Странник (№2) - Черная Луна

— Никакие это не учения. — Салин до предела понизил голос. — Под городом заложены три ядерных фугаса. Нашел их Белов. А Подседерцев вешает на него чеченский терроризм.

— Японский бог! — выдохнул Решетников и осел в кресло. — И они до сих пор не начали эвакуацию?!

— Это исключено. Конец выборам — конец демократии. Коллапс власти, полная анархия.

— Переворот? — прищурил зло вспыхнувшие глаза Решетников.

— Без сомнений.

— А на город им, выходит, наплевать?!

— Сначала переворот, потом эвакуация. — Салин нехорошо усмехнулся. — И никак иначе.

— Дожили. — Решетников покачал головой. — Зачем же ты Белова отпустил?

— Пусть Подседерцеву кровь дальше портит. С нас и мальчишки хватит.

— А как связан Белов с Настей?

— Во-первых, старая знакомая — дочь друга. Ей можно доверять. Во-вторых, журналистка со своей телестудией. Я не сразу догадался, почему Белов поехал именно к ней. Ему сейчас кровь из носу надо передать информацию о фугасах в СМИ. Вот пусть Настя ему и поможет. Когда состряпает материал, сведем ее с людьми Дениса Филипповича.

— А если Подседерцев прикончит Белова раньше?

— Тогда в эфир пойдет пленка с показаниями Рожухина, — отрезал Салин.

Салин замолчал, мягко барабаня пальцами по подлокотнику. Решетников сунул руку под пиджак, погладил левую половину груди, болезненно поморщился.

За стеной бубнили голоса совещавшихся ни о чем депутатов. Двое в маленькой комнатке молчали. Они знали, что бывают моменты, когда уже не нужны слова.

Глава тридцать девятая. ГНЕЗДО КУКУШКИ

Настя «качала маятник», как заправский автогонщик. Машина ныряла из ряда в ряд, постоянно набирая скорость. Как сорвалась на второй скорости во дворе военкомата, выстрелив из-под колес пылью и камешками, так и мчалась — Настя не давала стрелке спидометра упасть ниже восьмидесяти.

Она молчала, закусив губы, а по лицу текли слезы. Время от времени она размазывала их ладошкой, на секунду отрывая руку от руля.

Белов собрался с силами, несмотря на адскую боль в виске, почувствовал, что вполне сможет бежать дальше.

— Останови, я выскочу.

Настя отрицательно помотала головой.

— Останови!

— Нет! — Глаза Насти зло вспыхнули. — Нет, и все!

— Настенька, это же глупо. Все равно они у нас на хвосте.

Настя указала на бардачок,

— Откройте. Возьмите приемник.

Белов порылся в бардачке, достал миниатюрный приемник с пластиковым штырьком антенны. Нашел кнопку, включил. Салон сразу же наполнился характерным шорохом УКВ-эфира.

— Крутите настройку, — приказала Настя. — А я их спровоцирую.

Ударив по тормозам, она бросила машину в просвет в правом ряду, проскочила под носом у «форда», вильнула влево, оттерев «Газель» и по крутой дуге, едва не зацепив задний бампер «Жигуленка», ворвалась в переулок. Сбавив скорость до минимума, накатом въехала во двор, спрятавшись за угол дома.

— Ну? — Она вытерла последнюю слезинку и улыбнулась Белову.

— Здорово, — только и смог выдохнуть он. Сердце от такой езды готово было выпрыгнуть из груди.

— В эфире тишина?

Белов принялся крутить ручку настройки. Попал на две радиостанции, передающие новости на иностранной тарабарщине, в центре шкалы нервно пульсировала морзянка, но встревоженных голосов, орущих открытым текстом что-то типа: «Витя, держи клиента. Второй, отрезай, отрезай его от трассы», — он не услышал. Даже спокойного «следую за объектом» в эфире не обнаружил.

— Откуда у тебя эта штука, девочка? — Широкополосный УКВ-приемник входил в «джентльменский набор» охранных фирм и уважающих себя преступников.

— Давным-давно купила. Мы тогда хотели что-то типа своей службы криминальных новостей создать. А потом плюнули и забыли. А техника осталась.

Она медленно тронулась, но едва выехала из двора, вновь вжала до упора педаль газа.

— Куда? — поинтересовался Белов.

— Где нас искать не будут. — Настя сунула в рот сигарету, прикурить не успела, в потоке машин открылся просвет, и она, лихо газанув, моментально втиснула туда свой «фольксваген». — Крепко вляпались, Игорь Иванович?

— Хуже не бывает, — не стал кривить душой Белов. — Остановись, Настя. Не стоит тебе лезть в мои дела.

— Во-первых, поздно. — Настя окинула Белова беглым взглядом. — Во-вторых, далеко вы не уйдете. Поверьте женщине, два года прожившей с врачом-психиатром. Через час-другой перенапряжение непременно скажется, и вы просто свалитесь с ног и уснете. Американцы назвали это синдромом боевой усталости. Еще в Корее заметили, что солдаты порой уставали от войны настолько, что просто засыпали в окопе посреди боя. Наших красноармейцев за такое стреляли, а америкашки признавали их временно психически больными. Да вы закройте глаза, Игорь Иванович, легче станет.

Белов прислушался к себе. Действительно, приступ лихорадочной бодрости сменился жуткой усталостью, она действовала, как наркотик, медленно подтачивала волю, хотелось плюнуть на все подозрения и догадки и забыться коротким тревожным сном.

— Не надо мучить себя. — Теплая ладонь Насти легла ему на колено. Закройте глаза и отдохните.

— Куда мы едем? — прошептал Белов, борясь с накатывающим забытьем.

— На Речной. Проеду такими «тропами Хошимина», что ни один гаишник не засечет.

— Мне на Речной нельзя, — слабо встрепенулся Белов.-Там…

— Догадалась, ваш дом обложили наружкой. Но мы их перехитрим. Есть у меня там гнездышко.

С балкона на шестнадцатом этаже открывался вид на весь микрорайон, утопающий в буйной летней зелени. Слева искрилась под закатным солнцем лента Ленинградского шоссе, взлетая на мост через канал. На воду было больно смотреть, столько солнечных бликов рассыпалось по ее поверхности. Ветер на такой высоте оказался резче и холоднее, чем у земли. Сюда не долетали запахи расплавленного асфальта, угар выхлопных газов и стойкое амбре переполненных мусорных баков.

«Хорошо! Жить, оказывается, надо на высоте птичьего полета. Другой обзор, другой масштаб. И мысли совершенно другие», — подумал Белов.

Нехотя оторвал взгляд от бесконечной дуги горизонта. Сориентировавшись по приметам, нашел свой дом. Типовую пятиэтажку в унылом, как новобранцы, строю таких же серых и невзрачных.

«Наверняка выяснили, что семья на даче, тихо взломали замок и притихли на кухне. Считают капли из-под крана, дуреют от невозможности покурить и тихо матерят меня за то, что не иду в капкан. — Он злорадно усмехнулся. — Фиг вам! Я еще побегаю».

В Насте, по его убеждению, пропал агент экстракласса. То, с какой лихостью она доставила его сюда, как грамотно оставила машину на стоянке у магазинчика и провела его к дому обходными путями, заставило изумиться даже видавшего виды Белова. Такого самообладания, если не считать злых слез, он не встречал даже у самых тертых оперов.

— Игорь Иванович, чай готов, — позвала его Настя.

Белов с мальчишеским удовольствием пульнул окурком с высоты шестнадцатого этажа и вернулся в комнату.

Квартира на самом верхнем этаже напоминала гнездышко. Не уютно-интимное гнездышко разукрашенной птички, а пустое, давно заброшенное гнездо кукушки. Выцветшие обои, разномастная мебель годов пятидесятых. Запущенная донельзя кухня с набором прокопченных кастрюль на полках.

Белов сел в продавленное кресло, по левую руку стоял столик на шатких длинных ножках — мебельный шик шестидесятых.

— Это чьи хоромы? — Белов пробежал взглядом по книжным полкам на противоположной стене. Библиотека, как и все в квартире, была с бору по сосенке, в основном затертые корешки с облупившимися буквами, пара разрозненных томов из полных собраний сочинений классиков, вездесущая серокожая «Жизнь замечательных людей» и стопка старых журналов.

— Одного алкоголика, — ответила Настя. Поставила на столик поднос с чашками и сахарницей. Посуда, не в масть с квартирой, оказалась современной, зачерненное стекло. Второй деталью, диссонирующей с обстановкой, был компьютер на письменном столе.

— И где хозяин? — поинтересовался Белов.

— Перед вами. — Настя сверкнула улыбкой.

— Я серьезно.

— И я. — Настя села в кресло напротив, закинула ногу на ногу. — Квартиру купила у алкаша. Ремонтов сделать руки не дошли. Пусть пока так постоит. В

— Но у тебя же есть квартира на Планетной.

— Ну и что? Всегда полезно иметь гнездышко, о котором никто не знает. Убого, сама вижу. Но зато тихо. — Оценивающе осмотрела Белова, удовлетворенно хмыкнула. — Вам идет.

— Что? — удивился он.

— Как сейчас говорят, имидж. Стрижка «под ноль», джинсовка. Знаете, кого напоминаете?

— Бандюка, — усмехнулся Белов.

— Не-а. Полковника Куртца, его Марлон Брандо играл. «Апокалипсис» смотрели?

— Это там, где вертолеты под «Полет валькирий» вьетнамцев долбят?

— Почему-то всем запоминается именно это. А фильм умнейший. Про полковника, который хлебнул войны так, что у него сорвало крышу, ушел в джунгли и создал свою армию из аборигенов и беглых солдат. Он вдруг понял, что у войны нет ни правил, ни законов. Война — это тотальное уничтожение, вихрь смерти, по неосторожности смертных ворвавшийся в мир. И войну ведут бессмертные боги и герои, а не политики и генералы. Политкорректные генералы не смогли ему этого простить и вульгарным образом «заказали» его.

Белов провел ладонью по короткому ершику волос, перед глазами на секунду возник тот полковник в заброшенном храме среди диких джунглей. Настин взгляд не давал ему покоя: остановившиеся глаза с расширенными зрачками неподвижно уставились ему в переносье.

— Из-за лысины похож? — Он постарался перевести все в шутку.

— Нет. Тот полковник заглянул в Бездну и остался жив. Это и делает смертного богоподобным. Книжка, по которой снят фильм, так и называлась «Сердце Бездны». — Настя опустила взгляд. — У вас, Игорь Иванович, глаза человека, заглянувшего в Бездну.

Белов отхлебнул чай. Он оказался чересчур горячим, отдавал какой-то травой, вкус непривычный, но приятный. Откашлялся, ожог и спазм горла помогли стряхнуть неожиданно накатившее оцепенение.

— Кстати, о кино. Сдается мне, девочка, что все сказки про этнографические фильмы — туфта чистой воды. Не могут люди так меняться. Ты же у нас авантюристка. Признайся, опять в журналистские расследования играешь?

Настя наморщила носик.

— Фу, что за день такой? Одни допросы! — Она закурила. — Нет, Игорь Иванович, не играю. Какой смысл? В чужие тайны сейчас лезут вовсе не из неудовлетворенного любопытства. Либо хотят денег заработать, либо привлечь внимание к собственной персоне, что в наши дни одно и то же. Известный человек дороже стоит.

— Но чаще расплачиваются пулей, — уточнил Белов.

— Вот это, между прочим, я отлично знаю.

Белов невольно смутился.

— Что это были за люди, Игорь Иванович? — понизив голос, спросила она.

— Их нельзя назвать хорошими, но сегодня они нам помогли, — немного помедлив, ответил Белов.

— В серьезных делах нет хороших и плохих, есть серьезные люди и дураки.

— Это кто так здорово сказал?

— Папа. — Настя глубоко затянулась, выпустила дым навстречу сквозняку. На секунду глаза сделались мертвыми. — Вы были его другом. Это единственное объяснение, почему я вас не бросила. Правы вы или нет, за что вас гонят, как зверя, меня не интересует.

Белов понял, благодарить не надо, лучше вообще промолчать. Тяжело засопев, попробовал отхлебнуть чай, но лишь опять обжег губы. Досадливо поморщившись, отставил чашку.

— Еще тогда, в джаз-клубе, я почувствовала, с вами что-то произойдет. Страшное. Будто бездна разверзнется под ногами. Никакого умысла помочь нет, поверьте. Чисто женское. Кому смазливые нравятся, кому крутые. Большинству все же умные. А мне такие, как вы сейчас. С болючими глазами. Еще немного, и боль застынет. И глаза станут как у полковника Куртца, видящие то, что не дано другим. — Настя потянулась, придвинула к себе пепельницу. — Вы сказали Димке, что пришли ко мне снимать кино. Это блеф?

— Как сказать. — Белов потер висок, в нем опять ожила боль. — Была такая мысль. Глупость, конечно. Никто такой материал не даст в эфир. Тем более что они наверняка взяли под контроль все СМИ. Утечки не допустят.

— По-крупному играете, Игорь Иванович, — протянула Настя, как-то странно посмотрев на Белова.

— Ты лучше скажи, что от тебя Димка хотел?

Настя брезгливо поморщилась. Стряхнула пепел с сигареты. В пепельницу не попала, столбик пепла упал на стол, ей пришлось сдуть его на пол.

— Сволочь ментовская, — выругалась Настя. — Приехал расколоть. Так это называется?

— Даже так?! А в чем дело-то?

— Виктор сегодня на рассвете покончил с собой.

— Бог мой, я не знал! Настя, извини…

— Обойдемся без соболезнований, — оборвала его Настя. — Виктор не тот человек, по которому рыдать стоит. Что вы так смотрите? У меня сегодня в душе достаточно потоптались, ни слез, ни эмоций не осталось.

Белов решил выдержать паузу, чтобы все обдумать. Слишком много «совпадений». Поднес к губам чашку, стал дуть на курящийся паром чай.

— Все, проехали. — Настя вытерла скопившуюся в уголках глаз влагу. Постаралась улыбнуться. — Живем дальше, да?

— В двух словах — что от тебя хотел Димка? — контролируя интонацию, чтобы не вышло чересчур жестко, задал вопрос Белов.

— Ой, да он больше понты гонял, чем делом занимался. Припер какие-то записи Виктора, просил прокомментировать. Нашел, козел, кого спрашивать! Ему самому к психиатру нужно.

— Фамилии называл?

— Ну, Виктора, само собой. Мещерякова, это научный руководитель. — Настя последний раз затянулась и раздавила окурок в пепельнице. — Еще какой-то Проханов… Прошкин… Прохоров. Ой, я не запомнила. Это так важно, да?

— Фамилии всегда важны, Настенька. Это зацепка. — Белов осторожно сделал первый глоток. — А в каком контексте он упомянул этого Прохорова?

— Лечился он у Виктора. Вернее, лежал в той ведомственной клинике, куда меня по блату устроили. — Настя покрутила пальцем у виска. — По этому делу. Посттравматический синдром называется.

— Когда лежал? — спросил Белов после очередного глотка.

— В феврале прошлого года, как и я.

— И Дима хотел знать, не встречалась ли ты с Прохоровым. Я угадал?

— Ага, — кивнула Настя. — Только я никакого героя-десантника не помню. Ну, а Димка мне за это руки начал крутить. Тут вы ворвались.

— Понятно. — «Еще одно „совпадение“? Белов отставил пустую чашку. Потянулся за сигаретами.

— А мне ни черта не понятно! Слушайте, эти люди, что нас отбили, из конкурирующей фирмы, да?

— Можно сказать, — пробормотал Белов, рот был занят сигаретой, щелкнуть зажигалкой никак не удавалось, ставшие вдруг ватными пальцы никак не попадали на ребристое колесико.

— Так-так-так. — Настя отбросила челку, упавшую на лоб. — Выходит, вы обладаете информацией, опасной для многих. Вами перебрасываются, как гранатой с сорванной чекой: у кого рванет в руках, тот и дурак.

— Настенька, не лезла бы ты в мои дела. — Белов наконец прикурил и откинулся в кресле.

— Вы как себя чувствуете, Игорь Иванович? — встревожилась Настя.

— Нормально. — Белов поморгал глазами. — Устал, наверно.

— Я же говорила, синдром боевой усталости. Поспите, ну хоть капельку.

— Нельзя, мне идти надо.

— Куда? Вам некуда идти, Игорь Иванович. Вас загнали в угол одни, но силой вырвали другие. А своего плана у вас нет, так я понимаю.

— С чего ты взяла? — Белов сделал над собой усилие, иначе провалился бы в сон. — Была одна мысль.

— Идея собрать пресс-конференцию хороша для кино, — назидательно, как непутевому ученику, разъяснила Настя. — Но и в кино главного героя после пресс— конференции ждет автоматная очередь. Лично мне было бы обидно, если бы вы попали на чекистскую доску почета с траурной ленточкой на портрете. На ТВ ваше интервью не пустят, вы сами знаете. Может, через Интернет попробуете? — Настя кивнула на компьютер.

— Бесполезно. Ты не знаешь, что такое СОРМ. Все провайдеры уже взяты под контроль, информацию никто не пропустит. А к тому, кто попытается выбросить ее в сеть, моментально рванет группа захвата.

— Вот так серьезно? — Настя закусила губу, отвернулась.

Белов запыхтел сигаретой, пытаясь никотином выгнать хмарь, накопившуюся в голове, но от этого хмарь сделалась более вязкой, и мысли вязли в ней, как мухи в патоке.

— Выход есть! — Настя хлопнула в ладоши. — Вот говорят, что я дура, а я гений. Вы готовы рассказать все перед видеокамерой?

— Бесполезно. — Белов уже с трудом выговаривал слова. — Все иностранные корпункты взяты под жесткий контроль, а в Останкино ты даже не войдешь.

— А если вывезти за границу? Если сенсация, то там с руками оторвут.

— Думаешь, меня выпустят? — слабо усмехнулся Белов.

— Вы пересидите здесь. Полечу я. — Настя вскочила, нервной походкой прошла к балкону. — Сегодня надо снять вернисаж Муромского. Представляете, погиб перед самой выставкой. А большая часть работ уже в Испании. Хозяин галереи дал большие бабки за фильм о Муромском. Осталось снять последнюю часть — как наши рыдают в ЦДХ по безвременно погибшему. Монтировать надо срочно, чтобы успеть к открытию выставки в Мадриде. Улавливаете мысль?

— Нет.

— В Муромского вложили кучу бабок, а он помер. Теперь его картины стоят в десять раз дороже. Но нужна реклама, со слезой и надрывом. Фильм снимала моя студия. Мне предложили доснять последнюю часть и вылететь с материалом в Испанию.

— Ну и что?

— А то, что в Шереметьеве стоит частный самолет одного из партнеров галерейщика. Вылет в шесть утра. У меня загранпаспорт с Шангенской визой. — Она нетерпеливо притопнула ножкой. — Да соображайте вы быстрее!

— Мне надо подумать, — пробормотал Белов.

— Думайте, если время терпит. Видеокамера у меня здесь есть. Вечером вернусь, договорим.

Она, шлепая босыми ногами, прошла в кухню.

— Ты куда, Настя?

— Переодеваюсь и ухожу. Кино про Муромского снимать, — крикнула она через стену. Следом в ванной зажурчала вода.

Белов выронил из пальцев погасшую сигарету. Мысли путались, а он так хотел сложить картинку, добавив недостающие кусочки. На секунду в сознании вспыхнула вся картинка, невероятная и шокирующая в своей полноте и законченности. Но лишь на секунду. Он уже из последних сил боролся с накатившей одуряющей усталостью. Мышцы сделались кисельными, он даже не пытался встать, знал, что просто не сможет.

Белов прищурился от солнечного света, ставшего вдруг нестерпимо ярким.

В потоке света возникала женская фигура. Лучи струились по ее обнаженным плечам, стекали по груди вниз, рассыпаясь по ногам тонкими искристыми нитями. Она была красива особой слепящей красотой, на которую больно смотреть и невозможно оторвать глаз. Он знал, что она улыбается, хотя не мог разглядеть ее лица. Женщина, сотканная из тепла и солнечного света, шагнула навстречу ему…

Это было последнее, что он увидел. Сон навалился лавиной, смел, уволок в непроглядную бездну.

Глава сороковая. ПОСЛЕДНИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Она не переставала удивляться способности Хана бесконечно долго оставаться в полной неподвижности. В этой отрешенности и омертвелости было что-то завораживающее, словно смотришь на камень, застывший на самом краю пропасти. Достаточно легкого дуновения ветра, чтобы камень ожил, рухнул, пробудив дикий поток камнепада.

Лилит бесшумно ступала босыми ногами по горячей палубе, коленопреклоненная фигура с прямой напряженной спиной, застывшая на носу, оставалась неподвижной, но Лилит знала, Хан уже уловил по одному ему известным признакам ее приближение.

Лилит присела на корточки сбоку, так чтобы видеть безжизненное, как маска, лицо Хана. Он сидел голый по пояс, на гладкой коже играли отсветы плескавшейся внизу воды. Солнце уже зашло, но небо и вода остались одного цветасветло— кремового, с металлическим отливом.

Маска разлепила плотно сжатые губы и произнесла грудным голосом:

— Ты умеешь входить в чужие воспоминания. Ли?

— Нет.

— Это просто.

Горячая ладонь легла на ее затылок. Тепло вошло в мозг, взор замутился, расплылись очертания дальнего берега, белые зубцы домов, зеленые волны ивняка, подступившие к самой воде…

…Розовый снег хрустел под ногами. Глубокие следы за спиной становились густо— синими, цвета низкого неба. Воздух был разреженным и таким стылым, что не ощущалось запаха, только холодком першило в горле. Перевал все круче уходил вверх, к сахарно-белым шапкам на базальтово-черных вершинах.

Слезы жгли глаза, щекотали горячие щеки. Сердце ухало тяжело, обреченно, с каждым шагом все больнее и больнее. Не выдержав, он оглянулся.

Внизу, уже едва различимая за молочной пеленой, лежала долина. Он знал, что горячие источники, пробивающиеся на поверхность, поддерживали в долине, зажатой со всех сторон скалами, мягкий и теплый климат, удивительный для этой горной страны. Там в прозрачных ручьях плескалась рыба, земля приносила тропические плоды круглый год, ни животные, ни люди в долине не знали болезней.

Он попытался разглядеть золотую чешую пагоды, но теплый туман сегодня был необычайно плотным. Лишь раз в разрыве пелены мелькнул острый золотой луч.

Ноги сами собой подломились, он упал на одно колено, рука глубоко ушла в снег. Острые кристаллики сразу же набились под рукав, вонзились в кожу, но боли в теле он не почувствовал. Сердце болело сильнее.

Слова, которые он с рассвета давил в себе, потоком рванулись наружу:

— Я не могу… Позвольте остаться. Еще шаг, и я умру.

— Брат, мое сердце болит не меньше твоего. Помни, дорогу к нам находит лишь тот, кого мы призвали. И уходит от нас лишь тот, кто готов к своему предназначению. Срок пришел, мы расстаемся. Ты готов идти дальше. Не стоит медлить, тебя ждет великая судьба.

— Когда исполнится предначертанное, я вернусь сюда? — с трудом сдержав слезы, выдавил он.

Вместо ответа услышал хруст наста, сначала громкий, будто ломали черствую лепешку, потом все тише и тише, пока звук удаляющихся шагов не превратился_ в мелодичное пение ледяных иголок в студеном воздухе…

…Лилит отрешенно смотрела на пляску бликов на темной воде. Где-то внутри еще пели стеклянные колокольчики, тягучий звук прощания.

Хан потер руки, словно смывая невидимой водой невидимые следы. Указательным пальцем легко прикоснулся к переносью Лилит. Она вздрогнула и очнулась.

— Где и когда это было, Хан? — Лилит погладила лоб, след от прикосновения пальца все еще щекотал кожу.

— Очень давно и очень далеко отсюда клан, носивший имя Ка-Ши, спасаясь от врагов, ушел высоко в горы. Среди вечных снегов они нашли долину, согреваемую подземным теплом. Силами магии и мечами воинов они навсегда закрыли доступ в нее чужакам. Отыскать путь в обитель может только услышавший зов Невидимых. Клан хранит великие тайны. Наши мудрецы умеют читать по звездам будущее, и клан посылает в мир своих воинов, чтобы предначертанное стало явью. Я проделал путь длиною в пять лет, чтобы найти тебя. Это все, что ты должна знать.

Хан легко встал на ноги. Лилит оценивающе посмотрела на его тело, свитое из тугих, упругих мышц. Возраст по такому определить невозможно. Глаза у Хана были черные и холодные, как камешки в прозрачном ручье.

— Такое ощущение, что все висит на волоске. — Лилит зябко передернула плечами. — Ты знаешь, я могла и не прийти.

— Нет, Ли. Все давно предопределено. Ничего нельзя изменить. И мы делаем лишь то, что должно. Он протянул ей руку, Лилит встала рядом.

— Я готова, Хан.

— Пойдем, я покажу тебе тех, кто пойдет с нами. Он взял ее за руку и повел в рубку. Толкнул дверь, пропустил ее первой, перешагнул следом через высокий порог и запер за собой дверь.

В полной темноте Лилит с трудом нашарила переборку, прижалась к холодному металлу спиной.

— Смотри.

Хан щелкнул выключателем. Мутная лампа под низким потолком осветила кубрик. Темно-красный ковер, алтарь и светильники — все, что было на оргии, исчезло. Голый пол, голые стены с черными кругами иллюминаторов.

В центре в два ряда сидели восемь молодых мужчин. Слабый свет бликовал на тугих мышцах обнаженных тел. Спины выпрямлены, руки уперлись в согнутые колени. Если бы не ритмическое колебание мышц живота в такт ровному дыханию, они могли показаться восковыми фигурами в странном музее, такими безжизненными были их лица. Распахнутые глаза смотрели прямо перед собой, но ничего, Лилит была уверена, не видели. Перед каждым на полу рукоятью к правой руке лежал нож с длинным, сантиметров в сорок, скошенным лезвием. Лилит не смогла вспомнить, как называется этот маленький меч по-японски. Слово красивое, как звук клинка, «восьмеркой» вспарывающего воздух.

— Это все, кто остался, Ли.

— Они нас слышат?

— Нет. Они сейчас далеко. Перед последним боем душа должна обрести покой. Стать как река на закате.

— Странно, я думала, у тебя их больше. — Лилит с сомнением провела взглядом по восковым лицам.

— Это лучшие. Остальных можно не считать. Так, пушечное мясо.

— Естественно, если он валил их пачками.

Хан бесшумно прошел к сидящему в первом ряду. Взял его нож. Вернулся к Лилит, поднял клинок на уровень лица. Долгим взглядом смотрел прямо в глаза Лилит. Неожиданно его рука сорвалась вниз, нож взвизгнул в воздухе. Лилит только успела вздрогнуть, когда раздался громкий хлопок и гортанный выдох.

Крайний в первом ряду покачнулся, сжав перед грудью ладони, словно молился. Лилит присмотрелась и охнула. Острие клинка едва не коснулось обнаженной груди, замерев в нескольких миллиметрах, плотно стиснутое ладонями. Лицо человека осталось непроницаемо спокойным, словно он спал с открытыми глазами.

Из душа била горячая вода, клубы пара ползли к потолку. Максимов резко переключил смеситель, и на раскрасневшуюся кожу хлынул ледяной дождь. Мыщцы сразу же собрались в тугие жгуты, он ждал, пока холод не проникнет до костей, лишь после этого выключил воду. Постанывая, схватил полотенце, принялся растирать задеревеневшее тело. Через некоторое время кожа вновь покраснела, в мышцы пошло тепло, но теперь они сделались не кисельными, какими были после пропаривания кипятком, а плотными и упругими. Постоял, закинув голову, позволяя заклокотавшей в теле энергии растечься по самым дальним уголкам. Постарался полностью насладиться тем великолепным ощущением, когда каждая клеточка кажется наполненной жизнью. Усталость имеет свойство накапливаться, исподволь подтачивая даже самый тренированный организм, слишком многие, разучившись расслабляться, незаметно для себя превращаются в стариков. Усталость, как рак, умеет ждать своего часа и имеет гадкое свойство давать о себе знать в самый неподходящий момент. Максимов свято чтил правило: любое усилие начинай и заканчивай полным расслаблением. Чем сильнее предстоит нагрузка, тем глубже должен быть отдых.

Полтора часа он изводил себя упражнениями, разработанными для бодрости ума и тела почти двадцать пять веков назад китайским монахами-воинами. Затем распластался на полу в коротком забытьи, после этого последовал десятиминутный контрастный душ.

Максимов провел по щекам. Осталось только побриться. Машинально нарисовал на запотевшем зеркале витиеватый иероглиф. Рука, потянувшаяся к бритве, замерла в воздухе.

Ограничения на доступ к знаниям в Ордене не существовало. Если действительно знания — сила, то глупо и безнравственно ограничивать в информации того, кому в любую секунду могли потребоваться силы, во много превышающие возможности среднего человека. Еще ни разу Максимов не получал отказа, само собой разумеющимся считалось, что задавший вопрос созрел для ответа на него. Переварить и усвоить он сможет ровно столько, насколько готов, но это не причина устанавливать «информационную диету». На ней выращивают только слепых и тупых исполнителей, которых не жалко терять, потому что в примитивности своей легкозаменяемы и дешевы в изготовлении, как одноразовая посуда.

Утром ему передали ноутбук, десяток дискет и стопку книг. Весь день он устраивал «мозговой штурм», накачивая себя новой информацией. Вика, очевидно в первый раз столкнувшись с такой интенсивной работой, лишь несколько раз заглядывала в комнату, бросала встревоженный взгляд и бесшумно выходила. Иногда заставала Максимова неподвижно лежащим на полу, безжизненно разбросавшим руки, иногда до седьмого пота отжимающимся от пола, но чаще сидящим за столом, что-то читающим с экрана компьютера и сверяющимся с заложенными страницами в книгах. Но лишь сейчас, стоило взглянуть на иероглиф на зеркале, свершилось то магическое действие, что доморощенными мистиками зовется не точно переведенным с английского словом «просветление». Кристаллики разрозненной информации сами собой сложились в многомерную картинку. Максимов испытал невероятный прилив энергии, который бывает лишь в тот краткий миг, когда знания превращаются в силу.

Путь к Истине чреват опасностями. «Во многих знаниях многие печали», вздохнул некогда библейский пророк. И был абсолютно прав. Гораздо комфортнее благодушное неведение, чем беспощадное сияние Истины. Опасности, подстерегающие на пути к ней, образно и доходчиво описали мусульманские мудрецы — суфии. Путь этот подобен бесконечному коридору со множеством дверей. Истина многолика, и открывая дверь за дверью, узнаешь лишь малую ее часть. Но с каждым разом, с каждой открытой дверью ты невольно и необратимо удаляешься от тех, кто счастлив в неведении, для них ты маг и изгой одновременно. Самое страшное то, что иногда не хватает личных сил, чего-то невыразимого словами, что толкнуло тебя в путь, и тогда к ужасу своему узнаешь, что следующая дверь не поддается, а впустившая тебя не открывается. Человек, порвавший с мирской и земной жизнью ради заоблачных высей и неземной мудрости, оказывается как бы между небом и землей. Накопленных знаний и мощи недостаточно, чтобы прорваться выше, но они же не позволяют вернуться в мир людей. И тогда отверженные небом и не принятые землей превращаются в черных магов, озлобленных и могучих демонов, изливающих всю желчь от поражения на головы тех, кого презирают от бессилия и ненависти. Суфии называют их «святыми сатаны».