Рыжий Будда

– Что такое, отец? Ты нас покидаешь? – побледнел Домбо. – Покидаешь меня.

– Не волнуйся, мальчик, – и Турсуков принялся опять перебирать свои бумаги.

Фаина стояла рядом с Домбо и так же пытливо, как и он, следила за движениями философа. Легкий румянец блуждал по ее щекам, она разглядывала любовные синяки на своих руках. Медальон прыгал на ее груди.

– Вот они, – Турсуков вытащил вырезки и бережно завернул их в отдельную бумагу.

Потом он достал лист белой бумаги и придвинул к себе чернильницу.

– Друзья, – мягко сказал он Домбо и Фаине. – Я сейчас буду писать очень важное письмо. Идите пока к себе.

Юноша и Фаина вышли из комнаты. Лиловые кружева тревожно дрожали; женщина чувствовала, что сейчас должно совершиться что-то необычное и странное. Из комнаты Турсукова летел легкий бумажный шум. Он, очевидно, рвал какие-то листы, бросая их после на пол.

– Что задумал твой отец? – спросила Фаина юношу. Тот ответил задумчиво:

– Не знаю.

Между тем Турсуков кончил писать, достал конверт и поднес к губам для того, чтобы провести языком по его краям. Тут он внезапно задумался настолько, что забыл о конверте и лизнул вместо него собственный рукав.

Турсуков раздраженно плюнул и потемнел еще больше, услышав за дверью душный шепот Фаины.

«Старый дурак, – быстро подумал он, – нашел бабу, начал с ней возиться в какое время… Раскис, а она уже начинает лезть в большие дела, к запискам подбирается. А не угодно ли вам, господин Турсуков, бросить всю эту музыку и сделать самое трудное дело? Совершите сначала самое трудное, а потом прохлаждайтесь… Тогда все можно будет, тогда вы, Турсуков, на все право будете иметь… Страшно, страшно, когда тебя Канишками начинают называть!… Пал, пал, – на этом месте Турсуков схватился за усы, – пал. Ничего большого не сделал. А падать нужно, уж если падать, так хоть с. высоты!… Тогда можно все оправдать, все уравновешено будет, а тут Падение с болотной кочки в трясину. Скобелев, говорят, рядом с развратной бабой умер, так хоть он смерть в боях раньше видел, а тут боями не пахнет. Жизнь штука не простая, вершины нужны, а уж после высот можно и в тени полежать… Но она – дьявол баба, а? Какие слова шепчет? И перед Домбо неловко – я как вор какой».

Он вспомнил утреннее пробуждение, ворох лиловых кружев, брошенных на стул, розовые рубцы от тесемок на ее плечах, просьбы застегнуть кнопки на спине.

«Вот Скотт, Нансен, Амундсен, – продолжал думать Турсуков, – они к полюсу шли от семьи, от женщины. Там женщин не встретишь, вот где высота духа. Ведь все около нее, проклятой, вертится. Эх, вдовец несчастный. Но зачем она вдруг сама постучалась? Черт их сам не разберет – капризы. Но нет, одного не позволю, любовь – любовью, бешенство – бешенством, но высокие вещи должны быть неприкосновенными. Вот я покажу Канишек!»

– Идите сюда, – позвал он Фаину и Домбо. Они вошли.

– Слушайте, – начал Турсуков и вдруг замолчал. Ему пришла новая мысль. И Нансен и Скотт уходили туда, на великие подвиги, для того, чтобы очистить жизнь. О, значит, стремление к подвигам – гордый побег, желание возвысить дух. Этим все объясняется… Великая тяга открывания, лихорадка героев. И я, слабый человек в очках, должен сделать то, что задумал давно. Я не должен быть слабее, я скажу все прямо, не боясь! – Что, русский отец? – взволнованно спросил Домбо, наклонив голову в ожидании ответа.

– Мальчик и… вы, Фаина, – Турсуков постеснялся сказать Фаине «ты» в присутствии Домбо. – Вы возьмете это письмо и уедете с ним сегодня же в Красный Дом… Домбо, погоди, погоди. Вы будете меня дожидаться там, я останусь здесь. Я не хочу вас подвергать опасности… Впрочем, что я говорю, мальчик? Не так… Я вернусь к вам обоим, я в этом уверен. Там вас приютят, сделают все, и тогда мы все вместе вернемся сюда, но все будет по-другому. Фаина, не нервничайте, не волнуйтесь зря….. Я уже просил знакомых колонистов-соседей хранить имущество. Домбо, ты возьмешь двух лошадей, одну, которую ты нашел, и вороную, смирную – для Фаины. Потом я отдам тебе карабин, ты его пока разбери, а потом составь, когда минуешь опасную полосу. А мне оружия не надо…

– Ах, я так и знала, – всплеснула руками Фаина, – ну, что он хочет делать, Домбо? Ну, скажи скорее, что он задумал? Тихон Николаевич; не делайте глупостей.

Она начала обнимать Турсукова, смутным инстинктом постигая, что он задумал сделать действительно что-то необыкновенное.

Турсуков оторвал от себя руки Фаины и ушел в угол комнаты.

– Сядем, посидим, – сказал он оттуда глухо. – Почему вы, Фаина, так волнуетесь?

– Так ведь это все через меня, – убежденно сказала Фаина. – Что я за женщина такая, что всякие несчастия на всех накликаю?! Вы смотрите не застрелитесь. Один из-за меня насквозь себя прострелил.

– Не беспокойтесь, я стреляться не собираюсь. Не хмурься, Домбо, ты мужчина. Вы – чудачка. Ну, зачем я буду стреляться?

– Все от меня полной страсти добиваются, – смущенно пробормотала женщина, взглянув на Домбо.

– Ну и что же? – даже с оттенком любопытства спросил философ.

Фаина сбивчиво объяснила, что люди, которые любили ее, всегда, ввиду ее загадочности, все время ждали от нее самого высшего проявления любви, на которое она способна. Причиной того была, главным образом, только одна фраза, которую часто употребляла Фаина в разговоре со своими любовниками:

– Я еще не так бы вас могла любить, но…

Дальше Фаина обыкновенно не договаривала, а заламывала руки и искоса поглядывала на своих собеседников. По ее уверениям, они после этого худели, теряли аппетит и вслед за этим старались найти в револьверном стволе средство избавления от страшной загадки.

– Торопись, Домбо, – твердо напомнил Турсуков.

– Я сейчас оседлаю коней, русский отец, – поспешно ответил юноша. – Но… я, кажется, понимаю кое-что… Раз, давно, когда мы ночью говорили долго с тобой обо всем, ты сказал, что не побоишься… ну ты сам знаешь чего… Мне даже страшно об этом сказать…

– Не волнуйся, Домбо. Милый мой, все будет хорошо, я даю тебе в этом слово.

– Ну, ладно, хорошо, я пойду, – Домбо, чуть не плача, повернулся и ушел в конюшню.

Турсуков прислушался к стуку копыт. Лошади били подковами в деревянный пол конюшни. Потом раздался широкий звук похлопыванья ладонью по конским бокам.

Турсуков предупредил Фаину о том, чтобы она следила за лошадью, у которой было засечено бедро.

– Не пускай в ход нагайки, гони каблуками! – деловито сказал он, совсем не замечая, что Фаина плачет.

– Ну, что это? – сурово спросил философ. – Ведь я не бегаю, как твой прапорщик Сиротинкин, от женщин, – но все-таки, не выдержав, погладил руку Фаины.

Тогда Фаина судорожно дернула цепочку на своей шее, и медальон выскочил из своего гнезда вверх. Она быстро сняла его и накинула цепочку на шею философа.

– Вот, носи! – выдохнула она и опять залилась слезами. Она оплакивала Турсукова, как очередную жертву загадки.

Философ растерянно погладил медальон и сунул его за пазуху, оставив цепочку выпущенной поверх рубахи.

– Глупости, в амулеты не верю, – пробурчал он, хотя добавил, что медальон он берет, если этого так хочет Фаина.

В последние минуты перед отъездом они говорили о малозначащих вещах. Домбо вывел лошадей во двор, женщина пошла собирать свои пожитки. При виде зеленого зонта она снова не могла удержаться от слез.

– Помнишь? – кивнула она Турсукову. – Когда мы встретились, ты, конечно, увидел зонт сначала, а меня под ним потом. Знаешь, эта вещь не простая, из Лодзи выписал Алешка, тот, который газеты после собирал… Он выцвел, а раньше еще лучше был.

– Извини, – перебил ее Турсуков, – я должен сказать несколько слов наедине с Домбр. А ты пока собирайся.

Отец и сын ушли.

Фаина вздрогнула, когда услышала шаги возвращавшихся мужчин. Домбо повеселел, он обошел вокруг оседланных лошадей и проверил подпруги.

– Ты сам, русский отец, приготовишь лошадь? – спросил Домбо, пряча в сумы свертки с бумагами.

– Да, да, я все сам сделаю – спешите, – заторопился Турсуков. – Что там Фаина?

А она между тем собирала и связывала в узел свои незатейливые вещи, сваливая в кучу и гребенки, сквозь которые проходит солнечный свет, и браслет дутого золота, как бы перекушенный в середине, кофту, льющуюся, как вода, и ворох тусклых фотографий. Фаина, конечно, была огорчена тем, что Тихон Николаевич молчит и тайна его ухода остается для нее неизвестной. Она сейчас соединила скорбь и гордыню вместе и, задумчиво щелкая попавшейся под руку пластинкой из китового уса, уселась на камне посредине двора, в той же самой позе, в какой она сидела на улице Кобло при встрече с Турсуковым.

Они попрощались просто, о чем позаботился Тихон Турсуков, сделавший вид, что он не заметил попытки Фаины поцеловать его. Философ проводил обоих всадников за ворота и махнул рукой.

Конь Домбо взял с места крупной рысью, а Фаина, поглядев в последний раз на Турсукова, через плечо, услышала догоняющий ее окрик:

– Молодец, Фаина. Только локти подбирай! Оставшись один, Турсуков пошел в амбар и выкопал там среди хлама большой, похожий на синюю гирю замок, захлопнул дверь дома и щелкнул ключом. Ключ после этого был положен в условное место, вместе с запиской к добрым соседям, обещавшим присмотреть за домом. Садясь в седло, Турсуков недовольно поправил выглядывавший из-за пазухи ремешок из красной кожи. Цепочка медальона резала ему шею, он морщился и все время подтягивал цепочку вверх, как поводья.

Скоро он пустил лошадь почти в карьер, совершенно не заботясь о поисках дороги. Он мог ехать прямо через степь, через шумные заросли травы, вдоль берегов пустынных озер.

Он хорошо знал эту светлую, пока еще полупесчаную пустыню, оправленную в розовый гранит, который местами выходил на поверхность крупными и пыльными зернами. Невысокие горные кряжи медленно ползли к югу, сухой саксаул долин трещал от жары, в его зарослях возились воробьи-саксаульники, и шум, производимый ими, был похож на шум костров. Далеко впереди на расстоянии двух выстрелов катилась лавина пыли. Она уносила на юг напуганное появлением нашего всадника стадо антилоп. Степные орлы нависали над землей; они были похожи на листья, оторванные ветром от огромного черного дерева.

Пустыня летела навстречу Турсукову, расступалась перед ним, убегала в стороны, ложась за горные гряды, и снова манила всадника к себе.

В одной из ложбин Турсуков услышал громкий рокот, похожий на рыдание и, вместе с тем, на удары молота.

Всадник слез с лошади и подошел к крутому скату. Здесь был источник. Вода била, вернее, выталкивалась из земли, не пенясь, тугим белым столбом.

Столб отталкивал в сторону подставленные пригоршни и колотил Турсукова в грудь, когда он встал на колени перед источником.

– Дерешься? – ласково спросил философ у столба и вдруг с восхищением заметил, что через столб можно видеть цветы, траву, зерна гранита, увеличенные вдвое и ставшие поэтому волшебными.

– Ах, какой ты удивительный и дерзкий! – громко, как глухому собеседнику, сказал опять Турсуков и решил пойти вниз, туда, где столб падал со ската, разбивался и превращался в ручей, летевший в розовом каменном русле.

Турсуков вымыл здесь лицо, напился и стал приглаживать усы, наклоняя голову то вправо, то влево. И в эту минуту вправо от себя, совсем внизу, он увидел знакомое ему сооружение – молитвенную мельницу, которую здесь называют хурдэ.

Четыре прочных, покрасневших от времени, деревянных сваи возносили над ручьем деревянную кровлю, окружавшую саму вертящуюся молитву – цилиндр, похожий на рыбный бочонок, испещренный иероглифами. Бочонок вертелся при помощи опущенного в поток жернова, соединенного с цилиндром толстой, уже тронутой гниением, жердью.

Турсуков посмотрел на хурдэ и щелкнул пальцами. Он поспешно вытащил из кармана клок бумаги и карандаш и стал выводить на бумаге какие-то буквы, предварительно слегка смочив бумагу. Вслед за этим он расправил лоскут, положил его на солнце для просушки, придавив бумагу камешком для того, чтобы лоскут не унесло ветром.

Затем Турсуков стянул с ног бархатные сапоги, засучил кожаные штаны и полез в ручей. Он совершал явное кощунство.

Оглядевшись кругом, Турсуков сунул под жернов большой камень и остановил вечное вращение мельницы. Турсуков спокойно вылез на берег, взял бумагу и загнул оба ее края так, чтобы эти края можно было всунуть в трещины жерди. Трещин, и довольно глубоких, было как раз две, и философ без особого труда прикрепил свою бумагу на середину жерди с таким расчетом, чтобы надпись не могли испортить брызги воды. Он сразу же сделал пробу, отставив покрасневшими руками камень, бумага великолепно держалась на жерди и сразу кидалась в глаза. Мельница снова стала вращаться. Философ тихо засмеялся. Обернувшись, он вытер пыльные сапоги травой и вышел наверх. Тут он в изумлении поправил очки, взглянув себе под ноги.

Он сейчас чуть-чуть не раздавил странного существа, метнувшегося в сторону и поскакавшего в заросли травы. Животное маленькое, величиной немного больше крупной мыши, скакало на задних лапках, унося на спине длинный стебель травы, качавшийся, как ушедшая в тело стрела. Но самым странным в этом существе был его хвост, величиной раза в три превосходящий само тело. Он волочился по земле и даже поднимал пыль в таком количестве, какое могла поднять, пожалуй, только ступня человека.

– Вот он, оказывается, какой! – изумленно пробормотал Турсуков, пытаясь догнать хвостатого беглеца. – Ведь Козлов открыл, описал, а вот первый раз вижу. Действительно, хвостище!

Продолжая изумляться редкому животному, Турсуков сел в седло и поехал дальше на юг, куда звала его синяя, голубая, как омут, пустыня.

Странная проделка с хурдэ, очевидно, очень была нужна всаднику, потому что он все время оглядывался назад, стараясь найти глазами место своего привала, пока оно совершенно не скрылось из вида.

Турсуков вспомнил свою мысль о стремлении к полюсу, вспомнив ночь и Фаину, внутренне покраснел.

Он приподнялся на стременах и тревожно оглядел степь.

У него были причины быть осторожным. Вправо от него, как бы на аршин от горизонта, двигалась громадная пестрая масса. Он различил в ней одинаковое поблескивание и подумал, что такой блеск могут делать только стремена солдат. Он убедился окончательно в своей догадке, увидев еще вереницу мгновенно вспыхивающих белых стрел, перемежающихся опять-таки по одной линии. Было ясно, что это сверкали стремена и ярко начищенные солдатские котелки, притороченные к седлам кавалеристов. Отряд был обращен к нашему путнику правой стороной, и, следовательно, эти сверканья к шашкам относиться не могли. Конница медленно двигалась почти навстречу Турсукову па северо-восток. Над головой отряда летело пятно, похожее на голубую птицу.

– Эх, как бы Фаину с Домбо не догнали! – мелькнуло у Турсукова, и он поспешил спешиться и спрятаться в котловину. Он осторожно высовывался из зарослей дарасуна, разглядывая отряд.

Острый стебель травы оцарапал Турсукову нос. Он выругался и со злости выдернул траву.

Как раз почти в это же время Фаина, положив руку на седло Домбо, рассказывала юноше длинную историю о чешском капитане Плачеке, который, по ее словам, писал ей стихи по-чешски, и она все понимала.

– Знаешь, Домбо, там он составил, как его любовь мучает, а ему кукушка только пять лет жизни обещает, а он по мне сохнет. И вот дальше такая мысль, что я его хоть и в последний год, а полюблю у лазаретной койки… составил и напечатал даже под заглавием: «Любовь патриота, умирающего за святое дело». Как есть поэт был – с бакенбардами… А вот у Сиротинкина-то… – она не досказала и, пораженная тем, что она сейчас вспомнила, закричала: – Ай, Домбо, мальчик, что я, глупая, наделала! Медальон-то, медальон твоему отцу отдала. Ах, ты дура, дура, Фаина, и что теперь будет? Домбо стал расспрашивать Фаину, но она ничего не отвечала, а лишь махала на него рукой и протяжно стонала.

– Боже мой, что будет? – всхлипнула муза капитана Плачека.

Зеленый зонт вздрогнул, опустился и уколол спицей вспотевшее круглое плечо Фаины.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

которую, собственно говоря, написал не я, а Антон Збук

В начале лета 1921 года, по монгольскому летосчислению, кажется, в Год Курицы, я, уроженец города Кологрива, Антон Збук, свободомыслящий, записал здесь некоторые данные о жизни барона Петра Романовича Юнга фон Штерна. Уверяю, что моя работа была сделана не из страха перед бароном Юнгом, не из лести и, конечно, не из любви и приятельских чувств к нему; об этом он знает сам.

Моя работа также не может быть и бескорыстной, ибо многие из чипов личного караула барона Юнга хорошо знают, что человек, жизнь которого я описываю здесь, честно вознаградил меня за мою работу, по окончании которой я взял от барона Юнга записку на получение из Хозяйственной Части известного количества консервированного зеленого горошка, который я очень люблю. Этим заявлением я заканчиваю свое вступление к работе, которую я назвал:

«НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ о бароне ЮНГЕ

фон ШТЕРНЕ, КОМАНДИРЕ АЗИАТСКОГО КОРПУСА

Он родился в 1887 году. Род Юнгов фон Штернов, по словам моего патрона и доверителя, происходит от Ганса Юнга-Штерна, который в 1269 году был вассалом рижского архиепископа. Баронское достоинство Юнги получили в 1653 году из рук шведской королевы Христины. Род баронов внесен в дворянские матрикулы всех трех прибалтийских губерний Российской Империи. Предки Петра Юнга были членами ордена РЫЦАРЕЙ МЕЧА, а весь род вообще – посвятил себя только военному делу. Приходится, однако, заметить, что один из представителей рода Юнгов в начале прошлого века сделал свое имя известным и в литературе, ибо он писал романы на немецком языке. Все его сочинения могут быть отнесены к категории фривольных произведений, но это не важно. Сам Петр Юнг заявляет, что он даже не интересовался творчеством своего предка, ибо считал профессию писателя неблагодарным и скучным занятием. О предке-писателе Юнг говорит с неохотой. Барон Юнг воспитывался в С.-Петербургском Морском Корпусе и после выпуска находился на борту судна «Жемчуг», заслужившего себе печальную и храбрую славу. Барон почему-то отказался сообщить мне, Антону Збуку, причины, толкнувшие его бросить морскую службу и поступить в один из гвардейских полков, откуда он, в свою очередь, был переведен в Амурский Казачий полк, за дуэли и неуживчивость по службе. Тут я могу привести первый документ об этом периоде службы Юнга:

«Есаул барон Петр Романович Юнг фон ШТЕРН… про него можно сказать в немногих словах: храбр, ранен 4 раза, хорошо знает психологию подчиненных, в нравственном состоянии имеет пороки – постоянное пьянство. В состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира, за что и был отчислен в резерв чинов…»

В этом месте я, Антон Збук, должен заметить, что эта характеристика неверна в части обвинения Юнга в пьянстве, ибо, как он говорит мне, он не был подвержен именно этому пороку, его слова таковы: «Глупости, если бы я пил, я бы сознался. Не такие дела делал, сознался во всем бы, но раз не пил, опровергните это, Збук!»

Вероятно, он действительно не пил, а знавшие его люди просто объяснили пьянством, не находя другого объяснения, все странные и жестокие поступки Юнга фон Штерна.

В 1911 году барон Юнг впервые попадает в Монголию, где пытается помогать народным вождям в войне против китайцев, но это предприятие не увенчивается успехом. Юнг ждет какой-нибудь другой войны.

Он живо интересуется буддизмом, вернее, ламаизмом, но вскоре бросает его для того, чтобы идти на германскую войну.

На этой войне Юнг делается одним из организаторов так называемых Диких Частей. Вместе с Дикимион дерется не под Саракамышем, как принято думать о военных операциях силами Диких, а в Карпатах.

Здесь Юнг, как не скрывает и сейчас, избил ножнами шашки и даже ногами, когда избиваемый упал, комендантского офицера. За это Юнг пошел под суд и получил три года заключения в крепости, но наказания не отбывал. Последовавшая вслед за этим приговором Русская Революция избавила Юнга от сидения в крепости, и он снова рванулся в бой и увел за собой в Даурию несколько тысяч людей, которым нечего было терять. Здесь он сначала хорошо спелся с Атаманом.

Я, Антон Збук, намеренно пишу слово Атаман с большой буквы, потому что только так мой патрон называет своего покровителя и начальника. Об Атамане ходят легенды, сам Юнг почтительно (о, эта почтительность сквозь зубы!) говорит: «Я подчиняюсь во всем Атаману», «Атаман приказывает мне подождать делать наступление на север», «Атаман велит мне не ссориться с японцами». И все в таком роде.

Но я все-таки думаю, что Юнг определенно старается быть скромным, или, вернее, он хочет действительно кому-то подчиняться для того, чтобы показать, что он прежде всего – солдат.

Но ведь всем ясно, что Атаману династия Цин нужна так же, как петуху тросточка. (Это выражение заимствовано у казака, который подает нам обед.) Атаман честно продается японцам, отдавая себе во всем отчет, и ему мерещится вовсе не престол какого-то богдыхана, которого отыскивает Юнг, а двуглавый орел и эполеты будущего маршала.

О Колчане мой патрон говорит с нескрываемым презрением. Он хохочет, произнося имя Герцога., как он называет полярного адмирала.

– Вы знаете, Збук, – сказал он мне однажды, пережевывая хлебную корку (он всегда ест рыжие верхние корки, и от этого крошки висят на усах), – этот дурак, мямля, стишки писал, ей-богу. Я сам видел, у него чемоданчик был такой клетчатый, жидовский, а вовсе не адмиральский, и чемоданчик этот доверху стихами набит… Стихов, как грязных воротничков. Вы понимаете, пишет стихи! Збук, почему вы смущаетесь, а? По-моему, вы тоже стишками балуетесь – у вас слог хороший.

Какое мне дело до того, что адмирал Колчак писал стихи? Да, нужно упомянуть, что барон Юнг не любит говорить о смерти Герцога. Она страшит моего патрона. Главный упор Юнг делает на то, что Герцог был расстрелян вместе с китайским палачом из иркутской тюрьмы, так по крайней мере известно из перехваченных давно красных газет.

То, что министр Пепеляев вел себя перед расстрелом скверно, не трогает Юнга.

– Что такое Пепеляев? – спрашивает меня Юнг и отвечает сам: – «Гражданская тля, канцлер, визирь мямли, пишущего стихи», «Серенький кардинальчик», как любил говорить о таких барон Будберг. Но адмирал по крайней мере не умер бабой, можно простить ему за это все стихи.

– А знаете, Збук, – бормочет он мне опять, – ведь меня тоже должны хлопнуть, а? Как вы думаете?

Он ходит по комнате, выразительно хлопая себя по затылку, задевает полами халата стулья, крутит усы и машет своей проклятой ручищей. Она у него похожа на мельничное крыло.

Потом он отрывисто приказывает:

– Ну, займемся творчеством, сверхчеловек Антон Збук! Берите перо и продолжайте…

И я пишу, честно зарабатывая свой зеленый горошек:

«Вероятно, вам известно, что Южный Китай заключил договор с большевиками против Северного Китая. Надо теперь ожидать, что большевики будут наступать не только на Харбин и Мукден, но и в сердце Северного Китая, через Калган на Пекин. Напрасно китайские начальники думают, что войска красных не пройдут Гоби. В России есть такие же места, и их начальники отлично знают, как надо проходить пустыни…»

Это письмо к генералу Найман-Вану.

Я пишу быстро и разборчиво, и Юнг долго смотрит на мои пальцы, бегущие вдоль линеек бумаги.

– Погодите, Збук! – вскакивает вдруг он. – Это, пожалуй, неверно… Хотя оставьте, не перечеркивайте. Вот что я хотел сказать: сами русские большевики не пойдут в поход, ведь в Китае есть свои большевики, свои революционеры.

Он хватается за голову и стонет:

– Ведь мы не видим войска, обозов, пушек! Это ужасно, что враг везде внутри. Они не будут, пожалуй, идти через Гоби, в Китае хватает своих большевиков.

Он опять долго ходит по комнате. Его кадык висит над воротником, он курит проклятые толстые папиросы, от которых у меня болит голова. К тому же эта жуткая привычка выдувать горящий табак из мундштуков, совершенно не заботясь о том, упадет ли он на пол или на мою бороду!

Я, Антон Збук, не умею писать связно, да, пожалуй, думаю, что– это не обязательно. Ведь человеческие слова похожи на ряды войск, а я не полководец, чтобы выстраивать их и любоваться парадом идей.

Пусть тот, кому достанутся эти строки, сумеет сам взять из этой массы то, что заблагорассудится ему. И он выстроит и бросит в бой бешеную кавалерию сравнений, поведет покорную пехоту глаголов, может быть, и чумазые саперы – имена существительные – пригодятся будущему повелителю слов.

Итак, пусть все, кому нужно, возьмут мои слова и велят этим словам идти в бой за дело, нужное каждому повелителю.

Хотя я сейчас хочу на минуту отказаться от только что высказанной мысли. Я думаю привести здесь несколько небольших событий, но отнюдь не подобранных мною под влиянием какой-нибудь тенденции. Кстати сказать, в этих заметках хронология даже и не ночевала. Я записываю по мере того, как вспоминаю…

– Збук, я думаю, что история – это костер, который всегда тлеет, и лишь иногда пламя его поднимается до неба. Нужно прийти и разворошить этот костер. Аттила, Бисмарк, Наполеон… может быть, а и, наверное, может быть – Я! А кардинальчики, адвокаты, Герцог – только прикуривают от уголька… А, как вы думаете, я прав? Разворошу или нет? Уже, уже разворошил, поймите вы это.

Я ответил ему:

– А вы не забыли, барон, что миллионы людей не дадут вам разворошить костра до конца. Это старо и просто, вспомните Нерона.

– Что вы хотите сказать?

– Миллионы не захотят пользоваться иллюминацией, которую вы предлагаете им, тогда…

– Что тогда? – быстро спросил он.

– Понимаю! – закричал Юнг и, повернувшись ко мне, хлопнул себя по затылку, как делал уже не однажды.

Я кивнул ему головой.

… В Урге царит оживление. Вчера я присутствовал при отправке на север первых частей, которые должны ударить по красным.

Юнг отправил всю «тоскующую сволочь», как я называю людей, желающих умереть за династию Цин. Бандит Канака заполнил своими людьми первые ряды этого отряда. Перед отправкой барон сказал небольшое слово, и солдаты покрыли это слово криком «ура» на пяти языках. Китайцы, монголы, сербы, русские и даже два офицера-литовца, которых барон, изволя шутить, назвал одного Убегайтисом, а другого Догоняйтисом. Весь этот сброд шатался, как пьяный, и пел песни.

Тоскующая сволочь была довольна разрешением, данным ей Юнгом – брать и делить добычу. Они ушли, сдерживая коней. Полковник Шибайло снял фуражку и перекрестился, провожая взглядом уезжающих.

– Ты вовсе на Кутузова не похож! – резко сказал ему Юнг.

Полковник покорно надел фуражку.

Тоскующая по подвигам и наживе сволочь увезла впереди себя голубое знамя. Почему голубое – никто не знает, в том числе и я.

В этот день за ужином у нас произошел такой разговор:

– Барон, скучно брать и разрушать города. Тоска… Одно и то же везде, нет триумфальных арок, в каждом городе вы увидите сначала кладбище, потом бойни, тюрьмы, больницы… Труп у забора, лужа крови… а победитель торопливо после боя, у стены, позорно вывернув колени, стоит, отдавая должное природе, и мутный пивной поток шипит, мешаясь с чистой чужой кровью. Или так… Орудийный выстрел, со стены дома сыплется штукатурка, лопаются стекла, ребенок роняет куклу, дым рвется из окон, солдаты, пригнувшись, бегут по мостовой, их сапоги вымазаны кровью, в крови щеки, и их нельзя вытереть даже рукавом, потому что и он забрызган кровью…

Барон не прерывает меня. Он смотрит в угол комнаты; его зрачки суживаются и делаются похожими на огонь тонкой свечи – каждый. – Война – святое дело, – бормочет он вдруг, как будто читая книгу.

– Ерунда, – возражаю я. – Вы бредите крестовым походом, но ведь и раньше война была грязной. Крестоносцы не были Роландами. Они болели кровавым поносом, барон; их косил тиф и лихорадки… Вонючие лагеря, червивая похлебка, тухлая вода. Они добивали пленных, перехватывая им клокочущее горло, рылись окровавленными пальцами в снятой одежде…

– Сейчас проще, – спокойно перебивает он. – Сейчас сами пленные снимают с себя одежду перед расстрелом. Их заставляют… Это делается везде… Война остается войной, Збук.

– Вас трудно переубедить…

– Очевидно, – деревянным голосом соглашается он и выдувает табак из папиросы.

Опять случай с «офицеришками».

Он ненавидит их.

Вчера я писал приказ, где были такие слова:

«Глупее людей, сидящих в штабе дивизии, – нет. Приказываю никому, кроме посыльных, не выдавать три дня продуктов».

Меня этот приказ не касается.

А «офицеришки» виноваты в том, что они не одобрили отправку отряда с Канакой, Убегайтисом, Догоняйтисом и голубым знаменем. Штабные говорят, что барон сделал безумную вещь, отправив части, за спиной которых нет подкрепления. Их вдребезги раскрошит Щеткин (Щеткина, между прочим, барон уважает: «Храбрый, и прямой солдат» – такова оценка Щеткина бароном).

Один из его рассказов.

1916 год. Карпаты. Дикие Части. Ходят толки во всей армии, что барон возит с собой бурята – гадальщика по бараньей лопатке. Гадание перед каждым боем. Как-то раз бурят говорит, что бой будет неудачным. Барон вскакивает в страшном гневе, выхватывает лопатку из рук бурята и сам бросает ее в костер. Новые трещины сулят удачу. Юнг хохочет, как сумасшедший, и велит седлать коней. Через три часа германские синие уланы бегут и бросают оружие. Довольный Юнг избивает бурята и говорит ему: «А если бы я послушался тебя – этой победы бы не было!»

Не завидую этому гадальщику! Теперь барон, выведав у меня, что я знаю много народных примет, унаследованных во время моего золотого детства у няньки, все время пристает ко мне с просьбами об истолковании того или иного случая нашей совместной жизни в Урге.