В балканских ущельях

Карл Май

В балканских ущельях

Глава 1

ШИМИН-КУЗНЕЦ

Я покинул Адрианополь в сопровождении Халефа, Омара и Оско, а также трех хавасов1. Проскакали совсем недолго, как вдруг услышали позади топот копыт. Пригляделись и заметили всадника, нагонявшего нас галопом. Мы дождались его. Это был Малем, охранник Гуляма. Он ехал на тяжело нагруженной лошади, которая от скачки совсем взмокла.

— Салам! — приветствовал он нас, соскочив с коня на землю.

Мы ответили ему тем же.

Видя наши вопросительные взгляды, он пояснил:

— Прости, эфенди 2, что я заставил вас остановиться. Мой господин приказал мне нагнать вас.

— Зачем? — спросил я.

— Чтобы передать вам груз.

— А что это?

— Продовольствие и другие необходимые вещи.

— Но мы и так набрали всего на много дней!

— Мой господин не исключает такой вариант: те, кого вы преследуете, свернут с главной дороги. И если вы углубитесь в горы, то найдете там лишь корм для лошадей, а для себя — увы, ничего.

— Твой господин весьма предусмотрителен, но груженая лошадь только задержит нас.

— Мое дело было пригнать ее, таков приказ. Да ниспошлет вам Аллах здоровья и доброй поездки!

С этими словами он спрыгнул с лошади, поклонился и помчался обратно в город.

— Мне поехать за ним, эфенди? — спросил Халеф.

— Зачем?

— Вернуть.

— Ладно, пусть бежит. Не будем терять времени.

— Интересно, что там в мешках?

— В любом случае нам сейчас это не понадобится. Распакуем, когда стемнеет, все равно вечером ехать и опасно, и трудно. Возьмем лошадь за поводья. А теперь вперед!

Прерванная поездка возобновилась. Я скакал впереди, остальные — за мной. Дело в том, что я пытался отыскать следы, хотя это было явно пропащим занятием.

Дорога, хотя ее с трудом можно было так назвать, все же немного просматривалась. Маленький хаджи3 верно подметил, что обнаружить следы здесь так же сложно, как в Сахаре. Поэтому я больше обращал внимание не на саму дорогу, а на ее обочину, идущую вдоль берега реки. Я был абсолютно уверен, что трое всадников находятся где-то впереди нас, причем не очень далеко.

По пути нам попадались самые разные люди — и всадники, и погонщики мулов с повозками, и пешеходы, но никому я не задавал никаких вопросов. Если беглецы проехали тут вчера вечером, никто из сегодняшних путников их встретить не мог.

Возле небольших домишек мы тоже не замедляли ход — здесь не было никаких ответвлений, куда бы могли свернуть преследуемые. Но когда мы прибыли в местечко под названием Бу-Кей, откуда расходились дороги в разные стороны, я спросил первого встречного:

— Салам! Есть ли в этой благословенной местности бакджи?4

У того, к кому я обратился, на боку красовалась сабля, в правой руке была устрашающего вида дубинка, на феску был наброшен платок, когда-то бывший цветной, а теперь просто грязный, и он был бос. Он осмотрел меня с ног до головы, потом оглядел остальных и величественно промолчал.

— Ну же! — поторопил я его.

— Сабр, сабр! (Терпение, только терпение!) — был мне ответ.

Он оперся на свою дубинку и уставился на Халефа. Тот же полез в седельную сумку, вытащил на свет божий плетку и спросил:

— Знаешь эту штуковину?

Незнакомец схватился за саблю и ответил все тем же тоном:

— А это тебе знакомо, малыш?

Малыш! Ни одно другое слово не приводило Халефа в такое бешенство, как это. Он замахнулся, и я едва успел поставить свою лошадь между ними.

— Никакого рукоприкладства, Халеф! Он уже нам отвечает!

Я вытащил из кошелька несколько мелких монет, показал их мужчине и повторил вопрос:

— Итак, есть ли здесь бакджи?

— А ты дашь мне денег?

— Дам.

— Тогда давай! — И он протянул руку.

— Сначала ответ.

— Бакджи есть, но сначала деньги.

Я передал ему несколько мелких монеток.

— Где живет бакджи?

Он спрятал мелочь, повел плечами и спросил с ухмылкой:

— А ты оплатишь ответ?

— Ты же уже получил!

— Это за первый вопрос, а за второй?

— Хорошо, вот еще две монетки по пять пара. Где живет бакджи?

— Там, в последнем доме. — Он указал на постройку, которую и домом-то назвать нельзя было, скорее, чем-то средним между хижиной и хлевом.

Мы подъехали к этому домику, и я слез с коня, чтобы нырнуть в дыру, служившую входом. В этот момент оттуда появилась женщина, видимо, привлеченная стуком копыт.

— Аллах, кто это? — крикнула она и скрылась в дыре. Она не укрыла лицо, но мы тут были ни при чем.

Она была босой, тело обернуто в некое подобие платка, а волосы выглядели как продукция войлочной мануфактуры. Лицо не знало воды, наверное, несколько месяцев.

Я уже подумал, что мы ее больше не увидим, но после того как мы несколько раз позвали, она снова появилась. Перед лицом она держала ветхую корзинку и через щели смотрела на нас, но зато мы уже не могли судить о ее красоте.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Здесь живет бакджи? — снова задал я свой коронный вопрос.

— Да, здесь.

— Ты его жена?

— Я его единственная жена, — ответила она с гордостью, из чего можно было понять, что она и только она владеет сердцем своего неуловимого паши.

— Он дома?

— Нет.

— А где он?

— Ушел.

— Куда?

— Он совершает обход.

— Но ведь сейчас не ночь!

— Он сторожит не только по ночам, но и днем — наблюдает за подданными падишаха. Он ведь не только бакджи, но и слуга киаджи5, выполняет его приказы.

Но тут появился тот самый мужчина, которого мы расспрашивали чуть раньше. Он был полон достоинства.

Я состроил кислую мину и сделал несколько шагов ему навстречу.

— Так ты сам и есть бакджи?

— Да! — ответил он гордо.

Хаджи Халеф Омар заметил, что я не в настроении, и подъехал почти вплотную к ночному стражу, не выпуская при этом меня из виду. Я догадался, что он задумал, и одобрительно кивнул ему.

— Отчего же ты не сказал мне это сразу, когда я с тобой разговаривал? — спросил я.

— Я не считал это необходимым. У тебя есть еще деньги?

— Для тебя хватит. Могу оплатить тебе все последующие ответы.

При этом я едва заметно кивнул, и плетка Халефа со свистом опустилась на спину стража порядка. Тот попытался отпрыгнуть назад, но маленький хаджи уверенно дал лошади шенкелей, и она так плотно прижала крупом незадачливого плута к стене, что тот не мог пошевелиться. Он и не думал воспользоваться саблей или дубинкой, лишь вопил не своим голосом, и ему вторила его «единственная». При этом она забыла прикрывать лицо корзинкой, отбросила ее, подскочила к лошади Халефа, схватила ее за хвост и что было сил заголосила:

— Убирайся! Убирайся! Как ты можешь так обращаться со слугой и любимцем падишаха? На помощь! На помощь!

На эти истошные крики из соседних окон и дверей стали высовываться люди, заинтересованные источником столь громких звуков.

Я так же незаметно подал Халефу знак закругляться. Он понял меня. Всего ночной сторож получил десять — двенадцать ощутимых ударов плеткой. Он выпустил Дубинку из правой руки, схватился ею за саблю, а левой — за спину, вскричав:

— Ты, ублюдок! Сейчас я сделаю тебя на голову короче! Натравлю на тебя всю деревню — пусть люди разорвут тебя!

Халеф, смеясь, кивнул. Он уже хотел что-то ответить, но в это мгновение какой-то мужчина пробрался сквозь собравшуюся вокруг толпу и обратился ко мне с вопросом:

— Что здесь происходит, кто вы такие?

Передо мной явно был господин наместник, но я все же спросил:

— А кто ты?

— Я киаджа этой деревни. Кто дал вам право избивать моего хаваса?

— Его поведение дало нам это право.

— Как это?

— Я хотел получить у него справку, а он отказал мне в этом пустяке. Он вымогал с меня деньги за все.

— Он имеет право продавать свои ответы за ту цену, которую считает нужной!

— А я отплачиваю ему по своим расценкам! Сейчас он получил заработанное и будет отвечать.

— Ни слова не скажу! — завопил стражник.

— Ни слова не скажет, — подтвердил киаджа. — Вы напали на моего слугу. Немедленно следуйте за мной! Я расследую это дело и наложу на вас штраф.

Тут маленький хаджи достал плетку и спросил меня:

— Эфенди, не попробовать ли этому киадже из Букей гиппопотамовой кожи?

— Сейчас не надо, давай попозже, — ответил я.

— Ты что, собака, хочешь наградить меня плетьми?! — взвился наместник.

— Вполне возможно, — ответил я спокойно. — Ты киаджа этой деревни, но знаешь ли ты, кто я?

Он промолчал. Мой вопрос был ему совсем некстати. Я между тем продолжал:

— Ты назвал этого человека своим хавасом.

— Он и есть Мой хавас.

— Нет, он не хавас. Где он родился?

— Здесь.

— Ах вот как! А кто откомандировал его к тебе? Если он местный житель, значит, ты сам сделал его своим подчиненным, но ведь он не полицейский. Ты посмотри

на этих трех всадников, одетых в униформу великого господина. Получается, у тебя в подчинении лишь ночной сторож, а у меня — трое настоящих хавасов. Что из этого следует? Что я — совершенно иной человек, нежели ты.

Чтобы придать моим словам еще больший вес, Халеф со свистом резанул воздух своей плеткой, так что киаджа отшатнулся. Люди, стоящие за ним, тоже в испуге отступили. По их лицам я понял, что они стали уважительнее к нам относиться.

— Ну, отвечай! — настаивал я.

— Господин, скажи прежде, кто ты, — попросил он. Тут вмешался Халеф:

— Ты ничтожество, червяк! Как ты можешь требовать от этого человека его имени! Ну ладно, я скажу тебе, перед тобой — самый благородный и великий хаджи эфенди Кара бен Немей бей, освещенный тысячей солнц Аллаха. Надеюсь, ты слышал о нем?

— Нет, никогда не слышал, — пробормотал сбитый с толку киаджа.

— Как так не слышал?! — продолжал бушевать малыш. — Наверное, надо сжать твою голову и держать ее в таком положении, пока из нее не выпадет нужная мысль! Подумай как следует!

— Да, я слышал о нем, — выдавил из себя киаджа в тихом ужасе.

— Только раз?

— Нет, много раз!

— Твое счастье, киаджа. Иначе мне пришлось бы задержать тебя и препроводить в Стамбул, а там тебя точно утопили бы в Босфоре. Теперь слушай, что скажет тебе этот высокородный господин!

Сказав это, Халеф отодвинул лошадь от несчастного. Глаза его еще блестели притворным гневом, а губы предательски кривились. Бравый хаджи едва сдерживал себя, чтобы не расхохотаться.

Все взгляды теперь были направлены на меня. Я обратился к киадже миролюбивым тоном:

— Я приехал сюда не для того, чтобы требовать, но я привык, чтобы на мои вопросы отвечали быстро и

четко. Этот человек отказался дать мне ответ на простейший вопрос; он требовал с меня денег, поэтому мы его проучили. Теперь только от его поведения зависит, назначат ему палок или нет.

В этот момент наместник повернулся к сторожу и, сделав недвусмысленный жест, приказал:

— Во имя Аллаха, быстро отвечай!

Ночной страж подданных падишаха принял подобострастную позу, как если бы перед ним стоял повелитель всех правоверных.

— Эфенди, спрашивай меня!

— Ты дежурил в эту ночь?

— Да.

— Как долго?

— С вечера до утра.

— Чужаки появлялись в деревне?

— Нет.

— Кто-нибудь посторонний проезжал через деревню?

— Нет.

Перед тем как ответить на этот вопрос, он быстро взглянул на киаджу, лицо которого я не успел в тот момент разглядеть, но у меня хватило ума не придавать этим ответам большого значения. Поэтому я самым строгим тоном заявил:

— Ты лжешь!

— Господин, я говорю сущую правду!

В этот момент я неожиданно повернулся и посмотрел на киаджу, который как раз подносил палец к губам. Значит, сначала он давал ему знак быстрее отвечать, теперь же приказывал молчать. Дело заваривалось.

Я спросил его:

— Ты не разговаривал ни с какими чужеземцами?

— Нет.

— Ладно. Киаджа, где твое жилище?

— Дом вон там, наверху, — указал тот.

— Вы с бакджи сейчас проводите меня туда, но только вы двое, мне нужно с вами поговорить.

Не оглядываясь на них, я пошел к указанному дому и вошел внутрь. Дом был построен обычным для Волгами способом и состоял из одного лишь помещения, разделенного на множество комнатушек с помощью плетенных из ивы перегородок. В прихожей я обнаружил стул, на который и уселся.

Оба чиновника безмолвно следовали за мной. Через отверстие в стене, которое отдаленно напоминало окно, заметил, что жители местечка опять собираются, словно на представление. Но на этот раз они держались на почтительном расстоянии от дома.

Бакджи и киаджа чувствовали себя явно не в своей тарелке. Они явно испытывали страх, и я не преминул этим воспользоваться.

— Бакджи, ты по-прежнему стоишь на своем?

— Да, — отвечал он.

— Даже если ты мне соврал?

— Я не врал!

— Нет, ты соврал по знаку своего начальника. Тот попытался возмутиться:

— Эфенди!

— Что — эфенди? Ты хочешь возразить?

— Я не говорил ему ни слова!

— Слов не говорил, а знак подал!

— Нет же!

— Я вам еще раз говорю — вы лжете оба. Знаешь пословицу о человеке, который утонул, потому что лег спать в колодце?

— Да, знаю.

— Вот с тобой случится то же. Вы вляпались в историю, которая, как вода в колодце, захлестнет вас и утопит. Я не желаю вам беды, хочу только предупредить. Потому-то и говорю с вами здесь, чтобы ваши подданные и друзья не узнали, что вы способны говорить неправду. Вот видите — я с вами очень мягок и приветлив. И прошу только одного — скажите правду!

— Мы уже сказали… — начал было киаджа.

— Значит, ночью никто здесь не проезжал?

— Нет. — Три всадника…

— Да нет же.

— …на белых и гнедой лошадях…

— Нет и нет.

— И с вами не беседовали?

— Как они могли с нами разговаривать, если их не было? Никого мы не видели.

— Ладно, тем хуже для вас. Раз вы меня обманули, придется вам поехать со мной в Эдирне к самому вали — губернатору. Для этого я и взял трех хавасов. А там дело быстро пойдет. Прощайтесь со своими!

Мои слова привели их в ужас.

— Эфенди, ты шутишь! — выдавил из себя наместник.

— Не нравится? — спросил я мстительно и поднялся. — Дальше о вас позаботятся хавасы.

— Но мы не знаем за собой никакой вины!

— Вам докажут, что вы виноваты. А потом, считайте, вы пропали. У меня сначала было желание спасти вас. Но вы этого сами не хотите. Что ж, пожинайте плоды своей глупости!

Я шагнул к двери, как бы собираясь позвать хавасов, но киаджа преградил мне путь и спросил:

— Это правда, что ты собирался спасти нас?

— Да, это так.

— И все еще собираешься?

— Да уж и не знаю, вы так изолгались…

— А если мы сознаемся?

— Тогда надо будет подумать.

— Но ведь ты будешь к нам великодушен и не арестуешь нас?

— Вам следовало бы не задавать вопросы, а отвечать на них. Вы что, сами не понимаете? Скоро узнаете мое решение. Но жестокости я не проявлю.

Они глянули друг на друга.

— А здесь никто не узнает о том, что мы тебе расскажем? — спросил киаджа.

— Обещаю: никто.

— Ладно, тогда мы поведаем тебе правду. Скажи, что тебе нужно от нас.

Я снова уселся.

— Итак, проезжали ли люди ночью через деревню?

— Да, — ответил бакджи.

— Кто это был?

— После полуночи была одна повозка. А потом те, о ком ты спрашиваешь.

— Три всадника?

— Да.

— На каких лошадях?

— На двух белых и одной гнедой.

— Они с тобой разговаривали?

— Да, я стоял на дороге, они ко мне подъехали.

— Они все трое с тобой беседовали?

— Нет, только один из них.

— Что же он говорил?

— Он просил меня молчать о том, что нас встретил. И дал мне бакшиш6.

— Сколько?

— Два пиастра.

— Ах, как много! — Я засмеялся. — И за эти гроши ты нарушил заповедь Пророка и солгал мне!

— Эфенди, не одни лишь пиастры виноваты!

— Что же еще?

— Они спросили, как зовут киаджу, а когда я назвал имя, приказали проводить к нему.

— Ты знал кого-то из них раньше?

— Нет.

— Но они, кажется, знали киаджу, раз хотели видеть его! Ты, конечно же, выполнил их просьбу и проводил к нему…

— Именно так я и сделал.

Тут я повернулся к наместнику, который был явно больше озабочен, чем его подчиненный. Бегающий взгляд его глазок позволял заключить, что совесть у этого человека нечиста.

— Ты по-прежнему продолжаешь утверждать, что никто не проезжал через деревню?

— Эфенди, меня обуял страх.

— Кто боится, тот согрешил.

— Но я не грешил!

— Откуда же тогда страх? Разве я похож на человека, которого можно просто так бояться?

— О, тебя я не боялся, эфенди.

— А кого же?

— Манаха эль-Баршу.

— Ага, ты его знаешь!

— Да.

— Где же ты с ним виделся?

— В Мастанлы и Измилане.

— Где ты с ним встречался до этого?

— Он был сборщиком податей в Ускубе и приехал как-то в Сере, чтобы переговорить о чем-то с тамошними жителями. А оттуда поехал на ярмарку в Мелнике.

— Когда это было?

— Два года назад. Потом у него была работа в Измилане и Мастанлы, и там я его видел.

— И тоже разговаривал с ним?

— Нет, но он рассказывал, что назначил слишком высокие подати, и поэтому пустился в бега. Он отправился в горы.

Это выражение означало «вступить в ряды разбойников». Поэтому я сказал строгим тоном:

— Именно вследствие этого ты должен был арестовать его немедленно!

— О эфенди, я не отважился!

— Почему же?

— Это означало бы мою смерть. В горах живет столько людей — они прячутся в ущельях, их банды насчитывают сотни разбойников. Они все друг друга знают и мстят друг за друга. Соверши я что-нибудь против него, они перережут мне горло!

— Ты трус, который боится честно исполнить свой долг. Ни минуты больше ты не имеешь права оставаться наместником!

— О господин, ты ошибаешься! Ведь речь идет не обо мне, а обо всей деревне — они угрожали сровнять ее с землей.

Тут открылась дверь, и в образовавшуюся щель просунулась голова маленького хаджи.

— Сиди7, мне нужно сказать тебе пару слов.

Он произнес это на своем родном языке, так, чтобы не поняли чиновники, — на арабском языке, причем на западносахарском его диалекте.

— В чем дело? — спросил я.

— Быстро подойди сюда! — коротко бросил он, не вдаваясь в подробности.

Я подошел к нему. У Халефа явно было какое-то важное известие.

— Говори же!

— Сиди, — тихо прошептал он. — Один из жителей незаметно кивнул мне и поманил за дом. Я — за ним. Там он сообщил мне, что ему есть что сказать нам, но за это он просил десять пиастров.

— Где он сейчас?

— Там же, за домом.

— А больше он ничего не сказал?

— Нет, ни слова.

— Я пойду к нему, а ты оставайся здесь, чтобы не настроить против себя этих двоих.

Десять пиастров — это немного, всего две марки за ценные сведения. Я вышел не через передний вход, а через небольшую заднюю дверь, скорее лаз. На заднем дворе обнаружился небольшой загончик с несколькими лошадьми. Рядом стоял мужчина и явно меня поджидал. Подойдя, он тихо произнес:

— Ты заплатишь, эфенди?

— Да.

— Тогда давай.

— Вот деньги.

Я вынул монетки. Он спрятал их и поведал мне:

— Они были здесь!

— Я знаю.

— Он поменял им лошадь.

— Какую?

— Гнедую. Им нужны были три белых лошади. Вон она стоит.

Я пригляделся. Масть действительно совпадала.

— Это все, что ты мне хотел сказать?

— Нет. После полудня появился человек, которого вы разыскиваете. Я стоял на дороге, и он осведомился о трех всадниках, из которых двое скакали на белых лошадях. Я ничего не знал и отвел к ночному стражнику, а тот уже к наместнику.

— Он долго здесь пробыл?

— Видно было, что он очень спешил.

— Ты можешь его описать?

— Да, он скакал на старом буланом коне, очень потном. На голове — красная феска, он был в сером одеянии почти до пят, поэтому я заметил только красные сапожки.

— А борода у него была?

— Небольшая и, кажется, светлая.

— Куда он скакал?

— В направлении Мастанлы. Но самого главного ты еще не знаешь. У киаджи есть в Измилане сестра, муж которой — брат Жута.

Это было такое важное сообщение, что я в волнении приблизился к нему на шаг.

На Балканском полуострове в те времена с разбойниками никак не могли справиться; как раз в эти дни газеты то и дело сообщали о всевозможных нападениях, поджогах, восстаниях и иных событиях, свидетельствовавших о нестабильности обстановки в регионе. Там, наверху, в горах Шар-Дага, между Присренди и Какан-дели, заставил говорить о себе некий штиптар8, собравший вокруг себя недовольных и рыскавший от плоскогорья Курбечка до долины Бабуны. Говорили даже, что его видели в ущельях Пирин-Дага и что на плоскогорье Деспото у него имеются верные люди.

Его настоящего имени никто не ведал. Эль-Асфар, Сары, Жут — его называли по-разному, в зависимости от языка, которым пользовались. Все эти слова означают «желтый». Наверное, все дело было в желтухе.

«Жута» в сербском языке — женский род от «жут» и означает «желтая».

Итак, жута, жена брата штиптара, оказалась родственницей моего киаджи! Было о чем подумать! Но ни в коем случае нельзя было давать ему знать, что я в курсе этой тайны.

— Что-нибудь еще можешь мне сообщить? — спросил я его.

— Нет, а тебе этого недостаточно?

— Нет, что ты. Но как случилось, что ты вот так, запросто, выдал своего начальника?

— Эфенди, он нехороший человек. Никто не может возразить ему, и все страдают от его несправедливости.

— Кто-нибудь еще знает, что ты беседовал со мной?

— Нет, и прошу тебя никому не говорить об этом.

— Буду нем как рыба.

На этом я решил было закончить разговор, но тут . вспомнил, что упустил одну важную вещь.

— Тебя знают в Измилане?

— Да.

— Значит, тебе знаком шурин киаджи?

— Да, я его знаю.

— Кто он?

— Он кузнец-оружейник, у него имеется и кофейня, где заключаются сделки по продаже оружия.

— Где он живет?

— В переулке, ведущем к деревне Чатак.

— Благодарю тебя. Но ты тоже молчи. Мы с тобой не знакомы, договорились?

Я вернулся в дом. Похоже, эти двое не догадывались, зачем я выходил из дома. Халеф тут же выскочил наружу.

— Теперь, — продолжил я прерванный разговор, — мне хотелось бы узнать, что этому бывшему сборщику податей из Ускуба от тебя надо.

— Он расспрашивал о дороге.

— Дороге куда?

— В Софалу.

Софала располагалась на юге, тогда как я был убежден, что три беглеца ехали на запад. Этот храбрец киаджа собирался сбить меня с верного пути. Я, конечно, не подал виду, что заметил очередную ложь, и продолжал:

— Скажи, ведь правда, что Манах эль-Барша приехал из Эдирне?

— Да, это так.

— Итак, он следовал через Саманку, Чингерли и Ортакей на запад и неожиданно повернул на юг. Если ему нужна Софа ла, он должен был ехать через Татар, Аду, Шаханджу, Димотику и Мандру. Зачем же он сделал крюк часов этак на шестнадцать?

— Я его не спрашивал. Видимо, он не хотел, чтобы его видели, ведь его хотят поймать. Наверное, решил обмануть полицию.

— Может быть.

— Ты тоже его ищешь? Хочешь поймать?

— Да.

— Тогда следуй путем, который я тебе указал.

— Это ты очень хорошо сказал. Но живет ли кто-нибудь из твоих родственников в южном направлении, к кому бы я мог обратиться при необходимости?

— Нет.

— Ни брата, ни сестры?

— Никого.

Это была явная ложь. А стражник, который наверняка знал подробности личной жизни своего начальника, не сделал ни малейшей попытки показать мне, что он лжет. Эти оба принимали меня за важную птицу и все равно морочили мне голову.

Я сделал вид, будто поверил ему, вынул из кармана записную книжку, порылся там и задумчиво произнес:

— Итак, значит, наместник из Бу-Кей, жестокий, бесцеремонный и несправедливый чиновник. Кроме того, получается, что ты еще и упустил беглецов, вместо того чтобы их задержать. Тебе следует…

— Жестокий? Бесцеремонный? Несправедливый? — прервал он меня. — Эфенди, этого не может быть, это явно не я!

— А кто же тогда? Сегодня у меня больше нет времени разбираться с тобой, но ты не забывай, что каждый такой проступок с твоей стороны повлечет новое наказание. Помнишь, что сказал Пророк про глаза Всевышнего?

— Да, эмир, — отозвался он едва слышно.

— Так вот, они острее, чем ножи, вонзающиеся в твое сердце, ибо они проникают в душу, против них бессильна любая ложь. Помни о глазах Всевышнего, иначе тебе не помогут никакие молитвы. Я ухожу. Да хранит тебя Аллах!

Он склонился чуть не до земли и пробормотал:

— Несинин сайд! (Да продлятся годы твои!) Ночной страж нагнулся так низко, что едва не коснулся лицом земли, и произнес по-турецки:

— Да будет благословен ваш конец, господин!

Он употребил мое имя во множественном числе вместо единственного — большая честь, однако, когда я вышел, то разобрал, как за дверью киаджа пробормотал: «Пошел ты к дьяволу!»

Явно мое предупреждение о всевидящем Аллахе не пошло ему на пользу.

Мы вновь вернулись в деревню и поехали не в западном, а в южном направлении. Когда нас уже нельзя было видеть, мы вновь повернули в сторону Герена, поселка, расположенного в получасе езды от этой деревни. Только тогда я заметил, что хавасов с нами лишь двое.

— Где твой подчиненный? — спросил у хавас-баши9.

— Он подался обратно в Эдирне. — Хавас ответил так спокойно, будто речь шла о само собой разумеющемся.

— Почему?

— Он не может больше следовать с нами.

— Отчего же?

— Он был болен морской болезнью и больше не смог ее выносить.

— И отчего это происходит?

— Оттого, что лошадь скачет, — просто ответил он.

— Но ведь до этого все нормально было!

— Да, это так, но часто останавливались. Непрерывную скачку может выдержать только казацкий желудок. Мои внутренности вывернулись наизнанку, они просто смешались с лошадиными, я их больше не чувствую, но я чувствую штаны, которые у меня вместо кожи там, где я все давно себе отбил. Если бы мне приказали черта наказать, я бы отправил его с вами в Мелник. Он бы явился туда без кожи и костей и согласился бы скорее жариться в аду, нежели скакать на этой лошади.

После этой пламенной речи нам бы впору посмеяться, если бы этот человек и впрямь так не страдал. Лицо у него выражало муку. Его товарищу досталось не меньше, ибо тот пробормотал в бороду:

— Клянусь Аллахом, это именно так!

— Но кто же разрешил ему возвращаться? — спросил я его.

— Я, — ответил тот, явно удивленный моим вопросом.

— А я думал, ему следовало спросить меня.

— Тебя? Эфенди, кто из нас хавас-баши — я или ты?

— Конечно, ты, но чьи приказы ты должен выполнять?

— Приказы кади1 . Но кади не приказывал мне скакать до того состояния, пока я не провалюсь внутрь лошади, как в дырку. Я возблагодарю Аллаха, если окажусь у себя в казарме на собственной койке!

Тут вмешался маленький хаджи.

— Эй, парень, какое ты имеешь право так непочтительно разговаривать с моим эфенди? Он твой хозяин!10 Если он прикажет тебе скакать, ты поскачешь, даже если твоя униформа срастется с твоим задом. Ты научился полоскать языком, но ездить на лошади так и не научился!

— Что такое несет этот коротышка?! — гневно воскликнул унтер-офицер. — Кем он меня назвал — парнем?! Я капрал властителя всех верующих и немедленно сообщу об этом вопиющем случае кади по возвращении!

Халеф хотел что-то ответить, но вперед выехал Ос-ко. Он взял лошадь хаваса за повод и проговорил на своем родном сербском:

— Поехали, ваше благородие. Покрепче возьмитесь за луку седла. Начинаются всемирные гонки!

В следующий момент он пустился в галоп вместе с лошадью хавас-баши. Одновременно Омар бен Садек проделал то же с другой лошадью.

— Негодяй! Проклятие! Сын шайтана! Недоносок! — неслись крики бедных полицейских, судорожно вцепившихся в гривы и седла своих лошадей.

Мы последовали за ними. Мне было откровенно жаль этих двух парней; они изнемогали, когда мы настигли их. Хавасы буквально извергли на нас потоки ругательств на арабском, турецком, персидском, румынском и сербском языках. В этой области лингвистики восточные военнослужащие весьма сведущи. Мне понадобилось много времени и сил, чтобы вразумить их. Наконец мы спокойно поехали дальше. Настало время обменяться мнениями о том, что произошло в поселке.

Халеф, обладавший острым умом, обратил внимание на то, что сегодня в послеобеденное время какой-то всадник разыскивал беглецов.

— Он должен их знать, — заявил Халеф, — он осведомлен об их бегстве. Но почему он сразу с ними не поскакал, сиди?

— Потому что скакать с ними не входило в его планы.

— Но зачем потом за ними поехал?

— Полагаю, чтобы поставить их в известность о том, что сегодня произошло.

— О том, что ты снова свободен?

— Именно.

— Что ты поймал этого танцора Али Манаха?

— Да. И о том, что он мертв.

— Что скажет на это Баруд эль-Амасат?

— Ужаснется и разозлится оттого, что всаднику удалось догнать его и принести эту новость.

— А почему бы ему не догнать, вон ведь как загнал свою лошадь!

— Она старая, долго не протянет. А потом, в мои планы входит воспрепятствовать ему.