Строговы (№1) - Строговы

Когда он с бельем под мышкой вышел на крыльцо, направляясь в баню, Устинька уже висела на волосяных вожжах бездыханная.

Демьян боялся, что его могут потянуть к ответу. Не власти, конечно, – эти были задарены. Народ! В Волчьих Норах все знали, как люто бил он жену.

Покойницу отнесли на кладбище на второй день после смерти и зарыли на пригорке, под кудрявой березой.

Когда весть о смерти Устиньки дошла до пасеки Строговых, сердце Анны сжалось от жалости и горьких предчувствий.

С троицы до петрова дня в черемушниках, возле омутов, на вечерней и утренней заре на сто разных голосов распевали свои дивные песни самые кратковременные гости сибирской тайги – соловьи. От их свиста и трелей замолкают остальные ночные певуньи, и тайга стоит не шелохнувшись. В эти ночи от трав и цветов поднимается пряный, медовый запах, а легкое, едва ощутимое дыхание ветерка наносит из пихтачей освежающий аромат смолы.

Матвей сидел с удочками у глубокого омута. На вечерней заре, слушая соловьиные трели, он наловил с полведра окуней. Хотел сразу же вернуться домой, да увлекся и соловьями и рыбалкой, решил дождаться рассвета, пересидеть и утреннюю зарю.

Не прошло и двух часов, как заалела, разгораясь с каждой минутой все больше и больше, северо-восточная сторона неба. Матвей перешел на другое место, насадил червей на крючки и закинул удочки под тальниковый куст. На восходе солнца окуни вновь стали хватать наживу, едва крючок с насадкой опускался в воду.

Поглощенный своим любимым занятием, Матвей не сразу услышал хруст сухого валежника, но когда хруст стал сильнее, обернулся, прислушался. Был он без ружья, а сюда частенько на водопой захаживали медведи.

«Если бы шел медведь, то непременно трещал бы дрозд-пересмешник», – подумал Матвей и, оглянувшись еще раз и не увидев никого, стал спокойно смотреть на поплавки.

Солнце поднималось к вершинам пихт. Клев прекратился, поплавки стояли в воде неподвижно. Матвей собирался уже свернуть удочки, как вдруг на зеркальной глади омута показалась тень. Она то медленно двигалась, то замирала на одном месте. Вот она ткнулась в поплавок, закрыв его от лучей солнца.

«Рысь подкрадывается», – мелькнуло в голове Матвея, и он вскочил на ноги.

В трех шагах от него с безменом в руке стоял Демьян Штычков. Он кинулся к Матвею. Тяжелый набалдашник безмена взлетел вверх и опустился.

Матвей отскочил в сторону, и безмен скользнул по его рукаву. Демьян опять взметнул вверх железный шар-набалдашник, но Матвей толкнул рукой противника в грудь. Подминая под себя прошлогодний бурьян, Демьян упал навзничь, а Матвей схватил его за руки и сжал их мертвой хваткой.

Демьян захрипел, выпустил безмен. Матвей поднял его, вскинул на плечо и отступил на полшага.

– Я думал, ты в шутку грозил мне, когда я Анну сватал, а ты…

Грудь Матвея высоко вздымалась, лицо было бледно, в широко раскрытых глазах металось бешенство.

Демьян лежал на земле, и в его взгляде застыл животный страх.

Круглое, заросшее рыжеватым волосом лицо Демьяна от укусов комаров и бессонницы опухло и посинело. Видно, не первый день и не первую ночь бродил он в лесу. Тяжело дыша, с ненавистью смотрели они друг на друга.

– Не тронь меня, Захарыч, Анна меня попутала. Она сама голову мне мутила, – не поднимаясь с земли, гнусавил Демьян.

Матвей задрожал от ярости.

– Ты Анну забудь навеки! Поздно спохватился! А я тебе не Устинька: ее ты легко в гроб вогнал, а на мне, смотри, зубы сломаешь!

Следовало бы, может быть, поколотить Демьяна, но у Матвея не поднялась рука на ничтожного, лежащего на земле человека. Он не спеша смотал лески на удилища, взял бадейку с рыбой и, не обращая больше внимания на Демьяна, пошел домой.

Захар с Агафьей рано утром уехали в Волчьи Норы, в церковь. Дед Фишка отправился в лес. Дома оставалась одна Анна. Она встретила мужа бранью:

– Ты как уйдешь куда, так до дому тебе и дела никакого нет.

– А ты погоди, не шуми. На-ка вот подарок от Демьяна, – проговорил Матвей, подавая безмен.

Анна опустила руки, отступила назад, смутившись и покраснев: «Не зря болело сердце, не зря».

– Безменом, вишь, хотел меня порешить, – присматриваясь к жене, проговорил Матвей и рассказал обо всем по порядку.

Анна глядела на Матвея и не знала – верить ему или нет. Но безмен действительно был Штычковых. В детстве отец не раз посылал ее к ним за этим безменом.

– Не веришь? – спросил Матвей.

Анна кинулась к нему, обняла его и принялась с жаром целовать. Несколько дней она не отходила от мужа, стараясь не вспоминать о встрече с Демьяном на полях. Демьяна она теперь ненавидела, вернее – хотела ненавидеть, но, боясь сознаться самой себе, жалела его робкой, непонятной жалостью.

Глава третья

В знойный летний день в Волчьи Норы прискакал вестовой из волости с важным пакетом. Началась страда, и в селе днем оставались только старики да дети.

Вестовой покрутился по селу на взмыленной лошади и помчался за речку, на поля, отыскивать старосту.

Весть о наборе рекрутов облетела поля. Люди бросили серпы и побежали в село. В избах заголосили бабы, а к полночи во многих домах вспыхнули буйные, безрадостные гулянки с плачем и песнями.

Несколько дней спустя двадцать парней возвратились из города коротко остриженные, невеселые.

Были тут Матвей Строгов, пастух Антон Топилкин, годовой работник Юткиных Иван Пьянков, дружки Матвея Калистрат Зотов и Мартын Горбачев и много других волченорских парней.

Рекрутов определили на Дальний Восток и до покрова распустили по домам.

Перед уходом на военную службу Матвей с дедом Фишкой еще раз побывали на Юксе.

Стояло затяжное ненастье. Не переставая моросил дождь, и тайга лежала, окутанная туманом.

Тихо было в тайге. Не слышалось птичьих и звериных голосов; казалось, все живое откочевало на зимовку куда-то за тридевять земель. Охотники прожили на Юксе всего неделю. Скоро ляжет снег – и вылезут из своих гнездовищ птицы и звери, и снова оживет тайга. Но ждать дольше было нельзя: приближался день отъезда Матвея.

Перед тем как уйти со стана, дед Фишка сочувственно посмотрел на племянника и тихо сказал:

– Тошно? Вот так же мне из России тоскливо было переселяться. Собрали нас, пожитки погрузили на телегу и погнали по тракту. Прожил я в Тамбовской губернии двадцать лет. Думал – умереть суждено там, а пришлось вон куда забираться! Теперь, по совести сказать, не тянет меня в Тамбов. Тесно там людям, Матюшка; тут простору, воли больше.

– Не от тоски мне тягостно, дядя. Тоску – ее задавить можно. От дум тяжко. Ты вот говоришь – в Тамбове тесно. А где не тесно? Вот найдет какой-нибудь Зимовской золото – и нагрянут сюда всякие Прибыткины да Кузьмины, заграбастают всю тайгу, и кончено с твоим простором: оттеснят народ и от тайги и от земли.

Матвей встал с кедрового пня и подпоясался потуже.

– Ну, видно, сколько ни сиди, а идти надо. – Он посмотрел на речку и лес, проговорил строго: – Ты, дядя, почаще бывай здесь. Блюди тайгу и с Зимовского глаз не спускай. Задумал он что-то не на шутку. В случае чего – ночей не поспи, а придумай какую-нибудь уловку. Сам знаешь: без тайги нам жизнь не в жизнь.

Дед Фишка слушал Матвея, с трудом удерживая слезы.

– Эх, Матюша! – воскликнул он. – Было бы это в моих силах – взял бы я тебя, упрятал где-нибудь в тайге, и живи себе на здоровье. Ты посуди, каково мне-то будет? Осиротею я без тебя, Матюша.

Он помолчал и, обведя взглядом лес и реку, сказал:

– А о тайге не печалься: пока я жив – наша будет.

Дед Фишка отвернулся, пряча глаза, повесил на плечо ружье и быстро зашагал на тропу. Его маленькая сгорбленная фигура замелькала среди деревьев по извилистой, запорошенной листьями и хвоей тропе.

От костра синеватой ленточкой струился дымок. Покачиваясь, по речке плыла коряжина. Сырой осенний ветер чуть покачивал верхушки кедров. Тайга шумела тоскливо, однотонно…

Матвей бросил прощальный взгляд на реку, на кедры, тяжело вздохнул и зашагал вслед за стариком.

Холодное зимнее солнце заливало прозрачной позолотой запушенные снегом улицы Волчьих Нор. Провожать рекрутов вышло все село.

Матвея окружали родные. Он смотрел на них влажными, блуждающими глазами.

– Пиши, зятек, чаще. Грамоты тебе у людей не занимать, – говорил тесть Евдоким, кутаясь в длинный овчинный тулуп.

– Здоровье береги, не простудись в дороге, – наказывала Агафья.

Все что-нибудь советовали. Только один дед Фишка стоял в стороне, держал на руках Артемку, закутанного в одеяло, и украдкой посматривал на Матвея.

Бабы плотной толпой стояли вокруг заплаканной Анны, сочувствуя ее горю.

– Хватит, бабы, слезы лить! – прикрикнул на них Захар. – Что вы, как по мертвому, плачете? Мне Матюшу не знай как жалко. А все-таки и служить кому-нибудь надо. Распусти всех солдат – чужестранец в момент нашу державу заграбастает. Тогда не так заплачете!

Бабы приутихли. Сердцем и они понимали это.

– Ну, не поминайте лихом! – проговорил Матвей, когда лошади рекрутов потянулись за село.

Стараясь улыбаться, он обнял мать, деда Фишку, поцеловал Артемку. Агафья припала к его плечу и горько запричитала. Дед Фишка не удержался и тоже всхлипнул. На бороде его повисло несколько мгновенно застывших слезинок.

От подводы Матвея первой отстала Агафья. Она остановилась на бугорке, сняла с головы платок и долго махала им. Потом отстал дед Фишка. Он сразу затерялся где-то среди людей, и Матвей больше не видел его.

Захар провожал сына до города. Чувствуя, что в последнюю минуту Матвея и Анну надо оставить одних, он отстал и пошел рядом с отцом рекрута Кузьмы Суркова.

– Береги себя, Матюша. Не приведи господь что случится. Да письма почаще шли. Исстрадаюсь я, – говорила Анна, закрывая лицо концом полушалка.

– Ты не страдай, а помни, – успокаивая жену и себя, говорил Матвей. – Да смотри, не удумай чего-нибудь. О солдатках всегда плохое говорят. С мужиками построже будь. Я хоть и мужик, а прямо скажу: наш брат – редкий не пакостник. Штычкова близко не подпускай.

– Не сумлевайся, Матюша. Перед богом клянусь!

На прощанье хотелось говорить о чем-то особенном, важном, но с языка срывались слова, не раз уже сказанные в бессонные прощальные ночи.

Село давно скрылось за лесом, все провожающие вернулись, и только одна Анна шла еще за подводой Матвея.

– Домой, Нюраха, пора! – крикнул Захар.

Матвей остановил лошадь. Анна взглянула на мужа, губы ее дрогнули, она часто заморгала и заплакала навзрыд, – так, как еще не плакала ни разу. Матвей обнял ее и трижды крепко поцеловал.

– Бог тебя храни, – прошептала она и отступила с дороги в снег.

Матвей вскочил на сани, Анна, плача и улыбаясь, провожала его задумчивым взглядом.

Ранней весной, едва пообсохли дороги, через Волчьи Норы к берегам Юксы прокатил на паре горячих лошадей Владислав Владимирович Прибыткин.

Вместе с ним – первый раз в жизни – ехал в эти таежные глухие края старый инженер Меншиков.

В логах Меншиков соскакивал с телеги, рассматривал обвалы, набивал карманы плаща камешками и кусочками искрящегося на солнце песчаника. Потом, держа все это на костлявой ладони, он говорил Прибыткину:

– В нашем деле, Владислав Владимирович, иной раз вот один из таких камешков может объяснить очень многое.

Он, все более оживляясь, смотрел на лес, на холмы, на широкие долины.

– До чего богата и до чего бедна Россия! Сколько у нас добра вот в таких закромах! А взять это добро не можем, и оттого живет русский народ в великой бедности.

Захар прогулял в Волчьих Норах три дня и вернулся навеселе, с кучей подарков всей семье. Рассказывая Анне о здоровье родных, он, между прочим, сказал деду Фишке:

– А вчера, болтали мужики, проехал в Балагачеву этот ваш следователь-заика. Да не один, говорят. Сидит с ним на телеге еще какой-то барин, при мундире, с ясными пуговицами. Ограбят они ваше с Матюхой золото.

У деда Фишки дрогнули ноги в коленях. Он выскочил на улицу, постоял в раздумье под навесом и, возвратясь в дом, сказал Агафье:

– Я, Агаша, в лесок пройдусь. Авось глухаришка подстрелю. Если к ночи не приду – не тревожься: в тайге ночую.

Засунув в сумку полковриги хлеба, он торопливо надел домотканый зипун. Захар заметил волнение деда Фишки и, улыбаясь, сказал:

– Иди, иди. Знаем, в какой лесок собрался. Смотри только, опять в каталажку не угадай.

– Перестань, Захарка, тебе бы шутить все! – отмахнулся дед Фишка.

Пробиваясь сквозь сучья хвойных деревьев, землю палили яркие лучи солнца. От густой испарины и запаха смолы в тайге становилось душно. Дед Фишка шел быстро, решив во что бы то ни стало к ночи быть в Балагачевой.

Еще на пасеке он решил напроситься к Прибыткину в проводники и, пользуясь оказанным доверием, попутать все его карты.

Вечер выдался светлый, безветренный. С чистого, безоблачного неба глядел месяц, окрашивая бревенчатые избы балагачевских мужиков в молочный цвет.

Около огородов дед Фишка остановился и, подумав, к кому ему лучше зайти, направился к знахарке Свистунихе.

Старуха жила в маленькой ветхой избушке. Дочь ее работала по людям, а сама она промышляла ворожбой и знахарством, ходила по домам, собирала и разносила все сплетни. Дед Фишка знал, что ей лучше чем кому-нибудь известны все деревенские новости.

Дверь старому охотнику открыла сама Свистуниха.

– Что, Мавровна, не признаешь? – добродушно смеясь, спросил охотник.

Старуха зажгла свечку, внимательно осмотрела гостя.

– Признаю. Стареешь ты, Фишка.

– Старею? – удивился тот и хвастливо сказал: – Я еще молодого за пояс заткну! – Он помолчал немного и с грустью в голосе продолжал: – А вот сестре моей Агафье не везет, Мавровна. Головой мучается. По ее заказу и зашел к тебе. Не попользуешь ли каким снадобьем?

Старуха зашлепала по избе босыми ногами, вытащила из ящика пучок сушеной травы и подала ее охотнику.

– Вот, Фишка, передай Даниловне свет-траву. Пусть пьет вместо чая. На вкус ни горька, ни сладка, а для здоровья страсть как пользительна.

Дед Фишка засунул в карман зипуна руку и высыпал на стол горсть пиленого сахара.

– Спасибо, Мавровна. Не прогневайся: дать больше нечего, видишь – из тайги домой бегу.

Но Свистуниха и этому была рада. Она бережно собрала куски сахара, завязала их в тряпицу и сунула в ящик.

Деду Фишке хотелось поскорей узнать новости, и, не дожидаясь, когда заговорит об этом Свистуниха, он спросил:

– Ну как, Мавровна, мужики на пахоту собираются?

Свистуниха села на табуретку, пододвинулась к деду Фишке и, наклонив голову набок, бойко заговорила:

– Какая там пахота! Тут такое случилось, Фишка, что об пахоте и думать забыли. Позавчера подкатили к нам, братец ты мой, два барина из города.

– Два барина! Зачем их нелегкая принесла? – притворился дед Фишка незнающим.

– Клад искать.

– Какой тут клад! Черт, что ль, его спрятал? – продолжал изумляться охотник.

Но старуха словно не слышала его.

– Подкатили они, братец ты мой, на казенных конях, в тележке на железном ходу. Сбруя на конях так и блестит. Будто цари какие!

Свистуниха остановилась, перевела дух.

– Ну, ну, Мавровна! – поторопил ее дед Фишка, не в силах дальше разыгрывать свою роль.

– Ну вот, главный-то из господ – своими глазами видела, при мундире он, – вышел к мужикам и спрашивает: «Кто проведет нас на заимку Степана Иваныча Зимовского?» Мужики удивились промеж себя: откуда, мол, господа Зимовского знают? А Кинтельян Прохоров говорит: «Довести каждый может: путь на заимку известен, да только дни у нас горячие, на пахоту выезжать надоть».

Свистуниха вздохнула, подолом фартука вытерла нос и зашептала, будто таясь от кого-то:

– Тогда, Фишка, – она толкнула его сухоньким кулачком в плечо, – вступается другой барин, должно, по обличью, купец, и говорит: «Не беда, что время горячее: мы за труды заплатим». Тут он вытащил из кармана золотые, встряхнул их на ладони. «Не бойтесь, говорит, обману нет, денежки – вот они». Ей-богу, не вру, Фишка!

– И повели их мужики?

– Повели, повели. Кинтельян же Прохоров и новел. Да не один, наняли они в артель человек двенадцать. Сказывали на деревне – эти землю копать будут. Вчера чуть свет ушли. Так прямо пихтачами и пошли к заимке.

Всего ожидал дед Фишка, но только не этого. Ему хотелось рвать на себе волосы от досады.

Просидев у Свистунихи остаток ночи, он на рассвете, делая вид, что торопится домой, бросился к берегам Юксы.

Но было уже поздно. Следователя Прибыткина и горного инженера Меншикова водил по тайге Зимовской.

Возвратившись на пасеку, дед Фишка от пережитых волнений слег в постель.

Через несколько дней неожиданно на пасеку Строговых, разыскивая своих лошадей, заглянули балагачевские мужики. Агафья наварила картошки, принесла из погреба туесок сметаны и позвала мужиков к столу.

Среди балагачевцев был и Кинтельян Прохорович Прохоров. В разговоре с Захаром он упомянул о приезде Прибыткина.

Дед Фишка насторожился. Пересиливая слабость, слез с постели и начал расспрашивать Кинтельяна:

– Ну и как, нашли господа клад?

– Как бы не так! Вместо золота песок повезли, – усмехнулся Кинтельян.

– Песок! – удивился дед Фишка. Он помолчал немного и спросил: – Ну, а не сказывали господа, где клад искать?

– Как же, скажут, разевай рот шире! Об этом и разговору не было.

– А вот Степан-то Иваныч все поди знает, он ведь провожатым у них был, – вздохнул дед Фишка.

– Ни клепа он не знает!

Мужики засмеялись. Один из них пояснил:

– Они и от Зимовского поодаль держались: спали особо, ели тоже, а промеж себя по-хранцузски, кажись, разговаривали.

– По-хранцузски! – обрадовался дед Фишка. – Ну, а распрощались с вами честь по чести?

– Распрощались по-хорошему, гневаться не на что. По двугривенному на чай, окромя заработка, прибавили.

– Ого! – окончательно развеселился дед Фишка. – А еще приехать не обещались?

– Про это ничего не сказывали. В Балагачевой погрузили мы на телегу два ящика с песком, и покатили они восвояси.

В эту ночь, первый раз за время болезни, старик уснул крепким, безмятежным сном.

Гулко бухал церковный колокол. У паперти толпились нищие. В Никольской церкви кончилась ранняя обедня.

Захар выехал на середину площади и остановил коня.

– Иди, Нюра, приложись, а я потом схожу, – сказал он, подбирая вожжи и пряча в сено ременный кнут.

Анна вернулась заплаканная. Прикладываясь к иконе, она вспомнила о Матвее.

Захар передал ей вожжи, снял картуз, пальцами расчесал свои кудрявые волосы и пошел в церковь.

Двое полицейских остановились около телеги. Один подтолкнул локтем другого.

– Хороша?

Другой посмотрел на Анну и, приглаживая закрученный кверху ус, сказал, причмокнув языком:

– Малина! Одна, молодка, приехала? – спросил он, заглянув Анне в лицо.

– Как бы тебе не одна! Муж вон идет.

Рослого парня, вывернувшегося из толпы, полицейский принял за мужа и поспешил отойти.

Скоро в толпе показался Захар. Еще издали Анна заметила, что свекор рассержен. Он шел быстро, расталкивая людей плечом, помахивая рукой. На щеках, изрезанных морщинами, ярко проступал румянец.

– Приложился? – спросила Анна.

– Приложился на пятнадцать рублей!

– Обокрали, что ли?

Он ударил ладонью по карману поддевки.

– Отсюда все до копейки вытащили. А я-то стою у иконы и думаю: «Что за притча такая – в кармане будто мышка зашевелилась?»

– А ты не клади деньги куда не надо.

– Ты меня не учи! – вскакивая на телегу, закричал Захар. – Коли б я в кабаке был, так за карман бы держался. А то я богу молился. Это Николай-угодник виноват.

Анна схватила свекра за штанину.

– Сядь, батюшка, сядь, не кричи, Христа ради! А то городовой услышит, еще, чего доброго, в околодок заберет.

Но успокоить Захара было теперь не просто. Он размахивал руками, топал ногой.

– Не тронь меня, не тронь! Николай-угодник – потачник ворам, потачник! Эй, люди добрые, посудите сами, если б он не был воровским угодником, он бы шепнул мне на ухо: «Эй, дескать, Захар, прибери деньги подальше!»

Люди окружили телегу, с веселым недоумением смотрели на старика, которому не угодил Николай-угодник.

Из толпы вышел парень. На нем были старая соломенная шляпа и потрепанный пиджачишко.

– Ты, дед, что тут раскричался? – Он подбоченился и бегающими глазками осмотрел Захара. – Святого угодника позоришь! А в участок хочешь?

Захар замолчал, припоминая, где он видел этого человека, и вдруг закатился смехом. Парень отступил от телеги. Захар торопливо вытащил из кармана поддевки серебряный полтинник и подал его незнакомцу.

– Возьми-ка, приятель.

Тот стоял не двигаясь, не понимая, шутит старик или нет.

– За что?

– Бери, за доброе дело даю.

Парень подскочил к Захару, взял монету и, не медля ни секунды, шмыгнул в толпу.

Захар проводил его взглядом и уселся в телегу.

– Поехали, Нюрка. Но, карюха! – крикнул он на лошадь.

– За что ты полтинник дал этому стрикулисту? Он тебе родня какая? – спросила Анна, сердито поблескивая глазами, а про себя подумала:

«Попробуй вот с таким наживи хозяйство: пятнадцать рублей украли, полтинник подарил и радуется чему-то, как дите малое».

– Чудачка ты, Нюра, – заговорил Захар невозмутимо. – Ну как же человеку не дать? Это ведь он меня обокрал. Когда я у иконы молился, он все о мой бок терся, а потом сразу куда-то исчез.

– И за это награду давать?

– За это самое. – Свекор повернулся к ней лицом. – Ты сама посуди: как человеку не заплатить, раз он доброе дело сделал?

– Значит, по-твоему, красть – доброе дело?

– Я ему не за кражу деньги дал. Он меня уму-разуму научил. Уж теперь никогда в этот карман денег не положу!

Анна отвернулась и замолчала, чувствуя, как досада на свекра клокочет в груди.

В городе они прожили три дня; завезли две кадки меду Кузьмину, продали воск, купили сахару, мыла, муки и в ясное, теплое утро отправились обратно на пасеку.

Проезжая мимо красных казарм, они увидели солдат.

Те сидели на бревнах и, завистливо поглядывая на проезжающих, скучно жевали черный хлеб.

Захар остановил лошадь, проворно соскочил с телеги и подошел к солдатам.

– Здорово, ребята!

– Здорово, отец!

– Всегда такой хлеб едите?

– Всегда, отец.

Захар молча повернулся и торопливо пошел через дорогу в лавку.

Анна внимательно рассматривала солдат, вглядывалась в невеселые, задумчивые лица и думала о муже.

Через несколько минут дверь лавки широко распахнулась, и на пороге с охапкой саек появился Захар.

«Господи, да он совсем рехнулся!» – ужаснулась Анна, видя, что свекор направился к солдатам.

А Захар подошел к ним, положил сайки на бревна и сказал просто:

– Угощайтесь, ребята. У меня у самого сын служит.

Не дожидаясь благодарности, он отправился к телеге.

Солдаты растерянно переглянулись, не решаясь взять сайки. Потом один из них вскочил на ноги и крикнул вдогонку:

– Спасибо, отец, за угощение!

Эта новая выходка свекра возмутила Анну только в первую минуту. Потом она стала думать об этом иначе: «Все Строговы таковы. Матвей поступил бы точно так же». И вот эту-то добрую, отзывчивую душу она, пожалуй, больше всего и полюбила в Матвее. Сердце отошло, и Анна даже улыбнулась своим мыслям.

– Не горюй, Нюра, еще наживем, – сказал Захар, усаживаясь в телегу. – Бог даст, пчела нам еще натаскает.

– Да я и не горюю, батя, – отозвалась Анна. – Это ты хорошо сделал. Горюю я о другом. Гляжу на вас с Матюшей – и чудно мне становится. Крестьяне вы, на земле живете, а настоящей прилежности к крестьянскому делу нет у вас. – Она вздохнула, приподняв крепкие плечи. – Матюшу из тайги не вытянешь, тебя от пчелы не оторвешь…

– «От пчелы не оторвешь», – передразнил ее Захар. – Я от пчелы хозяином стал! Ты, что ли, все добро мне наживала?

– Не хулю тебя, – мягко ответила Анна. – А только с одной пасекой много не наживешь. На землю надо крепче садиться нам, батюшка, скот заводить. А пасека – она хороша, когда другие достатки есть. При хозяйстве от нее и капитал скопить можно.

– Будет, будет тебе учить меня! Годов тебе мало. Поживи с мое! – Захар вытащил из-под себя кнут, со свистом взмахнул им и сердито задергал вожжами.

Анна давно собиралась все это сказать свекру, и гнев его не укротил ее.

– Я не учу тебя, я о себе забочусь. А раз ты не хочешь, как все прочие мужики, жить, – я сама хозяйством займусь. Вот приедем домой, на селе работников найму, целины десятины две вспахать заставлю. Ты не мешай мне только, волю дай. Заживем на загляденье другим! – И, помолчав, прошептала с сожалением: – Мужиком бы родиться мне!

Захар долго молчал, но Анна нетерпеливо и тяжело ворочалась и ждала ответа.

– Ну, что ты не сидишь смирно! – закричал он и, зная, чего ждет от него сноха, добавил более спокойно: – А если руки чешутся – берись, управляй хозяйством. Управляй как хочешь! – вдруг взревел он. – На мой век хватит, а ты… ты – как желаешь. Я и пчелой проживу. Я от пчелы хозяином стал!

Анна повела хозяйство совсем по-другому. Захар не только не мешал ей, но с радостью отстранился от двора и по целым дням не приходил с пасеки. В одно из воскресений на поля к Строговым приехали со своими сохами пятеро мужиков из Волчьих Нор.

За день они вспахали в два раза больше того, что обычно засевали Строговы.

Работая от зари до зари, Анна сама засеяла вспаханную землю и на своих лошадях заборонила посеянное.

С покосом она управилась в две недели. В петровский пост была продана нетель, и вырученные деньги пошли на оплату поденщиков-косарей.

Осенью неподалеку от пасеки основался еще один переселенческий поселок. Двадцать семей приехали из Курской губернии, облюбовали бугор, нарыли землянок и мыкали теперь горе на вольной сибирской земле. Новоселы были рады хоть какому-нибудь заработку и косили за семь копеек в день.

В страду Анна убрала хлеб раньше всех. Она измерила свой посев самодельной саженью и сдала новоселам жать подесятинно.

Часто вспоминая Матвея, тоскуя по его ласкам, разумом Анна сознавала, что в отсутствие мужа она должна жизнь на пасеке переделать по-своему. Работа на полях и во дворе настолько ее захватила, что порой она останавливала себя и, чтобы отдохнуть, занималась чем-нибудь другим.

В конце августа не по-летнему шелестят деревья. Высохшие, хрупкие листья трепещут от самого легкого ветерка.

Был светлый, теплый день. Солнце не изнуряло землю зноем. Шаловливый ветерок, играя, срывал с березок пожелтевшие прозрачные листья, кружил их в воздухе и бережно опускал на примятую дождями траву.

С полной корзиной груздей Анна возвращалась на пасеку. Она шла по дороге, густо поросшей диким клевером, подорожником и ромашкой. В одной руке она несла корзину, в другой – связанные шнурками ботинки. Подол юбки был кромкой заткнут за пояс фартука. Ноги обнажены почти до колен. Загоревшее, по-цыгански смуглое лицо ее блестело от мелких капелек пота. Анна шла не торопясь, напевая вполголоса песню.

Неожиданно из-за поворота дороги показалась гнедая лошадь. В телеге, запрокинув голову и закрыв картузом лицо, лежал Демьян Штычков. Лошадь его не утруждала себя и шагала с ленцой.

Анне захотелось встать за куст и остаться незамеченной. Но вдруг она почувствовала такой интерес к его жизни, что схватила коня за повод и с азартом закричала:

– Стой! Куда скачешь?

Дремавший в телеге Штычков вскочил, не разобрав, кто кричит, и, увидев Анну, смущенно и радостно заулыбался.

Анна поставила на траву корзину с грибами и присела рядом. Демьян опустился возле нее. Лошадь подошла к кусту шиповника и вытянула шею.

– Как поживаешь, Дема?

Анна окинула Штычкова изучающим взглядом. В его короткой, неповоротливой фигуре, в лице с опущенными глазами было что-то жалкое и застенчивое.

– Скучаешь? – спросил вдруг Демьян.

– Врать не буду, скучаю. Иной день так бы и вспорхнула, как птичка, так бы и полетела в те края.

Демьян поморщился.

– А если Матюху убьют, что будешь делать?

Брови у Анны резко дрогнули. Демьян заметил это.

– Солдат часто убивают, – добавил он.

– Не мели-ка, Емеля, чего не следует!

– А ты не серчай. Все может случиться.

– Бог не допустит этого. А уж если прогневается и случится такая беда, то…

– Замуж выйдешь?

– Может, и выйду. Я ведь еще молодая… – Она помолчала и вдруг, улыбнувшись, сказала беззаботно: – Женихов много. Вашим братом хоть пруд пруди… Ты вот… чем не жених? – добавила она, озорно сверкнув глазами.

Почувствовав насмешку, Демьян потупился. Анна встала, тряхнула корзиной и, мелькая голыми ногами, скрылась в березнике.

Через месяц после возвращения с Юксы к Прибыткину явился инженер Меншиков, взволнованный и сияющий.

– Торжествуйте, Владислав Владимирович! Торжествуйте! – еще с порога воскликнул он. – Лабораторное исследование привезенных нами пород показало сверхотличные результаты. Взгляните! – И он протянул Прибыткину синий хрустящий лист бумаги.

– З-з-з-начит, можно приступить к делу?