Венценосный раб

– Пройдите пока в соседнюю комнату, дорогая, – сказал Густав. – Здесь Ганс с женой сейчас накроют ужин, и им вовсе ни к чему видеть вас. К тому же вы, наверное, хотите оправиться, а в соседней комнате найдется все необходимое.

Адель направилась в соседнюю комнату, но, открыв дверь, остановилась, словно пораженная ужасом.

– Что это? – негодующим тоном крикнула она, указывая рукой вглубь комнаты, где в красноватых отблесках топившегося камина виднелась громадная, широкая кровать, оправленная к ночи.

– В чем дело? – удивленно воскликнул Густав, с испугом подбегая к Гюс.

– Что это? – повторила она, указывая рукой на кровать.

Густав укоризненно покачал головой.

– Бывало несколько раз, что, приезжая сюда отдохнуть и поработать, я оставался из-за дурной погоды ночевать. Поэтому Ганс всегда держит постель готовой, чтобы, когда бы ни приехал, я мог застать все в порядке. Что же такого ужасного, такого оскорбительного нашли вы здесь? Неужели вы могли подумать…

– Хорошо! – резко перебила его Адель. – Смотрите же, не заставьте меня обмануться в вас и в этом отношении, как я уже обманулась во многих других!

Она закрыла за собой дверь и с довольной улыбкой подошла к камину. Затем, с наслаждением опустившись в кресло и подставляя тело отрадной теплоте, она тихо смеялась над выражением лица Густава, изумленного этой неожиданно страстной отповедью… Да, все эти дураки-мужчины до ужаса просты! Чем меньше они понимают женщину, чем больше поражают их контрасты ее настроений, тем глубже способны они увлечься. И в этом весь секрет власти над ними. Никогда не быть однообразной, никогда не выявлять перед ними истинного «я», вечно оставлять их в ожидании, что в любимой женщине осталось еще много нераспознанного – вот тайна женского могущества. И потому-то так часто бывает, что страстный жених быстро превращается в глубоко равнодушного мужа. Невеста с инстинктивным чутьем охотника, подманивающего добычу, бессознательно рассыпается перед ним целой радугой сложных чувств и настроений, и жених жадно и страстно стремится проникнуть в тайну ее «я». Но вот добыча взята в полон, и жена уже ничем не старается казаться. Ее «я» оказывается для мужа простым, понятным и… скучным. И паутина равнодушия покрывает места, где еще недавно цвели алые розы страсти!

Да, неожиданным, непонятным должно было показаться Густаву это негодование при виде приготовленной кровати! Он не знает, чем объяснить себе его: боязнью ли, проистекающей из отвращения к нему как мужчине, стыдливостью ли женщины, душа которой гораздо чище и лучше ее жизни, или мнительностью человека, которого не раз оскорбляли и который не хочет, чтобы на первый план выдвигался его пол! И теперь бедный, глупенький король будет тревожно ждать ее появления. Наверное, он ждет, что она опять будет резкой, негодующей, иронически пренебрежительной в обращении с ним. Нет, она, наоборот, выйдет смущенной, робкой, тихой и кинет ему такой ласково-манящий взгляд, от которого у него по телу побегут мурашки. И когда он окончательно будет сбит с толку противоречиями, контрастами, неожиданными переходами, тогда достаточно будет одного ее взгляда, жеста, слова и…

Дурачок! Он хотел что-то выяснить, что-то решить, но, ничего не выяснив, ничего не решив, как раб, упадет к ее ногам!

Однако для этого надо быть сильной, быть во всеоружии! Ее сила, ее оружие – красота! Ну, так – за вооружение!

Адель вскочила, взяла из корзиночки длинную лучину и зажгла ею от камина свечи на туалетном столе и у большого трехстворчатого зеркала. Она тщательно осмотрела себя и осталась довольна. Как хорошо, что на ней это простенькое темное платье! Большой вырез так заманчиво-дразняще обнажает самое начало красивых линий груди, а кружевная оборка вокруг со скромным бантиком посредине придает ее лицу что-то наивно-девичье, молодит ее! И как выгодно оттеняет темный цвет платья белизну кожи, а скромный покрой – гибкость и пластичность форм!

Но прическа не годится! К чему это сложное сооружение? Надо что-нибудь простое, девичье.

Адель села к туалетному столу, распустила волосы, которые золотым каскадом рассыпались по плечам, и свернула их простым, тяжелым узлом. Вот так! Хорошо! Право, в таком виде ей не дать больше двадцати лет! Скромная провинциалочка, впервые очутившаяся в большом свете и наивно раскрывающая чистые глазенки… Ха-ха! Вот это-то и нужно этим развратным мужчинам! Наивность, чистота – лакомый кусочек!

А теперь еще одно! В арсенале могущественных средств ароматы занимают важное место! О, с каким умом, с каким тонким расчетом должна выбирать их женщина! Для каждого отдельного случая нужен отдельный аромат, специальная смесь. Аромат и привлекает, и отталкивает… О, как осторожна должна быть женщина в обращении с духами!

Свет свечей и кровавые отблески камина миллионами радужных брызг играли в гранях хрустальных пробок массивных флаконов. Вот роза, цветок желанья, вот мускус, яркий факел чувственности, вот вкрадчивый, льстивый гелиотроп, наивно-жеманная сирень, пьянящая яблоня, грубовато-добродушное, бодрящее сено… Немножко того, несколько капель этого… Вот так!

Адель достала платок и намочила кончик его в хрустальном блюдечке, где была приготовлена нужная смесь. Затем она протерла себе грудь, глубоко запуская платок за вырез. Так! А теперь – к огню! Теплота отнимает у духов их резкость, их наглую навязчивость; аромат как бы впитывается в поры кожи, и только по временам при движении от тела вдруг отделяется пряная волнующая струя!

В дверь постучали. Послышался голос Густава:

– Стол накрыт, дорогая! Готовы ли вы?

В ответ ему донеслось робко, смущенно:

– Я сейчас… Простите…

Стол был накрыт действительно по-царски. Массивное, тяжелое серебро, вазы, в которых прихотливая грань стекла соперничала с богатством рисунка металла, монументальные подсвечники – чудо скульптуры, тонкое полотно – все удивительно гармонировало с пестротою тонов мясных и рыбных закусок, с нежной окраской фруктов, с цветными искорками граненых винных графинов.

Густав и Адель сидели рядом, пили и ели с аппетитом и оживленно разговаривали. И не раз король с тревогой посматривал на артистку. Только что была она весела, только что дарила его восторженными взглядами! И вдруг затуманилась, вспыхнула, разразилась гневливой, ничем не вызванной фразой… А потом опять стала робкой, смущенной… опять тот взгляд, от которого все темнеет в глазах…

Боже, сколько загадочного, сколько страдальческого в этой женщине! И ее-то называют холодной кокеткой, развратной тигрицей? Как злы люди, как легко впадают они в злословье там, где может быть место лишь восторгу и преклонению!

У Адели гневом блестели глаза, вся она – была негодование…

– Женщины! – воскликнула она. – Что может быть несчастнее их? Лучше быть рабом-мужчиной, чем свободной женщиной! Женщина не имеет права называться человеком; ведь все – иное для нее, чем для мужчины. Я не говорю уже о законе; но возьмите хоть мораль, нравственность! Мужчина, не ведавший любви, не познавший женщины, – огородное чучело, белая ворона, какая-то помесь дурака с уродом. Чтобы не быть этим чучелом, он должен соблазнить женщину, а она в глазах общества считается из-за этого потерянной, обесчещенной. Одно и то же деянье возвышает мужчину и унижает женщину… И так во всем! У меня мозг готов лопнуть от негодования, когда я думаю обо всем этом! – она вдруг откинулась на спинку стула и уже совсем другим, застенчивым, смущенным тоном продолжала: – Много негодующих слов накипело у меня в душе, но… Ах, это вино! Что за предательский дух таится в нем! Он обволакивает, вкрадчиво обнимает и заставляет вопль гнева сменяться улыбкой нежности… Нет, сегодня я не способна злобствовать, как всегда. Вы – чародей, государь! Достаточно мне было провести с вами какой-нибудь час, и многое оттаяло у меня на душе. Не хочется думать о своей несчастной жизни, о безрадостном будущем. Впрочем, это и понятно: ведь я так устала… устала и физически, и нравственно. Ведь так тяжело вечно быть одной и в каждом мужчине видеть лишь прирожденного обидчика и врага! Ну, а физически… Сегодня был для меня трудный день! Столько волнений!.. – Она с глубокой нежностью посмотрела в глаза Густаву, и ее рука, безвольно опускаясь вниз, мимолетной лаской скользнула по его руке. – Вы уж извините меня, но я встану! Вот та кушетка уже давно манит меня!

Адель встала и, подойдя к кушетке, в томительной позе полуприлегла на нее.

«Теперь или никогда!» – пронеслось у нее в голове.

Расположившись на кушетке так, чтобы придать телу наиболее манящий изгиб, она мечтательно оглядела комнату. Прямо против нее на стене висел большой портрет прелестной женской головки. Кто это? Уж не Христина ли? Да, наверное, она! Об этом говорили стебли увядших роз, прикрепленных к раме.

Какой чудный портрет! Наверное, рука большого мастера рисовала его! Быть может, Густав нарочно выписал из-за границы какого-нибудь большого художника, который только за тем и приезжал, чтобы увековечить на полотне неизвестную ему девушку. Чудный портрет! И какой дивный оригинал!..

Бесконечно милое лицо с нежным овалом и большими, наивными, добрыми, веселыми глазенками! Почти ребенок еще…

«Да, ты умерла вовремя, Христина… умерла в пору весны своей любви, пока еще не успела обмануться и разочароваться. Что сталось бы с тобой, если бы ты дожила до этих пор? Должно быть, давно уже померкли бы розы твоих щек, и каким сумрачным стал бы взгляд этих наивных глаз! А теперь ты улыбаешься… вечно улыбаешься!»

Свет нагоревшей свечи дрогнул, и Адели показалось, будто портрет хитро подмигивает ей…

Да, надо действовать!

Она перевела взор на Густава. Вот сидит этот большой дурачок, сидит и не знает, что ему делать с собой. Неудержимо тянет его подойти к кушетке, на которой так живописно раскинулось роскошное, желанное тело. И в то же время он боится двинуться!

«Я помогу тебе, дурачок!»

– Ах, – лениво сказала Адель, по-кошачьи потягиваясь. – Как манит меня этот дивный виноград! Но я так устала, так не хочется двигаться с места!

Густав поспешно сорвался с места, опрокинул на скатерть бокал красного вина, схватил художественно расписанную тарелочку, положил на нее большую гроздь винограда и поставил на низенький столик около кушетки.

– Вы так любезны! – смущенно сказала Адель. – Собственно я хотела черного винограда, но с удовольствием съем и этого!

Густав снова сорвался с места, схватил всю вазу и перенес ее на столик. Благодарностью ему был такой нежный взор, что он вспыхнул; одну минуту казалось, что он не совладает с собой и бросится к девушке. Но он поборол вспышку страсти, отошел к столу, залпом выпил большой стакан вина и затем вновь вернулся к Адели.

– Дорогая, – сказал он, – ведь вы обещали рассказать мне про свою жизнь!

– Вы непременно хотите этого? – с ласковой грустью ответила она. – Ах, мне так тяжело!.. Да и нужно ли это? Но вы хотите этого, а сегодня я ни в чем не могу отказать вам. Ну, так присаживайтесь и слушайте. Но что вы делаете? – крикнула она, полупривскакивая при виде того, как Густав положил на пол подушку и собрался сесть у ее ног.

– Не отталкивайте меня, я так несчастен! – с тихой мольбой сказал он, положив к ней на колени свою голову. – Что дурного делаю я?

– Ах, а вы обещали мне быть благоразумным! – пробормотала Адель, словно невольно опуская закинутую руку и поглаживая ею Густава по голове. – Ну, Бог с вами! Но только… если вам не трудно… убавьте свет! А то эта лампа светит мне прямо в лицо… Ну, а когда раскрываешь душу, свет отпугивает.

Густав погасил все лампы и оставил лишь два восьмисвечника. Но и их он отнес в противоположные углы комнаты. Затем он вернулся на свое место.

– Ну, слушайте! – начала Адель, снова поглаживая Густава по голове. – Только предупреждаю – не ждите от меня оправданий, обеления себя… знаю, что я скверная… но и несчастная тоже! – Она вздохнула и продолжала: – Я была еще совсем маленькой девочкой, когда моя мать – она была тоже артисткой – заметила во мне искры сценического дарования. Она стала заниматься со мною, и с детства я привыкла слышать, что на моей карьере мать строит все наше будущее благополучие. При этом мать, не стесняясь, поучала меня, как я должна вести себя впоследствии, и еще девочкой я познакомилась со всей грязью жизни. Я очень рано сформировалась, и Бог один знает, сколько гнусных предложений наслушалась я еще ребенком. Если я благополучно сберегла себя до шестнадцати лет, то этому помогли как инстинктивное отвращение перед физической любовью, так и поучения матери, которая всегда говорила мне, что добродетель – это такой капитал, который нельзя дарить первому встречному, а нужно пускать в оборот в решительный момент за выгодные проценты!

– Какая гнусность! – с негодованием воскликнул Густав. – И это – мать?! Бедная вы!

– Да, это была родная мать… Когда мне нужно было получить дебют в театре, родная мать надушила, принарядила меня и отправила на растление к маркизу Гонто, королевскому интенданту… Не могу описать вам, как скверно я себя чувствовала! Я готова была наложить на себя руки! Но мало-помалу во мне стало пробуждаться какое-то особое чувство. Я вообразила, что Гонто полюбил меня, и мое поруганное тело стало казаться мне священным. Ведь любовь – великая божественная тайна, и священен алтарь, на котором совершается она. Так думала по крайней мере наивная девочка. Но однажды, когда я встретилась с маркизом в театре, я убедилась, что он даже не знает меня в лицо… Любовь! Какое кощунство!.. Долго после этого я не могла без ненависти смотреть на мужчину!

Она замолчала, как бы изнемогая под гнетом воспоминаний.

Густав страстно приник к ее руке и покрыл ее пламенными поцелуями.

– Я получила ангажемент в Россию, – продолжала Адель, нежно пожимая руку Густава. – Там я встретила Орлова, покойного фаворита русской императрицы. Он произвел на меня сильное впечатление, и, когда он стал домогаться моей близости, я отдалась ему. Что было мне беречь? И чего опасаться? Ведь любовь собиралась осенить меня своим священным крылом. Но однажды Орлов самым спокойным образом объяснил мне, что актрис любит лишь тот, кто не имеет достаточного капитала, а богатые лишь развлекаются с ними. Это были его подлинные слова! Но я все же не рассталась с ним. Я хотела окружить его любовью, вниманием, заботами и заставить полюбить меня. Этому не суждено было свершиться. Царица проведала о нашей связи и велела распустить слух, будто я изменяю Орлову на каждом шагу. Не проверив этого, Орлов пришел ко мне и избил меня нагайкой, словно собаку. Я хотела сейчас же уехать из Петербурга, но тут умерла моя мать, а, пока я похоронила ее, мне удалось узнать, что Орлов собирается соблазнить прелестную молодую девушку, таинственную любимицу императрицы Катю Королеву. Я решила остаться, чтобы выследить Орлова и не дать ему овладеть девушкой, которую он собирался похитить. Я не успела: Орлов подсыпал жениху Кати яд, но его выпила из бокала жениха Катя и умерла. Я кинулась к императрице, представила ей доказательства преступления Орлова; однако она не только не наказала фаворита, но еще выслала меня из России… Вы можете себе представить, в каком состоянии я вернулась в Париж! Все во мне было опозорено, растоптано. К чему, ради чего берегла я себя? Ради чего старалась я быть лучше других женщин своей среды? Разве меня пощадили за это? Разве с моим добрым именем церемонились? И я действительно кинулась в безудержный разврат. Не скрою, порой мне это было бесконечно тяжело, порой я готова была рвать на себе волосы; но я заливала эти минуты отчаянья вином, развеивала разгулом. Я не могла остановиться: в минуту трезвого спокойствия я была способна наложить на себя руки. И вдруг…

– Вдруг? – повторил Густав, наклоняясь к ней и впиваясь в ее лицо горящим взором.

– И вдруг я встретилась с человеком, от которого на мою исстрадавшуюся душу повеяло исцелением. Я сразу порвала с позором прошлого, обвеянная дивной сказкой, оживленная надеждой. Но этот человек возился со мною ровно столько времени, сколько у него было свободно от государственных дел; когда государственные дела потребовали его, он уехал, не сказав мне даже последнего «прости». Правда, он прислал мне богатый подарок, но… о, с каким наслаждением швырнула бы я ему этот подарок в лицо!

– Адель! – воскликнул Густав.

Но Гюс повелительным жестом остановила его и продолжала:

– И опять я проснулась от сладкого сна, и опять, чтобы уйти от ужасной действительности, я кинулась в бездну разврата. Но на этот раз мной руководило не только желание забвения. Я говорила себе, что должен же быть где-нибудь мужчина, настоящий мужчина, достойный любви и поклонения. Я просто не могла до сих пор встретить его! И я стала искать этого «настоящего» мужчину! Я кидалась в объятья всякого встречного… О, это было профанацией любви, но… я была так несчастна! Я так жадно хотела вырвать у жизни хоть кусочек счастья! И как настойчиво искала я его! Всюду-всюду! Я покидала богатые чертоги и уходила в мансарды к начинающим поэтам, безвестным художникам. Я искала среди буржуазии, чиновничества, признанных артистов… Напрасно! Везде было одно и то же! Везде я встречала лишь желание чувственных восторгов и полное пренебрежение к душе женщины. Наконец я нашла одного, который показался мне достойным. Это был уже немолодой человек, прославленный художник… Его звали Фальконэ… И что же? Только мои деньги были нужны ему, и, обобрав те жалкие гроши, которые я отложила на черный день, он первый высмеял меня! Тогда я сказала себе: «Нет, довольно, Адель! Остановись! Нечего безумствовать, горячиться! Ты должна быть спокойной, холодной, расчетливой! Нечего искать того, чего не существует. Мужчины хотят твоего тела, ну, так пусть они платят за свое желание». И я опять зажила замкнутой жизнью. Вернувшись в Россию, я жила честнее всех гордых аристократок, перед которыми так преклоняетесь вы, мужчины. Редко, очень редко я давала волю вспышке страсти. Но ведь я – женщина, которая не может совершенно подавить в себе желания. Ведь мне не семьдесят лет, и вся моя жизнь, вся окружающая меня обстановка не особенно-то располагали к монашескому воздержанию. И повторяю вам, это случалось со мной очень-очень редко… И что же? Уберегло это меня от злословья? Нисколько! Письмо, полученное мною от вашего величества, достаточно ясно показало мне, что моя репутация только ухудшилась после того, как жизнь стала чище. Да это и понятно! Ведь вы, мужчины, охотно клевещете на женщину, у которой не имели успеха!

– Но я, дорогая Адель…

Адель снова прервала Густава повелительным жестом и продолжала:

– Признаюсь, если я вела себя так благоразумно, то это и было лишь благоразумие. Капитал женщины, особенно артистки – ее внешность, ну, а распущенная жизнь сильно и быстро старит. Да и из-за чего бы мне соблюдать себя? Ведь единственный человек, который глубоко-глубоко подошел к моей душе, отряс прах от ног своих. И вот случилось так, что его превосходительство господин Аркадий Марков сделал мне предложение стать… Ах, да что тут выбирать выражения!.. Предложил мне поступить к нему на содержание. Я стала взвешивать, судить, решать. Люблю ли я его, могу ли уважать – об этом, признаться, я и не собиралась думать; я только взвешивала, могут ли выгоды сожительства оправдать его тяготы. Я совсем было пришла к выводу, что этот союз ни с какой стороны не может быть для меня желательным, как вдруг… вдруг я случайно узнала, что Маркова назначают посланником в Швецию… В Швецию! Боже, какой пожар разгорелся тут в моей груди! Я готова была бить себя, проклинать, но что я могла поделать с собой, если в моем мозгу гвоздем засело острое желание хоть еще разок взглянуть на человека, который сыграл такую большую роль в моей жизни! Пусть он обманул мои ожидания! Но ведь в тот момент, когда я еще верила ему, я была счастлива так, как никогда больше. И вот я приехала в Швецию…

– Адель! – страстным хрипом вырвалось у Густава. – А если этот человек скажет тебе: «Прости за невольное зло, прости за невольно нанесенную обиду! Он тоже страдал».

– Ах! – крикнула Адель и будто невольно обвила шею Густава. – Пусть я презираю себя, пусть я опять обманываюсь! Люби меня хоть немного, ты, единственный возлюбленный моего сердца!

Король кинулся к ней, но задел по дороге вазу. С громким звоном упала она на пол, разбиваясь в тысячу осколков.

Ах, что за дело было ему до какой-то несчастной вазы, когда, казалось, небо блаженства готово было обрушиться на него и раздавить его своей всесжигающей страстью!

VII

Прижавшись в угол кареты, Адель тихо, жалобно всхлипывала.

– Адель, дорогая моя, что с тобой? – испуганно и тревожно спросил Густав. – Ты плачешь? Неужели ты раскаиваешься, что подарила меня минутой несказанного счастья?

– Я так презираю себя, так презираю! – всхлипывая ответила Гюс. – Зачем я не сдержала своих чувств, зачем допустила их прорваться наружу? Что я для тебя? Игрушка минутного каприза! Но ведь…

– Адель! Как можешь ты говорить так! – возмущенно воскликнул Густав. – Неужели ты способна думать, что после всего происшедшего между нами…

– Что же, в сущности, произошло? – с горечью ответила она. – То, что уже десятки, может быть, сотни раз происходило у «развратной Гюс», способной отравить своим присутствием «добрый, старый Стокгольм»!

– Адель! – строго и серьезно перебил ее Густав. – С твоей стороны будет просто безжалостно, если ты станешь сомневаться в глубине моего чувства. Я люблю тебя, Адель, люблю так, как можно любить женщину. Я счастлив единой улыбкой твоей, каждая твоя слезинка тяжелым камнем падает мне на душу. И то, что произошло между нами, – не каприз, не минутная вспышка, а залог счастья на всю жизнь. Только сейчас я еще не знаю, в какие формы выльется наша совместная жизнь. Пойми, у меня в душе все так смешалось от радости, что я не способен мыслить с достаточной ясностью. Конечно, ты должна немедленно расстаться с Марковым, но на первых порах нам надо будет соблюдать большую осторожность. Ведь что ни говори, а я все-таки – король, тогда как Марков – русский посол! Скандала, огласки надо избежать во что бы то ни стало. Но сейчас я слишком полон восторгом обладания, чтобы разумно мыслить о чем бы то ни было. Поэтому умоляю тебя, позволь отложить до завтра выяснение наших дальнейших отношений! В течение ночи я все обдумаю и завтра… Не сможешь ли ты принять меня завтра вечером?

– Конечно, могу! Часов в девять?

– Скажем, в десять. Я приеду к тебе, и мы все решим. Положись на меня, дорогая, я не заставлю тебя страдать!

Карета подъехала к дому. Густав выскочил и галантно помог Адели.

– Значит, завтра в десять? – спросила она, посылая ему из подъезда приветственный знак рукой.

– Да, дорогая, в десять. Но… я хотел бы избежать… встречи…

– О, относительно этого не беспокойся!.. Покойной ночи, дорогой мой!

Адель скрылась в дверях, король сел в карету и уехал. Из темного угла за подъездом вынырнула какая-то тень, которая быстро исчезла в предутреннем мраке.

– Значит, сегодня в десять часов?

– Точно так, ваше высокопревосходительство, сговорились ровно в десять.

– А кто это был?

– Не могу знать, ваше высокопревосходительство! Было так темно.

– Но все-таки, судя по внешнему виду, разговору, кто это мог быть?

– Да, надо полагать, птица невысокого полета – какой-нибудь захудалый дворянчик.

– Швед или иностранец?

– Боюсь сказать наверняка, ваше высокопревосходительство, но, по-видимому, швед.

– А как называла его эта подл… эта госпожа?

– Да просто «дорогой мой», без имени.

– Хорошо… можете идти! Кстати, велите послать мне барона Вольфа.

Вошел барон Вольф, один из советников русского посольства.

– Скажите, милый барон, – спросил его Марков, – экстерриториален[2] ли дом, в котором живет Гюс?

Вольф удивленно взглянул на посла.

– Я спрашиваю вот почему, – пояснил последний. – Этот дом был снят «для нужд посольства». Можно ли рассматривать его как продолжение, отделение посольского дома?

– Это очень спорно, – ответил Вольф. – С одной стороны, конечно, раз этот дом является как бы продолжением посольского, то на него должны быть распространены и все прерогативы последнего. Но, с другой стороны, такое распространение может иметь характер восстановления «права квартала», а, как вам известно, это право ныне совершенно отвергнуто!

– Если спорно, так это великолепно! – сказал Марков. – Пусть потом отрицают наше право действовать так или иначе – мы будем настаивать на своем праве, и из происшедшего конфликта будет лишь установлено правило на будущее время. А все-таки мы сделаем то, что нам нужно! Как видно, вас удивляют мои слова? Но я сейчас все объясню вам. Только это – большая тайна!

– Ваше превосходительство, кому же уметь хранить тайны, как не первому советнику посольства!

– Ну да, конечно… Я только так заметил… Словом, дело в следующем. Я получил доказательства, что Гюс изменяет мне. Она изменяет не только мужчине, но и послу. Через Гюс шведское правительство успело проникнуть в некоторые дипломатические секреты. Для меня не совсем еще ясно, каким именно путем и через кого добралась она до наших секретов, но ведь эта сирена хоть кому вскружит голову! Ну-с, теперь создалось довольно неприятное положение. Если я попросту порву с Гюс, то эта особа будет продолжать черпать сведения из открытого ей источника, и, пока мы доберемся до предателя, могут произойти большие неприятности. Я хочу заставить Гюс покинуть пределы Швеции. Этого возможно добиться только путем такого скандала, который сделает для нее невозможным дальнейшее пребывание здесь. Я решил с помощью наших людей накрыть изменницу вместе с ее возлюбленным и попросту выгнать их на улицу, постаравшись не дать им возможности привести себя в порядок. Пусть-ка пробегутся полураздетыми! На это представление я приглашу кое-кого из представителей здешнего дипломатического корпуса и шведской знати. Через несколько часов весть о скандале разлетится по всему Стокгольму, и Гюс придется уехать. Но для успешности моего замысла необходимо, чтобы я мог опираться на экстерриториальность дома, так как иначе вмешается полиция, и вся прекрасная затея разлетится прахом. Ну, что вы скажете?

– Я боюсь, ваше превосходительство, что наше правительство косо посмотрит на эту историю и найдет ваш способ немного… грубым…

– Этого вовсе нечего бояться, милый барон! Как раз сегодня я получил депешу от графа Панина, в которой мне настоятельно приказывается «немедленно, не щадя средств и не пренебрегая никакими средствами», пресечь возможность дальнейшего шпионажа. Ну, да это – особая статья. От вас мне нужно было только узнать, могу ли я настаивать на экстерриториальности дома Гюс, и раз есть хоть малейшая зацепка, то все обстоит благополучно. Спасибо вам, дорогой барон!

Вольф откланялся и ушел.

Когда дверь за советником закрылась, Марков вскочил с места и даже сделал какой-то сложный пируэт в воздухе. Он был в восторге, как хорошо все складывалось. Несколько времени тому назад ему была дана очень сложная миссия, но он провалил ее самым позорнейшим образом. Тогда Марков поспешил уведомить Панина, что не надеется на успех, так как непонятным образом тщательно оберегаемая тайна стала известна шведскому правительству. В ответ на эту правдоподобную ложь Марков и получил то предписание, о котором он только что говорил Вольфу. Действительно, теперь, когда Россия всеми силами старалась побудить Швецию соединиться с нею и Данией в вооруженный нейтралитет против Англии, малейшее разглашение инструкций, данных Маркову, могло повести к роковым последствиям. Марков рассчитывал, что русское правительство не найдет повода ставить скандальный эпизод ему в упрек, так как разве не приводил Панин ему в пример поведение маркиза де Ла Шетарди, французского посла при дворе Анны Иоанновны? Шетарди изображал собою кутилу и скандалиста, благодаря чему русское правительство не считалось с ним как с дипломатом, а, пользуясь этим, Шетарди втайне ковал свои хитрые козни!

Да, вот так именно и объяснит Марков Панину свое поведение. Он, дескать, хотел убить одним ударом двух зайцев: удалить из Швеции главную виновницу разглашения тайны и заставить шведское правительство подумать, будто дипломат, занятый сведением под пьяную руку счетов со своей метрессой, не способен на какие-нибудь подкопы! А в конце концов сюда прибавится еще и то, что после обвинения Гюс в шпионаже ей будет закрыт въезд в Россию. Да, дорого обойдется вероломной ее измена, и не раз будет она каяться в своей необдуманности!

Марков просмотрел очередные дела и затем велел подать себе лошадь. Заехав в цветочный магазин и захватив там красивый букет, он отправился к Адели.

Расставшись с королем, Адель долго не могла заснуть. Она была слишком взволнована той стремительностью, с которой вдруг распалась стена, столько времени теснившая ее, и осуществились все ее желания. Сначала этот неожиданный дебют, позволивший ей вновь вернуться в положение артистки – положение несравненно более выгодное, чем просто красивой женщины, продающей свои ласки. И не прошло нескольких часов со времени окончания спектакля, как ей удалось вновь вернуть себе сердце короля и стать его возлюбленной!

Теперь нужно было только старательно закрепить узелок попавшей ей в руки нити, и тогда ее будущее несомненно обеспечено.

Но как трудно было, какой обдуманности требовало это! Малейший неверный шаг – и все может пойти прахом!

Действительно, положение оказалось не очень благоприятное. Ведь как-никак, а Марков был представителем державы, к которой Густав относился враждебно, но на союз с которой его толкала насущная потребность данного политического момента. Как враждебность, так и необходимость временного союза одинаково заставляли быть осторожным в личных отношениях с послом. Если Адель прямо от Маркова перейдет к Густаву, если последнее случится даже в скором времени после разрыва с послом, история получит очень неприятную окраску. Следовательно, Адели предстоит долго и тщательно скрывать свои отношения с королем, они будут видеться редко, урывками, тайно…