Странствие 'Судьбы' (Главы из романа)

      Индеец начал так:
      - В нашу первую встречу ты спросил меня, кто я такой. Я сказал тебе, что был слугой испанского губернатора. Это правда. Позднее я сказал тебе, что убил его. Это тоже правда. Но я сказал тебе не все. Тогда было не время. Я сказал тебе лишь то, что знал, но есть и другое. Я не сказал тебе то, чего не знаю.
      Он замолчал. Я не прерывал его молчания. Мне было ясно, что говорит он искренне, тщательно подбирая слова. Я хотел дать ему выговориться. По его виду я понял, что он долго вынашивал свою правду, нашел ее и решил поделиться с другим человеком. Молчание - важная часть такого рассказа. Только мелкие реки журчат не умолкая.
      - Я не знаю, кто я такой, - продолжал индеец. - Я знаю мое имя и место, где я родился. Кристобаль Гуаякунда. Из долины Согамосо. Из народа чибча. Это я знаю, и это я сказал тебе. Но что это значит, я не знаю.
      После этого, заранее обдуманного вступления он одним духом рассказал всю свою историю.
      - Гуоттарол, правда в том, что я ничто. Инки покорили мой народ за сто лет до прихода белых людей. Они сожгли наши дома и забрали наши земли. Я сказал, что мы гордый народ. Наша гордость - это гордость мертвецов. Мы призраки, тени, мы то, что из нас сделали наши враги. Да что говорить, даже название нашего племени - чибча - не настоящее. Кажется, нас зовут муиска, но никто не знает наверняка. Чибча нас называли другие - потому что нашего главного бога мы называли Чибчачум. Подумай! Нас стерли с лица земли как людей, нас знают только по издевательскому прозвищу нашего бога? Мы перестали существовать. Мы стали тенями. Потом пришел Кортес с белыми людьми на белых лошадях. Он поработил наших поработителей. Мы стали прахом праха, который топтали его конкистадоры. Тени теней, призраки призраков, забытый народ, привидения из снов других народов! Может быть, скажешь, что человек может восстать из такого пепла? У каждого человека есть свое пламя в костре его семьи. Я однажды хвастался перед тобой моими Золотыми Отцами... То была похвальба человека, который называет своих предков "золотыми", потому что не знает их во плоти. О, из этого много еще чего следует! Из этих бесконечных пустых разговоров о золоте и золотых... Но я еще скажу об этом позже. Этому научил меня ты. И прежде всего - пониманию, что такое золото.
      Повернувшись ко мне, он широко развел руки, словно прося о помощи.
      - Ты понимаешь, что я - ничто? Даже мое имя - ничто! Кристобаль Гуаякунда. Это имя мне дали испанцы. Их священники облили меня водой. Вода не оставляет следов. Что я вижу, когда смотрю в зеркало? Только то, что они называют "Кристобаль", а ты называешь "индеец". Я часто слышал, как ты произносишь это слово, когда кричишь на своего мальчика с петушиным пером на шляпе. Этот "Кристобаль", этот "индеец" - я не знаю его! Кто он такой? Он ненастоящий человек, он тень, отбрасываемая его хозяевами!
      Меня глубоко потрясли его слова. Признаюсь, что они меня и удивили. И не умом, очевидным в его самооценке, - я всегда считал его неглупым человеком, несмотря на дикарскую внешность, - а силой и выразительностью речи.
      Я обратился к нему как можно более дружески.
      - Послушай, - сказал я. - Человеку нужны корни. Знание истоков придает ему силы. Но человек не дерево. Мы можем делать себя сами. Ты думаешь, я родился таким, какой я сейчас? Командиром других? Великим предводителем? Я не принц. Мои отец и мать...
      - Я думал, ты бог, - сказал индеец.
      Меня затрясло от кашля. Казалось, мое истерзанное лихорадкой бренное тело восстает против такой чудовищной нелепости.
      - Бог? - каркнул я. - Посмотри, видишь кровь у меня на ладони? Это кровь из моих легких, сгнивших за годы, проведенные в тюрьме, в которую меня посадили за преступление, коего я никогда не совершал. Ты назвал себя призраком? Так вот, я даже не призрак! Король приговорил меня к смерти. Все эти годы в Тауэре - в любой день, когда бы король ни пожелал избавиться от меня, я мог быть казнен. Бог? Друг мой, я мертвец!
      Я ударил ребром ладони себе по шее. Индеец проворно схватил меня за запястье.
      - Он отрубит тебе голову?
      - Возможно.
      - Потому что ты не привез золота?
      - Это одна из причин.
      - А другая - убийство Паломеке?
      Я пожал плечами.
      - Я дал слово, что не пролью ни капли испанской крови. Невыполнимое условие. Я принял его. Приму и последствия.
      Индеец не отпускал моей руки. Он сжал ее еще сильнее. В свете луны глаза его блестели безумным блеском.
      - Но Паломеке убил я! Я скажу об этом твоему королю!
      - Спасибо, - сказал я. - Не сомневаюсь, Его Величество с превеликим удовольствием казнит тебя. Мертвец и привидение рука об руку вступают в свои владения. Но, боюсь, едва ли это необходимо. Я уверен, ты помнишь, что, даже если не считать твоего хозяина, мои солдаты убили в Сан-Томе нескольких испанцев. Ну, конечно, я знаю, сейчас ты снова начнешь убеждать меня, что это твой крик заставил моего сына ринуться в атаку, и все такое. Услышав твой крик собственными ушами, я готов поверить в это. Но для человека, который говорит, что он ничто, ты берешь на себя слишком много! Прах праха? С каких это пор прах возымел такую неограниченную власть над жизнью и смертью?
      Отпустив мою руку, он отвернулся и уставился на море, Я понимал, что он избегает смотреть мне в глаза. Я также понимал, что за этим нет никакой неискренности. Когда человек говорит с таким внутренним напряжением, ему надо сосредоточиться.
      - Слушай внимательно, Гуоттарол. Я - прах. Я - ничто. Но мой прах из золотой пыли. И мое ничто - для тебя все. Когда инки уничтожили мой народ, они завладели его снами. Наши земли, бедные и скудные, лежали высоко в холодных горах. Мы строили простые дома - деревянные стены да крыша из плетеной травы ичу. Я говорил тебе, что чибча - гордый народ. Это правда. Но их гордость - это гордость людей, которые свой жалкий хлеб добывают неимоверными трудами. Чтобы как-то прокормить себя, мы возделывали наши скудные земли обугленными в огне палками и каменными топорами. Немного кукурузы, несколько картофелин, горсть киноа. Разве этим прокормишься? К тому же сильные ветры и редкие дожди. Так почему мы жили в горах? Ответить на этот вопрос - значит объяснить, почему пришли инки. Ведь если наши земли так бедны, то кому они вообще могли понадобиться? Я отвечу. Было две причины. Первая - вещь вполне реальная и даже съедобная! Да, лист, пища богов... Только богам ведомо почему, но кока единственное, что мы имели в изобилии. Она растет сама по себе вокруг наших пяти священных озер. Ее особенно много около озера Гуатавита. Одни говорят, что нас благословил ею бог-солнце. Другие - что первые семена посадил Бочика. Ты слышал о Бочике? Ацтеки и тольтеки зовут его Кетцалькоатль. Очень могущественный бог, С таким же белым лицом, как у тебя!
      Индеец бросил на меня быстрый умоляющий взгляд, будто сказанное им проясняло что-то важное. Не встретив понимания, он мрачно ухмыльнулся. Снова вперил взор в морскую даль. Речь его потекла еще стремительнее.
      - Ты знаешь силу листа. Но ты знаешь не все. Ты уже знаешь, что он придает силу и выносливость. Это правда. Он сделал чибча сильными, эта пища богов превратила бедное горное племя в могучий народ. Но ты, Гуоттарол, еще не распробовал листа! В нем таятся бессмертные миры.
      Он вдруг замотал головой, как бы стряхивая нотки экстаза, искажавшие его голос.
      - Я уже говорю, как инка! - закричал он. - Ты заметил, что я заговорил чужим голосом? В это верили они, поэтому и пришли со своими армиями уничтожить нас. Чибча не "верили". Чибча знали. Наши враги хотели завладеть этим знанием. Но у них ничего не получилось. Они убивали мужчин, насиловали женщин, сжигали наши жилища. Они набивали животы листом, пока их мозги не превращались в дерьмо, которое лилось из них рекой. Тогда их вожди начали пытать наших жрецов, думая, что мы скрываем от них какую-то тайну. Жрецы не знали никакой тайны. Ее не было.
      - Я не понимаю, - признался я. - Ты хочешь сказать, что чудодейственные свойства, которые ты приписываешь листу коки, доступны только чибча?
      - Может быть. Я не знаю.
      - Но почему? Только потому, что твой народ ел его много лет подряд? Из поколения в поколение? Потому что в нем был источник вашей жизненной силы?
      - Возможно. Но некоторые жрецы объясняли это тем, что бог-солнце даровал его нам прежде других.
      - И этот кустарник больше нигде не растет? Индеец колебался. Потом пробормотал:
      - Нет. Растет. Он был и у инков, хотя не в таком изобилии. И уж, конечно, наш лист считался самым сильным.
      Я покачал головой, поскольку так пока и не понял важности того, что мне сообщалось.
      - Ты хочешь сказать, что ваши враги не ценили того, чем уже обладали? Что они поработили твое племя только потому, что у вас имелся более сильный вид этого растения? Какая-то нелепость!
      - Это случилось очень давно, - начал индеец. - То, что я рассказываю тебе, знаю не по собственному опыту. Мне пришлось выслушать много сказок, легенд и историй, придуманных стариками, чтобы я мог объяснить, что их собственные деды думали обо всем этом, когда были молодыми. Кто знает, что такое правда? Когда-то я думал, что знаю. Теперь я говорю только одно: люди живут грезами. Инки вообразили, что мы боги. Они грезили нами. Но потом убедились, что мы только люди.
      Я спросил:
      - А о чем грезили чибча?
      Индеец вздохнул.
      - Хуже нашей грезы не придумаешь. Мы возомнили себя богами. Гордый народ, вознесшийся над другими. Буду честным до конца. Может быть, боги позволили нашим врагам уничтожить нас именно за эту немыслимую гордыню.
      Я любовался совершенной яркостью звезд. Их было так много, что кое-где скопления слепящих точек разгоняли мрак небосвода.
      Я тихо сказал:
      - Вторая причина?
      Он не ответил.
      - Ты говорил о двух причинах, которые привели к уничтожению твоего народа инками. Первая, сказал ты, вещь вполне реальная...
      - Лист существует.
      - Не спорю. Сам ел чертово зелье!
      - Гуоттарол не должен так говорить. Лист не чертово зелье. Он священный.
      - Это твое мнение. И я его не собираюсь оспаривать, хотя мне показалось, что ты сам на распутье.
      Индеец нахмурился.
      - Как это - на распутье?
      - Это такое выражение. Неужели ты никогда не слышал его от своих испанских хозяев? Оно означает, что ты еще не выбрал пути, сомневаешься, колеблешься. Это ведь и в самом деле так. То ты говоришь о пище богов, то утверждаешь, что инки...
      - Инки хотели не только коку. Они хотели то, что, по их представлению, кока давала нам.
      - Божественную силу? Мудрость? Но ведь ты сказал, что это греза. Безумный сон!
      - Это их греза! - сказал индеец. - Я знаю, что это их сон. Наших снов я не знаю. И это я стараюсь объяснить. Я могу говорить с каким-то знанием о чужих грезах. Именно грезы других людей превратили меня в ничто. А что до грез чибча - я их не знаю! Они исчезли, улетучились, как ветер в Андах. Я не на распутье. У меня вообще нет пути! Сон и явь для меня одно и то же. И то и другое означают забвение. Теперь ты понимаешь меня? Я не грежу, я существую в чужих грезах. Испанцы во сне видели отцов моих отцов. Инкам пригрезились мои более далекие предки. А кому приснился я? Разве Гуоттарол не знает?
      Я схватился за поручень, но его прохлада не принесла мне облегчения. Яркие звезды, казалось, закружились в небе. Мне подумалось, что вот сейчас они падут на землю и уничтожат меня. Никогда раньше не видел я звезд в такой опасной близости от себя. Мир... Вселенная смысла... Мне показалось, что он может лопнуть, порваться по швам, разлететься на бессмысленные куски. И мое впечатление было верным. Мир разлетался в куски. Мой мир.
      Клянусь господом богом, что какой-то своей частью я знал, предчувствовал худшее, смутно понимал, что индеец собирается сказать мне правду, которая превратит мою жизнь в безумие. Я мог бы уйти, закрыть уши, приказать ему замолчать. Нет. Я не сделал ничего подобного. Но почему же, боже праведный? Сила духа? Нет, сын, нет. Совсем наоборот. Дух мой был сломлен. Я знал, что он собирался сказать мне. Не слова, конечно. Но суть. Он сказал мне лишь то, что, уверен, я должен был в конце концов узнать.
      - Я приснился тебе, Гуоттарол. Инки, как и ты, тоже грезили о золоте. Вот и вторая причина. Золото, золото, золото! Они думали, что мы сделаны из золота, что золото течет в наших реках. Как и ты, они видели в своих снах Золотого Человека!
      Признаюсь, на мгновение он показался мне дьяволом. Как иначе он мог узнать о моем сне? О том ужасном видении? Я так сжал холодный поручень, что пальцы хрустнули. Да будут благословенны малые знаки нашей бренности! Этот хруст привел меня в чувство. Когда индеец продолжил рассказ, я с облегчением отметил, про себя, что о сне он говорил метафорически.
      - Золотой Человек. Таков был титул нашего короля. Зипы. Не правда ли, сон обретает великолепие? Для инков он был, без сомнения, наваждением. Подобно ацтекам и испанцам, они были неизлечимо больны золотой лихорадкой. Я уже говорил тебе об озере Гуатавита - нашем святилище. Во время коронации Зипу несли туда на деревянных носилках. Люди пятились перед ним, подметая дорогу, по которой его должны были пронести... Рассвет. Вокруг поднимаются горы. Первый луч солнца окрасил гладь озера. Жрецы снимают с короля одежды. Они обмазывают его обычной смолой. Потом настает черед других жрецов. В одной руке они держат деревянные трубки. В другой - сосуды с золотой пылью. Жрецы дуют на золотую пыль из трубок. Пыль прилипает к смоле. Они дуют до тех пор, пока король не покрывается золотом с головы до ног. Преображение! Теперь король стал живым воплощением бога-солнца. Жрецы снова поднимают на плечи носилки с позолоченным королем и входят в воду. Золотой Человек! Чибча, облепившие берега, приветствуют своего Зипу. У каждого в руках жертвоприношение из золота. Жрецы преклоняют колени. Носилки плывут по воде. Как только солнце зажигает озеро Гуатавита золотым огнем. Золотой Человек встает, раскидывает в стороны свои позолоченные руки и ныряет... Глубоко, глубже, еще глубже. Много минут должен он оставаться под водой. Пока не смоет все золото. Вода в озере ледяная, но король выдержит холод. Он знает, если на его теле останется хоть одна золотая пылинка, жрецы скажут, что бог-солнце отверг его. И тогда - смерть. Говорят, ни один Золотой Человек не заслужил такой кары. У нас, горцев, широкая грудная клетка и большие легкие, мы можем довольствоваться разреженным воздухом. Наконец король выходит из озера. На нем ни следа золота. Жрецы кланяются ему до земли. Народ бежит навстречу. В озеро летят золотые безделушки. Золотой дождь. Слава Гуатавиты. Воды его сверкают и блещут. Настоящее зеркало бога-солнца. Озеро из чистого золота. Да здравствует Зипа! Да живет вечно! Могучий крик разносится с горных вершин и берегов озера. Бога-Солнца, короля чибча несут, ликуя, в его дворец. Он золотой! Золотой Человек!
      Голос индейца дрожал от возбуждения, казалось, он видит то, что рассказывает, и все происходит сейчас перед его и моим взором. Неожиданно он умолк. Показал рукой на лунную дорожку в море.
      - Вот она, правда.
      - Я не понимаю.
      - Что ты видишь на воде? Отражение лунного света. Что такое лунный свет? У луны нет собственного света. Ее лицо освещается солнцем. Так меня учили испанские священники.
      - Ты хорошо усвоил урок, - сказал я. - Все это верно, по при чем тут твой Золотой Человек?
      - Они похожи, - сказал индеец, переходя на шепот. - Инки, а позднее испанцы двигались в темноте. Они подобны луне. У них не было собственного света. Они пришли, как воры, украсть свет бога-солнца, золото чибча, славу нашего Золотого Человека.
      Он повернулся. Посмотрел мне в глаза.
      - В землях, когда-то принадлежавших моему народу, золотых приисков нет.
      - Но ты сам говорил о золотой пыли...
      - Если она и была, то ее покупали. Если у нас были золотые фигурки, то нам их кто-то продавал. Возможно, что чибча иногда обменивали коку на золото. Возможно, но маловероятно. Кока для нас священна. Золото же - прах. Золото не живет.
      - Если у вас были фигурки, значит, твой рассказ о Золотом Человеке...
      - Ты прав. Рассказ. Сказка. Сказка, рассказанная инками. Рассказанная ими ацтекатлям - народу, который ты называешь ацтеками. А теми рассказанная испанцам. И так далее, и так далее.
      - Но что-то ведь было...
      - Тебе необходимо верить в это?
      - Разве луна придумала солнечный свет? - спросил я, цепляясь за образ, которым он воспользовался, чтобы описать путь своей странной истории во времени. - Не хочешь ли ты сказать, что солнца нет?
      Индеец покачал головой.
      - Бог-солнце выше издевательств. Он смеется над нами. Я говорю тебе все, что знаю, и все, чего не знаю. Я не знаю, почему нашим врагам пригрезился Золотой Человек. Может быть, Зипу покрывали золотой пылью, купленной у других племен. Может быть, то, что наши священники выдували из своих трубок на его тело, было просто семенами какого-то дерева. Может быть, торговцы других племен наблюдали сцену коронации издалека и решили, что у нас много золота, а потом эта весть разнеслась по свету. Может быть, все это придумали торговцы, объевшиеся нашей кокой. Может быть, вообще ничего не было...
      - Ничего? Что-то должно было быть, дружище!
      Индеец мрачно усмехнулся.
      - Потому что так считает Гуоттарол?
      - Потому что Кортес нашел золото!
      - Конечно. Но в империи ацтекатлеп, в империи инков.
      - Значит, золото должно быть и о других местах.
      - Согласен. Но это неважно. Я говорю тебе то, что знаю. В горах моего народа золота нет. Ни крупинки, ни песчинки, ни пылинки. Нет и не было. И никогда не будет. Так решил бог-солнце. Никакого Эльдорадо.
      - Я приехал искать не Эльдорадо. Я знал эту историю. И считал ее выдумкой. Но у меня были факты. Я привез из Гвианы образцы пород. В них было золото. Будь ты проклят вместе со своим Золотым Человеком! Где испанские прииски на Ориноко? Один был рядом с Сан-Томе, так? А другой - на горе Иконури?
      Индеец медленно покачал головой.
      - Я ничего о них не знаю.
      - Ты лжешь. Кеймис привез с собой два слитка.
      - Эти слитки испанцы купили.
      - Кенмис привез и документы. Из дома твоего поганого хозяина Паломеке. В тех бумагах говорилось о добыче золота на берегах реки Карони.
      - Уверяю тебя, - сказал индеец. - Паломеке не нашел ничего. Его люди искали в тех местах, которые ты назвал. И во многих других. Время от времени появлялся очередной пьяница, который вылезал из джунглей, чтобы сказать дону Паломеке, что он знает, где есть золото. И на следующее утро они отправлялись в путь. "Вон за тем холмом! В самом конце вон того ущелья - какая жалость, что уже темнеет!" Всегда в одном дне пути. Всегда завтра. А ночью накануне "завтра", хитрец, конечно, убегал, растворялся в темноте, исчезал. Если только не напивался вдребезги испанским вином. Участь перепивших была печальна. Паломеке распинал их на том месте, где они обещали найти золото.
      Я молчал. Наблюдал, как наполняются ветром паруса. Потом спросил:
      - Ты сказал Паломеке правду?
      - Нет, - ответил индеец. - Не сказал.
      Я вспомнил его рассказ о плетке Паломеке.
      Снова наступила тишина, которую нарушали только хлопки парусов.
      - Я сказал тебе, - произнес индеец, когда мы вновь начали ходить взад-вперед по палубе. - Гуоттарол - единственный, кому я сказал всю правду.
      - Почему?
      - Я не знаю. Раньше думал, что знаю.
      - Из-за гибели моего сына?
      - Да.
      - Из-за твоего крика?
      Индеец понуро опустил голову. Едва заметно кивнул.
      Я пробормотал:
      - А сейчас ты не знаешь... Я что-то тебя не пойму!
      - Ты должен понять себя, - сказал индеец. - А меня... может быть, во мне и понимать нечего.
      Он вздрогнул. Думаю, что причиной была не только ночная прохлада.
      - Ты изменился, - заметил я.
      - Да.
      - Раньше ты казался уверенным в себе человеком.
      - Я ошибался, - сказал индеец. - Да простит бог-солнце мою гордыню. Крик... Это единственное, что у меня осталось. Единственное, чем я мог ответить миру, в котором был чужой грезой. Я знал крик. Думал, что знаю его. Его смысл. Его источник. Его великую силу.
      - Я слышал твой крик, - напомнил я ему. - Невероятный. Леденящий душу. Твои враги обезумели от него.
      - Но он не свел с ума тебя, Гуоттарол.
      Я смотрел на него, не отрывая взгляда.
      - И это означает, что я бог?
      - Нет, - сказал он совершенно серьезно. - Это означает, что я человек.
      Он отвернулся. Пошел прочь, не пожелав мне доброй ночи. На верху крутого деревянного трапа, ведущего к его каюте, он на мгновение остановился.
      - Обычный человек, - повторил он. - Не Золотой.
      - Но в том крике звучал голос твоего бога?
      - Не знаю. Думаю, что нет. Уверен, что нет.
      И воскликнул:
      - Но то был нечеловеческий крик!
      Так и не поворачиваясь ко мне лицом, он пожал плечами. В первый раз этот жест не вызвал у меня раздражения.
      - Я кричал от страха, - сказал индеец.
      Восемь склянок. Конец средней вахты. Свеча гаснет и чадит в оплывах воска. В каюте темно от табачного дыма. Рука до боли устала писать.
      О сердце, сможешь ли ты жить, зная, что солнца нет? Что никогда не было и не будет ни солнца, ни золота, ни прииска, ни смысла? Что индеец сказал правду? Что правда оказалась всего лишь лунной дорожкой на воде? Что я отдал мою жизнь и пожертвовал моим старшим сыном ради погони за лунным светом, ради сказки, сотканной из сказок других людей, ради грезы, которая была к тому же не моей?
      Возрадуйся уготованным тебе вечным мукам.
      29 апреля
      Ветер не дает нам пощады. Теперь я не жду ее ни от кого.
      Итак, мы мчимся. Все время на восток. С Новым Светом покончено, он остался позади, за нашими спинами - отринут. А впереди этой "Судьбы" - моя другая судьба. Старый Свет, с которым предстоит заново свыкнуться. Там мои истоки. Там мой конец.
      Живу я самыми обыденными заботами. Меня занимают тысячи мелких дел корабельной жизни в плавании. Сегодняшнее утро я провел с нашим плотником, мистером Маркэмом, присматривая, чтобы он прибивал новую кожу к износившимся помпам гвоздями с широкими шляпками. Днем я осматривал хозяйство нашего бондаря: бочки, обручи, заготовки. Потом стоял с боцманом на мостике и наблюдал, как юнги учат румбы компаса. Вместе с капралом разводил вахты. Строго говоря, все это не нуждается в моем участии. Я нуждаюсь в этом. Иначе сойду с ума.
      Перед кораблем летят буревестники. Крылья их похожи на гнутые железные прутья.
      Плывем со скоростью восемь узлов.
      Вечером заморосило. Эти брызги с небес трудно отличить от водяной пыли, которую ветер сдувает с волн и гонит по морю, словно дым.
      Я зашел в каюту Сэма Кинга, за которым ухаживает Робин. Худшее, несомненно, позади. Мой старый друг быстро поправляется. Сегодня вечером он съел тарелку риса, приправленного корицей и маслом, и выпил кружку подслащенного имбирного отвара. К сожалению, вместе с силами к Сэму возвращается желание говорить со мной о гнусном Хеде и его мерзавцах. Меня эта тема уже не интересует. Боюсь, я был излишне резок с ним: сказал, что удар по голове отшиб у него все, кроме памяти о подонках, и оставил его беседовать с моим пажом.
      Славный, добрый, услужливый Робин! Если потребуется, он будет, щипля себя за ногу, чтобы не заснуть, слушать речи Сэма всю ночь. Пусть он и груб иногда, но насколько же он лучше, чем я в его возрасте! Милый Робин. Мне повезло, что он со мной в этом плавании. Прекрасный юноша.
      1 мая
      Море неспокойно и изменчиво. Только ветер постоянен. Над нами с подветренной стороны, широко раскинув черные как смоль крылья, плывет альбатрос - кажется, он спит в воздухе. Отдав себя на волю ветра, он летит безо всяких усилий.
      Еще одна беседа с индейцем. Я нашел его в трюме, где он помогал нашему интенданту. Поскольку запас провизии уменьшается, для балласта, а следовательно, и для поддерживания осадки и остойчивости корабля пустые бочки необходимо заполнять морской водой. Мне снова представился случай подивиться силе Кристобаля Гуаякунды. Бочки он кидал так, словно это были бутылки. Полные бочки он ставил одна на другую с той же легкостью, с какой выкатывал пустые. Наблюдая за ним, я вспомнил, как он расправлялся с головорезами Хеда.
      Закончив работу, индеец подошел и сел рядом со мной. Я сидел на кнехте, чтобы дать отдых больной ноге.
      Правая щека Кристобаля бугрилась. Он постучал по ней пальцем.
      - Помогает в работе, - заметил он. - Хочешь лист? Я покачал головой. Поблагодарив его, сказал что-то в том смысле, что, дескать, стараюсь жить, не давая грезам завладеть мною. Это его рассердило.
      - Лист проясняет мысли и очищает сердце. И грезы здесь ни при чем! Он нахмурился, щелкнул пальцами. - Я знаю, о чем ты думаешь. Не можешь забыть, что я говорил, будто грезы о Золотом Человеке родились от злоупотребления листом. Так? Чибча никогда не злоупотреблял кокой. Запомни: не мы грезили о Золотом Человеке. Мы знаем лист. Уважаем его.
      Я сказал:
      - То же самое мне говорили о вине.
      - Вино уменьшает человека. Лист его увеличивает.
      - Откуда у тебя такая уверенность?
      - Ты видел, как я работаю.
      Я признал: чтобы с такой легкостью бросать бочки, нужна громадная сила. Потом не без издевки спросил, всю ли свою силу он приписывает коке.
      Ответ индейца удивил меня. Я снова столкнулся с его поразительным простодушием. Не говоря ни слова, он показал на узкие полоски материи, которыми были перевязаны его бицепсы и икры. Эти плотно сплетенные матерчатые кольца, пояснил он, служат ему, чтобы соразмерять свои физические усилия.
      - А твой крик? - спросил я. - А твой исступленный бой с негодяями? Не хочешь ли ты сказать, что черпал для них силы в веревке на шее?
      Я говорил раздраженно. Думаю, что меня равно задевали и его гнев, и его детская непосредственность. И вообще, индеец и все, что с ним связано, чем-то отвращает меня. Не будь его, не было бы и самых горьких моих разочарований. Кроме того, должен сказать, что моя покалеченная нога болела невыносимо. Жалкое оправдание! И поделом мне, что получил я самый прямой ответ.
      - Я сказал, что во мне кричал страх. И страх еще слабое слово. Ужас. Гуоттарол правильно напомнил мне о веревке. Да, веревка вдохновила меня. Она вселила ужас в мою душу, и душа закричала.
      Стыда, судя по всему, индеец не испытывал. Он говорил спокойно, нисколько не волнуясь. Но что-то в его лице заставило меня пожалеть о своих словах и попытаться загладить вину.
      - У тебя огромная душа - крик был громоподобный. Индеец встал. Спокойно посмотрел на меня. В его глазах было смирение. И боль.
      - Только что, когда я работал в трюме, я еще раз выучил один урок. Больше всего шума от пустых бочек. Гуоттарол, ты должен понять меня. Громче всех кричит трус. Я трус! И в моем крике нет ни бога, ни высшей силы, ни Золотого Человека. Я, Кристобаль Гуаякунда, изливал в крике свою трусость. Кричал как трус и сражался тоже как трус. Ты никогда не видел, как дерется черная крыса, ужаленная змеей? Ее ярости нет предела. Разве это мужество?
      - Но Паломеке... - запротестовал я. - Когда ты убил его...
      - Я напал на него сзади. Как трус, который не решался остановить руку своего хозяина, когда тот порол его от скуки. Как трус, дождавшийся темноты и прихода войска, которое, как он думал, вел бог.
      - Почему ты считал меня богом?
      - Из-за твоего имени. Гуоттарол. Гуатавита. Теперь понимаешь? Я строил на песке. Между нами нет той разницы, какую ты видишь. Я тоже жил вымыслами. Твой выдуманный бог - это еще пустяки. Мое убеждение, что я знал свой крик, намного глупее. Сейчас я понимаю, что над телом Паломеке я кричал в паническом страхе. Криком пустого человека. Криком труса. - Он постучал костяшками пальцев по груди. - Огромная душа? Я не знаю размера моей души, Гуоттарол. Я родился в горах. Мы, чибча, рождаемся с большими легкими и широкой грудью - так мы устроены. У меня нет ничего, кроме трусливого крика!
      - А смерть моего сына? - спросил я тихо.
      Индеец не ответил.
      Он смотрел на мой флаг, развевавшийся на ветру.
      - Как-то утром я взобрался на мачту, чтобы прочитать слова, - сказал он. - Я не смог. Это не испанский язык. Английский?
      - Amore et virtute - латинский. Он промолчал. Продолжая стоять, уставившись на флаг.
      - Они означают, - сказал я, - "Любовью и отвагой".
      Индеец медленно кивнул Перевел взгляд на мое лицо.
      - И ты жил по этим словам?
      - Да. Старался.
      - Твой сын умер от них.
      15 мая
      От Ньюфаундлена пройдено полторы тысячи миль. До Кинсейла осталось триста.
      Из этого следует, что дули слабые либо встречные ветры. Правда, временами мы неслись вперед на всех парусах, и казалось, что долгое странствие скоро закончится. Но не успевали мы возрадоваться, как снова впадали в уныние. Наступал штиль, многие дни и ночи подряд воздух был недвижим, и мы дрейфовали в оцепенении. В такие периоды даже водоросли Гольфстрима казались медлительными, они словно цеплялись за киль, пытаясь утянуть нас в пучину. Больше похоже на Саргассово море, чем на Атлантику. А неделю назад с севера и востока налетели штормы, которые швыряли нас в сторону и вспять, сбивая с курса. Короче говоря, моя "Судьба" плывет рывками. Погода не знает жалости.
      Сейчас мы снова держим правильный курс, но ветер очень слаб. Едва тащимся. На корабле началась цинга.
      У индейца лихорадка. От лекарств он отказывается.
      Сэм Кинг поправился. Слава богу, к нему вернулась его обычная молчаливость.
      Куда ни глянь, вокруг один горизонт. Темное и спокойное, зловещее и гибельное море. Весь мой табак я отдал бы за одну травинку. За возможность увидеть одно зеленое растеньице,
      Даже альбатрос покинул нас. Слишком уж причудливо, по его мнению, мы продвигаемся вперед.
      Вчера умер горнист Крэбб. Целую неделю я поддерживал его жизненные силы эликсиром из купороса, уксуса и соленой воды, а также кашкой из чеснока и горчицы. Смерть наконец избавила беднягу от страданий. Теперь обо мне заботится один только Робин.