляк Адамович. На правах доброго знакомого он бывал у Дедовичей, где его нередко угощали рюмкой самогонки с закуской из копченой "полендвицы". Вдобавок со времен совместной работы в польском суде Адамович дружил с другим зятем Филомены - Бернатовичем. Надо было предупредить Дедовичей, чтобы Бернатович договорился с Адамовичем по поводу моих документов. Оставшись наедине с Анной, я рассказал всю правду о себе.
      Прошло несколько дней, и я понял, что мне разрешено остаться, хотя как неблагонадежная у властей семья женщины из-за меня рисковали жизнью. Все закончилось благополучно, вскоре у меня был законный паспорт, с которым я прожил в Деречине до конца оккупации. В Иерусалимском мемориале Яд ва-Шем, на памятной таблице, на вечные времена зачислены Праведниками мира Филомена Дедович и ее дочь Анна.
      Из разговоров местных жителей я узнал о предшествовавших моему приходу событиях. Деречин когда-то принадлежал могущественному князю Сапеге. Как водится, рядом поселились евреи. В 1941 году власть в местечке осуществлялась несколькими жандармами, в подчинении которых находилась сотня полицаев из местных добровольцев. В начале 1942 года евреев Деречина закрыли в гетто, а чтобы узники не соскучились, их выгоняли на дорожные и другие тяжелые работы. Немцы отбирали крепких еврейских парней и запрягали в рессорную коляску. В ней разъезжал по городу начальник жандармерии, показывая, кто теперь истинный хозяин этой земли и кому на роду написано бегом тянуть карету. Весной гитлеровцы арестовали двенадцать поляков, в том числе и двух Дедовичей и, без долгих разбирательств расстреляли. Для укрепления власти мобилизовали в окрестных белорусских деревнях сотню крестьян в самаахову. Самааховцев пока что обучали строевому шагу, но затем должны были вооружить.
      Пришла очередь и евреев Деречина. На рассвете самааховцы стали копать ямы у дороги за мельницей. Это было недалеко от дома Дедовичей, и те с ужасом видели все происшедшее потом. Перед обедом появилась колонна евреев. В плотном окружении полицаев шли мужчины, подростки и женщины с детьми на руках. Возглавлял колонну молодой красавец - председатель юденрата. Он спокойно разговаривал с начальником жандармерии, и лишь мертвенная бледность выдавала его чувства. Видимо, он спрашивал, далеко ли "это место"? Немец показал рукой, что уже близко. Не доходя до ям метров пятьдесят, толпу остановили. Евреев заставили раздеться догола. Отделили первую группу, и полицаи, избивая, погнали людей к яме. Раздались выстрелы, и вскоре погнали следующую партию. Видно, гитлеровцы поднаторели в этом деле, работали быстро, без заминки. Позже, у Дедовичей, я слышал рассказы бывшего начальника самааховы Кучука. После расстрела полицаи забавлялись, укладывая зачастую знакомых голых мертвых мужчин и женщин в интимные позы. Не лучше вели себя самааховцы. В гетто увидели лежащую в крови парализованную старуху, стащили ее с кровати и стали рыться в ее постели, надеясь найти там спрятанные драгоценности, однако кроме гнилой, провонявшей испражнениями трухи ничего не оказалось, но тут выявилось, что еврейка еще жива, и тогда самааховцы добили старуху камнем.
      Приведу рассказ еще одного очевидца - Бернатовича. В кустах, недалеко от его дома, полицай из восточников - Лешка (говорили, что раньше он был советским милиционером) обнаружил знакомую молодую еврейку. Она отказалась идти к расстрельным ямам, села на обочину дороги и закрыла лицо руками:
      - Бери туфли, новые лакированные, только убей сразу.
      Лешка выстрелил, взял туфли и ушел, а девушка долго мучилась перед смертью.
      По воскресеньям молодежь собиралась около костела. К нам часто подходил пьяный, тоже восточник, по фамилии Кулак. У немцев он выполнял обязанности банщика. Во время расстрела Кулак по собственной инициативе занялся вылавливанием еврейских детей, которым удалось бежать из гетто и спрятаться в местечке на огородах. Банщик хвастался, как шею обнаруженного ребенка он зажимал смастерованными им щипцами, чтобы тот от него не сбежал, и вел "жиденка" к яме. За это немцы разрешали ему собственноручно убить этого "зайца". На суде после войны он твердил, что кроме евреев никого не убивал. Это учли и присудили ему 10 лет лагерей. Столько давали за украденный в колхозе мешок картошки.
      Все же у немцев в Деречине не получилось так гладко, как в других местах. Каким-то образом евреи узнали о предстоящем расстреле, и некоторым удалось сбежать к партизанам Булака. До войны Булак - крестьянин деревни Острово (восемь километров от Деречина) сидел в польской тюрьме за "политику", а в короткий период советской власти председательствовал в родном сельсовете. После прихода немцев Булак скрывался в лесной деревушке, а когда началась охота за окруженцами, собрал командиров, не пожелавших попасть в лагерь военнопленных. В лесу они выкопали землянку и лишь ночью наведывались к знакомым за едой. После таяния снега партизаны Булака собрали брошенное Красной Армией оружие. Они нуждались в пополнении людьми, и отряд рос за счет евреев, бежавших из Слонима, окрестных местечек, а также из Деречина.
      В темную дождливую ночь лета 42-го года партизаны подошли к Деречину.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8