Любовь к отеческим гробам

      Не помню, где были Катька с дочерью в тот вечер - точнее, уже ночь, когда чьи-то дружеские руки, дотащившие сына до двери, отпустили его в прихожую, и я остался наедине с его телом. Но прежде чем я успел что-то понять, оно зашевелилось, подтянуло к себе разбросанные части, сложилось вдвое, подняло голову и в позе "булыжник - оружие пролетариата" уставило в меня идиотически-восторженно перекошенную физиономию (кажется, и язык торчал набок из перекошенного рта). Затем привидение рывком выпрямилось и, упав спиной на входную дверь, залилось блеющим хехехехехехехеканьем. "Ты смешон! тыча в меня пальцем, дребезжало оно. - Понимаешь? Ты смешон!!!" - "Что же ты не смеешься?" - спросил я, понимая только одно: я должен оставаться спокойным. "Знаешь что? - с аппетитом заговорил выходец. - Иди-ка ты на ...! Ты поэл? Катись к раз... матери". Самые подлые слова существо выговаривало с особым наслаждением.
      Словно в дурном сне, я вспомнил, что в таких случаях, кажется, положено давать пощечину, и залепил ему по правой щеке, еще не одутловатой, а только младенчески свежей. Он мотнулся, я удержал его за грудки - была у него такая неснашиваемая рубаха из какой-то синтетической синей ткани, - я думал, она порвется, но она выдержала. Даже среди этого бреда ощущая особую сверхбессмысленность своих действий, я все-таки, как автомат, хлестал его по мордасам, словно озверелый штабс-капитан пьяного денщика. Он мотался, но сопротивления не оказывал. (А если он даст сдачи?.. Избить его или уйти самому?.. Но Катька?.. И правильно ли это?..)
      Наконец я оттащил его в комнату и швырнул на кровать, вернее, толкнул - он уже был слишком тяжел для эффектных жестов. В какой момент и по какой причине мы начали обниматься и с обильными мужскими слезами просить друг у друга прощения, я уже в той ирреальности разглядеть не могу - помню только, что он клянется мне в бесконечной любви и уважении, а я умоляю простить меня за мою жестокость, но, кажется, ни в чем все-таки не клянусь. Он исступленно дознается у меня, почему жизнь вдруг сделалась такой невыносимо тоскливой, а я лишь потрясенно развожу руками - сам не понимаю, вроде еще позавчера все было дивно и обольстительно...
      Мы так сливались душой, так понимали друг друга!.. Но утром я начал будить его на лабораторку, и оказалось, что понимали мы совершенно разное. Я понимал, что он наконец понял, что никакая тоска не освобождает человека от его обязанностей, а он понимал, что я наконец понял, что к человеку в такой тоске, как у него, не следует приставать с пустяками. Здесь и остались наши межевые столбы: я не умею по-настоящему сочувствовать тем, кого презираю; он не умеет жертвовать даже тем, кого страстно любит и обожает.
      Вот тогда-то я наконец прочувствовал до дна: мне никто не поможет. До этого я как-то внутренне метался, к кому-то беззвучно взывал (а Катька была смертельно уязвлена моей связью с Юлей, а Юля была смертельно оскорблена моим браком с Катькой, а дочь хотела утонченно развлекаться, а сын хотел куражом разгонять тоску)... И вдруг в считанные часы я обрел спасительную омертвелость. Главное, ни от кого ничего не ждать: будет выгодно - сделают, не будет - не сделают. И если хорошенько это запомнишь - обязательно выкарабкаешься. А через какое-то время, глядишь, и помертвелость кое-где снова тронется нитями нервов и кровотоков, но ты тем не менее не расслабляйся и наросшую ороговелость береги пуще зеницы ока: в ней главная и даже единственная твоя надежда.
      Если уж ты не сумел сохранить защитную атмосферу спасительных фантазий.
      А кое-кто... Мне не видно, как и чем потеет невестка, ибо я стараюсь держать ее на периферии зрения. Но все-таки я замечаю, что она, как обычно, с полной невозмутимостью наблюдает за нами своими заплывшими, но востренькими глазками и по-прежнему находит нас не лишенными интереса. Основной секрет ее жизненных успехов - проникнуть в общество, где дорожат атмосферой дружелюбия, и усесться там с надутым видом: непременно кто-то попытается загладить коллективную вину перед нею - и станет чтить ее высокую требовательность. Но сейчас она сняла с дежурства это сверхмощное оружие - мы и так у нее на крючке.
      Вернее, у нее на крючке Дмитрий, у Дмитрия Катька, у Катьки я, ну, а для дочери семейные склоки ниже ее достоинства. В целом она, конечно, ненавидит подкаблучников, как всех, кто несет в мир примирение, но по поводу брата Дмитрия только презрительно пожимает плечами: "Лишь бы ему нравилось..." Катька старается ничего этого не слышать: в ней борются две святыни - лад любой ценой и гордыня, наследие Бабушки Фени и дар М-культуры. Пока одолевает Бабушка Феня - Катька даже со мной никогда не обсуждает нашу богоданную дочь: для Катьки не названное вслух как бы и не совсем реально. Пока что на волю у нее прорывалось только сходство голоса нашей невестки с Пузиным и туманный намек на похожесть фигур - божок невозмутимости, коротенький, пузатенький, только, в отличие от прежней Пузи, халат на выпуклостях уже не лоснится - она своевременно бросает его в общую стирку, а Катька и выстирает, и выгладит. Труд для потомственной мужички не расход, главное - сохранить для Дмитрия "сексуальную гармонию", как частенько хмыкает его сестра, тоже полагающая себя превзошедшей какую-то суровую мудрость насчет отношений между полами (переспала с десятком ничтожеств и поглядывает свысока на мать, хлебнувшую в любви и такого счастья, и такого несчастья, о каких самоуслажденцы обоего пола даже заподозрить не в силах).
      Не знаю, как насчет сексуальной гармонии (Юля легкомысленно заявляла, что никакой специальной сексуальной гармонии не существует - она лишь следствие всего остального), но гармония с окружающей реальностью, в смысле снисходительного безразличия к ней, была отчетливо написана на тугом Пузином лице нашей невестки (только нос невидимый творец прижимал ей пальцем книзу, тогда как настоящей Пузе - кверху). На их с Дмитрием свадьбе его любимой Бабушке Вере - моей маме - сделалось нехорошо от духоты, и я решил открыть форточку. "Тебя не продует?" - спросил я у новобрачной тоном преувеличенно отеческим, предполагающим долгое взаимное поливание сиропом: "Что вы, что вы, все в порядке". - "Нет-нет, пересядь сюда, накинь этот плед", - и так далее. Но невестка, напоминавшая старшину-отставника под фатой, очень твердо посмотрела мне в глаза и спокойно сказала: "Продует". Она и сейчас единственная здесь, кто ничего из себя не изображает. Если, впрочем, не считать нашего внука, замурзанного (свекольная кровь с майонезным молоком) от неточно пихаемых в него мамочкой ложек мясного салата или селедочной шубы, чтобы он не мешал заниматься делом - сидеть. Поскольку Дмитрий еще не до конца утратил совесть, то есть глаза, он старается почаще упоминать, что у его жены - первый в истории человечества маленький ребенок. Маленький ребенок - эта неподъемная ноша освобождает от обязанности заниматься даже и ребенком. Когда нет Катьки, он может ходить чумазый хоть два часа - иногда я не выдерживаю и сам ополаскиваю ему мордочку. Мне это не трудно, и уроки упрямства давать невестке я тоже не собираюсь, но малыш так доверчиво вкладывает свои барсучиные щечки в мою ладонь - как Митька когда-то, - что один-два помыва, и я привяжусь к нему безвозвратно - придется ампутировать с мясом, а его уже и так...
      Теперь я понимаю Юлю: это пытка - любить предмет, не являющийся твоей собственностью. Катьку, однако, это не отпугивает. Но - остерегающий призрак Бабушки Фени - чтобы невестке, упаси Бог, не почудился упрек, она возится с внуком как бы и от ее лица: а сейчас, мол, мы с мамой тебе ротик вытрем. Еду для моих стариков она тоже готовит как бы за себя и за невестку: "Мы тут приготовили", - но Дмитрию, сгоряча провозгласившему, что его жена будет ухаживать за бабушкой по очереди с мамой, все равно приходится извещать стены о том, что его жена сидит с маленьким ребенком. Это действительно все, что она делает, - сидит.
      В тех случаях, когда Катька не отвечает за других, она находит компромисс лада и гордыни в невысказанном М-лозунге: "Лучше я тебе свое отдам" - взмывая ввысь, она осыпает соперника презрительными дарами, тем более весомыми, чем более низкой он выказал свою натуру.
      Впрочем, принципа "худшим - лучшее" она придерживается не всегда: "А Витьке я помогать не собираюсь. И не потому, что он наркоман и вор, а потому, что завел трех сирот при живых родителях. Я Лизе прямо сказала: он твой сын, тебе деваться некуда, а я даю деньги только тебе - дальше твое дело". И закатывать пиры на весь крещеный мир она предпочла бы все-таки ради тех, кого любит, - их тоже набирается двадцатка за одним нашим столом. Дмитрий когда-то написал в сочинении про маму: "Мама любит печь пироги и уносит их на работу". Но если к тому же и жена ее сына пренебрегает своими обязанностями - тогда она бросит ей под ноги тридцать добавочных перемен салатов, холодцов, печеностей и копченостей с экзотическими гарнирами на трехъярусных тарелках (к исподке которых наша богоданная дочь прилепляет вынутую изо рта жвачку). Постоянно прикупая всяческий фарфор и фаянс, Катька поддерживает отечественного товаропроизводителя - но заодно и компенсирует детскую несбывшуюся мечту о "посудке", поэтому я снисхожу к этому выбрасыванию денег не без растроганности. Даже сейчас, в присутствии недобрых чужаков, я все-таки любуюсь тем, как она ест, - почти как Мить... как Дмитрием когда-то: это же такое чудо - она открывает рот в точности в тот миг, когда вилка уже на подходе, не раньше и не позже. Тесто перестоялось или переходилось, грибы к отбивным не дошли или перетомились - эти ее наживки никто не заглатывает: Дмитрий хватает и глотает по-собачьи, а дочь пренебрежительно поклевывает, словно делая большое одолжение. Впрочем, почему "словно" - Катька очень бы всполошилась, если бы "дочбушка" вовсе отказалась от еды.
      Вкус и нюх у Катьки как у борзой, но ее доверчивость и почтение ко всяческим традициям способны заводить ее довольно далеко. Если ей сообщить, что жареные кузнечики - любимое блюдо китайских императоров... Нет, тут брезгливость все-таки пересилит, но в общежитии, например, по чьей-то подначке она вообразила, будто любит "хорошее пиво", и похваливала его с выражением горестной гадливости, пока я не прекратил этот идиотизм посредством физической силы. За что она и поныне мне признательна - а то бы привыкла, обрюзгла... Как наша Козочка. С элегантностью сигарет мне тоже удалось покончить одноразовой акцией. Но иллюзия, будто ей нравится коньяк, успела пустить глубокие корни. "Жидкий огонь", - задохнувшись, выговаривает она со слезами на глазах. Любит она и "хорошие вина" - то есть образ этих вин, в реальности неизменно предпочитая те, которые ближе к компоту.
      ...Вдруг вспомнилось, как восьмимесячный Дмитрий под одобрительный гогот родни тянется к стопке с водкой: "Дайте, дайте ему глонуть - больше не запросит!" Он делает "глотаночек", передергивается - и со слезами на глазах тянется снова. Так продолжается и по нынешний день - он и пить-то красиво не умеет, - заранее готовит "запивон", обкладывается огурчиками, помидорчиками, салатами, ветчинами... Мой отец впал бы в еще более глубокую тихую безнадежность, в стотысячный раз убеждаясь, что русские стремятся не потреблять дары природы, а истреблять их. Впрочем, зрелище жрущего сразу из десяти мисок Дмитрия может устрашить и менее ответственного человека - эти две семейные фабрики, фабрика жратвы и фабрика дерьма, способны пустить в переработку всю ноосферу. Похоже, Катьке и самой сокрушительность ее тайного презрения к невестке начинает казаться несколько чрезмерной - слишком уж она саркастически поминает голодающую Россию и слишком часто возвращается к тому, что самую дорогую ветчину и колбасу почти невозможно достать - обнищавший народ все лучшее расхватывает в первую очередь. Ты помнишь, ищет она поддержки у меня, мы пятирублевой колбасы вообще не замечали! И никакой обойденности не чувствовали - и этим создали для своих детей беззаботное детство.
      - С парашей под рукомойником и туалетом типа сортир, - тонко усмехнулась дочь, ввинчивая сигарету в пепельницу: ей как трагической личности разрешается курить в присутствии ребенка.
      Да разве в этом дело, теряется Катька, зато всегда полный дом друзей Митька один раз даже спросил: почему у нас так редко гости - только по выходным, - вечные игры - зимой снежки, санки, летом прятки, вышибалки... Визгу и правда было много - папа, то есть я, как-то четверть часа прятался в колодце, расперши сруб собственной персоной, мама, то есть Катька, из-за головы зафинтилила мячом вместо Славки в окно, но он же его в предгибельный миг и отбил, - много чего было, но как можно лезть с трогательными воспоминаниями к людям, чье единственное наслаждение заключается в том, чтобы оплевывать чужое счастье! У меня начало сводить мышцы лица от усилия удержаться на рассеянной любезности, когда душа рвется воззвать: остановись, не мечи бисера перед своим пометом...
      - Я только сейчас узнала, что такое бедность, - страх. Сегодня можешь есть что хочешь, а завтра, может быть, на улицу пойдешь - тут уж никакая икра в горло не полезет. Помню, мы на работе в первый раз после девяносто первого скинулись на баночку кофе, и Валя даже прослезилась: я думала, никогда больше не попробую кофе. А я тогда еще подумала: если бы мне кто-то пообещал, что я каждый месяц буду знать, чем вам зарплату платить, - и никакого кофе больше не попрошу. А помнишь, мне на день рождения лимон подарили - сколько было удовольствия?
      - И в рубище почтенна добродетель! - завершил Дмитрий и зашелся в надсадном хехехехехехехеканье.
      - Моим родителям и в голову не приходило примериваться, что где-то там красная икра продается, а жили...
      Боже, и все это при чужих и чуждых...
      - Я не понимаю. - Дочь страдальчески коснулась виска, словно от невыносимой мигрени. - Сколько можно похваляться этим русским терпением! Они не примеривались... Может быть, если бы примеривались, то сейчас и жили бы как люди.
      "Как люди" - это как пять процентов населения Земли.
      - А мы и так живем как люди! Меня одно у нас угнетает - грязь. Хоть сама лестницу мой!
      - Но здесь же воняет. - Дмитрий проникновенно надвинулся потными грудями на пиршественный стол. - Ты что, не чувствуешь? Здесь ВОНЯЕТ!
      Он наслаждался безнаказанной возможностью испускать все новые и новые клубы вони, и я наконец почувствовал ненависть к Катьке, во имя своих издохших иллюзий заставляющей меня снова выслушивать поносные речи этой злобной погани, для которой россыпи ее бисера служат особенно сладостным слабительным.
      - Ничего здесь не воняет... - ("Кроме тебя".) - Что здесь воняет - Росси, Эрмитаж?.. Я удивляюсь, в кого ты у нас такой злой? В Лешу, наверно, - мой отец, когда выпьет, наоборот, со всеми обнимался... - ("Его отец тоже".) - Я всегда чувствовала, что мне страшно повезло, что я родилась в этой стране, у этих папы с мамой... Мне всегда все несли что получше. Сестра с соревнований привозила мне шоколад - сама не ела... И я всегда ждала, когда начну это возвращать. Вы думаете, вы лучше своих дедушек и бабушек, а на самом деле... У них даже тетка Танька, - ("Юда", как ласково именовал ее Катькин отец), - была страшно работящая, до последнего сама делала крахмал из картошки...
      Речей шальных бессовестных про нас не разноси, задрожало в ее голосе: дело коснулось главного - любимых фантомов, - и я перехватил чашку за туловище, чтоб было незаметно, как дрожат пальцы.
      - И крестьянки любить умеют... - как бы сквозь зевоту продавил Дмитрий.
      - О, это да!.. - сощурилась в неведомую даль наследовательница Козочки. Семеро по полатям, у каждого по краюхе, мужик непьющий, трудящий, один-разъединственный на весь бабий век - чтоб пришел с поля, а в щах ложка стоить... Совет да любовь!
      - А чем это плохо? - Эта идиотка упорно не желает видеть, что с нею здесь разговаривают как с дурой. - Верность, забота - а что лучшего вы придумали?..
      В ее голосе зазвучал ковригинский пафос, и моя жалость немедленно сменилась раздражением. Пафос - такое же насилие, как и насмешка, попытка не доказывать, а ломать волю противника. Во мне по-прежнему живет закоренелое убеждение, что мир мнений - не наша собственность, что мы не имеем права думать что вздумается, что мы обязаны не навязывать свое, а подчиняться общим правилам. Я уже знаю, что выжить, служа одной лишь истине, то есть постоянно уступая, невозможно, и тем не менее ковригинская выспренность... Брр. Правда, благодаря ей дочь все-таки сочла возможным снизойти до серьезности.
      - Как ты думаешь, мама, почему, если писатель чего-то стоит, большая любовь у него всегда заканчивается трагедией?
      - И почему? - Катька обратила взор на меня - ее и впрямь зацепило за живое: почему? И выходит, наша с ней любовь не такая уж большая? В глубине души она продолжает примериваться к "большой любви", сколько ни твердит, что я ее не люблю.
      - Потому что в мастурбационной культуре любовь не имеет никакого реального эквивалента, - доложил я тоже сквозь зевоту (а вот это я напрасно - состязание в зевоте означает, что я его замечаю). - Так называемая любовь - столь сильное переживание, что никакие ее плоды мастурбатору не покажутся достойными. Ну, положим, вдохновленный любовью, ты победил тысячу врагов, построил тысячу домов, вырастил тысячу детей - мастурбатору-то что до этого? Он все хочет иметь только для себя, внешний мир ему неинтересен.
      - Что ты за термин выдумал... - для порядка пожурила Катька, оживившаяся от неожиданной мысли (священная порода!..).
      - Но если мир действительно неинтересен? - Сквозь зевоту совсем уже раздирающую Дмитрий впервые за весь вечер напрямую обратился ко мне.
      - Для импотента все женщины действительно непривлекательны, для эгоиста все события действительно неинтересны... - Я поспешил ущипнуть себя за бедро, ибо в моем голосе прозвучало кое-что искреннее, а именно сдерживаемое омерзение: моя боль его сразу взбодрит, как гиену запашок падали.
      - Ведь мир скучен, ты согласна? - за поддержкой к сестренке уже без зевоты и приблатненности.
      - Разумеется. - Сестрица вернула ему улыбку взаимопонимания.
      "Ты мне надоел", - душевно делится один эгоист с другим. "Ты мне тоже", радостно отвечает тот, и оба счастливы.
      Катька не знает, вступаться ли ей за невинно поруганный мир или сострадать своим "невдачным" крошкам: их перманентную злобность она пытается в последнее время свалить на медицинскую депрессию. Однако пользовать депрессию попустительством ровно то же самое, что лечить алкоголизм водкой (правда, на какой-то степени распада ничто другое уже невозможно). Чтобы освободить себя от тяжкого долга честности, требующего вглядываться в свое строже, чем в чужое, Катька выдумала формулу: "Мы виноваты перед детьми". Идеальное средство добить в человеке остатки совести, а следовательно, и мужества - объявить ему, что мир виноват перед ним, а не он перед миром.
      - Единственное, что может раскрасить серую действительность, - это дружище це два аш пять о аш! - С довольством палача, сумевшего-таки добыть голосу из истязуемого, Дмитрий пустился ораторствовать, притворяясь гораздо более пьяным, чем был на самом деле, - на самом деле спирт у него словно бы рассасывался в сале. - Пьянство, оно же упоение, - это, друзья мои, победа духа над материей - недаром дух на медной латыни именуется "спиритус". Пьющий человек не приспосабливается к реальности, а изменяет ее в своем восприятии. Ибо важно не то, каков мир в реальности, а то, каким он нам представляется! А потому - вовек прославлен Джон Ячменное Зерно!
      Он залихватски вытянул еще стопку, сморщился, как собирающийся чихнуть младенец (он же сам из свертка), и поспешно и нечистоплотно зажрал тем, этим, пятым, одиннадцатым. Он не может не паясничать - это означало бы предстать без маски перед теми, кто знает о его предательстве.
      Катька сосредоточенно свела брови, словно вдумываясь в трудную задачу. Вот кому нечего прятать - в сатиновых шароварчиках на тусклой семейной фотографии она успешно участвует в школьной викторине с точно этим же выражением лица.
      - Так что выходит, если у тебя болеет ребенок и ты можешь или пойти для него за десять километров за врачом - по снегу, в мороз, - или тебе сделают укол, и тебе будет казаться, что ребенок выздоровел, - ты что, выберешь сделать укол?
      - Вопрос, конечно, интересный... - Дмитрий подвел очи горе, открыв распаренное небритое вымя. Но в красных глазках успело сверкнуть понимание: мамаша-то угодила в самую точку.
      - А по-моему, - ринулась развивать успех Катька, - все, что можно получить без труда, - это подделка!
      - Перебор, перебор... Труд - это проклятие, сказано в Писании, а Бога не перехитришь. В чем главный порок и социализма, и капитализма - и тот и другой оценивают личность по трудовому вкладу, по усердию в исполнении проклятия.
      - Ну, а ты как хотел бы? По труду оценивают потому, что все создано трудом, и больше ни по чему!
      - "Евгений Онегин", "Лунная соната" - в них, конечно, главное - расход трудодней...
      - Все создается духом, - отпав от принесенного с собою пива, обронила дочь, словно о чем-то давно известном и даже надоевшем. - И этот стол, - (она для наглядности постучала по столу), - и этот стакан, - (она для наглядности пощелкала накладным ногтем по стакану), - мы их создаем усилием духа.
      Хорошо, жара добралась уже и до моих щек - надеюсь, было незаметно, что они вспыхнули. "Создается духом"!.. Моей наследнице хватило бы духу поменьше хотя бы дуть пива - тоже брюзгнет на глазах. И набраться бы духу сказать себе, что профукала молодость на пошлые призраки и сейчас продолжает ежесекундно творить новую ложь, чтобы только не признаться в старой. В своем элитарном издательстве, через которое, как говорят, некий удачливый брокер отмывает деньги, она следит, чтоб хотя бы на ее участке в мир не проникло что-нибудь сильное, цельное, красивое, страстное, захватывающее - ее восхищают только какие-то кусочки неизвестно чего, какие-то узоры неизвестно на чем, какие-то причуды непонятно чьи... Главное, что она ненавидит, - это подлинность - не только вульгарную подлинность факта, но даже и подлинность чувства: она ненавидит всех, кто не кривляется, она всегда предпочтет передразнивание творчеству. Моя дочь пользуется любым неудобным случаем утомленно обронить, что искусство - это игра. Вся наша жизнь игра, деятельность в рамках условных правил, - но есть игра "пятнадцать" и есть игра "дуэль", на которой во имя условностей рискуют собственной жизнью. Любопытно, что наша дочь ненавидит благородную силу гораздо более непримиримо, чем тупую и жестокую, ибо благородная сила искажает угодную ей картину мира: в нем должно существовать исключительно либо примитивное, либо хлипкое.
      - Я уверена, - с раздраженной напыщенностью продолжала она, - что человек легко мог бы летать, если бы только действительно этого захотел. Я уверена, что Дэвид Копперфильд летает по-настоящему и только делает вид, что это фокус. Чтобы не запаниковали такие, как наш папенька, - кто уверен, будто все знает.
      Она два раза подряд произнесла слово "уверена" о себе, но "все знаю" я, а не она. Я хотел было ответить Славкиной шуткой: "Я знаю только половину всего", - но шутка означала бы, что я принял ее слова всерьез.
      Оттого что я не всякую их ложь спешу признать правдой, они решили объявить меня деспотом, претендующим на всезнайство. Однако эти ядовитые стрелы увязают в окутывающем меня облаке рассеянной любезности. Все нормально, срок отсидки уже на исходе - скоро можно и собираться.
      - А наука, между прочим, ничего не должна отвергать - в том числе и Бога.
      Когда я наблюдаю за теми, кто сегодня объявляет себя верующими, когда я вижу, насколько они не отличаются от меня ни в щедрости, ни в бесстрашии, я начинаю понимать, что вопрос о Боге для них - это вопрос о названии ровно того же, что чувствует каждый. Когда они отказываются наделить Бога хоть какими-то конкретными признаками, я понимаю, что передо мною снова вопрос о названии. Мастурбаторы и Бога ищут не для служения, а для самоудовлетворения. "Кайфбы ловить", как выражается Дмитрий.
      - Выбор религии - нынче вопрос моды, - вдруг объявил он, постаравшись придать своему багровому рылу вид утонченности. - Религию выбирают, как костюм: что мне больше к лицу - вельвет или замша, буддизм или католицизм? Но, оказывается, мы еще не должны отвергать ни того, ни другого... Плюрализьм, пымашь! Но как бывший... как домогавшийся быть причастным к ученому цеху... Прости, отец, - мгновенное прижатие пухлых рук к потной груди ("отец" - это пик сарказма), - но мне только что пригрезилось, что у тебя - трижды прости! чернеют под нашим с тобой фамильным носом гитлеровские усики. Я в изумлении вперил в них взор и, к неимоверному облегчению своему, обнаружил, что это была только тень. Однако теперь я понимаю, что не имею права отвергнуть и предыдущую версию: возможно, это были все-таки усики, и лишь потом они сделались тенью.
      Да, Дмитрию все-таки еще долго пропивать свой ум.
      Дочь, приподняв бровь и приопустив веко на своем раскосом глазу, задержала на брате припоминающий взгляд, означавший: "Как же я могла забыть, с кем имею дело?" - и окуталась презрением.
      Не вытерпев искушения Хомы Брута, я покосился на невестку. Она наслаждалась этим бесплатным театром. И мне снова сделалось ужасно больно за Катьку - "в своем кругу", "Барсучок", "Козочка"... Ее глаза дернулись туда-сюда - не знает, кого с кем растаскивать. Внезапно ее выметнуло защищать меня - она принялась расписывать, каким не просто очень умным, но еще и веселым, озорным парнем я был когда-то, - и с первой же фразы впала в нестерпимую искренность.
      - Ты помнишь?.. - попыталась она вовлечь и меня в это агитационное представление, и я быстро ответил:
      - Не помню. Я все творил в каком-то опьянении. Теперь помню только, что был страшный брехун, позер, фантазер - что, впрочем, одно и то же.
      - А что в этом плохого - быть фантазером? Я любила того мальчишку болтуна, фантазера...
      Боже, при чужих - и я ведь тоже припутан к этой мелодраме, к этому дрогнувшему лицу, дрогнувшему голосу, в ответ на который дочь снисходительно потупила взгляд, а сын, наоборот, почтительно захлопал глазами... И опять эта тысячеклятая любовь!.. Мать на краю могилы, дети на краю окончательного ничтожества, а она все про нее, про эту пакость!
      - Любила?.. - передразнил я ее расстроенность. - А я тебе так верил! Я думал, ты меня ценишь, симпатизируешь мне...
      - Что ты болтаешь - любовь все в себя включает. Опять ты...
      - Это ты брось. Любовь - наркотик, и употребляют его для собственного услаждения. Мы ее почти не встречаем в чистом виде - всегда в каком-то клубке - и потому приписываем ей свойства соседних нитей. А в голом виде этого червяка мы почти не видим. Возьмем какую-нибудь идеальную супружескую пару - и в радости, и в горе они всегда были вместе, шли друг за другом в ссылку, просиживали ночи у одра болезни, рука об руку трудились, растили детей, вместе трепетали пред созданиями искусств и вдохновенья - и так далее, и так далее, и так далее. И вот на склоне их дней мы задаем вопрос: была ли между ними любовь? А черт его знает. Их столько всего связывало - уважение, дружба, сострадание, долг, общие дела... В этом клубке собственно любви уже и не разглядишь. А вот когда добропорядочный бухгалтер и прекрасный семьянин крадет казенные деньги и бросает малых детей, чтобы прокатиться в Дагомыс с непотребной девкой, - вот тут можно быть уверенным на сто процентов, что это любовь. Они снимают роскошный номер, каждый вечер ужинают в ресторане, нежатся в ароматной ванне, а потом она простужается, и у нее распухает нос - и он с отвращением выгоняет ее на улицу. Или она получает телеграмму, что у нее умерла мать, и приходит в слезах - и он начинает орать, что она портит ему отпуск, что в кои-то веки удалось расслабиться... Тут уж любовь на двести процентов.
      - Ты всегда берешь какие-то крайности...
      - Очищаю явление от посторонних примесей.
      - Отец у нас кое-что понимает... - Красные глазки Дмитрия снова зажглись интересом, и даже в кривой полуусмешке дочери я угадал что-то похожее на уважение. Но я отказался принять эти сигналы: мои дети способны оценить лишь низшую, раздевающую, а не одевающую функцию ума. Так что я остался сравнительно доволен собой: никто за весь вечер не услышал от меня почти ни словечка правды.
      По Катькиному распаренному лицу с пулеметной быстротой промелькнула вереница сомнений: "Неужели это правда?..", "А не задевает ли это моих чувств?..", "Уж не распсиховался ли он всерьез, не пора ли гасить?..". И в который раз за вечер она попыталась пуститься в воспоминания об имениннике. Вот, скажем, Митюнчик в возрасте год и восемь месяцев закричал на крашеные яйца: "Помидори!" Хотя помидоры видел только осенью, когда еще ни слова не выговаривал!
      - Я такой, - слегка покочевряжился Дмитрий, - знаю, да помалкиваю. - Да, "паска"... - Это словечко Бабушки Фени он произнес с неподдельной растроганностью. "Раньше солнце на паску играло - прых, прых... И цыгане были больши-и-и!.. А что сейчас - тьфу!" Бабушкино досадливое презрение к нынешней цыганской мелюзге Дмитрий воспроизвел с такой точностью и разнеженностью, что на полминуты за нашим столом установилось некое подобие гармонии, и в Катькином голосе снова прорезались воркующе-встревоженные нотки, словно у кошки, колдующей над новорожденными котятами.
      Я поспешил включить теленовости, пока снова не начали посверкивать искорки взаимного раздражения. Когда-то я презирал празднества, на которых народ пялился в ящик, не находя интереса друг в друге (помню день рождения Катькиной тетки Человек-гора, на котором я отсмотрел похороны Ворошилова), но сейчас я готов унырнуть из родного круга хоть в Косово, хоть в Думу. Переходя в мир фантомов, Катька немедленно становится пафосной и непримиримой. И невероятно забывчивой. Еще вчера Соединенные Штаты были сердечнейшим другом и рыцарем демократии, а сегодня они уже империя, стремящаяся к власти над миром даже и без пользы для себя, а просто назло России. Да, да, Запад нас всегда ненавидел, они же обещали не расширять НАТО на восток, а сами...
      Меня тоже задевает, что Запад относится ко мне менее отзывчиво, чем я к нему, но я-то знаю, что единственный способ избавиться от страданий неразделенной любви - не выдирать силой ответную любовь, а уничтожить собственную.