Сто лет одиночества

Хосе Аркадио даже не посмотрел на беднягу. Пока толпа вопрошала человека-змею о грустных подробностях его истории, молодой Буэндиа протолкался в первый ряд к цыганке и встал у нее за спиной. Потом прижался к девушке. Она попыталась отодвинуться, но Хосе Аркадио еще сильнее прижался к ней. Тогда она почувствовала его. Застыла на месте, дрожа от удивления и испуга, не веря своим ощущениям, наконец обернулась и с робкой улыбкой взглянула на Хосе Аркадио. В эту минуту двое цыган сунули человека-змею в клетку и отнесли в шатер. Цыган-зазывала объявил:

– А теперь, дамы и господа, мы покажем вам страшный номер – женщину, которой каждую ночь в этот самый час сто пятьдесят лет подряд будут отрубать голову в наказание, ибо она видела то, чего не должна была видеть.

Хосе Аркадио и девушка не присутствовали при обезглавливании. Они ушли к ней в шатер и, снедаемые мучительным волнением, целовались, одновременно сбрасывая с себя одежду. Цыганка освободилась от своих надетых один на другой корсажей, многочисленных юбок из пожелтевшего кружева, совсем ненужного ей проволочного корсета, груза стеклянных бус и превратилась, можно сказать, в ничто. Этот чахлый лягушонок с неразвитой грудью и такими худыми ногами, что они были тоньше, чем руки Хосе Аркадио, обладал, однако, решительностью и пылом, которые с лихвой возмещали его хрупкость. К сожалению, Хосе Аркадио не мог ответить такой же страстностью, потому что в шатер то и дело входили цыгане с разным цирковым имуществом, занимались тут своими делами и даже устраивались играть в кости на полу возле кровати. Посередине шатра на шесте висела лампа и освещала каждый уголок. В коротком промежутке между ласками голый Хосе Аркадио беспомощно вытянулся на постели, не зная, что же ему делать, а девушка снова и снова пыталась вдохновить его. Немного погодя в шатер вошла пышнотелая цыганка в сопровождении человека, который не принадлежал к труппе, но и не был из местных, оба начали раздеваться прямо около кровати. Женщина случайно взглянула на Хосе Аркадио и пришла в полный восторг, увидев его спящего зверя.

– Мальчик, – воскликнула она, – да сохранит его тебе Бог!

Подружка Хосе Аркадио изъявила желание, чтобы их оставили в покое, и новая пара улеглась на землю, рядышком с кроватью. Чужая страсть пробудила наконец желание в Хосе Аркадио. При первой его атаке кости девушки, казалось, рассыпались в разные стороны с беспорядочным стуком, как груда фишек домино, кожа растворилась в бесцветном поту, глаза наполнились слезами, а все тело издало тоскливый стон, и от него смутно запахло тиной. Но цыганка перенесла натиск с твердостью и мужеством, достойными восхищения. Хосе Аркадио почувствовал, что он возносится в какие-то райские заоблачные выси, из его переполненного сердца хлынули фонтаном нежнейшие непристойности, они вливались в девушку через уши и выливались у нее изо рта, переведенные на ее язык. Это было в четверг. А в ночь на субботу Хосе Аркадио повязал себе голову красной тряпкой и ушел из Макондо вместе с цыганами.

Заметив исчезновение сына, Урсула кинулась искать его по всему селению. На том месте, где прежде стояли цыганские шатры, она увидела только груды мусора и золу от погашенных костров, которая еще дымилась. Кто-то из жителей селения, рывшихся в отбросах, надеясь обнаружить стеклянные бусы, сказал Урсуле, что накануне ночью видел ее сына с комедиантами – Хосе Аркадио толкал тележку с клеткой человека-змеи. «Он стал цыганом!» – крикнула Урсула мужу, который не проявил ни малейшего беспокойства по поводу пропажи первенца.

– Это было бы неплохо, – сказал Хосе Аркадио Буэндиа, продолжая толочь какое-то вещество, уже сто раз толченое-перетолченое и гретое-перегретое и теперь снова очутившееся в ступке. – Он станет мужчиной.

Урсула разузнала, в какую сторону пошли цыгане. Она отправилась по той же дороге, учиняя допрос каждому встречному и надеясь догнать табор, и все удалялась да удалялась от селения, пока наконец не обнаружила, что зашла так далеко, что не стоит и возвращаться обратно. Хосе Аркадио Буэндиа обратил внимание на отсутствие жены только в восемь часов вечера, когда, поставив вещество согреваться на подстилке из навоза, он решил поглядеть, что происходит с маленькой Амарантой, которая к тому времени уже охрипла от плача. Долго не раздумывая, он собрал отряд из хорошо вооруженных односельчан, передал Амаранту в руки женщине, вызвавшейся быть кормилицей, и затерялся на нехоженых тропах в поисках Урсулы. Аурелиано он взял с собой. На рассвете рыбаки-индейцы, говорившие на непонятном языке, знаками объяснили им, что тут никто не проходил. После трехдневных безуспешных розысков они возвратились в деревню.

Хосе Аркадио Буэндиа долго тосковал. Он ходил, как мать, за маленькой Амарантой. Купал ее, перепеленывал, носил четыре раза в день к кормилице, а вечером даже пел ей песни, чего Урсула не умела делать. Однажды Пилар Тернера предложила взять на себя заботы о хозяйстве до возвращения Урсулы. Когда Аурелиано, чья таинственная интуиция еще обострилась в беде, увидел, что Пилар Тернера входит в дом, его словно озарило. Он понял: это она каким-то необъяснимым образом повинна в бегстве его брата и последующем исчезновении матери, и встретил ее с такой молчаливой и непреклонной враждебностью, что женщина больше не появлялась.

Время поставило все на свои места. Хосе Аркадио Буэндиа и его сын, сами не заметив, как и когда это случилось, снова очутились в лаборатории, вытерли пыль, раздули огонь в горне и опять увлеклись кропотливой возней с веществом, которое несколько месяцев протомилось на своей подстилке из навоза. Амаранта, лежа в корзине из ивовых прутьев, в комнате, где воздух был пропитан ртутными испарениями, с интересом наблюдала за тем, что делают ее отец и брат. Через месяц после исчезновения Урсулы в лаборатории начали происходить странные явления. Пустая бутылка, давно валявшаяся в шкафу, вдруг сделалась такой тяжелой, что невозможно было сдвинуть ее с места. Вода в кастрюле, поставленная на рабочий стол, закипела сама по себе, без помощи огня, и бурлила целые полчаса, пока не испарилась до последней капли. Хосе Аркадио Буэндиа и его сын шумно радовались этим чудесам, они не знали, чем их объяснить, но истолковывали как предвестие появления новой субстанции. В один прекрасный день корзина с Амарантой, без всякого постороннего воздействия, внезапно описала круг по комнате на глазах у пораженного Аурелиано, который поспешил остановить ее. Но Хосе Аркадио Буэндиа нимало не встревожился. Он водворил корзину на прежнее место и привязал к ножке стола. Поведение корзины окончательно убедило его в том, что их надежды близки к осуществлению. Именно тогда Аурелиано и услышал, как он сказал:

– Если ты не боишься Бога, бойся металлов.

Почти через пять месяцев после своего исчезновения возвратилась Урсула. Она явилась возбужденная, помолодевшая, в новых нарядах, каких в селении никто не носил. Хосе Аркадио Буэндиа чуть с ума не сошел от радости. «Вот оно! Так и случилось, как я думал!» – закричал он. И это была правда, ведь во время своего длительного затворничества в лаборатории, занимаясь опытами с веществом, он в глубине души молил Бога, чтобы ожидаемое чудо было не открытием философского камня, не изобретением способа превратить в золото все замки и оконные петли в доме, а именно тем, что и произошло: возвращением Урсулы. Но жена не разделила его бурной радости. Она одарила мужа обычным поцелуем, как будто они виделись не более часа тому назад, и сказала:

– Выйди-ка на крыльцо.

Хосе Аркадио Буэндиа понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя от замешательства, которое он испытал, обнаружив на улице перед своим домом целую толпу людей. Это были не цыгане, а такие же, как в Макондо, мужчины и женщины с гладкими волосами и смуглой кожей, они говорили на том же языке и жаловались на те же немочи. Возле них стояли мулы, нагруженные всякой провизией, запряженные волами повозки с мебелью и домашней утварью – целомудренными и незамысловатыми принадлежностями земного бытия, бесхитростно выставленными на продажу торговцами повседневной действительностью.

Эти люди пришли с другого края долины, туда можно было добраться всего за два дня, но там были города, где получали почту каждый месяц и пользовались машинами, облегчающими людям жизнь. Урсула не догнала цыган, но зато нашла ту дорогу, которую не сумел разыскать ее муж в своей безуспешной погоне за великими открытиями.

x x x

Сына Пилар Тернеры принесли в дом ее деда и бабки спустя две недели после того, как он появился на свет. Урсула скрепя сердце приняла младенца, еще раз побежденная упорством своего мужа, который не мог допустить и мысли, что отпрыск рода Буэндиа окажется брошенным на произвол судьбы. Однако она поставила условие, чтобы ребенок никогда не узнал правду о своем происхождении. Мальчика нарекли Хосе Аркадио, но во избежание путаницы все постепенно стали звать его просто Аркадио. В то время в Макондо кипела очень деятельная жизнь, и в доме Буэндиа царила такая суета, что было не до детей. Их поручили заботам Виситасьон, индианки из племени гуахиро, которая попала в Макондо вместе со своим братом, спасаясь от губительной и заразной болезни – бессонницы, уже несколько лет свирепствовавшей на их родине. Брат и сестра были людьми услужливыми и работящими, поэтому Урсула наняла их себе в помощь по дому. Вот так и вышло, что Аркадио и Амаранта стали говорить на языке гуахиро раньше, чем по-испански, и научились есть суп из ящериц и паучьи яйца, но Урсула этого даже не заметила, потому что была всецело поглощена сулившим немалые прибыли производством зверушек и птиц из леденца. Макондо совсем преобразилось. Люди, которых привела Урсула, так расхвалили повсюду выгоды его расположения и плодородие окрестных земель, что очень скоро скромное селение превратилось в оживленный городок с лавками, мастерскими ремесленников и бойким торговым путем, по которому пришли сюда первые арабы в туфлях без задников и с кольцами в мочках ушей и начали менять ожерелья из стеклянных бус на попугаев. У Хосе Аркадио Буэндиа не было ни минутки отдыха. Зачарованный окружающей реальной жизнью, казавшейся ему тогда фантастичнее обширного мира его воображения, он потерял всякий интерес к алхимической лаборатории, предоставил отдых веществу, истощенному долгими месяцами различных превращений, и опять сделался тем рассудительным, энергичным человеком, который некогда решал, где прокладывать улицы и как ставить новые дома, не создавая никому никаких преимуществ по сравнению с остальными. Новые поселенцы питали к нему огромное уважение и без его совета не закладывали ни одного фундамента, не ставили ни одного забора, даже доверили ему размежевание земли. Когда вернулись цыгане-фокусники со своей передвижной ярмаркой, превратившейся теперь в огромное заведение для азартных игр, их встретили шумным ликованием, так как надеялись, что с ними появится и Хосе Аркадио. Но Хосе Аркадио не вернулся, не было с комедиантами и человека-змеи, единственного, по мнению Урсулы, живого существа, знавшего, где искать ее сына, поэтому цыганам не разрешили остановиться в Макондо и даже предупредили, чтобы и впредь ноги их тут не было: теперь цыган почитали за носителей алчности и порока. Однако Хосе Аркадио высказался в том смысле, что древнее племя Мелькиадеса, которое своей тысячелетней мудростью и чудесными изобретениями столь много способствовало возвышению Макондо, всегда будет принято здесь с распростертыми объятиями. Но, судя по словам разных странников и бродяг, заглядывавших в Макондо, племя Мелькиадеса было стерто с лица земли за то, что посмело преступить границы дозволенного человеку знания.

Освободившись, во всяком случае на время, из мучительного плена своего воображения, Хосе Аркадио Буэндиа в короткий срок наладил во всем городе размеренную трудовую жизнь; ровное ее течение было нарушено лишь однажды самим Хосе Аркадио Буэндиа, когда он выпустил на волю птиц, которые с начала основания Макондо отмечали время своим звонкоголосым пением, и вместо них установил в каждом доме часы с музыкой. Это были красивые часы из резного дерева, выменянные у арабов на попугаев, и Хосе Аркадио Буэндиа наладил их ход с такой точностью, что через каждые полчаса они радовали город несколькими тактами из одного и того же вальса – всякий раз все новыми, а ровно в полдень дружно и без единой фальшивой ноты исполняли весь вальс целиком. Хосе Аркадио Буэндиа принадлежала также идея высадить на улицах миндальные деревья вместо акаций, и он же изобрел способ, тайну которого унес с собой в могилу, как сделать эти деревья вечными. Много лет спустя, когда Макондо застроился деревянными домами с крышами из цинка, на самых старых его улицах все еще продолжали расти миндальные деревья – трухлявые, с обломанными ветками, но никто уже не помнил, чья рука их посадила.

Пока отец приводил в порядок город, а мать укрепляла благосостояние семьи, занимаясь производством восхитительных леденцовых петушков и рыбок, которых насаживали на бальзовые палочки и дважды в день выносили из дому для продажи, Аурелиано проводил бесконечные часы в заброшенной лаборатории, из чистой любознательности осваивая ювелирное дело. Он так вытянулся, что скоро одежда, унаследованная от брата, стала ему мала и он начал пользоваться отцовскими вещами, правда, Виситасьон приходилось ушивать рубахи и сужать брюки, потому что Аурелиано был пока худее отца и брата.

Со вступлением в отроческий возраст у него огрубел голос, Аурелиано сделался молчаливым и окончательно замкнулся в своем одиночестве, а взгляд его снова приобрел то напряженное выражение, которое поразило Урсулу в день появления сына на свет. Аурелиано был так сосредоточен на своих занятиях ювелирным делом, что почти не выходил из лаборатории, разве только поесть. Обеспокоенный его нелюдимостью, Хосе Аркадио Буэндиа дал ему ключи от входной двери и немного денег, рассудив, что сыну, быть может, нужна женщина. Аурелиано потратил деньги на соляную кислоту, приготовил царскую водку и позолотил ключи. Но чудачества Аурелиано бледнели перед странностями Аркадио и Амаранты – у тех уже молочные зубы начали выпадать, а они все еще целые дни ходили по пятам за индейцами, уцепившись за полы их одежды, и упорствовали в своем решении говорить на гуахиро, а не по-испански. «Тебе некого винить, – сказала Урсула мужу. – Дети наследуют безумие родителей». И, убежденная, что нелепые привычки ее потомков ничуть не лучше свиного хвоста, она стала было жаловаться на свою несчастную судьбу, но тут Аурелиано вдруг устремил на нее взгляд, который поверг ее в смятение.

– К нам кто-то придет, – сказал он.

Урсула попыталась обескуражить сына своей доморощенной логикой, как это случалось всегда, когда он что-нибудь предсказывал. Ничего особенного, если кто и придет. Через Макондо каждый Божий день проходят десятки чужеземцев, и никого это не беспокоит, и никто не считает нужным предсказывать их появление. Однако Аурелиано, вопреки всякой логике, настаивал на своем.

– Не знаю, кто придет, – твердил он, – но этот человек уже в пути.

И действительно, в воскресенье появилась Ребека. Ей было не больше одиннадцати лет. Она проделала тяжелый путь от Манауре с торговцами кожей, которым поручили доставить девочку вместе с письмом в дом Хосе Аркадио Буэндиа, хотя они так и не могли объяснить толком, что за человек попросил их об этом одолжении. Весь багаж вновь прибывшей состоял из сундучка с платьем, маленького деревянного кресла-качалки, разрисованного яркими цветами, и парусинового мешка; из него все время слышалось «клок, клок, клок» – там лежали кости ее родителей. Письмо, адресованное Хосе Аркадио Буэндиа, было составлено в чрезвычайно любезных выражениях кем-то, кто, несмотря на время и расстояние, продолжал его горячо любить и чувствовал себя обязанным во имя простой человечности совершить сей акт милосердия – отправить к нему бедную, беззащитную сиротку, кузину Урсулы и, следовательно, также родственницу Хосе Аркадио Буэндиа, хотя и более отдаленную, потому что она являлась родной дочерью его незабвенного друга Никанора Ульоа и Ребеки Монтиэль, достойной супруги последнего, коих Господь Бог взял в свое небесное царствие и чьи кости прилагаются к письму, дабы их могли предать земле по христианскому обряду. Оба имени и подпись в конце письма были написаны вполне разборчиво, тем не менее ни Хосе Аркадио Буэндиа, ни Урсула не могли припомнить таких родственников, а равно и знакомого, который носил бы фамилию отправителя и проживал в далеком селении Манауре. Получить какие-либо дополнительные сведения от девочки оказалось совершенно невозможным. Войдя в дом, она тут же уселась в свою качалку и стала сосать палец, глядя на всех большими испуганными глазами и не подавая никаких признаков понимания того, о чем ее спрашивали. На ней было выкрашенное в черный цвет старенькое платьице из диагонали и потрескавшиеся лаковые башмачки. Волосы, собранные за ушами в два пучка, были завязаны черными бантиками. На шее висела ладанка с расплывшимся от пота изображением, а на правом запястье – клык какого-то хищного зверя на медной цепочке: амулет против дурного глаза. Ее зеленоватая кожа и вздувшийся, твердый, как барабан, живот свидетельствовали о плохом здоровье и постоянном недоедании, и тем не менее, когда принесли еду, она продолжала сидеть неподвижно и даже не прикоснулась к поставленной ей на колени тарелке. Все уже пришли к мысли, что она глухонемая, но тут индейцы спросили ее на своем языке, не хочет ли она пить, и девочка повела глазами, словно признала их, и утвердительно кивнула головой.

Ее оставили в доме, ведь другого выхода не было. Окрестить ее решили Ребекой – так же, как звали, если верить письму, ее мать, потому что, хотя Аурелиано не поленился прочитать перед ней все святцы, она не откликнулась ни на одно из имен. Поскольку в те времена кладбища в Макондо не было, ведь никто еще не успел умереть, мешок с костями спрятали до тех пор, пока не появится достойное место для захоронения, и еще долго он попадался под руку в самых разных местах, там, где его меньше всего предполагали обнаружить, и всегда со своим «клок, клок, клок», похожим на кудахтанье сидящей на яйцах курицы. Утекло немало времени, прежде чем Ребека вошла в жизнь семьи. Сначала она имела обыкновение пристраиваться на своей качалке в самом укромном уголке дома и сосать палец. Ничто не привлекало ее внимания, и только когда через каждые тридцать минут начинали играть часы, она всякий раз испуганно озиралась вокруг, словно надеялась обнаружить звуки где-то в воздухе. Долго ее не могли заставить есть. Никто не понимал, почему она не умирает с голоду, пока индейцы, знавшие все, потому что они без конца ходили своими неслышными шагами взад и вперед по дому, не открыли, что Ребеке по вкусу только влажная земля да куски известки, которые она отдирает ногтями от стен. Очевидно, родители или те, кто ее растил, наказывали девочку за эту дурную привычку: землю и известку она ела тайком, с сознанием вины, и старалась делать запасы, чтобы полакомиться на свободе, когда никого не будет рядом. За Ребекой установили неусыпный надзор. Землю во дворе поливали коровьей желчью, а стены дома натирали жгучим индийским перцем, рассчитывая этим путем излечить девочку от порочной наклонности, но она проявляла столько хитрости и изобретательности, добывая себе пищу, что Урсула была вынуждена прибегнуть к самым сильнодействующим средствам. Она выставила на всю ночь под холодную росу кастрюлю с апельсиновым соком и ревенем, а поутру, до завтрака, дала Ребеке это снадобье. Хотя никто никогда не рекомендовал Урсуле такую смесь как лекарство против нездорового пристрастия к земле, она рассудила, что любая горькая жидкость, попав в пустой желудок, вызовет колики в печени. Несмотря на свой хилый вид, Ребека оказалась весьма воинственной и сильной: чтобы заставить ее проглотить лекарство, пришлось к ней подступаться, как к бодливой телке, – она билась в судорогах, царапалась, кусалась, плевалась и выкрикивала разные непонятные слова, которые, по уверению возмущенных индейцев, были ругательствами, самыми грубыми ругательствами, какие только возможны в языке гуахиро. Узнав об этом, Урсула тут же дополнила лечение ударами ремня. Так никогда и не было установлено, что же в конце концов определило успех – ревень, ремень или то и другое вместе, известно лишь одно: через несколько недель у Ребеки появились первые признаки выздоровления. Теперь она играла вместе с Аркадио и Амарантой, относившимися к ней как к старшей сестре, и с аппетитом ела, умело пользуясь вилкой и ножом. Позже обнаружилось, что она говорит по-испански так же бегло, как на языке индейцев, что у нее незаурядные способности к рукоделию и что она поет вальс часов на очень милые слова собственного сочинения. Вскоре Ребека стала как бы новым членом семьи. С Урсулой она была ласковее, чем родные дети. Амаранту звала сестричкой, Аркадио братиком, Аурелиано дядей, а Хосе Аркадио Буэндиа дедулей. Таким образом, Ребека не меньше, чем все остальные, заслужила право называться именем Буэндиа – единственным, которое у нее было и которое она с достоинством носила до самой смерти.

Однажды ночью, уже после того, как Ребека излечилась от порочного пристрастия к земле и ее переселили в комнату Амаранты и Аркадио, индианка, спавшая вместе с детьми, случайно проснулась и услышала странный, прерывистый звук, исходивший из угла. Встревоженная, она вскочила с постели, опасаясь, не забралось ли в комнату какое-нибудь животное, и увидела, что Ребека сидит в качалке и держит палец во рту, а глаза у нее светятся в темноте, как у кошки. Оцепенев от ужаса, Виситасьон прочла в этих глазах признаки той самой болезни, угроза которой заставила ее и брата навеки покинуть древнее королевство, где они были наследниками престола. В доме появилась бессонница.

Индеец Катауре ушел из Макондо, не дожидаясь рассвета. Сестра его осталась, сердце фаталистки подсказывало ей, что смертельный недуг все равно будет преследовать ее, в какой бы далекий уголок земли она ни скрылась. Никто не понял тревоги Виситасьон. «Не будем спать? Ну что ж, тем лучше, – с удовлетворением заявил Хосе Аркадио Буэндиа. – Так мы успеем больше взять от жизни». Но индианка объяснила: самое страшное в болезни не то, что пропадает сон – от этого тело совсем не устает, – хуже всего, что потом неминуемо наступает забывчивость. Говоря так, она имела в виду, что, когда больной свыкается с потерей сна, в его памяти начинают стираться сначала воспоминания детства, потом названия и назначения предметов, затем он перестает узнавать людей и даже утрачивается сознание своей собственной личности и, лишенный всякой связи с прошлым, погружается в некое подобие идиотизма. Хосе Аркадио Буэндиа чуть не умер со смеху и пришел к заключению, что речь идет об одной из бесчисленных напастей, выдуманных суеверными индейцами. Но осторожная Урсула на всякий случай отделила Ребеку от остальных детей.

Через некоторое время, когда испуг Виситасьон, казалось, уже миновал, Хосе Аркадио Буэндиа внезапно обнаружил среди ночи, что вертится в постели с боку на бок и не может сомкнуть глаз. Урсуле тоже не спалось, она спросила, что с ним, и он ответил: «Я снова думал о Пруденсио Агиляре». Они не вздремнули ни минутки, но утром встали совсем бодрыми и сразу позабыли о дурной ночи. За завтраком Аурелиано высказал удивление, что чувствует себя превосходно, хотя всю ночь просидел в лаборатории, где покрывал золотом брошку в подарок Урсуле ко дню рождения. Но никто не придавал значения этим странностям, пока через два дня, в тот час, когда Буэндиа обычно укладывались в постели, все не заметили, что сна у них ни в одном глазу, и, поразмыслив, не сообразили, что не спят уже больше пятидесяти часов.

– Дети тоже не спят. Раз эта чума вошла в дом, никто от нее не спасется, – заметила индианка с присущим ей фатализмом.

И в самом деле – семья заболела бессонницей. Урсула, научившаяся от матери разбираться в лечебных свойствах трав, приготовила питье из аконита и напоила домочадцев, но и после этого заснуть никому не удалось, зато целый день все грезили наяву. Находясь в странном состоянии полусна-полубодрствования, они видели не только образы собственных грез, но и те образы, что грезились другим. Казалось, весь дом наполнился гостями. Сидевшей в своей качалке в углу кухни Ребеке виделось, что человек, очень похожий на нее, в белом полотняном костюме и с золотой запонкой на воротнике рубашки, преподносит ей букет роз. Рядом с ним стоит женщина с нежными руками, она берет одну розу и прикрепляет ее к волосам Ребеки. Урсула поняла, что мужчина и женщина были родителями девочки, но, как ни старалась, так и не узнала их, а лишь окончательно убедилась, что никогда прежде их не видела. Тем временем по недосмотру, которого Хосе Аркадио Буэндиа не мог себе простить, изготовлявшиеся в доме леденцовые фигурки по-прежнему выносили в город на продажу. Дети и взрослые с наслаждением сосали вкусных зеленых петушков бессонницы, превосходных розовых рыбок бессонницы, сладчайших желтых лошадок бессонницы, и когда в понедельник встала заря, не спал уже весь город. Сначала никто не беспокоился. Многие даже радовались – ведь в Макондо дел тогда было невпроворот и времени не хватало. Люди так прилежно взялись за работу, что в короткий срок все переделали и теперь в три часа утра сидели сложа руки и подсчитывали, сколько нот в вальсе часов. Те, кто хотел заснуть – не от усталости, а соскучившись по снам, – прибегали к самым разнообразным способам, чтобы довести себя до изнурения. Они собирались вместе и болтали без умолку, повторяли целыми часами одни и те же анекдоты, рассказывали сказку про белого каплуна, все усложняя ее до тех пор, пока не приходили в отчаяние. Это была игра – из тех, что никогда не кончаются: ведущий спрашивал остальных, хотят ли они послушать сказку про белого каплуна, и если ему отвечали «да», он говорил, что не просил говорить «да», а просил ответить, рассказать ли им сказку про белого каплуна, если ему отвечали «нет», он говорил, что не просил говорить «нет», а просил ответить, рассказать ли им сказку про белого каплуна, если все молчали, ведущий говорил, что не просил молчать, а просил ответить, рассказать ли им сказку про белого каплуна; и никто не мог уйти, потому что ведущий говорил, что не просил уходить, а просил ответить, рассказать ли им сказку про белого каплуна. И так без конца, по замкнутому кругу, целые ночи напролет.

Когда Хосе Аркадио Буэндиа понял, что зараза охватила весь город, он собрал глав семейств, чтобы поделиться с ними своими знаниями об этой болезни и придумать, как помешать распространению эпидемии на соседние города и деревни. Вот тогда-то и сняли с козлов колокольчики, что получены были от арабов в обмен на попугаев, и повесили их у входа в Макондо для тех, кто, пренебрегая советами и мольбами караульных, настаивал на желании войти в город. Все пришлые, появлявшиеся в те дни на улицах Макондо, были обязаны звонить в колокольчик, предупреждая больных, что идет здоровый. Пока они находились в городе, им не разрешалось ни есть, ни пить, ибо не было никакого сомнения в том, что болезнь передается только через рот, а вся пища и все питье в Макондо заражены бессонницей. С помощью этих мер эпидемия была ограничена пределами города. Карантин соблюдался очень строго, и со временем все свыклись с чрезвычайным положением: жизнь снова наладилась, работа пошла, как прежде, и никто больше не огорчался из-за того, что утратил бесполезную привычку спать.

Средство, которое в течение нескольких месяцев помогало всем бороться с провалами в памяти, изобрел Аурелиано. Открыл он его случайно. Больной с огромным опытом – ведь он был одной из первых жертв бессонницы, – Аурелиано в совершенстве освоил ювелирное ремесло. Однажды ему понадобилась маленькая наковальня, на которой они обычно расплющивали металлы, и он не мог вспомнить, как она называется. Отец подсказал: «Наковальня». Аурелиано записал слово на бумажке и приклеил ее к основанию инструмента. Теперь он был уверен, что больше этого слова не забудет. Ему и в голову не пришло, что случившееся было лишь первым проявлением забывчивости. Уже через несколько дней он заметил, что с трудом припоминает названия почти всех вещей в лаборатории. Тогда он приклеил к ним соответствующие ярлыки, и теперь достаточно было прочесть надпись, чтобы определить, с чем имеешь дело. Когда встревоженный отец пожаловался, что забывает даже самые волнующие впечатления детства, Аурелиано объяснил ему свой способ, и Хосе Аркадио Буэндиа ввел его в употребление сначала у себя в семье, а потом и в городе. Обмакнув в чернила кисточку, он надписал каждый предмет в доме: «стол», «стул», «часы», «дверь», «стена», «кровать», «кастрюля». Потом отправился в загон для скота и в поле и пометил там животных, птиц и растения: «корова», «козел», «свинья», «курица», «маниока», «банан». Мало-помалу, изучая бесконечное многообразие забывчивости, люди поняли, что может наступить такой день, когда они, восстановив в памяти название предмета по надписи, будут не в силах вспомнить его назначение. После этого надписи усложнили. Наглядное представление о том, как жители Макондо пытались бороться с забывчивостью, дает табличка, повешенная ими на шею корове: «Это корова, ее нужно доить каждое утро, чтобы получить молоко, а молоко надо кипятить, чтобы смешать с кофе и получить кофе с молоком». Вот так они и жили в постоянно ускользающей от них действительности, с помощью слова им удавалось задержать ее на короткое мгновение, но она должна была неизбежно и окончательно исчезнуть, как только забудется значение букв.

У входа в город повесили плакат: «Макондо», другой, побольше, установили на центральной улице, он гласил: «Бог есть». На всех домах были начертаны разные условные знаки, которым надлежало воскрешать в памяти предметы и чувства. Однако подобная система требовала неослабного внимания и огромной моральной силы, почему многие и поддались чарам воображаемой действительности, придуманной ими же самими, – это было не так практично, но зато успокаивало. Распространению упомянутого самообмана больше всех способствовала Пилар Тернера, наловчившаяся читать по картам прошлое, как прежде читала будущее.