Штрафной удар

Затем дать ему возможность втянуться в лощину и накрыть дивизионом «катюш». Последние необходимо выдвинуть вот на эту полянку. На случай, если атака противника окажется достаточно результативной, справа и слева от лощины сосредоточить пехотные резервы, с тем чтобы они перекрыли распространение противника в глубину и в последующем с помощью подошедших танков контратаковали и отбросили противника…

– Не отбросили, а уничтожили, – жестко поправил командарм. – Сил для этого у нас вполне достаточно.

– Так точно, уничтожили. Для того чтобы не позволить противнику распространяться, предусматривается артиллерийское окаймление лощины. Особого плана на этот случай не составляли, так как окаймление предусматривалось и прежде. Если залп «катюш» даст нужные результаты, восстановление положения возложить на стрелковые дивизии в обычном порядке. И у одной и у другой дивизии, по их планам, на стыках есть резервы.

– Ну что ж… Это мне нравится. И не слишком шумно, и… солидно. Только вот что – предупредите и артиллеристов, и особенно реактивщиков насчет точности. Разброс снарядов должен быть исключен. Особенно в глубину. Не дальше пятидесяти метров за нашей обороной. Подчеркиваю – это особенно важно. И еще. Свяжитесь с авиацией. После залпа «катюш» они поднимут легкие бомбардировщики и нанесут удар по всем занятым противником деревням в этом районе. Артиллерии, кроме окаймления, поставьте задачу, – после залпа «катюш»… примерно минут через пятнадцать… как будто они только проснулись, произвести короткие перемежающиеся огневые налеты на передний край противника в районе лощины, но ни в коем случае не по самой лощине. Понятно? Сама лощина должна быть свободна от артогня.

– Чтобы дать противнику откатиться?

– Остаткам противника, я надеюсь. А с ними справятся и резервы дивизий – они же будут восстанавливать положение. Иначе все перепутаем.

Начальник оперативного отдела критически осмотрел карту и словно нехотя согласился:

– Пожалуй… Усложнять задачу и, следовательно, управление не следует.

– Ну вот и заметано, – кивнул командарм и спросил: – Полковник Петров здесь?

– Так точно, – выдвинулся вперед Петров.

– Такой вариант устраивает? – Так точно.

– Вызывай группу, ставь задачу… Нет. Задачу поставлю сам.

– Слушаюсь, – козырнул Петров и круто, может быть, слишком бойко для своих лет и своей излишне плотной комплекции повернулся. Он тоже все эти часы жил ожиданием особых событий, но не мог позволить ослабить нервное напряжение: для него начинались самые горячие дни. Командарм остановил его.

– Как с Лебедевым? Не поправился?

Полковник опять развернулся и доложил:

– Вместо майора Лебедева вызвал капитана Маракушу, который выехал в часть для подготовки групп.

– Это хорошо… А вот Лебедев… Трудно вам будет без него… Узнайте и доложите.

– Слушаюсь.

Командарм отдал еще несколько распоряжений, выслушал еще несколько докладов и, когда в комнате остались только генерал Добровольский и начальник штаба, сказал:

– Верховный приказал готовиться к наступлению в общем направлении на С. Фронту подбрасывают танки.

– Разбогатели, – усмехнулся Добровольский. – И на юге ведем наступление, и нам подбрасывают, а не берут, как раньше.

– Да. И, возможно, подбросят авиации. Снаряды будут. Наш план утвержден, но приказано не зарываться – побаиваются эсэсовской дивизии. Это, как ни крути, сила.

– Как дела на юге? – спросил начальник штаба.

– Пока продираются. Противник вводит резервы.

– Хорошо бы… – начальник штаба не договорил, но командарм отлично его понял: слишком много раз они проигрывали на карте различные варианты будущего наступления.

– Уж куда лучше! Но как сделать, чтобы заставить их перебросить эсэсовцев на юг?

– Доказать, что они здесь не требуются? – усмехнулся Добровольский.

– Понимаешь, в чем трудность? В мере. Возьмешь сверх меры и докажешь, что мы тут слабенькие, – противник как раз и бросит ее в бой против нас, чтобы оттянуть наши резервы от юга. Докажешь, что сильные, он опять же оставит дивизию.

– И что же предпримем?

– Соберем Военный совет и посоветуемся, как ввести противника в заблуждение… в меру. В самую меру! Так, чтобы он поверил: мы, конечно, достаточно сильны, чтобы отразить любой удар, но все еще слабенькие, чтобы наступать самим. И делать все это нужно быстро. Судя по некоторым данным и ориентировкам, дня через три на юге наступит перелом. Я знаю те места и думаю, что вскоре у противника не останется рубежей, на которых он мог бы организовать серьезную оборону. Значит, может начаться общий отход. В этих условиях потребуются резервы. Недаром нам дана всего неделя на подготовку. Вверху, по-видимому, тоже на это рассчитывают. Значит можно надеяться, что через три – пять дней эсэсовцы либо уйдут на погрузку, либо начнут движение к линии фронта – к этому времени скрыть подготовку к наступлению по всему нашему фронту мы, естественно, не сможем. Вот почему одной из основных задач разведки становится слежка за главным резервом на этом участке – танкистами-эсэсовцами.

Разведчики Матюхина прибыли к дому командарма через полчаса. Когда их проводили через сенцы, все четверо сутулились – хотелось стать тоньше и ниже, чтобы, не дай бог, чего-нибудь не задеть.

В светлой комнате перед длинным столом, за которым сидели двое пожилых, в понимании разведчиков, военных (поначалу от волнения ребята не разобрались, кто они по званию), а какой-то невысокий, поджарый генерал стоял у окна, напряжение стало просто невыносимым. Но военный в расстегнутом кителе неторопливо застегнул пуговицы, вздернув строптиво и властно подбородок, поднялся во весь свой немалый рост и улыбнулся.

Улыбка показалась хорошей, доброжелательной и сдержанной. Командарм вышел из-за стола и стал пожимать руки каждому. Это и вовсе расслабило ребят, сняло нервное напряжение.

– Задача, товарищи, такая: проникнуть в тыл врага – как и где, уточните позже с полковником Петровым – и там не сводить глаз с эсэсовцев. Подойдите к столу. – Командарм показал на карту, – Они вот здесь. Целая танковая дивизия. Что нам от вас нужно? Ни в какой бой не вступать, сидеть или ползать смирненько и следить, как ведут себя эсэсовцы. Если они двинутся к железной дороге – вот к этой, – дать знать. Если они начнут выдвигаться по одной из этих дорог к фронту – тоже дать знать. Каким образом? Опять-таки договоритесь с полковником. Думается, рации вам не потребуется. За рациями противник очень уж охотится. Если в момент вашего пребывания в тылу начнутся большие бои, действовать по своему усмотрению: либо выходить к своим, либо отходить к партизанам – уточните особо. Но мне важно главное – следить за эсэсовцами. Ради этого я вас и посылаю. Понимаете, насколько это серьезно, если задачу ставлю лично?

Трое кивнули, и только Гафур вытянулся и громко доложил:

– Так точно, товарищ генерал.

Командующий с легкой улыбкой посмотрел на Гафура, потом внимательно оглядел остальных и тут только увидел, что в руках у Грудинина снайперская винтовка.

– Снайпер? – потянулся он к оружию.

– Так точно! – передавая винтовку генералу, ответил Грудинин.

– Боевой счет имеете?

– Так точно! Семнадцать.

– Снайпер – и в тыл. Зачем?

– Считаю, что при добыче разведданных, например, из легковых машин он незаменим. Кроме того, снайпер всегда отличный наблюдатель, – бледнея от напряжения и потому становясь еще моложе, ответил Матюхин.

– Мм… Я таких вариантов не слышал, но… в этом кое-что есть. Да и в случае преследования противником снайпер тоже может выручить. – Командарм круто повернулся и спросил у Добровольского: – Мы собирались рискнуть с насадками. Может быть, это тот случай?

– Если не считать способа перехода линии фронта, то как раз тот.

– Ну, переход, он всегда… чреват. Что ж, товарищи, задача ясна? Следить за эсэсовцами!

Теперь ответил Матюхин:

– Так точно. Ясна.

– Вы, младший лейтенант, и вы, – командарм указал на Грудинина, – останьтесь. Остальные свободны.

Сутоцкий с Шарафутдиновым вышли, а командарм обратился к Матюхину:

– Дело в том, товарищ младший лейтенант, что советские ученые преподнесли нам интересное изобретение – насадки на винтовки, которые позволяют стрелять бесшумно. Точнее, почти бесшумно. Правда, дальнобойность винтовки несколько снижается, но она у нее такая, что это, думается, не повредит. Дали несколько таких насадок и нам. И если мы их вручим вам, можем ли мы быть уверенными, что они не попадут к противнику?

– Сделаем все возможное… Но… надо посмотреть…

– Посмотрите и попробуйте. Но помните: до выполнения основной задачи применять насадку только в крайнем случае. Если насадки покажет себя хорошо, можете поднимать у фашистов панику. Отводить душу и увеличивать счет. Но пока не выполните основного задания, будьте очень осторожны. Сейчас я дам вам машину, поедете на оружейный склад, получите насадки, опробуете их, ознакомитесь с инструкцией – и ни пуха вам, ни пера.

– К черту! – очень серьезно сказал Грудинин, и никто не улыбнулся.

Они собрались вместе перед вечером. Матюхин и Грудинин устали после испытаний насадки: чем-то похожая на ребристый дульный тормоз, она гасила звук выстрела, оставался только глухой хлопок, и это им понравилось, но в то же время их придавила ответственность за судьбу этих самых насадок. Сутоцкий и Шарафутдинов были раздражены неожиданно свалившимися хлопотами – они получали ракетницы с запасом ракет, продукты и боеприпасы, – а главное, неизвестностью.

Вероятно, поэтому встреча получилась не слишком доброй, и ощущение спешки, недоделанности усилилось. Матюхин почти сейчас же ушел к Петрову получать новые инструкции, а разведчики остались разбирать имущество.

– Тебя зачем вызывали? – хмуро и, пожалуй, ревниво спросил Сутоцкий у Грудинина.

– Тебе честно или соврать?

– А чего ж ты сразу на «ты». Я ведь все-таки старшина.

– Так ведь и я рядовой. И тебя постарше.

Сутоцкий долго смотрел в маленькие острые глазки Грудинина.

– Ладно. Говори правду.

– А правда в том, что правду сказать не имею права. Придет время, скажу и расскажу, как от такого молчания мне погано.

Сутоцкий опять посмотрел на Грудинина, усмехнулся и отвернулся к Шарафутдинову.

– Вот так вот, Гафур… Мы с тобой уже перешли во второй сорт. Что ж… приказ есть приказ. Поработаем с тобой в прикрытии. В группе обеспечения, так сказать.

Матюхин застал их, хмурых и разобщенных, за банкой тушенки. Сутоцкий подвинулся и кивнул:

– Садись. Лишняя оказалась.

– Рассиживаться некогда, сейчас на передовую. Слушай задачу. Выдвинемся в сумерках на фланге нашей дивизии. Действовать парами. Сутоцкий в паре с Шарафутдиновым. Естественно, старшина старший. Двигаться вначале уступом влево, впереди Сутоцкий. Потом, когда пойдем в тыл, – в затылок. – Матюхин развернул карту. – Сигналы уточнены. В двадцать четыре и в три часа по две ракеты. Если эсэсовцы на месте – через день. Вначале зеленую, потом – красную. Если они начнут движение на погрузку – каждый день: вначале красную, потом зеленую. Понятно? Наоборот! Если что-либо не удастся – пробиваться к партизанам. Они предупреждены. Вот сюда, – Матюхин показал место на карте. – Может случиться, что сидеть придется долго и не хватит боеприпасов или продуктов, а может, ракеты потеряем или они отсыреют – все может быть. Связь и снабжение опять-таки через партизан. Но лучше всего к ним не подаваться – далеко. Ну, что еще?.. Пожалуй, все. Предупреждаю о главном: в тылу прежде всего охранять Грудинина. Если что случится со мной – старший Сутоцкий. Если с ним – Грудинин. При всех случаях задачу выполнять. Хоть в одиночку. Вот теперь все. Проверим часы и компас.

Потом уложили имущество в вещмешки. Они получились громоздкими. Часть сухарей выбросили, но оставили все сало и сахар. А две банки тушенки уложили так, чтобы при нужде сразу же выбросить. Ножи сняли с поясов и приспособили за голенища. Попрыгали, проверяя пригонку снаряжения: не бренчит ли что. Поклацали автоматами. Все вроде было в порядке.

В сумерках на машине их доставили прямо в полк, а уж оттуда с провожатым добрались до переднего края и долго шли траншеями за полковым офицером разведки. Матюхин его не знал, а Сутоцкий уже имел с ним дело и потому быстро установил контакт.

– Фрицы помалкивают, – сказал офицер, – но шумок и звон оружия засекали. А главное, артпристрелка была. Остальное услышите сами.

Они остановились там, где склон высотки, закругляясь, полого спускался к лощине. Тут их ждали саперы. Прошли в дзот и объяснили обстановку.

Оказывается, минное поле находилось как раз перед дзотом.

– Влево, во-он до тех кусточков. Там проход. И в проволоке проход, хоть она и в два кола: нижние нити не закреплены – отведете, и можно пролезть.

– Обратно, что ли, пролазить? – недовольно спросил Сутоцкий.

– Ну да… На случай, если придется возвращаться. А сейчас мы вам свеженькие проходы сделаем. Вы пройдете, мы их закроем – потому и предупреждаем.

– А у немцев где минные поля?

– Противотанковые – перед всей лощиной. Но они вам не страшны. А вот уж за ними – противопехотные. Проходы метров в двадцати у них по скату. Как только начнется заварушка, следите за этим дзотом. Пулеметчики трассами покажут границу. Там и двигайтесь. Да и по фрицевским следам можно.

– А если они разобьют дзот прямой наводкой?

– Вот на тот случай и показываю: видите – во-он бугорок? Вот это граница прохода справа. Ну а слева сами догадаетесь Имейте в виду, мины у них здесь по всему переднему краю прыгающие, на двух растяжках. Значит, когда поползете, одной рукой все время шарьте. Как на проволочку нападете…

– Знаем, – буркнул Сутоцкий. – Как нашарим ту проволочку, так и в воздух.

– Зачем? Мы ведь так же ищем. – Столько наивного удивления прозвучало в вопросе сапера, что Матюхин только сейчас заметил, что сапер – совсем молодой паренек, лет девятнадцати. Осматривая его, Андрей увидел смятые офицерские погоны младший лейтенант.

И вдруг очень захотелось, чтобы сапер оказался пожилым обстоятельным. На такого больше надежды…

– Ну вот и все, – смущенно закончил младший лейтенант. – Вопросы будут?

– Укрытия на ничейной есть? – спросил Сутоцкий.

– Нет. Голо. Но бурьян высокий. Так что маскировка надежная. Еще есть вопросы?

Вопросов больше не было, и сапер сказал:

– Ну что ж… Выходите в траншею… Хотя лучше посидите здесь, покурите, а мы поползем.

И он вышел из дзота – хрупкий, маленький младший лейтенант.

Разведчики положили свои сидоры, закурили и присели прямо на пол. Притихшие пулеметчики, деликатно покашляв, подошли к амбразуре. Тот, что был пошире в плечах, перебрал ленту в коробке, проверил, как она заправлена. Высокий и худой пулеметчик приник к амбразуре, закрывая собой большую ее часть.

Над немецкой стороной постепенно мерк и отодвигался закат. Передовая просыпалась – амбразуру осветил желтовато-ядовитый свет далекой ракеты.

– Слышь, Андрей, пароль немецкий узнал? – спросил Сутоцкий.

– Нет. Старший у них убит, а эти не знают.

– Хуже…

Сутоцкий все время словно контролирует командира, отметил про себя Матюхин, и вдруг вспомнил, что выдвигаться на ничейку уступом через минное поле не удастся. Он хотел было изменить свой приказ, но решил, что он все-таки правилен: после минного поля двигаться придется уступом.

Они сидели молча. Грудинин стал скручивать новую цигарку, но Николай положил руку на кисет:

– Не нужно, старый, береги сердце.

Грудинин покорно спрятал кисет, поерзал и, прикрыв глаза, откинулся на прохладную стенку дзота.

Время как бы остановилось, зрения не требовалось. Зато напрягся слух. То справа, то слева ворковали пулеметы, и где-то глухо ударил пушечный выстрел. Но это было так привычно, что никто не обратил на него внимания. Слух искал каких-то особых шумных звуков. Каких именно, никто не знал, но каждый наверняка бы отличил их в любой сумятице.

Они дождались этих звуков – говор, торопливые шаги.

Из-за двери послышался голос:

– Полный порядок. Выходи строиться.

«Нашел время острить», – сердито подумал Андрей и медленно стал подниматься. Они опять попрыгали, проверяя снаряжение, и не спеша стали выходить из дзота. Молчаливые пулеметчики смотрели им вслед большими, по-птичьи округлившимися глазами. Гафур приостановился на пороге и вежливо попрощался:

– До свидания.

Ему никто не ответил, и это показалось плохим предзнаменованием. Все, что накопилось в этот суматошный, трудный день, возникло вновь и окрепло. Предстоящее казалось если и не безнадежным, то бесконечно трудным, и каждый страстным усилием воли заставлял себя не волноваться, думать, что все обойдется, если, конечно, он не промажет.

В этом состоянии страстно стиснутой воли они вывалились один за другим за бруствер и поползли за неизвестным сапером, лица которого так никто и не рассмотрел.

Военный совет кончился, его решения оформлялись в приказы. Самую большую работу предстояло провести саперам и транспортникам. Они должны были обеспечить широкую маскировку и дезинформацию противника, начиная с не такого уж сложного мероприятия, как демонстративная оттяжка ненужных подвод и автомашин в тыл. Все равно через несколько дней эти же подводы и эти же автомашины повезут к передовой снаряды и продукты.

Потом начались радиоигры – умышленные радиопереговоры, из которых умный противник мог понять, что какие-то части готовятся к погрузке. Для подтверждения этих «разгаданных» тайн с передовой действительно стали отходить целые подразделения: ночью их меняли безмолвные, отдохнувшие в тылу подразделения тех же соединений. Саперы строили макеты танков, навешивая их на тракторы, которые потарахтели к ближайшей погрузочной станции…

Но все это случилось позже, а в тот вечер только дивизион «катюш» несколько необычно выдвигался по тщательно подготовленной лесной дороге на указанную ему полянку: машины шли попарно – одна тянула на буксире другую. Чтобы заглушить шум моторов, дежурные подразделения открыли отчаянную пулеметную стрельбу, а артиллеристы затеяли контрбатарейную борьбу. Она немедленно переросла в дуэли: артиллеристы противника не могли смолчать, и некоторое время над передовой перекатывались шелковистые шелесты снарядов, а в глубине оборон полыхали огни выстрелов и разрывов.

«Катюши» уже стали на место и приняли боевой порядок, а артиллеристы все еще вели огонь, словно радуясь, что после долгого молчании – экономили снаряды – могут отыграться на противнике.

К полуночи все стихло настолько, насколько вообще стихает ночная передовая: то там, то здесь вспыхивали перестрелки, в воздух взлетали сигнальные и осветительные ракеты, где-то играла музыка и даже слышалась песня.

Разведчики минули минное поле, и младший лейтенант сапер ласково тронул каждого за плечо, словно, провожая, жалел, что он остается, а они уходят…

Вот это доброе, чуть робкое, по-хорошему завистливое расположение безмолвного на ничейной полосе молоденького саперного офицера взломало убежденность, что все идет не так, как нужно. Если им завидуют, если их провожают с такой добротой, значит, еще не все потеряно.

А тут еще густой задеревенелый бурьян ничейки оказался так высок и густ, что можно было не ползти, а семенить на четвереньках или идти согнувшись. Отсюда, снизу, довольно четко просматривался и проход в немецких минных полях: стена бурьянов на фоне светлого неба в проходе казалась ровной, а на минных полях – выщербленной. Противник ставил мины летом, торопливо, подрезая травяные корни, и над минами трава так и не выросла.

Продвигаться далеко не хотелось – еще неизвестно, как сложится обстановка, но Андрей Матюхин все-таки прошел метров на сто дальше предполагаемого вначале места.

Конечно, ребята сразу заметили это отклонение от намеченного плана и подумали, что у командира есть какие-то особые тому основания. Ведь каждый понимал, что чем ближе они подберутся к позициям, тем больше надежд на то, что противник не наткнется на них при выдвижении, тем быстрее можно будет преодолеть передовую и тем меньше опасность попасть под разрывы своих снарядов. И хотя Матюхин поступил так скорее по инстинкту разведчика, лишь потом обдумав и обосновав решение, оно тоже ударило по убежденности, будто все идет не так, как надо. Командир, видно, знает нечто важное. На то он и командир…

Здесь, в горьковато и пряно пахнущих зарослях, в настороженной тишине, исчезала страстная напряженность и обострялись чувства. Слух уже приноровился отсортировывать – отбрасывать перестрелку и разрывы, музыку и шумок ветерка, а ^лавливать шорох бурьянов, тонкое позвякивание консервных банок, развешанных, как бубенчики, на невидимых проволочных заграждениях противника, и, наконец, даже костяной размеренный стучок жучиных лапок по крепкому, налитому листу.

С этой минуты слияния с тишиной, обострения всех чувств до почти звериной чуткости и кончились связи с тем, что они оставили в траншеях, за уже аккуратно восстановленным безмолвными саперами минным полем. Все это отрезалось, ушло в прошлое вместе с сомнениями, предчувствиями, страстями и напряжением. Теперь каждый стал самим собой, обнажив свою главную человеческую сущность, и вместе с тем каждый словно слился со всеми. Они уже не только понимали, а ощущали друг друга. Общие мысли, общие решения, общие рефлексы не казались чем-то удивительным. Они были закономерны, потому что всех связывала одна задача, одна опасность и примерно равный уровень боевой подготовки и боевого опыта.

Без команды они сняли пилотки – каски они оставили, чтоб не звенели, – и натыкали за их отвороты траву, без команды стали расползаться на стороны и без команды определили и дистанцию этого безмолвного расползания, и ту единственно правильную позицию, с которой удобней всего прикрыть огнем товарищей. Окопчиков не отрывали, а телом нащупали старые минные воронки, оплывшие, мелкие, или просто выемки на почве и, осторожно поерзав, вдавились в землю. Тихонько, подрезая ножами стебли, проделали узкие проходы-амбразурки в стене бурьяна. Через эти амбразурки и наблюдали за скатами занятых противником высот, но самой лощины не видели. Они только слушали ее.

Но до них доносился только монотонный, размеренный и раньше не замечаемый треск кузнечиков. От него зазвенело в ушах и стало казаться, что из-за этих чертовых усатиков не услышится, как поползет противник Над лощиной иногда проносились ночные безмолвные птицы, в дебрях трав и бурьяна что-то шевелилось, попискивало и постукивало. Но все это перекрывалось общим звоном кузнечиков.

Когда звон стал нестерпимым, он стал как бы стихать, но не сразу, вдруг, а волнами, прорывами. В невидимой звучащей стене образовывались как бы провалы, проходы. И это было так необычно, что Сутоцкий и Шарафутдинов переглянулись, и оба поняли – противник начал выдвижение. Легкий шорох, передаваясь от стебля к стеблю, пугал кузнечиков, и они сторожко замолкали Стало понятным, почему они раньше не слышали кузнечиков. Когда они выдвигались, усатики таились, а когда разведчики примолкли, они затрещали.

Как проползли немецкие саперы, разведчики, в сущности, не Услышали Только некурящий Гафур почувствовал по неуловимо изменившемуся запаху. Прокатилась вначале терпкая и горькая волна – ползущие обрушили пыльцу, и ее подхватил неслышный ветерок, – а потом пришла едва уловимая рябь хорошо смазанной кожи, пота и машинного масла. Потом все восстановилось: и ровный горьковатый запах, и звон кузнечиков.

Часам к трем ночи на скате высоты проплыли неясные колеблющиеся тени, донесся приглушенный, смутный шум и легкий не звон, а скрежет металла. Звенящая стена быстро таяла, и стало очень тихо. Страшно тихо. Тишина все явственней наполнялась шорохом, шарканьем, потрескиванием и, наконец, сдерживаемым и потому шумным дыханием: противник начал выдвижение.

Бурьян скрывал это выдвижение, и потому опять было вернулось чувство обреченности на неуспех, но его смяли серии непосредственных впечатлений, сиюсекундных мыслей. Противник мерещился со всех сторон, но появился неожиданно. Прямо на лежавших правее, ближе к оси неприятельского выдвижения, Су-тоцкого и Шарафутдинова вышло не менее десятка солдат.

Они шли уступом, пригнувшись и немного боком, выставляя автоматы Они должны были наткнуться на разведчиков, но Гафур волчком развернулся и, махая рукой в сторону советской передовой, яростно прошипел:

– Шнель! Шнель!

Двое первых немцев осторожно обошли Сутоцкого, и все пошли дальше – пригибаясь, таясь, объятые тем отключающим сознание напряжением, которым отличается преддверие всякого, а тем более ночного боя.

На Матюхина и Грудинина противник не наткнулся. Теперь все четверо мечтали об одном, чтобы скорее все началось и можно было бы действовать: лежать стало невмоготу.

Но бой не начинался. Основная волна наступающих, видно, залегла, выравнивая боевые порядки. Сзади подкатывала вторая, уже редкая, – ячейки управления, связисты, передовые наблюдательные, пункты и многое иное, что пехота считает безнадежно тыловым, но что всегда рядом с пехотой и принимает на себя тот же огонь и те же опасности.

Когда мимо него проходили немцы, Сутоцкий обреченно думал: «Вот и все. Вот и конец». И готовился рвануть гранату. Ничего иного он придумать не мог. Но когда фрицы прошли, он с неожиданно вспыхнувшим весельем подумал: «А что, может, и нужно вот так – нахально?» И это ощущение веселой удачи скрасило первые минуты ожидания, но оно проходило, и стало казаться, что наши уже прозевали противника, что он прошел в тыл и сейчас начнет расстреливать заснувших, опростоволосившихся бойцов и командиров.

И хотя Николай понимал, что быть этого не может, – ночная передовая всегда настороженней дневной, – все-таки думалось самое плохое, и поэтому все сильней хотелось поднять стрельбу, заорать, пустить в ход гранаты, чтобы предупредить своих о страшной опасности. Но они лежали, сдерживая себя, и ждали.

В хорошо работающей военной машине противника, вероятно, щелкнуло какое-то реле, соединились контакты, и по единой, общей для всех цепи пролетели нужные сигналы, потому что почти одновременно в разных местах – справа, слева и сзади – немецкой обороны полыхнули всполохи выстрелов: розовато-белые гаубичные, чуть потемнее – пушечные и почти багровые – минометные. Они раздвинули и подняли темное небо и слизали слабо мерцающие звезды.

Потом пронеслись звуки. Ухающие – гаубичных выстрелов; хлесткие, звенящие – орудийных и похожие на хлопки – минометные. Все перекрыли режущие, берущие за сердце, до чертиков противные вопли реактивных минометов – «скрипунов». И вслед за этим небо над лощиной стало плотным от свиста и воя снарядов и мин. Они обгоняли и, кажется, терлись друг о друга.

Вся эта масса металла, пересекаясь, ударила и по нашей обороне, и в ее глубине. Разрывы встали густо, расцветали ярко и стремительно красиво, на мгновение подсвечивая столбы земли и дыма. Как-то естественно и просто из этой мощной и словно бы неторопливой сумятицы разрывов вычленились одинокие автоматные очереди. Потом они слились, перемешались с пулеметными. Бой сразу набрал силу, и поначалу разведчики, оглядываясь назад и представляя, что сейчас творится в их такой обжитой и родной обороне, даже не заметили, как невысоко над ними пронеслись пулеметные трассы и легли на границе прохода в минных полях противника. Дзот, из которого они вышли на задание, жил, и пулеметчики делали свое дело, работали на них, на разведчиков.

Первая оторопь, мучительное раздвоение сознания – надо думать о прорыве в тыл, а думалось о своих – стали исчезать: все шло как и задумывалось. И все, опять без команд и напоминаний, подобрались и стали готовиться к броску вперед.

Эта подготовка была несложной – половчее взять оружие, найти упор для ноги, как это делают бегуны на старте, надвинуть на пилотки капюшоны маскировочных курток.

Бестолочь автоматной трескотни удалилась. Противник втянулся в лощину. Через его головы били пулеметы. Но осветительных ракет было мало – обе стороны словно сговорились драться в темноте.

В какую-то минуту и на нашей стороне сработало реле, и по нашей системе прошли нужные импульсы. Из леса высоко в небо взлетели огненные стремительные стрелы, им вслед прокатился злой шип: дивизион «катюш» отработал залп из всех установок.

Когда вся эта мешанина огня и стали долетела до лощины, в которую втянулся противник, даже бывалому Сутоцкому стало страшно. Земля ощутимо дрогнула и покрылась сплошным мерцающим и потому кажущимся особенно злым огнем. Ракетные снаряды рвались ровно, могуче и красиво. От детонации взрывались и установленные в лощине противотанковые минные поля – земля от этих взрывов взлетала высоко и густо.

Николай Сутоцкий мысленно возмущался: почему не начинает выдвижение командир? Разозлившись, он легко вскочил и сразу увидел слева от себя Матюхина и Грудинина. Над ними летели беззвучные в этом огненном реве трассы пулемета, и они, осененные этим огнем, быстро пошли, именно пошли, а не побежали к немецкой обороне. Сутоцкий двинулся следом, начисто забыв, что первым должен был идти он, потом его догнал Гафур.

Справа от них, обгоняя, пробежало несколько немцев, и ребята присели, прячась в бурьяне, потом опять, пригибаясь, пошли дальше. Чем ближе они подходили к передовой, тем больше теней металось вокруг них. Сквозь шум стали пробиваться команды и вопли раненых. В последнюю минуту Матюхин свернул вправо и пошел не в обозначаемый пулеметчиками проход, а по немецким следам. Поскольку противник выдвигался отделениями, гуськом, он протоптал заметные тропки.

Уже за линией обороны, за первыми окопчиками – замаскированными и тщательно оборудованными – ребята столкнулись с немецкими санитарами. С носилками в руках немцы испуганной трусцой бежали к передовой и, налетев на разведчиков, остановились, словно радуясь остановке.

– Много раненых? – выдохнул один из них хриплым, прокуренным баском.