Многосказочный паша

Акула была от меня на том же расстоянии, и когда я всмотрелся в нее внимательнее, то увидел, что бревно, за которое я держался, было проткнуто ей сквозь нос и служило вместо баланса. Акула эта принадлежала к породе, известной у моряков под именем слепой акулы. Теперь я ясно видел, что она была поймана и пущена, вероятно, для забавы. Бревно не позволяет ей опуститься в глубину, и это терзание напуганного чудовища доставляет матросам несказанное удовольствие.

Так как от долгого висения руки мои ослабли, я решился сесть ей на спину, что мне легко удалось, и я нашел, что спина ее перед спинным крылом очень для того удобна и безопасна. Непривычная к подобным ношам, акула всячески старалась сбросить меня, но я держался на ней, как искусный ездок на упрямом жеребце. Видя, что усилия избавиться от меня бесполезны, она поплыла с необыкновенной скоростью, так что в тихой воде мы делали в час почти три узла. Двое суток плыли мы постоянно по направлению на юг, и все это время я не ел ничего, кроме нескольких раковин и червей, которых нашел под боковыми крыльями моего Пегаса. Также нашел я у ее хвоста маленького ремору, или прилипалу. Когда я положил его в рот, он так присосался к моим губам, что я думал, что останусь навек с замком на рту. Оторвать его было невозможно, но через несколько часов от недостатка воды он умер, и когда отвалился, я съел его.

На третий день заметил я неподалеку землю. По-видимому, то был остров, но как он называется, того я не знал. Мой конь плыл прямо на него, и так как он был слеп, то и ударился носом прямо в берег. Прежде чем он опомнился от удара, я спрыгнул с его хребта, взобрался по отлогому берегу и очутился опять, как думал, на твердой земле. Утомленный долгим странствованием, я лег и вскоре заснул богатырским сном.

Я был пробужден толчком в плечо, и когда открыл глаза, увидел себя окруженным множеством людей, которых, разумеется, принял я за обитателей острова. Они были одеты, как мне показалось с первого взгляда, в платье, сделанное из черной кожи, такие же штаны и длинные камзолы, очень похожие на те, в которых ходят эскимосы, с которыми мы иногда сходились в полярных землях. В правой руке каждого было по длинному гарпуну, сделанному из кости.

Немало удивился я, когда услышал бискайское наречие, на котором говорят в окрестностях Байонны и у Пиренеев. Я отвечал на их вопросы, что я один только уцелел из целого экипажа гренландского судна, которое зимой замерзло, что корабль наполнился водой и что я спасся на хребте акулы.

Они нисколько не удивились, услышав об этой поездке, но только заметили, что на акуле очень неудобно ездить верхом, после чего они предложили мне следовать за собой в город, что и принял я с радостью.

На дороге я заметил, что остров весь состоит из рыхлой пемзы и что на нем нет никаких следов растительности, не встретил я нигде ни клочка моху, везде представлялась глазам одна голая пемза, и тысячи прекрасных зеленых, в десять дюймов длиной, ящериц, которые грелись на солнце и бегали во всех направлениях Дорога была крута, и во многих местах были высечены ступени, чтобы удобнее можно было подниматься После часового утомительного пути, который при своей слабости без помощи островитян не был бы я в состоянии совершить, достигли мы вершины. Чудное зрелище представилось тут глазам моим! Я находился на вершине холма, который со многими другими образовал необозримый амфитеатр, замыкавший долину, имевшую в ширину около пятнадцати миль, и большую часть которой занимало озеро.

На многих местах берега различал я человеческие жилища или что-то тому подобное, но нигде не было видно ни дерева, ни куста.

— Как, — спросил я человека, который, по-видимому, был у них старшим, — неужели у вас нет деревьев?

— Нет; да и на что нам они? И без них можем мы обойтись очень хорошо. Вы, верно, заметили, что здесь нет вовсе земли, что весь остров состоит из пемзы?

— Конечно, — отвечал я, — но скажите мне, как называется ваша бесплодная земля и в какой части света находится она?

— Что касается названия, то мы зовем ее Китовый остров, — отвечал старший, — но где мы находимся, того не знаем и сами, потому что наша земля — плавучий остров, который весь состоит из пемзы, а относительный пес пемзы, как вам известно, легче воды.

— Чудные вещи! — воскликнул я. — Ей-ей, мне не серится, чтобы все сказанное вами не была просто шутка.

— И между тем все это вовсе не так странно, как кажется с первого взгляда, — отвечал мой вожатый. — Если вы внимательно рассмотрите наружный вид этого острова, то тотчас заметите, что он есть не что иное, как кратер большого вулкана. Легко представить себе, что этот вулкан, выдвинутый каким-нибудь подземным извержением из моря, впоследствии скрылся снова, отделившись от кратера, который и плавает теперь по морю. Вот наше мнение об образовании этого острова, и навряд ли ваши геологи в состоянии привести удовлетворительнейшее объяснение этого явления.

— Как! Так вы имеете сношения с Европой? — воскликнул я в восторге при мысли о возвращении.

— Имели, но не думаем возобновлять их снова. Во гремя зимы наш остров замыкается льдом. С весною мы опять свободны и спускаемся на юг градуса на два, редко больше.

— Следовательно, ветры и приливы не имеют никакого влияния на ваш остров?

— Как не иметь! Но во всей природе один общий закон тяготения, каждая вещь имеет свою точку опоры, все в мире в равновесии. Где мы думаем видеть беспорядок, там-то и есть порядок, и ни один поток не бежит по какому-нибудь направлению, не имея соответствующего ему потока, который противопоставляет его течению свое. Одним словом, видя беспрестанные изменения, можно не запинаясь сказать, что прилив и отлив, на которые нужно смотреть, как на работу, которую природа предписывает океану для поддержания его здоровья, вообще не имеют на нас почти никакого влияния. Воздух, подобно воде, есть материя, только больше разжиженная, утонченная, но все-таки материя. Известное количество его дано земле для ее же пользы и в его кажущихся изменениях всегда есть строгая правильность. Это объясняется само собой: если от северо-западных ветров, которые постоянно дуют во время зимы, весь запас ветра скопится на востоке, то ясно, что он должен быть теперь сперт и сжат, и, вследствие известного его свойства — упругости, должен непременно оттолкнуться назад с силой, равномерной его сжатию. Вот причина того, что в феврале и марте у нас дует постоянно восточный ветер.

— Вы говорили, кажется, что имеете сношения с Европой?

— Нас против воли посещают по временам люди с разбитых кораблей и других судов, но те, которые попадают сюда, уже не возвращаются. Трудность оставить остров очень велика, и мы льстим себя надеждой, что не многие из тех, которым случалось побыть у нас короткое время, захотят оставить нас.

— Как! Не захотят расстаться с бесплодной скалой, на которой не найдешь даже травы?

— Счастлив не тот, кто имеет многое, — отвечал мой вожатый, — но тот, кто доволен тем, что есть.

Тут начали мы спускаться с пригорка. Я следовал за ним не слишком-то утешенный его словами, потому что не мог заставить себя думать, чтобы такое пустынное место могло доставить много удовольствия.

— Я не уроженец этого острова, — продолжал он, — уже более четырехсот лет, как эта земля впервые была заселена экипажем одного французского корабля, который погиб в Северном океане. Но я не имею вовсе желания покинуть этот остров. Меня выкинуло сюда на китоловной лодке, которую буря отнесла от корабля, Я женат, имею семейство, и меня считают здесь богатейшим из жителей, потому что у меня от сорока до пятидесяти китов.

— Китов! — воскликнул я в изумлении.

— Да, китов, — отвечал он. — Они составляют богатство этого острова, и без них наше состояние не было бы так хорошо, как теперь. Но вам предстоит еще многое увидеть и многое узнать; вы увидите, что нет на свете ничего, что человек из нужды и по врожденной ему смышленности не употребил бы в свою пользу. Это озеро — источник нашего богатства и нашего продовольствия, и оно доставляет нам столько благополучия, сколько едва ли находят люди и на равнинах Италии и Франции.

Когда мы достигли подошвы пригорка, заметил я у берега озера множество черных предметов.

— Это киты? — спросил я.

— Были китами, но теперь это дома. Вот мой, в котором, надеюсь, будете вы как у себя, пока на что-нибудь не решитесь.

Мы спустились к берегу; его спутники пожелали мне доброго утра, и мой проводник продолжал со мной дорогу к своему жилищу. Оно состояло из кожи кита необыкновенной величины. Спинная кость и ребра служили стропилами, на которых держалась кожа, имевшая вид продолговатой палатки и сверх того скрепленная веревками, скрученными из жил и привязанными к кольям из китового уса. Когда я вошел внутрь, го крайне удивился, увидев, что там было совершенно светло и что этот свет проходил сквозь маленькие окошечки, сделанные из тонко нарезанного китового уса. В голове была кухня, и дым выходил в отверстия, которые служат живому киту для выпускания воды, вбираемой с воздухом.

По всем сторонам комнаты, в которую я был введен, находились возвышения, покрытые кожей тюленя, которые заменяли у них стулья; другая часть дома была разделена какой-то кожей на спальни для хозяина и его семейства. Я не чувствовал ни мальейшего запаха, который думал найти, прежде чем вошел в это редкое жилище.

Я был представлен хозяйке дома, которая приняла меня с радушием. И ее одежда была сделана из черной кожи, только лучше выделки; на голове у нее была червленная шапочка, подобные же шапочки были и у всех ее детей: они были очень удобны.

Чтобы освежить меня после долгого пути, она поднесла мне чашку молока.

— Эге! — заметил я. — У вас есть молоко и без рогатого скота!

— Да, — отвечал мой хозяин. — Отведайте и скажите, как оно вам нравится.

Я нашел его очень сходным вкусом с ослиным молоком, которое пьют в моем отечестве; оно было несколько гуще. Сверх того поставили на стол, который был весь из китового уса, несколько родов трески и огромный сыр.

— И сыр! — сказал я.

— Да, и он вовсе не дурен. Он сделан из китового молока, которое вы сейчас пили.

— Гуккабак! — прервал паша. — Мне кажется, ты рассказываешь нам чистую ложь. Китовое молоко — да слыханная ли это вещь?

— Аллах да сохранит меня от этого! Мне обманывать Ваше Благополучие! Вы не подумали о том, что кит есть, как выражаются естествоиспытатели, млекопитающее животное, что он имеет, как и человек, жилы и подобное же кровообращение, что он производит на свет живых детенышей и кормит их своей грудью.

— Да, да, точно так, — заметил паша, — я и забыл это.

Хозяин мой продолжал следующими словами:

— Кит, как я уже сказал, представляет богатство этого острова. Вы видите, что кожа его служит нам жилищем, из его уса мы делаем всю домашнюю утварь, из его жил — толстые канаты и тончайшие нитки. Платья, которые мы носим, делаются из его брюшной кожи, которая для того выделывается посредством особенного мыла, приготовляемого из щелочи, которую в изобилии извлекаем мы из морской травы, и ворвани. Жир его служит нам для освещения, мясо мы едим, а молоко его для нас бесценно. Конечно, мы имеем и другие источники: у нас есть ящерицы, разного рода треска и другая рыба; зимою же, когда мы окружены льдом, употребляем мясо и шкуры тюленя и белого медведя. Но растений нет у нас вовсе, и хотя сначала довольно трудно привыкать жить без хлеба, скоро можно от него совсем отвыкнуть. Однако время дать вам успокоиться. Я дам знать о вашем прибытии великому гарпунщику. Не угодно ли следовать за мной в вашу спальню?

Он отвел меня в крайнюю комнату, где нашел я постель из медвежьих шкур, на которой вскоре заснул глубоким сном.

Поутру я был разбужен хозяином.

— Если вы желаете видеть, как доят китов, то вставайте. В это время их вызывают. Увидев все своими глазами, вы поймете гораздо лучше, чем поняли бы из длинных разъяснений.

Я встал совершенно освеженный долгим сном и пошел за своим хозяином. Мы подошли к одному большому пруду.

— Вот вода, которую мы употребляем для питья; мы должны беречь ее, хотя и имеем достаточное количество; дно этого пруда выложено цементом из жженых раковин. Все наши сосуды делаем мы из них же, мешая их с толченой лавой и выжигая в огне, после чего муравим их морской солью.

Мы проходили по берегу озера, около мелкого дока, вырубленного в лаве, в котором увидел я около двух дюжин молодых китов, которые, завидев своего хозяина, следовали за нами.

— Это мои телята. Матерей пускаем мы к ним только тогда, когда уже возьмем от них молока, сколько нам понадобится.

Тут пришли на берег несколько человек. Один из них затрубил в трубку, сделанную из рога морского единорога, и тотчас по этому сигналу собралось к берегу целое стадо китов. Их называли по именам, и они подплывали к людям и ложились подле них так, что выставляли из воды одну из грудей, которую и доили четверо в огромное ведро из китового уса.

Когда грудь кита была уже пуста, он уходил снова с глубину, где и плавал недалеко от берега.

— Одну грудь оставляем мы всегда для их детенышей, — сказал мне хозяин. — Когда всех их выдоят, я открою плетень и впущу туда матерей.

— Но что это за огромные киты, которые видны там?

— Это наши быки, — отвечал он. — Они достигают необыкновенной величины. Мы строим наши дома из их кожи.

— А там на берегу лежит мертвый кит?

— Это китовая лодка, — отвечал он. — Мы делаем их из кожи китов, которую, разумеется, прежде того пропитываем ворванью и смазываем цементом. Мы ловим на них китов, когда встречается в том надобность.

— Следовательно, вы не употребляете для этого гарпунов?

— Только когда их убиваем; обыкновенно мы накидываем им на хвост петлю и прикрепляем конец веревки к лодке, которая так легка, что кит не может затопить ее и скоро от напрасных усилий утомляется. Я говорю о диких китах, которые иногда во время зимы уходят из озера; наши же домашние киты привыкают к людям с самого рождения и так ручны, что стоят нам очень мало забот. Но уже время воротиться. Здесь, — сказал мой хозяин, когда мы проходили мимо одного китового дома, — одна из наших мануфактур. Не угодно ли полюбопытствовать? Это материя, которую употребляем мы на перегородки в домах и иные хозяйственные нужды. Эта лучшей выделки, из нее сделано и мое платье. А вот кожа молодых китов, из которой делают себе одежду женщины. Вот это драгоценнейшее произведение наших мануфактур, именно: брюшная кожа молодых китов, которую, так как она сама по себе белая, можно красить мурексом — рыбой, принадлежащей к породе трески, которая ловится здесь во множестве.

— Есть у вас деньги? — спросил я.

— Нет, у нас мена; основной меновой товар, заменяющий у нас деньги, — китовый сыр, который может быть сохранен несколько лет, и чем старее, тем лучше. Локоть этой тонкой материи стоит от восьми до девяти новых кружков сыра, что очень дорого.

Мы воротились домой, где уже приготовили нам полдник; особенно обратило тут на себя мое внимание одно прекрасное блюдо.

— Это одно из наших любимых блюд, — сказал мне хозяин. — Оно приготовляется из хвостов ящериц.

— Из хвостов ящериц?

— Да. К обеду я принесу их опять, и вы своими глазами удостоверитесь в истине слов моих.

Спустя немного времени сошли мы с хозяином с пригорка и приблизились к одной яме, покрытой сетью из китовых жил. Провожавший нас человек опустился в эту яму и скоро вылез оттуда с ведром, полным ящериц, которое было покрыто подобной же сетью. После чего он вынимал ящериц одну за другой и брал их за хвосты, которые тотчас же оставались в руке его, потом рассекал пополам шишечки, остававшиеся на месте хвостов, и снова бросал ящериц в яму.

— Зачем же вы бросаете их опять туда? — спросил я.

— Затем, чтобы они пригодились нам и вперед: на следующий год у них вырастут новые хвосты.

— А зачем вы рассекаете эти шишечки?

— Чтобы вместо одного выросло у них два хвоста, что всегда и бывает, — отвечал мой хозяин.

Но я не хочу утомлять Ваше Благополучие описанием всего, что видел во время своего пребывания на острове. Если бы захотел я подробно описывать образ правления этого острова, которое состоит из одного великого гарпунщика и двух советов, верхнего и нижнего, состоящих тоже из гарпунщиков, или нравы и обычаи жителей, их обряды при свадьбах, при родах и похоронах, их увеселения и их смышленность при изыскании средств к удовлетворению потребностей, то я наполнил бы этим по крайней мере два тома без пробелов. Но ограничусь только упоминанием о том, что, пробыв на этом острове шесть месяцев, я так соскучился, что решился, невзирая ни на какие опасности, оставить его.

Хозяин мой и именитейшие жители острова, видя, что их увещевания остаться жить на острове не действуют, решились наконец снабдить меня всем нужным для путешествия.

Я забыл сказать Вашему Благополучию, что киты там так учены, что не только употребляются для возки по морю, но и для верховой езды Но мое путешествие на акуле отбило у меня охоту к подобным поездкам, и ничто не могло меня принудить сесть на хребет кита. Но я часто прогуливался по озеру в китовых лодках, возимых парой китов, к хвостам которых прикреплялись они канатами. Это подало мне мысль предпринять путешествие на подобной же лодке, а именно: я думал вытянуться из устья озера этой новой упряжью

По просьбе моей снарядили лодку, вделали в нее из китового уса окно для света, снабдили меня достаточным количеством провианта, впрягли кита, и я выехал, сопровождаемый слезами и воплями радушных островитян, которые почитали меня уже погибшим. Но я знал, что скоро начнется ловля китов, и питал себя надеждой найти какое-нибудь корабль. Скоро выбрался я в море, и мальчик, который сидел на ките, по моему приказанию выпряг его и поспешил обратно на остров.

Три недели носило меня волнами в огромной лодке, или, скорее, в ките, однако без всякого вреда, потому что мое судно было чрезвычайно эластично. В одно утро внезапно был я разбужен ударом в наружную часть моей лодки. Сначала я подумал, что столкнулся со льдиной но вскоре смешанный говор убедил меня, что наконец наткнулся я на людей. То был удар гарпуна, который чуть было не пришиб и меня; вслед за этим посыпался град проклятий, и я догадался, что то были англичане.

Спустя несколько минут стали они прорубать в моей лодке отверстие, и когда око было сделано, туда просунулась голова. Боясь второго гарпуна, окутался я медвежьей шкурой, и когда голова это заметила, тотчас ( крылась и клялась, что в брюхе кита сидит белый медведь. Лодку оттолкнули и стали стрелять из мушкетов; пули пробивали китовую кожу, и я принужден был лечь, чтобы спасти свою жизнь. Сделав около двадцати выстрелов, они снова причалили к моей лодке; один из них опять заглянул в отверстие и, увидев меня в шкуре лежащего, заключил, что медведь убит, и сообщил прочим. Не без страха влезли они один за другим в прорубленное отверстие; я сбросил с себя шкуру и предстал перед ними в черном одеянии, которое носят жители Китового острова. Они перепугались еще более. «Это черт!» — закричал один из них, и все бросились к отверстию, но впопыхах только мешали друг другу.

Не без труда удалось наконец мне уверить их, что я такой же человек, как и они, и когда я рассказал им в кратких словах каким образом попал в китовую кожу, они согласились принять меня к себе на корабль. Капитан был очень недоволен, когда услыхал мою историю: он принял мою лодку за мертвого кита и приказал было вырубить жир.

Обманувшись в своих ожиданиях, он клялся, что если вышедший из кита новый Иона останется на корабле, то не миновать им беды. Матросы приняли слова его за достаточную причину, чтобы выкинуть меня за борт, и если бы не увидели мы шедшего на пас судна, то, вероятно, мне не рассказывать бы теперь Вашему Благополучию о своих похождениях. Они согласились наконец спустить меня на борг судна, шедшего под французским флагом. Оно было из Гавра и, так как уже имело достаточное количество жира, шло домой. Капитан согласился взять меня к себе, и через два месяца был я снова в отечестве.

Вот происшествия моего третьего путешествия.

— История острова была немного длинна, но в целом довольно занимательна, — заметил паша — Мустафа, я думаю, она стоит десяти золотых.

Глава X

На следующий день начал ренегат историю своегочетвертого путешествия следующим образом.

Четвертое путешествие Гуккабака

Ваше Благополучие можете легко себе представить, что, после всего претерпенного мною на море, оно мне очень надоело, но кто однажды поносился по волнам, тот уже никак не может ужиться на одном месте, какая-то непонятная сила против воли тянет его от благосостояния и удовольствий, которыми он наслаждался, в новые странствования. Однако не могу сказать, чтобы это было и со мной, потому что я был принужден против воли сесть на корабль. С незначительной суммой денег, которые подарил мне капитан корабля, привезшего меня во Францию, отправился я в Марсель, где надеялся увидать моего отца, если он еще жив.

По прибытии туда отправился я в известную баню, в которой практиковался под присмотром отца. Знакомая мне рукомойница все еще висела тут у дверей. Когда я ношел, комната была полна народа (это было вечером в субботу), но моего отца там не было, и все брадобреи были мне вовсе незнакомы. Один из посетителей, ждавший своей очереди, очень вежливо посторонился, чтобы дать мне возле себя место, и я имел довольно времени осмотреться.

Горница была, по-видимому, недавно выкрашена, на стене висело большое зеркало, и все имело вид возрождения.

— Вы, вероятно, приезжий? — спросил меня сосед.

— Вы угадали, — отвечал я, — но я бывал в Марселе и прежде; в последний раз я заходил сюда и хорошо помню, что тогда на этом месте стоял низенький плотный человечек; физиономия его очень живо представляется моему воображению, но имя его ие могу вспомнить.

— А, вы говорите о Морепо. Вот уже два месяца, как он умер.

— Что же сталось с его семейством?

— У него был только один сын, который завел любовные интриги с дочерью одного старого офицера и должен был бежать от преследований ее родни. С тех пор о нем ничего не слыхать; полагают, он утонул, потому что корабль, на котором он отправился, вовсе не приходил в гавань, в которую был его рейс. Старик оставил после себя порядочное состояние, о праве на получение которого ведут теперь процесс два дальних родственника умершего.

— А что сталось с девицей, о которой вы сейчас говорили?

— Она попала в монастырь, до которого отсюда будет не более двух миль, где и умерла.

Что должен был я чувствовать, слушая все это! Бедная девушка! Я был причиной ее ранней смерти. Я погрузился в горестные размышления. И участь Церизы, как узнал я в Тулузе, была подобна участи Марии, Милая, бесценная Цериза!

— Гуккабак, — прервал его паша, — говорю тебе снова, что не хочу ничего более слышать о твоей Церизе, Она умерла — и довольно.

После всего слышанного не знал я, что мне делать. Я мог бы ясно доказать права свои на наследство, но боялся, чтобы не пришлось отвечать за смерть Марии. Но у меня не было в кармане ни одного су, и я решился не выпускать из рук наследства. Прежде брил я одного престарелого господина, который имел в городе некоторый вес и очень любил меня. Хотя прошло уже целых пять лет, как я убежал от отца, но все-таки надеялся найти этого господина еще в живых. Я решил посетить его. На вопрос мой, дома ли он, девушка, отворившая дверь, отвечала, что дома, и провела в тот же самый кабинет, в котором некогда убирал я его парик.

— Что вам угодно? — спросил меня старик, пристально глядя на меня в свои очки.

— Я желал бы, — отвечал я, — услышать ваше мнение насчет одного спорного дела по наследству.

— А после кого осталось это наследство?

— После господина Морепо, который недавно умер. — Как! Еще наследник? Милостивый государь, не угодно ли вам обратиться к другому, я уже обещал свое ходатайство одной стороне. Ах, как желал бы я, чтобы явился Франсуа! Бедняжка, если бы он знал, что его наследство достается посторонним.

Обрадовавшись тому, что меня ещё не забыли, я не почел за нужное скрываться долее.

— Я Франсуа, милостивый государь. Неужели вы не узнаете меня?

Старик встал, подошел ко мне и стал пристально всматриваться в мое лицо.

— Точно, — сказал он после долгого рассматривания, — точно, это он. Но, милостивый государь, где это вы пропадали столько времени?

— На вопрос ваш не могу отвечать удовлетворительно, но многое я видел, многое перенес.

— Но вы должны сказать это, если желаете получить наследство, то есть должны сказать это мне. Не бойтесь, Франсуа, долг наш слушать тайны других и хранить их; думаю, что знаю многое поважнее того, что вы откроете мне.

— Но, милостивый государь, если от этого зависит моя жизнь?

— Что ж? Ваша жизнь останется в безопасности. Если бы я высказал то, что знаю, то мог бы этим свести на виселицу половину Марселя. Садитесь и расскажите мне вашу историю.

Я чувствовал, что могу довериться старому знакомцу, а потому и начал рассказ о своих похождениях.

— Ну, Франсуа, — сказал он мне, когда я кончил, — представить перед судом права ваши на наследство не так-то легко. Советую вам переговорить с лицом, хлопотать за которое взялся я; постарайтесь получить от него половину или более. Я представлю ему вас ветреным молодым человеком, который хочет получить деньги для того только, чтобы поскорее промотать их. Если он согласится, то вы, без всякой опасности, получите порядочную сумму, а я угожу в одно время двум клиентам

Я принял это благоразумное предложение, и старый друг дал мне вперед несколько луидоров, чтобы я мог прилично экипироваться. Он советовал мне как можно меньше показываться на улицах и предложил остаться на время у него в доме. Я вышел от него, чтобы запастись приличной одеждой, а чтобы не быть узнанным, купил себе военное офицерское платье и другие нужные вещи и вернулся домой.

— Клянусь честью, это! костюм очень идет вам. Не удивляюсь, что мадемуазель де Фонсека влюбилась в вас. Право, опасно сводить вас и с моей хозяйкой: она так же молода и хороша собой Дайте мне честное слово не начинать никаких любовных интриг с бедной девушкой. Я люблю ее, как дочь свою, и не хотел бы, чтобы вы сделали еще и ее несчастной.

— Ни слова об этом, прошу вас, — отвечал я печально, — сердце мое погребено вместе с той, имя которой вы уже знаете.

— Хорошо, так ступайте же наверх и рекомендуйтесь ей сами. Меня ждут в приемной.

Я повиновался ему, и когда вошел в комнаты верхнего этажа, увидел там молодую девушку, которая сидела ко мне спиной и была занята шитьем. Услышав за собой шаги, она обернулась, и — кто представит мое изумление, мою радость — передо мной была Цериза!

— Святой пророк! — воскликнул паша. — Эта женщина воскресла из мертвых?

— Она и не умирала, Ваше Благополучие, и займет нас еще более, чем занимала прежде, если вы дослушаете до конца мою историю.

— Но надеюсь, что больше не будет вовсе любовных сцен.

— Кроме одной, которая будет следовать теперь, потому что после нее мы обвенчались.

Цериза взглянула на меня, вскрикнула и без чувств упала на пол. Я сжал се в своих объятьях, звал по имени, осыпал поцелуями.

Шум испугал старика, который незаметно вошел за мной и видел все.

— Клянусь честью, вы не слишком-то точно исполняете веши обещания! — воскликнул он.

— Друг мой, это Цериза, моя милая Цериза!

— Цериза де Фонсека?

— Да, да! Та самая девушка, которую столько времени я оплакивал.

— Ей-ей, Франсуа, вы очень счастливы на приключения, — сказал старик, вышел из комнаты и вернулся с большим стаканом воды. Цериза скоро пришла в себя и дрожала в моих руках. Наш общий друг, который рассудил, что он тут лишний, вышел и оставил нас одних.

Не хочу останавливаться на сцене, которая не имеет никакой занимательности для тех, кто покупает любовь готовой. Лучше приступлю к истории Церизы, которую рассказала она мне по моей просьбе.

— Позволь заметить мне, Феликс, или как иначе зовут тебя, обманщик? — сказала Цериза голосом, в котором были и упрек и шутка.

— Мое имя Франсуа.

— Хорошо. Итак, Франсуа, — но это имя уже не полюблю я так, как люблю прежнее, Феликс; только первое глубоко запало мне в сердце. Но обратимся к моей истории. Итак, позволь мне начать замечанием, которое знакомство с тобой и следовавшие за тем обстоятельства глубоко укоренили к моей памяти. К несчастью, те, которые, по их словам, стоят на высших ступенях света, имеют менее других свободы в предмете, более прочих составляющем счастье жизни: я говорю о выборе супруга, с которым женщина должна рука об руку совершать свое земное странствование; чем выше наше звание, тем менее властны мы в выборе, и в этом отношении последний поселянин во сто крат счастливее нас. Девушки, жертвы семейственных выгод, из монастыря идут прямо к алтарю. В то время, когда ты подоспел к нам на помощь, или, по крайней мере, мы так думали, потому что и до сих пор не могу я еще разобраться…

— И ваше мнение обо мне было справедливо, потому что я отдал свою последнюю одежду для вашего прикрытия.

— Да, ты сделал это, мне кажется, и я вижу еще, как ты отошел от кареты; я полюбила тебя с той минуты. Но далее. Тогда мы ехали в замок моего будущего супруга, которого я еще до тех пор не видала, хотя дело было уже давно слажено. Отец мой не подумал, что и несколько дней знакомства могут наделать много зла, а потому, считая себя обязанным, не мог не пригласить тебя в дом свой. Он не знал, как легко отношения и обстоятельства побеждают иногда время; в несколько дней я узнала тебя лучше, чем узнала бы другого в несколько лет. Что люблю тебя, горячо люблю — это знаешь ты очень хорошо. Но далее. (Не целуй же так меня, иначе я никогда не закончу). На следующее утро услышала я, что ты уехал, но лошадь отца моего не возвращалась, и отец стал серьезнее, а епископ — мрачнее обыкновенного.