Стать Лютовым

      Бог знает, где они лежат, эти кованые звенья тяжелой неразрывной цепи. Прадед Мордке светится точкой на окраине памяти, а потом - тьма. Тьма, но не разрыв.
      Блюмкин закончил жевать, попил воды из баклажки и поднялся с камня. Подойдя к самому краю обрыва, он взглянул вниз. Внизу, метрах в тридцати, желтела тесная площадочка, в ее каменистой земле он похоронил Олю год назад.
      Оля. Она сама пошла за ним, как красивая собачка, в том кафе, в "Верлибре", в Одессе. Она даже не попрощалась ни с этим Юрой, ни с Иудой, ни слова им не сказала. Встала и пошла. Теперь Юра стал знаменитостью, не говоря уже об Иуде Гросмане. Иуде, если память не изменяет, дали разрешение на поездку в Европу, а его, Якова Блюмкина, отправили в Тибет. Каждому свое, и всему свое время. В Персии больше делать нечего, в Монголии - тоже. Остается Палестина, там работы много: расширить сеть, забросить в Тель-Авив полсотни книг, наладить торговлю... Еще два года с кусочком - и стукнет тридцать, и тогда можно будет распрощаться со всеми этими делами и сесть писать стихи. Только стихи. Только хорошие, лучшие.
      Оля? Завербовать ее не стоило никакого труда, она сама пошла на контакт, упала в руки, как груша с ветки. Кто ж тогда знал, что всё так кончится. И кто знает, сколько людей пропало здесь, в погоне за Шамбалой.
      Темнело на глазах, редкий воздух высокогорья наливался прозрачной холодной синевой. Надо было идти, и идти быстро: в походном лагере рано ложились. Блюмкин поправил суму на плече и ходко зашагал вдоль перевала к разъему меж двух равновысоких горок, поросшему арчатником. Через сорок минут хода он вышел к состоявшему из четырех полотняных палаток лагерю Рериха.
      - Молодой лама,- сказал Рерих, разглядев подошедшего к палатке Блюмкина в его оранжевом балахоне.- Вот и вы. Зябко. Выпейте чайку, согрейтесь... Эй, Чанги! Чаю!
      Вокруг палаток живым валом уложены были на землю верблюды каравана: Рерих опасался разбойников и просто лихих людей, ночной порой появлявшихся в этих местах неизвестно откуда, как будто из-под земли. Блюмкин привычно отметил, что караванщики и слуги, привалившись к верблюжьим теплым бокам, спят в обнимку с карабинами.
      - Люди Дже-Ламы, я слышал, добежали уже и досюда,- сказал Блюмкин.
      - Молодой лама улавливает шепот, долетающий из Гоби,- с довольной улыбкой сказал Рерих.- У вас прекрасный слух.
      Дже-Лама, выпускник юридического факультета русского университета, в пустыне Гоби не юриспруденцией занялся - сбил отряд разбойников, налетал на караваны. Пощады он не знал, рубил миролюбивым пленникам носы, уши, руки. Монгол убил его выстрелом в упор, спрятав револьвер под дружелюбным подношением. Голову Дже-Ламы, укрепив ее на шесте, носили по азиатским базарам: вот, глядите, великому разбойнику пришел конец! Но бедовые люди покойного Дже-Ламы, расколовшись на летучие ватаги, разбежались повсеместно. И если даже стреляли и грабили путников на караванных дорогах совсем другие налетчики, шелковистая азиатская молва шелестела: "Это неистребимые всадники Дже-Ламы, это они!"
      За верблюжьим ограждением, в непроглядной темноте тягуче перекликались часовые: "Хоя-хе!", "Ки-хо-хо!". Неторопливо прихлебывая чай из пиалы, Блюмкин исподлобья с интересом поглядывал на Рериха.
      - Иногда мне кажется, молодой лама, что вы не чужды художественного вкуса,- благодушно протягивая козлиную бородку сквозь кулак, сказал Рерих.Так вот, сегодня выдался чудесный день и особенный, отличный от других: к алмазному венцу горы подымался красный охряный буйвол, серебряный месяц его рогов соперничал с солнцем. Я видел это.
      - Ах, дорогой Николай Константинович,- доверительно приближая лоб к острому плечу Рериха, сказал Блюмкин,- какое же вы все-таки изумительное дитя! Вы ищете великую справедливость в волшебных горах, и как вы правы, как правы! А где ж ее еще искать - в курских болотах? Там, если кикимору спугнешь, и то, считай, повезло.
      Рерих благодарно улыбнулся: сравнение с дитятей было ему приятно.
      - Ребенок не знает стереотипов,- сказал Рерих.- Его взгляд безошибочен в своей абсолютной свободе восприятия мира. А ведь без этого худож
      ник не более чем ремесленник.
      - Вот хотя бы этот ваш красный бык, охряный буйвол на пути к алмазной вершине,- продолжал Блюмкин.- Так еще не видел никто, вы первый! Напишите его, и Россия вас прославит. Будьте уверены! Большевики рубиновым топором, да, рубиновым, сбили с обывателя коросту привычек, традиций, нравов. К людям вернулась детская свежесть впечатлений. Сегодня, если хотите, Россия - страна детей.
      - Дети, молодой лама, бывают чрезвычайно жестоки,- снова протягивая бородку сквозь кулак, пробормотал Рерих.- Никто не знает, как оградить их от этого зла.
      - Шамбала даст нам и это знание,- раздельно и твердо сказал Блюмкин.- Вы это знаете лучше, чем кто-нибудь другой на свете.
      Рерих сощурил и без того узкие глаза и молча покачал головой.
      Стукнул в темноте выстрел, эхо, как каменное ядро, запрыгало по ущелью. Мужчины, вытянув шеи и застыв, вслушивались. Где-то взбрехнула собака, а потом восстановилась живая прохладная тишина.
      - Шамбала, вы говорите...- потягиваясь и разминая плечи, сказал Рерих.Опыт Шамбалы - это великое наследие, спору нет. Всё дело в том, кто им распорядится, кто возьмет на себя это непомерное право.
      - Вы! - ничуть не задумался Блюмкин.- Художнику дозволено то, что не дозволено Цезарю. Художнику дозволено всё, вообще всё, от нуля до бесконечности.
      - Если ноль - цифровой знак, то мне этого не надо,- помолчав, сказал Рерих.- Я не счетовод.
      - В том-то и суть! - воскликнул Блюмкин.- Буквы от Бога, а цифры от лукавого. После Шамбалы не цифра будет править миром, а Слово.
      - Ну слово - это по вашей части,- сказал Рерих и улыбнулся тихо, за-думчиво.- Вы кого угодно переговорите.
      - Слово - острие стрелы,- убежденно сказал Блюмкин.- Но есть же и стройное древко, и пестрое оперение - всего три составляющих: литература, живопись, музыка. Писатель, художник, композитор - вот Великий Треугольник бытия. Они единственные, кто творит под небом. Им всё можно, всё дозволено. Если б они не существовали, не существовал бы и мир людей. Охряный буйвол с сереб
      ряными рогами казался бы изнуренной тягловой скотиной на пыльном оползне.
      Покатился где-то - то ли далеко, то ли близко - камень со склона, потревоженная горная индейка прокричала в темноте свое "стрелок-не-целься, стрелок-не-целься!". Желтые и голубые звезды, щедро рассыпанные, поблескивали в близком небе.
      - Да, так оно, наверно, и есть,- помолчав, сказал Рерих.- Если проводник не обманывает, завтра перед вечером мы выйдем к Шамбале. Проводник Дордже надежный человек, он был лазутчиком Дже-Ламы в этих местах. Он много знает и многому знает цену.
      - Ему заплатили? - спросил Блюмкин.
      - Конечно,- кивнул Рерих.- О тибетских шо он и слышать не хотел. Ему подавай монеты с профилем Ли Хун-Джана и семью иероглифами.
      - А китайские таэли? - спросил Блюмкин.- Или на худой конец доллары?
      - Только Ли Хун-Джан,- повторил Рерих.- С семью иероглифами, не с шестью.
      - Тогда он действительно разбирается в тибетской жизни,- удовлетворенно покачал головой Блюмкин, допил чай и согласно обычаю деликатно выплеснул чаинки из пиалы на землю.
      Народные харчевни в Берлине на каждом шагу. Из приотворенных переплетчатых окон, из-за дубовых дверей доносится мощное разноголосое пение с посвистом, запах жареных колбасок и пивной дух заставляют прохожего человека замедлить шаг и задуматься о скромных радостях жизни. Кто там орет песни, окунув губы в пивную пену,- народ или не народ? Вот это вопрос. Сидят в чистоте, сытые и довольные, попукивают, что вызывает у русского человека смешанные чувства, зато не плюют на пол и не прочищают нос, прижав к ноздре вывернутый большой палец. Каждому свое. И ведь не смертный голод, как на Украине, есть отличительная черта всякого народа и не драчливое молодечество, как где-нибудь в замоскворецких рыгаловках. Или те же очки, раз уж зашла речь о замоскворецких ценностях. Очкарик как бы уже и не народ, простому народу очки некстати, он и так глядит орлом и соколом, видит, что ему надо. Простой народ жрет самогон и валяется в канавах, а очкарики рассиживаются за ресторанными столиками, засунув за ворот крахмальную салфетку. Народ, выходит дело, принципиально беден, почти нищ, а те, кто побогаче, к народу, отдыхающему под забором, имеют лишь формальное отношение. Но ведь не нищие же сидят в берлинских народных харчевнях, орут песни, пукают и стучат пивными кружками по столу? Не нищие - так кто? Ряженые? Или, может, вообще нет никаких народов на свете, а только люди - богатые и бедные, умные и дураки, наглые и робкие? А?
      Но тогда рассыпается замечательная система, продуманная начитанными, прагматичными и патриотически настроенными людьми. Каждый народ живет на своей родине, которую надо любить значительно искренней и сильнее, чем соседние пределы, расположенные за холмом или за рекой. А раз нет народа - значит, и родины нет никакой. А раз нет родины - значит, человек - безродный бродяга, подозрительный тип, не только не помнящий племенного родства, но и не ставящий в грош героя и отменного патриота, стоящего во главе всего народа - простого, не совсем простого и совсем не простого, сочиняющего стихи с прозой, но и валяющегося под забором и пукающего в пивных, населяющего родину по самую пограничную полосу - всклень. Вот ведь как всё безумно получается! Получается, что народ, составленный из людей, а не из лесных зверей и птиц небесных, помещается от границы до границы, от горы до реки и являет собою географическое понятие. Одна страна - один народ. Другая страна - другой народ. А патриотические герои всё передвигают и передвигают границы своих и чужих стран, и получаются народные неувязки.
      Вот и непонятно, гордые ли народы, держа порох сухим в пороховницах, соседствуют друг с другом под руководством вождей или собрания людей пялят друг на друга глаза через границу.
      - Вот хорошее местечко,- сказал Иуда Гросман и потянул Катю ко входу в пивную.- Гляди, какие они все музыкальные и румяные. Просто душа радуется. И не скандалят!
      - Это здесь запрещено,- объяснила Катя.- Нельзя хулиганить, нельзя драться. Немцы - послушные люди.
      - По пьяному делу кто же это слушается? - с сомнением спросил Иуда.
      - Напиваться тоже нельзя,- сказала Катя.- Нельзя - и точка! Кто напьется в пивной - за того заведение отвечает: полиция, штраф.
      - А валяться под забором? - смешливо щуря глаза под очками, спросил Иуда.Тоже ни-ни? Ну это, я тебе скажу, уже слишком: народ может возмутиться, даже устроить бунт.
      - Да тут и заборов подходящих нет,- улыбнулась Катя.- Может, поэтому...
      На пару иностранцев, устроившихся в полутемном уголке, посетители пивной не обратили ни малейшего внимания; с тем же успехом Иуда с Катей могли пройти мимо старинной двери заведения. Это было даже немного обидно.
      - Как они увлечены своим пением! - разглядывая посетителей, сказал Иуда Гросман.- Народ Бетховена и Вагнера, ничего не скажешь... У нас бы уже либо привязались, либо пригласили в компанию.
      - Будем пить пиво,- сказала Катя.- Мне маленькую кружку. И жареные сосиски с капустой.
      - А если мы тоже будем петь? - спросил Иуда.- Нам можно?
      - Да ну тебя! - сказала Катя.- Давай закажем вяленое мясо.
      - Ну, конечно,- сказал Иуда.- Давай закажем... Как бы с ними всё же познакомиться? Ведь интересно! Петь - это слишком, а вот просто взять и спросить: "Ты, друг, сам откуда будешь? А зовут тебя как? Ну со свиданьицем!"
      - Не поймут,- пожала плечами Катя.- Французы - те, может, поняли бы.
      Пивная ходила ходуном. Песня будила литературные воспоминания о разбойниках Стеньки Разина на его челне посреди Волги, а глухой стук кружек о стол вызывал смутную тревогу. Такие музыкальные ребята многое могли себе позволить... Иуде вдруг вспомнился совершенно отчетливо казак Трофим Рохля с пеною на губах, в тирольской шляпочке с пером, в доме интеллигентной еврейки с круглыми коленями, на фронте. Теперь Трофим стоял перед Иудой, пялил безумные глаза, невнятная песня разрывала его рот. Иуда усмехнулся и прогнал неуместное воспоминание.
      - Одни мужчины,- сказал Иуда Гросман.- Женщин нет. Если бы они решили бросить кого-нибудь в набежавшую волну, то некого было бы бросать, разве что тебя. Да и Стеньки Разина не видать, солиста.
      - Стенька всегда найдется,- пожала плечами Катя.- Немцы не хуже нас, и психов тут тоже достаточно. Это только сначала так кажется - тишь да гладь, а ты почитай газеты.
      Подошел официант с седыми висками, в зеленой вышитой безрукавке, принял заказ.
      - Сегодня праздник? - спросил Иуда, указывая на поющих.
      - У нас каждый день праздник,- чуть наклонившись к столу, любезно сказал официант, и нельзя было понять, иронизирует он или говорит всерьез.- Нравится?
      - Интересно очень,- сказал Иуда.
      Поют, довольно глядят. Европа! Официанту с висками не нравится - он не поет, и никто ему не скажет, что он уклонист, ему не грозит проработка, и не напишут в газете, что он социально-чуждый элемент. Такая жизнь, что даже скучно.
      Вот и женщин нет никого, а у нас в России непременно сидели бы, подвывали. Какая может быть гульба без женщин! "Мужское братство" - это что-то противоестественное, ущербное. Даже, если угодно, скопческое. Пусть будет сугубо мужская объединяющая идея - война, скажем, или подымание тяжестей,- но как ведь хорошо, обернувшись, увидеть милое женское лицо.
      - Катя,- сказал Иуда Гросман, потянувшись к ней через столик.- Катя, запомни, ради Бога: женщина должна состоять из мяса, из костей и из дерьма, а не из кирпичей, завернутых в бархат.
      - Ты опять о своей,- беспечально сказала Катя.- Жить вместе беспрерывно так это не в лед превратишься, а сразу в мороженого мамонта.
      Иуда смеялся, откинув голову назад. Лоб его с ранними пролысинами посверкивал от пота, как от изморози. Ай да Катя! Ай да молодчина!
      - Это тебе только сейчас так кажется,- сказал Иуда,- золотая ты моя и серебряная. Время уйдет, волосы твои поредеют, зубы выпадут, и сложиться ты сможешь не в красноармейскую звезду, а в маленький теплый кукиш. И будешь ты цепляться за какого-нибудь очкастенького толстого старичка, а он - за тебя. Точка.
      - Ничего не точка! - огрызнулась Катя.- И знаешь, почему? Потому что я просто не доживу до такого состояния.
      - Доживешь, доживешь,- понизив голос, с придыханием сказал Иуда, и в глазах его за круглыми стеклами, как из тихой воды, всплыла и обозначилась похоть.- Ты вон какая: живой мрамор, не скажешь точней.
      Больничная палата была белым-бела: и потолок, и стены светились праздничной белизной. На белоснежном фоне фикус в углу, в кадке был к месту. Над высокой койкой, стоявшей головой к окну, склонились, как зимние рыбаки над лункой, двое в накрахмаленных белых халатах; из-под узкого подола одного из них выглядывали офицерские сапоги. Другой, в хирургической шапочке, то и дело переводил взгляд с лица умирающей на циферблат золотого, с откидной крышкой хронометра в старческой розовой ладошке.
      За окном палаты порывами и вразнобой дул ветер и метались, как псы на цепи, тучные кроны деревьев леса, тесно обложившего правительственную кремлевскую больницу. Вечерело.
      - Готово,- сказал старик в хирургической шапочке и захлопнул крышку хронометра.- Точность действия поразительная: секунда в секунду.
      - Время занесите в формуляр,- указал офицер.- Ну и всё, что положено: имя-фамилия девичья - Мансурова Екатерина Александровна, возраст - тридцать два, что там еще?.. Я обожду.
      Музыкальный шум в пивной не возрастал и не опадал, держался монолитно и наполнял комнату без зазоров. От одной песни с видимым удовольствием переходили к другой, от другой - к третьей. Голосом или звательным движением руки требовали пива, но никто не был пьян и не совершал неожиданных интересных поступков. Всё это начинало надоедать Иуде Гросману.
      - Тебе скучно? - участливо спросила Катя.
      - Ну, если б мы с ними пели...- протянул Иуда.- Может, пойдем побродим немного?
      Они поднялись из-за стола и стали протискиваться к выходу. На них не обращали внимания. Кто-то в расшитой безрукавке, рыжий, с сильной шеей встал с лавки, когда они были за его спиной, и толкнул Иуду Гросмана. Иуда покачнулся, зацепился за что-то, очки слетели с его лица и упали на пол. Рыжий извинялся, дружелюбно шлепая Иуду по плечам красной лапой. Певцы прекратили свое музыкальное занятие и глядели сердобольно, некоторые поднялись и соболезнующе окружили потерпевшего. Катя наклонилась и среди ног толпящихся нащупала очки на полу. Одно стекло было раздавлено, другое треснуло.
      - Бывает,- сказал Иуда, когда они вышли на улицу.- Милые люди... Ночью нам с тобой очки ни к чему, а с утра пойдем и купим.
      - Тут есть недалеко один оптик,- сказала Катя.- Ты вдаль тоже видишь не очень хорошо? - И бережно, крепко взяла его под руку.
      Как дивно взяла, как доверчиво! Разведочно скользнула лепной, великолепной своей ладошкой ему под локоть, просунула повыше и, словно уловив и почувствовав желание Иуды, решительно прижала к себе его руку. Стоило разбить дюжину очков, чтобы - вот так: скрещенные руки, Катя, берлинская улица. Как это дьявольски здорово: замирать от прикосновения, желать, получать и владеть - и, освобождаясь от теплой жизни в миг наивысшего счастья души, радостно понимать, что его, Иудина, свобода не знает слова "навсегда".
      До гостиницы "Корона" рукой подать, и улицы светлые, как днем.
      А наутро пропажа очков причинила неудобства: Иуда Гросман досадливо щурился, то приближая, то отводя от лица глянцевую карточку меню в гостиничном кафе.
      - Дай, я прочту,- попросила Катя.- Сейчас позавтракаем и пойдем к оптику. Омлет будешь? С ветчиной? И сыр?
      - И сыр,- сказал Иуда.- И к оптику.
      - А кофе прямо сейчас или потом? - спросила Катя.
      - А кофе - нет,- сказал Иуда.- Чай. Крепкий чай с пышкой. Я одесский еврей, а не берлинский немец. Ты приедешь ко мне в Париж?
      - Ну да,- подумав, сказала Катя.- Я попробую. Если разрешат. На конец недели.
      Желтый огненный омлет, розовая пышка. Все знакомо и все не как в России. Интересно, кормили здесь князя Давида Реувейни таким омлетом или нет?
      - Ну пошли,- скомкав зачем-то салфетку и бросив ее на стол, сказал
      Иуда Гросман.- Все хорошо.
      Свет здесь тоже другой - жестче и холодней, чем в Одессе. Дома строго выстроились по обочинам чистой гулкой мостовой, как присяжные в суде. Дома-женщины, дома-мужчины. Отчетливые жесткие линии: плечи, надбровья. В трех кварталах, за маленькой квадратной площадью, лавочка оптика с золочеными декоративными очками над входом. Пришли.
      Лавочка помещалась в небольшой светлой комнате, разделенной надвое лакированной деревянной стойкой. Лавируя за стойкой, молодой человек с идеальным косым пробором в пшеничных волосах демонстрировал свой товар двум американским теткам, сидевшим на высоких табуретах по эту сторону стойки, лицом к молодому человеку и спиною к вошедшим. Товару было много: на стойке перед тетками, на мягкой бархатной подстилочке, громоздились, задрав оглобельки, очки разнообразных видов и размеров, числом не менее двух дюжин. Чуть в стороне расположились очешники - серебряные и лаковые, кожи оленьей, змеиной и крокодиловой, и бисерные вышитые, и тонкого индийского муслина.
      На бряканье колокольчика над входной дверью молодой человек с пробором обернулся и загнанно взглянул на вошедших.
      - Эти вам к лицу,- с трудом подбирая английские слова, нежно сказал продавец.- Замечательно!
      Тетка с седыми буклями оборотилась к подруге, как к зеркалу, и скептически взглянула. Наклонив голову к плечу, подруга приоткрыла рот, словно бы собираясь вынести приговор, и показала отменные вставные зубы, но не произнесла ни звука.
      - Стекла великоваты,- стаскивая очки, сказала тетка с буклями.
      - Тогда эти,- двумя пальцами выуживая новую пару откуда-то из-под стойки, еще нежней произнес молодой человек.- Вот. И очешник со скидкой.
      Устроившись за спиной у американок, Иуда Гросман внимательно наблюдал и слушал. Лицо его, к удивлению Кати, выражало совершенное довольство.
      - Это надолго,- прошептала Катя.- Они всё тут переберут.
      Иуда не ответил, только улыбнулся.
      А тетка с буклями снова повернулась к подруге, и та снова не сказала ничего, только неопределенно повела головой из стороны в сторону.
      - Стекла мелковаты,- возвращая очки продавцу, сказала тетка.
      - Это мода,- прожурчал молодой человек.- Все так теперь носят.
      - Да, да,- покачивая буклями, тетка согласно улыбнулась.- Но стекла мелковаты.
      - Тогда вот,- с напряженной улыбкой сказал молодой человек.- Стекла восьмиугольные, дужки с петельками. Золотое покрытие. Модель "Антоний и Клеопатра". Замечательно!
      Иуда, всматриваясь, восторженно что-то пробормотал.
      - Очешник "кроко",- с надеждой добавил молодой человек.- С гарантией.
      Надев очки, тетка на своем табурете благосклонно повернулась к подруге, та откинула голову и оскалилась.
      - Петельки слишком далеко выступают,- сказала тетка.- "Кроко" натуральный? Вы уверены?
      - Нильский,- сказал молодой человек и наклонил пробор.- Самец, любимец фараонов. Три с половиной метра, включая хвост... Примерьте вот эти. Скромно, достойно. Аристократично. Модель "Калиостро". Исключительная оптика.
      - Не возьмет,- шепнула Катя.- Или возьмет?
      Иуда вытянул губы и чуть заметно пожал плечами.
      - По доступной цене,- угрюмо глядя, сказал молодой человек.
      Зубастая американка разволновалась, она ерзала на табурете, придирчиво разглядывая подругу с разных позиций.
      - Все-таки возьмет,- сказала Катя.- Должна взять.- Молодой человек с пробором взглянул на нее, в его глазах стояла тоска.
      - Дужки чуть коротковаты,- сказала тетка с буклями.- И стекла почему-то так блестят... Но я подумаю.
      Американки, как по команде, поднялись и потянулись к двери. Звякнул колокольчик.
      - Идиотки, они и в Африке идиотки,- освобожденно сказал молодой человек и улыбнулся.
      - Они вернутся? - спросил Иуда.
      - Наверняка! - сказал молодой человек.- Вернутся и купят. Завтра скорее всего... Что для вас?
      - Великая нация,- сказал Иуда Гросман.- Знают свой интерес. Всё, что они тут вытворяли,- в порядке вещей и на законном основании... Вот такие у вас найдутся? - И с осторожностью извлек из кармана вчерашние обломки.
      - Эти вам подойдут,- сказал молодой человек и протянул Иуде очки с круглыми стеклами.- Берете? Или рассказать что-нибудь про нильских крокодилов?
      - Спасибо, не надо,- сказал Иуда.- Про крокодилов я уже слышал.
      Семьдесят лет спустя, 19 июня 1997 года, знаменитые очечки Иуды Гросмана исчезли из застекленной витрины одесского литературного музея, где они экспонировались вместе с другими реликвиями - бритвенной мыльной кисточкой и носовым платком с монограммой. Очки были украдены по заказу американского коллекционера Джея К. Робинсона из города Цинциннати, в соответствии с предварительной договоренностью уплатившего дерзкому вору 100 000 долларов США.
      Через неделю после взлома посетители музея могли со смешанными чувствами разглядывать в витрине другие очки, ничем, в сущности, не хуже прежних.
      Страсть к путешествиям не вспыхивает в человеке от разговоров с бывалыми людьми, от чтения книг или углубления в иллюстрированные журналы - она заложена в душу изначально. Хорошо путешествовать, сидя на мягком диване в купе скорого поезда и глядя в окно поверх стакана с красным вином. Но и тащиться, соревнуясь со встречным пронзительным ветром, по скалистой тропе Восточного Памира на последнем подъеме перед перевалом Терсагар - хорошо и прекрасно. И переходить вброд на крепком коньке, горный поток Суёк у подножия тянь-шанского Хан-Тенгри - вполне упоительно. А у кого не хватает пороха на азиатские горы с колдовскими именами, тот, запасшись колбасой и водкой, отправляется на пикник в ближайший от постоянного места жительства лесок с его елками или березками. Не путешествует лишь тот, кто сидит в кутузке или прикован недугом к кровати, но и узник, и инвалид, стремясь один к свободе, а другой к исцелению, мысленно преодолевают трудности вольного пути, продираясь сквозь тайгу или тошнотворно раскачиваясь на опасных волнах океана. Бесцельное блуждание между градами и весями есть лишь пародия на путешествие, на это осмысленное и целенаправленное шествие по пути от пункта "А" к пункту "Б" и далее, до самого конца алфавита. Сама жизнь человека - это отчаянное путешествие от рождения к смерти, иногда с остановкой в Париже.
      Путешествие в Париж, впервые в жизни, представляет собою замечательное приключение: иные путешественники не могут справиться с замиранием сердца на перроне вокзала, другие не в силах сдержать слез радостного волнения. Воздух Парижа, бульвары Парижа, крыши Парижа! Само это слово - Париж! - произносится поначалу с восклицательной интонацией, а потом с задумчивой, мечтательной Париж...- так, чтоб сразу стало ясно: Париж, он и есть Париж, и этим все сказано.
      Иуда Гросман высадился в Париже на железнодорожном вокзале Гар дю Нор. Перрон весело, как горная речушка в обжитых берегах, бурлил людьми. Иуду не встречали: момент погружения в Париж он хотел пережить сам, без навязчивой помощи.
      Проталкиваясь сквозь толпу вслед за носильщиком, Иуда беззастенчиво вертел головой и улыбался всем подряд: молодым женщинам он адресовал улыбку веселую и добрую, мужчинам - дружелюбную, а старикам - мудрую, с горчинкой. Каждый человек, будь он хоть француз, хоть русский, хоть чукча на собаке, требует к себе особого подхода. Иуда знал за собой этот дар - подыскивать ключик к любому замочку.
      Некоторые отвечали ему улыбками, некоторые глядели мимо. Мимолетные взгляды не задевали Иуду, он был всецело занят собой, любовь к Парижу наполняла его, а ведь для многих людей любить означает куда больше, чем быть любимым.
      Как всякий русский интеллигент, Иуда Гросман задолго до приезда знал Париж заочно - знал его бульвары и площади, знаменитые памятники и знаменитые кафе Монмартра и Монпарнаса, которые, в сущности, тоже были памятниками, иногда прижизненными: вот из-за этого столика разглядывал женщин Мопассан, здесь сидел неприкаянный Модильяни, а сюда заглядывает иногда Пикассо в своем черном берете, свешивающемся на правое ухо. Гений инженера Эйфеля привлекал Иуду в меньшей степени: Эйфель мог и подождать, и уж если на то пошло, то изобретатель Гильотен по-человечески был куда интересней строителя ажурной вышки с его циркулем... Выйдя на привокзальную площадь, Иуда Гросман твердо знал, что поедет он прямиком на Монпарнас.
      В первой же попавшейся гостинице оказалась свободная комната, и не было ни желания, ни нужды подыскивать что-нибудь другое. Гостиница "Золотая улитка" помещалась в угловом доме, Иудино окно выходило на бульвар. Иуда отодвинул пыльные тюлевые занавески, распахнул створки окна и выглянул. Бульвар был, как зеленая река, по которой вольно плыли разноцветные предметы: автомобили, люди. Можно было долго стоять здесь, у подоконника, и глядеть, но тянуло и вниз: вмешаться в это движение и плыть вместе со всеми и ото всех отдельно... Иуда потер руки и отвернулся от окна.
      В углу комнаты стоял умывальник - почти антикварное сооружение из бачка с медным краником и тяжелого фаянсового таза. Сбоку от двери громоздился расхлябанный платяной шкаф. На стене, оклеенной веселенькими - розовые цветочки, голубенькие бантики - обоями, над кроватью, висел карандашный незастекленный рисунок в облезлой рамке: обнаженная на фоне оконного переплета. Линии рисунка были точные, сильные. Подойдя поближе, Иуда обнаружил масляное жирное пятнышко в углу листа и дату: "1923". Подписи не было. Кровать под рисунком занимала добрую половину комнаты. Разглядывая убранную застиранным шелковым покрывалом парижскую кровать, Иуда Гросман улыбнулся - и увидел вдруг Катю, ее одежду на стуле, ее черные туфли на полу. Потом Катя исчезла, комната вновь наполнилась приятным шумом бульвара, и вполне счастливый Иуда Гросман, не оглядываясь, вышел вон.
      Бульвар вел Иуду. Не следовало проявлять норов и выкаблучиваться: подчиняться движению бульвара было легко, оставалось только вертеть головой, глядеть по сторонам и читать вывески и названия угловых улиц и улочек.
      На пересечении Монпарнаса с бульваром Распай, на угловом доме Иуда Гросман прочитал "Ротонда" и остановился как вкопанный. Прохожие обтекали Иуду, не обращая на него никакого внимания.
      "Ротонда". Значит, вот это и есть "Ротонда". Это ж надо! Первый день, первый час в Париже - и ноги сами принесли его сюда. Ну конечно, кафе "Ротонда" - здесь, на бульваре Монпарнас, как можно было забыть! Через этот порог перешагивали Аполлинер и Гертруда Стайн, Утрилло и Сутин, Дягилев, Фужита и Макс Жакоб. Может, кто-нибудь из них и сейчас сидит за этими стеклами, потягивая винцо и покуривая всякую всячину... Куда ж еще идти Иуде Гросману, знаменитому писателю, как не в "Ротонду"?
      Высокие окна кафе были задрапированы изнутри мягко падавшей тканью, меж ее складками, закруглявшимися книзу, не столько виднелась, сколько угадывалась в глубине помещения, в полутьме высокая стойка бара и квадратные столики, окруженные стульями с плетеными спинками. Посетителей было немного, раз-два и обчелся, если только они не жались по углам, вне поля зрения Иуды Гросмана. Это соприкосновение глухой и пустынной полутьмы зала с прозрачно светлым гомоном бульвара, отделенных друг от друга лишь листом стекла, создавали ощущение фантасмагории и нереальности происходящего. Реальной живой фигурой был здесь один Иуда Гросман, и ему сделалось зябко.
      Следовало не откладывая войти в кафе, но Иуда медлил. Хотелось продлить, продолжить эту игру в трепет - ведь за тяжелой дверью все сразу встанет по своим местам, за столиками обнаружатся вполне случайные посетители, а тени великих растают и исчезнут без следа. Иуда не спеша прошел мимо входа, потом вернулся. Опрятный старик, колотя тростью с костяным набалдашником, уверенно толкнул дверь и вошел в кафе. Провожая его взглядом, Иуда разглядел за дверью здоровенного молодца в форменной куртке, учтиво поклонившегося вошедшему.