Екатерина Великая. Сердце императрицы

Екатерина Великая

Сердце императрицы

Автор не претендует ни на историческую достоверность описанных событий, ни на педантично-точное соблюдение хронологии. Цель романа иная – рассказать об удивительной женщине и ее необыкновенной судьбе. Еще раз взглянуть на «галантный век», попытаться понять, почему история великой императрицы волнует наших современников и по сей день…

Она легко прощала и никого не ненавидела… Она любила жизнь… и обладала добрым сердцем.

Из собственноручно написанной эпитафии

Предисловие

Великая женщина

Имя Екатерины Великой на слуху уже не один век. Ее хвалили и хулили, описывали бедность ее двора и богатство ее двора, старомодность нарядов и исключительную любовь к моде, красоту фаворитов и уродство фаворитов… Конечно, можно говорить о завистливости людей, можно говорить о доброжелательности, но ясно одно – эта женщина, сто раз великая правительница, никого не могла оставить равнодушным.

В воспоминаниях современников, конечно, истины больше, но и они, увы, грешат тем, что принимали видимое за истинное: кто-то говорил о живом уме юной принцессы, кто-то, напротив, называл ее недалекой. Однако не найти человека, который бы дал оценку, не окрашенную эмоциями…

Так какой же была она сама? Что чувствовала, почему поступала так, а не иначе, какими руководствовалась резонами, каких друзей выбирала?..

Быть может, не все рассказанное здесь с точки зрения истории достоверно. Быть может, автора можно упрекнуть в предвзятости. Однако для него главным был ответ на вопрос «почему». Что сделало юную наивную Фике Великой Екатериной, какими были ее радости и печали? Какой была она сама – уверенной или робкой, решительной или не очень?

И конечно, какими были те мужчины, что окружали ее? Быть может, упоминаний о любовниках и фаворитах можно было бы избежать, возможно, стоило бы сосредоточиться на одной только принцессе. Но мы же, и великие и малые, коронованные и простолюдины, – не только то, что нам даровано судьбой, но и то, что делает с нами наше окружение. Поэтому придется не просто упомянуть о поклонниках и возлюбленных, но и подслушать, о чем они беседовали и с юной принцессой, и с жаждущей трона великой княгиней, и с мечтающей о подлинном чувстве императрицей. Быть может, удастся не только послушать их разговоры, но и заглянуть в мысли тех, кого Екатерина числила своими друзьями, кого называла своими любимыми и от кого избавлялась как от недоброжелателей.

Одним словом, пора вернуться на два с половиной столетия назад и встретиться с той, о которой еще и сейчас не умолкли разговоры.

Глава 1

Я от всей души благодарю вас…

Штеттин, 1739

– Фике! Фи-и-ике! Мадемуазель ждет!

– Иду, – девчонка, досадливо махнув рукой, повернула к дому.

Она представила себе, что сейчас скажет нянюшка, и поморщилась. Увы, каждое еще не произнесенное слово было чистой правдой: и бегает взапуски наравне с мальчишками, сыновьями простых бюргеров, и волосы в беспорядке, и башмаки, дорогие, какие не всякий богач своим детям купить может, стоптаны почти до дыр, так скоро в дырявых и будешь ходить, глупая девочка…

Но что же делать, если ей невыносимо скучно в компании своей бонны, если унылы и беспросветны уроки пастора? Что делать, если наставления мадам начинаются и заканчиваются горестным вздохом: «Ах, дурочка, как же с твоим-то характером будет житься… Добро еще, если найдется достойный жених…»

Конечно, и мадам, и бонна были отлично осведомлены, кто именно передан на их попечение – принцесса, наследница титулов, София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская… Увы, это были лишь звонкие титулы, ведь само-то княжество можно пересечь из конца в конец за день, даже не устав. Да и доходами оно отнюдь не блистало.

Поэтому и великий князь Христиан, суровый отец малышки Фике, служил полковником в войске своего куда более коронованного родственника Фридриха Второго. Поэтому и бегала по улицам Штеттина девчушка, которую ожидает удивительная, необыкновенная судьба. Судьба, более похожая на сказку, если, конечно, читатель согласится, что бывают сказки и без счастливого конца…

Но сейчас об этом говорить еще рано. Сейчас малышка спешит на скучный урок, где ей будут преподавать если не полные ничтожества, то люди препустейшие. Впереди длинный день, заполненный нотациями, спорами с пастором, скукой… Умница Фике не ждет от этого дня ничего хорошего, как, впрочем, ни от одного из тех, что уже прошел. Даже появление матушки, юной Иоганны, не станет отрадным. Хлестко пахнущая духами рука, быть может, еще погладит Фике по волосам. Но ни на какое тепло, увы, надеяться не приходится.

«Матушка, как обычно, будет торопиться. Ну что ж, потерпим. Ведь когда-то, я чувствую это, все изменится. И она будет искать моего внимания так, как сейчас мечтаю я о ее теплом взгляде…»

Нет, это был не пророческий дар, не предвидение грядущего – все девчонки хоть раз в жизни мечтают о чем-то подобном. Мечтают о нежности, с которой матушка прижмет к себе, о сочувствии, с которым выслушает…Наконец, о том, что увидит в дочери продолжение самой себя.

Но сейчас, увы, это лишь пустые мечты. Ни герцог Христиан, суровый и неулыбчивый, ни мать, Иоганна, взбалмошная и куда более беспокоящаяся о своих нарядах, чем о дочери, не обращают внимания на Фике. А вот матушкин амант (да, Фике вполне осведомлена о тайне сердца своей матери) господин Иван Бецкой, в отличие от самой матушки, все же находит время, чтобы побеседовать с девочкой. Волею судеб изгнанник, он с удовольствием рассказывает о своих путешествиях, о холмах Италии и о горах Греции, о всегда прохладной Англии и истомленной глициниями Бургундии. Видя искренний интерес юной своей собеседницы, пытается сопоставлять законы и верования, уважая ее возраст, – простыми словами объяснить вещи такими, какими видит их сам.

Быть может, именно из этих бесед и родилось серьезное отношение юной Софии к предметам, которые для девушек считались слишком «мужскими», – политике и праву, рабству и равенству. Однако сейчас Фике с тяжелым вздохом возвращалась в свою комнату, где с минуты на минуту должна была появиться ее наставница.

Нянька, которую маленькая София когда-то считала своей доброй матушкой (называя Иоганну мысленно всего лишь глупой старшей сестрой), поджидала ее с кувшином теплой воды и свежим полотенцем.

– Деточка, вы опять играли во дворе, вы опять вымазались так, как не всякий мальчишка может… Давайте же быстренько умоемся и приведем в порядок ваше платье. Госпожа наставница терпеть не может грязнуль…

– А ты, добрая моя Анхен, ты любишь грязнуль?

Нянька улыбнулась.

– Я люблю только одну грязнулю… Ее зовут Фике, и она страшная болтушка. Хотя, признаюсь честно, даже ее я сильнее люблю, когда она умыта и причесана.

Мягкие руки няньки успели за несколько минут привести волосы девочки в порядок, утереть ей личико. Куда-то сами собой испарились уличные башмаки, а на ноги девочки как-то незаметно наделись теплые домашние туфельки.

– Ну вот, теперь моя маленькая Фике куда больше похожа на прилежную ученицу.

Входящая в комнату учительница французского, сухая и унылая мадемуазель Кардель, менее всего готова была с этим согласиться. Однако сегодня ей было не до нотаций в адрес какой-то неотесанной деревенщины, каковой она числила няньку своей ученицы. Ибо и сама только что была вынуждена выслушать от господина Христиана нравоучительную тираду, в которой он сравнил ее (ее!) преподавание с размазыванием холодной вчерашней каши по грязной тарелке.

– Запомните, милочка, столь нерадивые учителя в моем доме не задерживаются!

Вот что посмел сказать этот напыщенный тупица! Хотя и сам, уж мадемуазель Кардель хорошо это знала, был человеком весьма недалеким. Ограниченным и ленивым, более всего гордившимся древностью своего рода и считавшим, что эта древность сама по себе есть неоспоримое преимущество его, принца Христиана Августа.

Одним словом, принц отчитал госпожу Кардель как девочку, однако при этом отчего-то не поднимал глаз от ее декольте, по последней моде отделанного узкими кружевами. Быть может, поэтому нотация не столь заметно испортила француженке настроение, как могла бы.

– Да смотрите, милочка, не забудьте разучить со своей ученицей, моей дочерью, все положенные для юной девушки слова приветствия в адрес ее венценосных родственников. Однако в первую очередь дочь моя должна помнить о древности своего рода и гордо нести звание принцессы Ангальт. Ибо… – тут господин Христиан выпрямился и вознес к небу указательный палец, – …Ангальт – один из древнейших владетельных домов Европы. Его основатели сначала носили титул графов Балленштеттских, в каковом качестве впервые были упомянуты восемь сотен лет назад в исторических хрониках, потом – графов Асканских. Из нашего семейства происходил и знаменитый Альбрехт Медведь, первый правитель Бранденбурга. Пять же сотен лет назад саксонский герцог Генрих впервые принял титул герцога Ангальтского. Подобное генеалогическое дерево должно внушать уважение уже само по себе.

Мадемуазель Кардель кивнула – эту тираду из уст своего нанимателя она слышала, пожалуй, в тысячный раз.

– Вскоре Фике со своей матушкой отправится к моему кузену Адольфу Фридриху, герцогу голштинскому, князю-епископу Любекскому, епископу Эйтенскому… – все эти титулы завистливый Христиан чуть ли не пропел, – и я бы желал, чтобы девочка выглядела подлинной наследницей своего древнего имени.

«Увы, господин мой, – сказать вслух это мадемуазель Кардель, конечно, не посмела, – но ваша дочь имеет ленивый и неповоротливый ум, к учению мало подходящий. Вряд ли она сможет выглядеть подлинной наследницей… даже если и впрямь имеет к вашему древнему роду хоть какое-то отношение…»

– Я сделаю все, что от меня зависит, мой господин! – мадемуазель присела в поклоне. – Когда состоится отъезд вашего величества в сопровождении вашего семейства?

– Иоганна поедет с дочерью без меня! Дела службы, мадемуазель… – с непонятным намеком в голосе произнес принц Христиан. – Приложите же все свое умение! Я отправлю свою семью к кузену еще до осенней распутицы. Так что времени у вас совсем немного… милочка…

Мадемуазель вновь присела в поклоне. Что-то за всеми этими словами господина Христиана таилось. Однако сейчас думать об этом было недосуг – до распутицы и впрямь оставался едва ли месяц, и, значит, ей придется проводить в комнате девочки слишком много времени – и все это только для того, чтобы заставить ее вызубрить два-три десятка обязательных фраз.

Мадемуазель, конечно, понимала, что, будь ее воспитанница хоть трижды тупа, она все же наследница громкого титула и отец заботится о том, чтобы найти ей подходящую партию. Скорее всего, она станет женой какого-нибудь принца, чьи владения столь же обширны, как и Ангальт-Цербстские, и чей титул, пусть и восходит чуть ли не к Адаму, не в силах прокормить ни самого принца, ни тем более его семью. Ну что может быть нужно невесте такого принца? Умение танцевать, слегка разбираться в музыке и литературе, писать красивым почерком, поддерживать беседу, изящно кланяться… Что еще? Иноземные языки, дабы принимать послов и понимать хотя бы десятую часть того, что они говорят. Вот и все, пожалуй…

Все эти мысли и удержали мадемуазель Кардель от замечаний, которыми она обычно начинала каждый свой урок. Недоумевающая нянька даже позволила себе остаться и послушать, чему сегодня будет учить малышку Фике эта «тощая курица». Конечно, она не поняла ни слова – мадемуазель, гневаясь, всегда переходила на свой родной язык. Но по личику маленькой Софии Августы было видно, что урок сегодняшний более чем разительно отличается от урока вчерашнего.

Да, Фике недоумевала. Мысли мадемуазель явно были сейчас заняты чем-то иным. Иначе как объяснить ее спокойствие и тихий ровный голос? Обычно уже через пару минут после начала урока госпожа Кардель переходила на крик и даже не пыталась особо сдерживаться, называя ученицу тупой гусыней и недалекой куклой. Но сейчас…

– А теперь, Фике, еще раз повторите всю фразу целиком…

– Но, госпожа Кардель…

– Я прошу вас, еще раз повторите всю фразу целиком…

И девочка покорно, в который уж раз, повторяла, что она счастлива тем, что великий принц Адольф Фридрих, герцог голштинский, князь-епископ Любекский, оказал ей честь, пригласив ее вместе с матушкой… Что она, София Августа, принцесса Ангальт-Цербстская, гордится тем, что имеет счастье принадлежать к родне столь уважаемого рода… Что приложит все усилия, дабы не посрамить древность прекрасной страны, к коей и она, смиренная, имеет честь принадлежать…

И так далее, час за часом.

«Хорошо хоть, что ночью она не будет заставлять меня повторять одно и то же!»

Говоря по чести, Фике почти сразу вызубрила все, чего от нее желала добиться мадемуазель. Она повторяла уже почти автоматически, не вдумываясь особо в смысл этих слов. Ее мысли были заняты совсем иным предметом: зачем вообще она зубрит все это? Неужели и в самом деле принц Адольф Фридрих пригласит ее вместе с матушкой в свой замок? И если да, то какова будет цель этого путешествия?

Здравого смысла Фике и в десять лет вполне хватало для того, чтобы понять: если бы речь не шла о ней, о каких-то планах взрослых, связанных именно с ее дальнейшей судьбой, она бы сидела дома и ни о какой поездке даже не услыхала, наслаждаясь обществом соседских детишек. Значит, отец все-таки вспомнил о том, что она наследная принцесса? И если так, то кого из принцев прочат ей в мужья?

Увы, сейчас ответа на этот вопрос она не знала. Подозревала лишь, что ее будущий супруг будет сыном такого же безденежного властителя, вынужденного добывать пропитание себе и своей семье, служа какому-то из богатых и именитых домов… Но вот какого именно?

В странных занятиях прошли три недели. Осенние дожди все чаще барабанили по крышам. И вот наконец наемная карета покатила прочь из Штеттина. Вскоре остались позади и городские ворота. Серые тучи, серые стены деревенских домиков, серые от усталости лица… Девочка довольно быстро утомилась и позволила себе прикорнуть, положив голову на плечо матери. Та, против обыкновения, не отстранилась. Наоборот, прижала к себе дочь и даже – вот уж чудо из чудес! – прикоснулась губами к ее волосам. Похоже, беспокойство, причин которого Фике не понимала, терзало Иоганну, заставляло ее в уже сотый раз прикидывать, какими были цели приглашения и какими могут быть последствия визита.

Глупо надеяться, что речь идет о принце Христиане, ее нелюбимом муже. Глупо надеяться и на то, что судьба именно для нее приготовила что-то приятное и нужное! Наверняка речь пойдет о Софии, ее дочери Фике! Быть может, на смотрины в Эйтин прибыл какой-то важный господин, быть может, София должна готовиться к переезду в новую страну, где из нее будут делать будущую владычицу какого-нибудь старинного княжества? Быть может, таким влиятельным господином окажется не посланник какого-то из коронованных домов Европы, а советник бея или визирь паши? Быть может, ее дочь найдет свою судьбу за океаном? Но ведь тогда и ей, мудрой и ласковой матери, непременно надо будет отправиться вместе с дочерью!..

Иоганна прикрыла глаза. Да, сменить постылый Штеттин на солнечный Стамбул или богатую Александрию… Ах, как это было бы кстати! А заодно уж и мужа, пусть лишь числящегося таковым, отставить, наконец соединившись с амантом.

«Но если мои надежды оправдаются, быть может, мне тоже встретится кто-то получше признанного, но незаконнорожденного сына? Вероятно, не стоит торопиться и звать Ивана за собой… Пусть уж все идет как идет. Главное – сбежать от Христиана, от мелочных расчетов, от пристальных подозрительных взглядов». «Отчего это, моя дражайшая супруга, вы, столь недавно покинувшая Париж, опять собираетесь в это гнездо похоти и разврата?» «Отчего это, милочка, вы не торопитесь отставлять от нашего дома всех этих молодых людей, кои, да простит меня Господь, столь же неуважаемы, сколь буйны, шумны и ветрены?»

«Ну какое ему дело, почему я опять тороплюсь в Париж? Почему он не оставит меня в покое?! В конце концов, я не только жена князя, но и сама – дочь Готторпского владетельного дома! Моя родословная восходит к Кристиану I, королю Дании, Норвегии и Швеции, первому герцогу Шлезвиг-Голштейнскому и основателю династии Ольденбургов! Еще неизвестно, кто из нас родовитее! Пусть утешается тем, что София воспитывается в этом холодном грязном Штеттине!»

Сейчас Иоганна отчего-то «забыла», что она сама никогда не пыталась взять в свои странствия дочь. Да и как ей такое могло бы в голову прийти?! Ведь гостила она не у тетушки, как о том говорила мужу, а именно у Ивана Бецкого, вот уже одиннадцатый год милого друга и верного аманта. Да, долго оставаться у него она не решалась, но все же… Что бы там делала София? Только бы мешала матери наслаждаться жизнью!

Однако сейчас тряская наемная карета направлялась не в веселый Париж, а, напротив, в известный своими сквозняками Эйтинский замок. Отчего именно там пожелал собрать всю свою родню Адольф Фридрих, Иоганна не знала. Собственно, не все ли равно где – в любом случае впереди целый месяц скучных бесед, едва слышного обмена колкостями и преувеличенно-громкого обмена любезностями. Быть может, повезет сказаться больной и сократить визит на пару недель. Но если речь идет о судьбе дочери, следует ли это делать? Ведь если судьба Фике решится наилучшим образом, то и ее, Иоганны, судьба может неторопливо войти в одну из холодных выстуженных гостиных.

Фике, прикорнув на плече у матери, пока не думала ни о цели приглашения, ни о том, с кем она там может познакомиться. От матери она была наслышана о своих многочисленных родственниках с длиннейшими родословными и пустыми кошелями, состоящими друг у друга на службе. «Наверное, туда следовало поехать отцу, – быть может, ему бы предложили новую должность или даже звание… Но почему отправились мы с матушкой?»

Девочка непроизвольно пожала плечами. Увы, ответов на эти вопросы не было, да она их и не ждала.

Дороги, мощенные камнем, были не так уж многочисленны. Поэтому, кстати, Христиан Ангальт и торопился отправить семейство до осенней распутицы. Дорога, занимавшая не так много времени, все же была необыкновенно утомительной, а постоялые дворы, где ночевали путешественники, даже самые богатые и знатные, могли предоставить всем одинаковые условия для отдыха. И хорошо, если это была не конюшня, а огромная комната с очагом. Конечно, иногда встречались и странноприимные дома поуютнее – с буфетом и отдельными номерами, – но вряд ли они были по карману любому проезжающему. Поэтому закончить такое путешествие хотелось как можно быстрее.

Всему когда-нибудь приходит конец, и вот колеса кареты загрохотали по мощеному двору замка будущего короля шведского Адольфа Фридриха. Да-да, так уж тесно переплелись судьбы владетельных домов Европы! Понятно волнение, с которым отправилась в путь Иоганна: она-то знала, что и дочь, да и ее саму в Эйтинском замке может ждать самая удивительная судьба, более чем невероятная – от юного принца давних европейских кровей до престарелого паши, пожелавшего украсить свой гарем наследницей северных земель…

Быть может, если бы так произошло, история сложилась бы совсем иначе. Но она не знает сослагательного наклонения – она вертит людьми по собственному разумению, а ее резоны далеко не всегда понятны людям. Чаще, конечно, непонятны совсем.

Карета остановилась.

– О, какое счастье! – прошептала Иоганна.

– Да, матушка, – кивнула Фике.

– Дитя, ты помнишь, о чем просил твой отец, принц Христиан?

– Да, матушка, – едва слышно ответила девочка.

– Повтори еще раз, как ты должна приветствовать его светлость, принца Адольфа Фридриха.

Фике послушно повторила. Она ни разу не сбилась и не замешкалась ни на мгновение, но все равно Иоганна осталась недовольна: этому цветистому приветствию явно не хватало искренности. Но тут уж ничего не поделать: Софии незачем знать, насколько важным может стать любой визит в любой из владетельных домов, даже если это всего лишь замок вдовствующей герцогини Брауншвейгской, которая воспитывала в свое время юную Иоганну.

– А теперь скажи, как следует приветствовать наставника принца Адольфа!

Фике и тут не сбилась ни словом, Иоганна и в этот раз была недовольна.

– А теперь, дитя, прежде чем мы войдем в замок, запомни. Ты всегда говоришь только после меня. Даже на прямые вопросы ты можешь отвечать лишь после того, как я тебе позволю – хотя бы кивком.

Фике тяжело вздохнула. Да, именно такого она и ожидала.

– Повинуюсь, матушка! – произнесла она, изо всех сил пытаясь сдержаться.

Иоганна распахнула дверцу кареты и ступила на камни у ступеней. Навстречу ей выбежал на вид двенадцатилетний мальчишка.

– Я Карл Петр Ульрих, герцог Голштинский! А вы кто такие? Зачем пожаловали?

Иоганна окаменела.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Я увидела Петра III в первый раз, когда ему было одиннадцать лет, в Эйтине у его опекуна, принца-епископа Любекскаго. Через несколько месяцев после кончины герцога Карла-Фридриха, его отца, принц-епископ собрал у себя в Эйтине в 1739 году всю семью, чтобы ввести в нее своего питомца. Моя бабушка, мать принца-епископа, и моя мать, сестра того же принца, приехали туда из Гамбурга со мною. Мне было тогда десять лет. Тут были еще принц Август и принцесса Анна, брат и сестра принца-опекуна и правителя Голштинии. Тогда-то я и слышала от этой собравшейся вместе семьи, что молодой герцог наклонен к пьянству и что его приближенные с трудом препятствовали ему напиваться за столом, что он был упрям и вспыльчив, что он не любил окружающих и особенно Брюммера, что, впрочем, он выказывал живость, но был слабаго и хилаго сложения. Действительно, цвет лица у него был бледен и он казался тощим и слабаго телосложения. Приближенные хотели выставить этого ребенка взрослым и с этой целью стесняли и держали его в принуждении, которое должно было вселить в нем фальшь, начиная с манеры держаться и кончая характером.

Глава 2

Три короны

Эйтин, 1739

– Ну, признавайтесь, кто вы такие! И какого черта делаете в поместье моего родственника!

Та же самая наглость мальчишки, которая только что заставила Иоганну окаменеть, теперь – и достаточно быстро – привела ее в себя. Но самую малость: сил княгини хватило только на то, чтобы прошипеть дочери:

– Скорее кланяйтесь! Это герцог Голштинии, мой племянник и ваш троюродный брат, а его мать Анна Петровна была дочерью русского императора Петра Первого… Вспомните, сколько раз я вам рассказывала об этом. Да кланяйтесь же!

Фике, как учила ее мадемуазель, приподняла пышные юбки и присела в поклоне.

– Не так, – шипела сзади Иоганна, – не так кланяются наследнику сразу трех фамилий.

Фике присела в еще более низком поклоне. Мальчишка ехидно улыбался, но с места не сходил.

– Я жду, ну!

«Какой противный у него голос…» – подумала девочка.

Иоганна открыла было рот, чтобы представиться, но тут наконец загремела барабанная дробь: барабанщики церемониального войска епископа пришли в себя. За этой дробью голос Иоганны пропал, будто его и не было вовсе.

– А, – протянул несносный принц, – так вы тоже наши родственники… Ну и ну, семейка… Где нас только нету… Вот уж дядюшка расстарался, всех созвал. Значит, попируем вечером!

И, не дожидаясь ответа ошарашенных дам, простучал башмаками в глубь коридора. Лакеи, замершие по обе стороны настежь распахнутых дверей, тоже не могли прийти в себя от наглости юного принца.

– Ах, как весел его высочество! Как он решителен! – прошелестела Иоганна.

Фике промолчала – она в который уже раз убедилась, что ее мать, такая властная с прислугой, становится тишайшим, робким и зависимым существом в присутствии богатых родственников. Сейчас преображение было тем более заметно – ведь от момента нотаций в карете до мига, когда принц Карл, хохоча, унесся по коридору, прошло всего несколько секунд.

Только сейчас девочка смогла оглянуться. Только сейчас она заметила, что вымощенный камнем двор продолжается в глубь парка дюжиной дорожек, по краям которых цветут, несмотря на осень, яркие цветы; что дорогу к резиденции принца преграждает шлагбаум, рядом с которым так уместно смотрится будка с часовым; что барабанщики церемониального войска, все, как один, суровые усачи, выстроились в две шеренги у стены замка под навесом.

– Наконец почести, дочь моя, да, заметь, немалые, – прошептала Иоганна.

«Должно быть, прием ожидается нешуточный… Церемониальный караул… Выходит, я ошибалась. Не Фике, а мне еще улыбнется удача!»

Сейчас, как, впрочем, и всегда, Иоганна думала лишь о себе. О своем комфорте, своем будущем и своих желаниях. Ни старшая из детей, София Августа, ни младшие не интересовали ветреную даму. Ей, ей одной, она была убеждена в этом, должен служить весь мир, перед ней одной преклонять колени… Некоторое время она еще будет пребывать в этом убеждении. И притом достаточно долго. Ибо вырастила, о нет, обрела в дочери своевольную и наблюдательную соперницу. Фике еще не догадывалась, что час ее торжества грядет. До этого оставалось еще долгих пять лет.

Щебечущая от возбуждения Иоганна торопилась вслед за церемонно вышагивающим лакеем в напудренном парике. Она не оглядывалась, не смотрела, следует ли за ней дочь, – более того, она, похоже, о ней просто забыла, предвкушая миг, когда припадет к руке епископа.

Эйтин поражал великолепием. Поражал более всего тех, кто не видел дворцов богаче, уютнее и благоустроеннее. А Фике была отнюдь не разбалована ни роскошью, ни даже простым уютом.

Старинные гобелены, повествовавшие о неведомых охотах уважаемых предков нынешнего владельца замка, чуть покачивались от сквозняков, вольно гулявших меж древних стен. Цветы в высоких вазах трепетали, огонь в светильниках клонился, словно пытаясь сопротивляться ветерку, чувствующему себя хозяином положения.

Свора борзых, оккупировавшая большую гостиную, жалась к разожженному камину. Собаки лишь проводили взглядами новых гостий, но не попытались даже привстать или залаять.

Тяжелые темные двери распахнулись, пропустив Иоган ну и Фике в отведенные им покои. Здесь было чуть теплее, чем в замковом коридоре: веселый огонь в камине, плотно задернутые вишневые шторы, пышно взбитые постели.

– Ох, как же я люблю уют и достаток, – почти простонала Иоганна. – И когда наконец мне повезет назвать подобные покои своими…

Фике молча пожала плечами. Увы, ей тоже очень хотелось бы узнать, когда богатство и уют станут доступны княжескому дому Ангальт. Но этого ей не мог пока открыть никто. А сейчас следовало как можно скорее избавиться от накидок и привести себя в порядок – гонг уже позвал гостей в пиршественный зал.

– Принимать нас будут в малом зале для торжеств, – проговорила Иоганна, взбивая кружева у декольте и окутывая себя белым облаком пудры. – Это все-таки семейная встреча, не государственный прием.

– Да, матушка, – Фике узкой ладонью провела по своему более чем скромному платью.

– Фике, дитя, еще раз напоминаю: вы должны служить образцом поведения… Помните: девушке не к лицу объедаться, словно пьяному гусару, – вкушайте мило, старайтесь выглядеть как можно незаметнее и, умоляю вас, не раскрывайте рта без моего позволения!

«Ох, матушка, как же вы ненавидите всех своих детей, как ненавидите меня… Думаю, доведись вам отказаться от всех нас, вы бы с удовольствием это сделали. Однако сейчас вы во мне еще нуждаетесь. И я нуждаюсь в вас. Но придет время, когда вы во мне будете нуждаться как никогда, а я же, напротив, нуждаться в вас не буду совершенно. И вот тогда я скажу вам, чтобы вы не смели рта раскрыть без моего согласия!»

Воистину, нет у нас врагов страшнее, чем мы сами, ибо слово, оброненное невзначай, может вернуться к нам подобно удару шпаги и лишить нас не только надежды, но и самой жизни.

Прием действительно проходил в малом зале. Иоганна сидела напротив дочери, но была вся там, во главе стола, рядом с епископом Августом. Тот вел неспешный монолог о политике, не слишком нуждаясь в собеседниках. Должно быть, оттого, что преотлично знал, что гости внимают каждому его слову как истине в последней инстанции. Проблемы отношений России со всем остальным миром занимали его уже очень много лет. Иллюзий об этих отношениях он не питал, однако предпочитал не думать о том, что его возвышение, о котором слухи уже добрались и до Эйтина, есть дело рук России. Вернее, не столько рук, сколько немалых денег, которые будут выложены за его воцарение на шведском престоле.

Фике тоже прислушивалась к этому монологу. Да, Иван Бецкой был прав: именно здесь, в крошечных княжеских дворах, вершится история, как бы возвышенно это ни звучало. Именно здесь растут будущие императоры и короли, именно здесь получают они представление о высокой политике. Именно это воспитание делает их потом врагами империй или союзниками. Именно…

Но додумать София не успела – за дальним концом стола, где сидел герцог Карл Петр Ульрих, тот самый скверно воспитанный мальчишка, послышался шум. Епископ Адольф замолк, с досадой стукнув кулаком по столу.

– Да что там случилось? – выкрикнул он. – Что за шум? Кто смеет отвлекать меня?

У его кресла вырос могучий камер-юнкер.

– Это ваш племянник, ваше святейшество, – бас камер-юнкера перекрыл все звуки за столом. – Он выпил все бургундское, до которого смог дотянуться.

– Вон! Сей же час выставите его вон! – заревел епископ…

Быть может, Фике забыла бы об этом досадном эпизоде, если бы Иоганна поздно вечером не посетовала, что ее племянник пристрастился к чарке да так, как не всякому уважающему себя драгуну позволено.

– Его воспитатель строг, но герцог изворотлив, как змея. И столь хитер… Должно быть, его ждет великая судьба – ах, целых три короны…

– Матушка, но он же лжив и лицемерен. Да к тому же склонен к выпивке. Я своими глазами видела, как он ворвался в столовую и допивал из бокалов вино. Гадкий, разбалованный мальчишка!

– Дитя, вы не смеете так говорить о герцоге! Его ведет сама Фортуна! Он от момента своего рождения достоин носить и голштинскую, и шведскую, и даже российскую корону.

– Несчастная страна, коей властителем он станет…

– Не сметь! Попридержите язык, Фике! В вас говорят зависть и глупость!

И девочка с удивлением поняла, что сейчас мать права – в ней действительно говорит зависть. Хотя нет, чуточку не так. Она зла, о да, именно зла на судьбу, которая столь ничтожное существо, скучное, некрасивое, падкое на спиртное, одарила столь огромными правами: правами на великие троны, возможностью править Швецией, Голштинией, и даже… Россией!

Быть может, и сама Иоганна втайне завидовала своему племяннику – уж она-то, будь у нее столь обширные возможности, нашла бы им достойное применение, уж она бы сумела выбрать страну побогаче и корону позначительнее!

«Готова спорить, – подумала Фике, – этот гадкий герцог наверняка изберет трон российских монархов. Бедная Россия!»

София понимала, что ей никогда не сказать этого вслух. Кто она такая? Девчонка с оцарапанными коленками, принцесса… с Дармштрассе. Но все же на следующее утро, прогуливаясь с кузеном, задала ему столь важный для нее вопрос.

– И вы, конечно, захотите взойти именно на российский трон?

Герцог презрительно скривил губы:

– И править страной попов и дураков?! Да вы смеетесь надо мной, кузина! Нет и быть не может страны прекраснее моей Голштинии. Только ей я готов служить со всем пылом!

И юный Карл Петер Ульрих отсалютовал сорванным цветком.

«О да, мой дражайший кузен. Я видела, чему вы готовы служить со всем пылом…»

Однако Фике не промолвила ни слова – да кузен и не ожидал от нее никаких слов. Не дурак же он, в самом деле, прислушиваться к лепету какой-то кузины-оборванки.

Преклонение Иоганны перед прусским двором было столь велико, что после Эйтина она не могла не посетить Берлин, не присесть в церемониальном поклоне перед Фридрихом Великим. Конечно, и Фике была рядом с ней. И тут впервые Иоганна ощутила, что дочь выигрывает в том незримом соперничестве, о котором она сама и думать боялась. Император Фридрих обратил внимание на юную принцессу, но весьма жестко оборвал саму Иоганну, стоило ей заговорить о себе и своих желаниях.

В Европе было неспокойно: умерла Анна Иоанновна, престол России занял ее племянник Иоанн Антонович, но всего через год цесаревна Елизавета, поддержанная гвардией и мелким дворянством, выбросила Брауншвейгскую династию из царского дворца. Годовалый Иоанн Антонович был заточен вместе с матерью и более никогда уже свободы не видел. Однако столь печальная судьба не насторожила Европу. Теперь все княжества и герцогства ожидали рождения наследника у Елизаветы или появления того, кого императрица назовет наследником российского престола, буде дитя не родится.

Астрологи пытались прочитать имя счастливца по звездам, предсказатели – увидеть его образ в хрустальном шаре. Но Провидение молчало. Зато не молчали газеты: герцога Голштинии Елизавета Петровна вытребовала в Россию для наследования престола. Теперь хитросплетения высокой политики стали касаться и малышки Фике.

Летом 1742 года король Фридрих производит принца Христиана Ангальт-Цербстского в генерал-лейтенанты, назначив его губернатором Штеттина.

– Он хочет таким образом привлечь к нашему древнему роду внимание российской императрицы! Я чувствую, – бормотала Иоганна, – мне было видение! Ангальт поднимется из забвения, станет вровень с великими домами, навсегда забудет о нищете!

Должно быть, видение матери было пророческим: герцог Людвиг, брат принца Христиана и родной дядя Фике, призвал того в соправители Цербста, и отец стал титуловаться герцогом.

Фике не понимала, но чувствовала, что за всеми этими переменами ей нужно следить более чем внимательно – эти перемены касаются ее так, как не касаются никого в целом мире.

Здесь мы вновь ненадолго оставим Фике – нет смысла рассказывать о каждом дне девочки столь подробно. Однако запомним, что перемены к лучшему заставили ее наблюдать мир еще пристальнее. Она выучилась даже в полунамеках черпать для себя ценные сведения, по обрывкам фраз в беседах матери догадываться о самой сути происходящего.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Мать Петра III, дочь Петра I, скончалась приблизительно месяца через два после того, как произвела его на свет, от чахотки, в маленьком городке Киле, в Голштинии, с горя, что ей пришлось там жить, да еще в таком неудачном замужестве. Карл-Фридрих, герцог Голштинский, племянник Карла XII, короля Шведскаго, отец Петра III, был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бедный. Он умер в 1739 году и оставил сына, которому было около одиннадцати лет, под опекой своего двоюродного брата Адольфа-Фридриха, епископа Любекскаго, герцога Голштинскаго, впоследствии короля Шведскаго, избраннаго на основании предварительных статей мира в Або по предложению императрицы Елизаветы. Во главе воспитателей Петра III стоял обер-гофмаршал его двора Брюммер, швед родом; ему подчинены были обер-камергер Бергхольц и четыре камергера; из них двое – Адлерфельдт, автор “Истории Карла XII”, и Вахтмейстер – были шведы, а двое других, Вольф и Мардефельд, голштинцы. Этого принца воспитывали в виду шведскаго престола при дворе, слишком большом для страны, в которой он находился, и разделенном на несколько партий, горевших ненавистью; из них каждая хотела овладеть умом принца, котораго она должна была воспитать, и, следовательно, вселяла в него отвращение, которое все партии взаимно питали по отношению к своим противникам. Молодой принц от всего сердца ненавидел Брюммера, внушавшего ему страх, и обвинял его в чрезмерной строгости. Он презирал Бергхольца, который был другом и угодником Брюммера, и не любил никого из своих приближенных, потому что они его стесняли. С десятилетняго возраста Петр III обнаружил наклонность к пьянству. Его понуждали к чрезмерному представительству и не выпускали из виду ни днем, ни ночью. Кого он любил всего более в детстве и в первые годы своего пребывания в России, так это были два старых камердинера: один – Крамер, ливонец, другой – Румберг, швед. Последний был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жесткий, из драгунов Карла XII. Брюммер, а следовательно, и Бергхольц, который на все смотрел лишь глазами Брюммера, были преданы принцу, опекуну и правителю; все остальные были недовольны этим принцем и еще более его приближенными.

Вступив на русский престол, императрица Елизавета послала в Голштинию камергера Корфа вызвать племянника, котораго принц-правитель и отправил немедленно в сопровождении обер-гофмаршала Брюммера, обер-камергера Бергхольца и камергера Дукера, приходившагося племянником первому. Велика была радость императрицы по случаю его пребытия. Немного спустя она отправилась на коронацию в Москву. Она решила объявить этого принца своим наследником. Но прежде всего он должен был перейти в православную веру. Враги обер-гофмаршала Брюммера, а именно – великий канцлер граф Бестужев и покойный граф Никита Панин, который долго был русским посланником в Швеции, утверждали, что имели в своих руках убедительные доказательства, будто Брюммер с тех пор, как увидел, что императрица решила объявить своего племянника предполагаемым наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны. Но я всегда сомневалась в этой гнусности и думала, что воспитание Петра III оказалось неудачным по стечению несчастных обстоятельств.

Глава 3

Дар Провидения

Берлин, 1743

Целый год провела Иоганна с дочерью в Берлине (дада, целый год, только бы подальше от герцога Христиана и его нескончаемых нотаций), столице прусского государства, каковым он стал после объединения курфюршества Бранденбург с герцогством Пруссия за две сотни лет до описываемых событий. София выросла, похорошела. Однако Иоганна была недовольна:

– Боже, дитя мое, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, могла произвести на свет такое чудовище?..

Фике привычно промолчала. Да, мать, должно быть, мечтала сделать из дочери изящное манерное существо, вроде фарфоровой статуэтки, под стать изысканным картинам галантных живописцев, а кроме того, искренне считала себя образцом, была уверена, что равных ей самой по красоте и изяществу нет и никогда не было под солнцем.

– Помните, дочь моя, главное – хороший тон! – твердила она Фике.

Поглощенная лишь собой, заботящаяся лишь о том, чтобы люди замечали ее и только ее одну, мать не разглядела в выросшей дочери прекрасной юной девушки. Но прусский король, к счастью лишенный забот глупой Иоганны, понял, что в его руках еще один козырь в политической игре, которую Пруссия давно уже вела с Россией.

– Неразумно не использовать того, что само плывет к нам в руки, – сказал как-то Фридрих своему министру. – Следует незамедлительно использовать привязанность Елизаветы к своим прусским родственникам. Сейчас российская императрица обшаривает закоулки Европы, собирая портреты для создания «романовской» галереи… Думаю, за этим стоит совсем иная забота: наша царственная сестра ищет невесту для Карла Петера… О нет, для Петра Федоровича, герцога Голштинского.

Министр склонился в поклоне – его люди при дворе Елизаветы уже неоднократно сообщали ему то же самое.

– Полагаю, мой король, что нам стоит пригласить Антуана Пэна, дабы он создал портрет юной Фике. Так мы потрафим вашей венценосной сестре и, надеюсь, подскажем ей, что поиски уже можно прекратить.

Прусские лазутчики при русском дворе не ошибались – именно так все и обстояло. У Елизаветы имелся совершенно законный муж, но дети от этого брака (которых, кстати, и не было!) никоим образом не могли бы наследовать престол империи – это уже были не вульгарные времена Петра I, когда услужливую девицу, маркитантку неведомого рода-племени, произвели в императрицы…

В общем, требовался наследник престола. И потому уже в 1742 году, сразу после своей коронации, Елизавета вызвала в Россию Петра Ульриха, родного внука Петра I (сына Анны Петровны и герцога Голштинского), собственного племянника, – и официально назначила его наследником.

Естественно, уже вскоре наследника было решено женить – ему исполнилось шестнадцать, а по меркам восемнадцатого столетия это считалось вполне подходящим возрастом для брака. Стали подыскивать подходящую девицу, – разумеется, из владетельного дома. Иноземного, конечно. Со времен Петра как-то уже привыкли, что наследники престола женятся на иностранках, а не на русских барышнях, как встарь. Кандидатур перебрали множество.

Воодушевленный английский посол Уич тут же предложил свою кандидатуру – понятное дело, английскую принцессу. Поговаривали, вроде бы юный Петр видел ее портрет и англичанка ему понравилась. Однако Елизавета эту кандидатуру отклонила по причинам, оставшимся неизвестными. То ли «скороспелость» британских монархов была тому причиной (правящая королевская династия сидела на престоле неполных сорок лет и происходила из германского Ганновера, очередного крохотного княжества), то ли нашлись какие-то более высокие политические соображения.

Французы предложили свою принцессу – но тут уж Елизавета категорически воспротивилась и даже не очень выбирала выражения для категорического отказа. Нет сомнений, что это было типичной женской местью – в свое время Елизавету пытались просватать за французского принца, но в Париже отказались, намекая на не вполне благородное происхождение невесты. Родители, вишь ты, поженились только через два года после ее появления на свет. Незаконнорожденная…

Сама же Елизавета первое время склонялась к тому, чтобы женить Петра на принцессе Ульрике, сестре Фридриха Великого. Это была бы великолепная перспектива для России. Последствия на долгие годы, даже столетия, могли оказаться такими, что даже и представить себе непросто.

Россия и Пруссия в тесном союзе, связанные династическим браком, – это была бы такая сила, что в Европе попросту не нашлось бы великой державы или коалиции, способной противостоять на равных. Фридрих Великий умер бездетным, и трон перешел к его племяннику, но, родись у Петра и Ульрики сын, он имел бы точно такие же права на прусский престол. Если вспомнить, что российские монархи относились к связанным с Россией брачными узами Голштинии и Курляндии как к вассалам, живо интересовались их делами, принимали в них самое активное участие…

Елизавету от идеи выбрать прусскую принцессу отговорил канцлер Бестужев. После долгих раздумий императрица все же склонилась к тому, чтобы женить Петра на голштинской принцессе из маленького, бедного, захолустного княжества. Долго и вдумчиво Елизавета обсуждала этот вариант и с лейб-медиком Лестоком, и с воспитателем великого князя Брюммером. Именно Брюммер (тайком, без ведома канцлера) и начал переговоры с Иоганной. Вернее, Иоганна неведомыми путями смогла снестись с Брюммером и уговорить-таки его обратить внимание императрицы на Ангальт-Цербст. Можно, конечно, догадываться, какими путями Иоганна смогла так приблизиться к наставнику наследника, однако не о дипломатических талантах герцогини сейчас речь. Брюммер на уговоры поддался, и Елизавета стала задумываться о Софии Августе все чаще, так и этак мысленно поворачивая ситуацию.

Результат этих раздумий ее удовлетворил, и секретарь русского посольства в Берлине привез Фике усыпанный бриллиантами портрет Елизаветы. Чуть позже из Петербурга дали знать, что желают получить портрет девушки.

Что пережила за долгие месяцы юная София! С одной стороны, ей повторяли то, что повторялось вслух при всех княжеских и королевских домах: Елизавета хочет составить портретную галерею немецких принцесс. С другой – вот уже пару столетий вся Европа прекрасно знала, что портрет-то требуют чаще всего именно для того, чтобы посмотреть невесту, не подавая ей преждевременной надежды…

Антуан Пэн приступил к работе в марте.

– Фике, – Иоганна призвала дочь в свои покои ранним утром, – берлинский живописец Антуан Пэн будет писать ваш портрет. Вам следует принять позу, исполненную достоинства и чести, однако в то же время привлекательную для взоров самых придирчивых мужчин. Я обучу вас этому. Повторяйте за мной.

Герцогиня заломила руки, возведя очи горе. Девушка подумала, что мать сейчас выглядит и смешно, и нелепо. Вряд ли сия поза, являющаяся подлинным олицетворением столь совершенной глупости, может быть привлекательной для взоров придирчивых мужчин. Разве что они мечтают о женщине, напрочь лишенной мозгов и даже не пытающейся это скрыть.

Фике, однако, спорить не стала. Но позировала, приняв все же куда менее вызывающий вид. Мать осталась недовольна. Она сжала губы в тоненькую ниточку, покачала головой и сурово произнесла:

– Вы ослушались меня, дитя мое. Как бы это непослушание не стало для вас роковым!

Портрет был написан довольно быстро.

– Что за суровая мина… – заламывала руки Иоганна. – Что за платье… Почему вы не послушали моих советов, Фике? Этот портрет все испортит… А вы, дочь моя, вы все же воистину отвратительны…

– Разве это произведение искусства? – поднял брови Фридрих. – Это бездарная мазня! Однако же, – задумчиво произнес он, помолчав, – по крайней мере девушка хотя бы похожа на саму себя. А этого вполне достаточно… Юный Петр, говорят, далек от живописи.

Наверняка он будет оценивать не мастерство художника…

Сама же София портрет видела только мельком. Да и кто бы стал спрашивать ее мнение? Вершилась великая политика, а девушка была лишь пешкой в большой игре. Ни королю, ни принцу Христиану, ни Иоганне не пришло в голову, что принцесса все видит, ничего не забывает и дает вполне правильную оценку всем происходящим событиям.

Забавно, что никто из наставников так и не увидел в Софии сколько-нибудь заметного ума. Хотя по прошествии многих лет – история знает сотни примеров этого – находятся современники, которые давным-давно разглядели в великом человеке его величие. Но с Софией Августой все было не так.

– Полагаю, вы слишком строги к своей дочери, милая Иоганна, – говорила княгине, прогуливаясь по замковому саду, ее статс-дама и близкая подруга, баронесса фон Принцен. – Девочка мила и обаятельна, правда, вы совершенно правы, немного скованна и неуклюжа. Но, право же, причина этому – лишь ее юный возраст и неуверенность в своих силах.

– Уж не хотите ли вы сказать, – хмыкнула Иоганна, – что на Фике можно делать серьезные ставки? Я надеюсь только на вариант с Петром и с ужасом думаю о том, что моя маленькая дурочка Фике проворонит такой шанс… Не представляю, что мы будем делать, если она не понравится наследнику русского престола…

– Вы выдадите ее замуж за какого-нибудь кузена, только и всего!

– Ах, какие кузены! Наконец-то после долгих мучений и прозябания здесь, в этом замке, мне выпала возможность блистать при дворе, а Фике… Фике… Она глупа и неосмотрительна, кроме того, упряма и, что уж совсем плохо, некрасива. Нет, с такой дочерью, даже если она понравится этому мальчишке, мне будет очень сложно… Мне будет откровенно стыдно, поймите, дорогая…

– Иоганна, вы преувеличиваете! Да, она не красавица, ей далеко до вас и в изысканности манер, и в воспитанности, и в образованности… – В серых глазах баронессы на мгновение мелькнул смех. – Но я вижу в ней ум – к тому же ум серьезный, расчетливый и холодный. При этом он столь же далек от всего выдающегося, яркого, как и от всего, что считается заблуждением или легкомыслием. Да, она будет самой обыкновенной женщиной, но, возможно, это и неплохо для тех, кто вершит судьбы при российском дворе, – разве нужна Европе вторая Елизавета?

– Может быть, вы и правы… Что до ее ума, меня очень насмешил на днях граф Гилленборг – вы ведь еще не виделись с ним, он только что приехал из Швеции? Представьте, он нашел в пустышке Фике, как он выразился, «философское расположение ума» и считает, что она внутренне даже выше лет своих…

Должно быть, именно это «философское расположение ума» и позволило Фике выдержать полную неизвестность. Девушка должна была питать надежды – и боялась верить. Несколько месяцев самой тягостной неизвестности, неопределенности, никто ничего не знает толком, полной уверенности нет…

Неизвестность, однако, длилась не очень долго. В январе 1744 года курьер из России привез Иоганне письмо от Брюммера: воспитатель наследника приглашал герцогиню с дочерью немедленно пуститься в дорогу, чтобы посетить российский императорский двор.

Именно таковы были формулировки! Еще ничего окончательно не решено! А значит – вновь неизвестность, безумные надежды и боязнь верить… Герцогине предписывалось выезжать немедленно. Свиту велено было сократить до минимума: статс-дама, две горничные, офицер, повар, двое, самое большее – трое лакеев. Принцу Христиану супругу и дочь сопровождать запрещалось. Цель путешествия следовало хранить в глубокой тайне, весь мир должен был считать, что Иоганна едет, дабы поблагодарить Елизавету за все прошлые милости и дружеское расположение.

А через несколько часов у герцога появился и курьер от Фридриха Великого. Король разъяснял Иоганне (но опять не Софии!) причины, по которым ее с дочерью вызывают в Петербург. И вновь неизвестность, пусть теперь и расцвеченная надеждами. Но все же, все же, все же…

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Как только прибыл в Россию голштинский двор, за ним последовало и шведское посольство, которое прибыло, чтобы просить у императрицы ея племянника для наследования шведскаго престола. Но Елизавета, уже объявившая свои намерения, как выше сказано, в предварительных статьях мира в Або, ответила шведскому сейму, что она объявила своего племянника наследником русскаго престола и что она держалась предварительных статей мира в Або, который назначал Швеции предполагаемым наследником короны принца-правителя Голштинии. (Этот принц имел брата, с которым императрица Елизавета была помолвлена после смерти Петра I.

Этот брак не состоялся, потому что принц умер от оспы через несколько недель после обручения; императрица Елизавета сохранила о нем очень трогательное воспоминание и давала тому доказательства всей семье этого принца.) Итак, Петр III был объявлен наследником Елизаветы и русским великим князем, вслед за исповеданием своей веры по обряду православной церкви; в наставники ему дали Симеона Теодорскаго, ставшего потом архиепископом Псковским. Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, так как с детства он всегда был неподатлив для всякаго назидания. Я слышала от его приближенных, что в Киле стоило величайшаго труда посылать его в церковь по воскресеньям и праздникам и побуждать его к исполнению обрядностей, какия от него требовали, и что он большей частью проявлял неверие. Его Высочество позволял себе спорить с Симеоном Теодорским относительно каждаго пункта; часто призывались его приближенные, чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в нее вносили; наконец с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тетка, хотя он и не раз давал почувствовать, по предубеждению ли, по привычке ли, или из духа противоречия, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России. Он держал при себе Брюммера, Бергхольца и своих голштинских приближенных, вплоть до своей женитьбы; к ним прибавили, для формы, нескольких учителей: одного, Исаака Веселовскаго, для русскаго языка – он изредка приходил к нему вначале, а потом и вовсе не стал ходить; другого – профессора Штелина, который должен был обучать его математике и истории, а в сущности играл с ним и служил ему чуть не шутом. Самым усердным учителем был Ланлэ, балетмейстер, учивший его танцам.

Глава 4

Навстречу своей судьбе

Январь 1744

«Тихо… Как тихо…»

На мерзлые камни двора падали редкие снежинки – слишком медленно, будто ни за что не хотели достигать каменных плит, которыми был вымощен внутренний двор княжеского замка. Мрачные стены с тяжелыми зубцами вздымались вверх, и казалось, что за ними нет ничего – что мир начинается и заканчивается здесь, в личных владениях князя Ангальт-Цербстского.

«Говорят, что большая часть России покрыта снегом и дикими лесами, а русские крестьяне невежественны и грубы… Эта страна словно не имеет границ… Она беспредельна… А как она богата – отец говорил, что запасы ее неисчерпаемы. Как, наверно, прекрасно управлять такой страной и быть матерью ее народу! Если бы только понравиться Елизавете и Петру… Я бы любила его и была верна. Я бы сделала Россию просвещенной державой, и никакой другой европейский двор не мог бы сравниться величием и пышностью с российским…»

Итак, завтра в путь – навстречу своей судьбе. Что принесет Фике это странствие? Вернется ли она в Цербст еще когда-нибудь? Повезет ли ей остаться в России? Или повезет, если Елизавета ее не признает?

София неподвижно стояла у окна и смотрела в темноту. Где-то там, за тысячи миль, была Россия. Многие дни пути, многие дни неизвестности…

«Что, если великая императрица решит, что я не гожусь в невесты наследнику престола? Что мне делать тогда?»

Отчего-то многим из нас свойственно в первую очередь рассматривать худший из исходов. Хотя как знать, что хуже? Зачастую отказ подвигает нас на усилия, которых мы никогда бы не стали прикладывать, сложись все благополучно, и мы достигаем куда большего, хотя и не совсем того, чего желали. Напротив, когда наши мечты сбываются, мы порой не испытываем радости, которую, конечно, должны были бы ощутить. В душе же остается странное чувство: «Иначе и быть не могло!»

Невидяще глядя в ночную тьму, София сейчас думала в первую очередь об отказе. Об отказе Елизаветы назвать ее своей невесткой. Тогда планы матери, политический расчет короля, надежды двора – все пошло бы прахом.

«Но ведь это всего лишь политические надежды, политические планы! А где же я? Что будет со мной, если придется возвращаться?»

Да, если придется возвращаться, все политические расчеты окажутся просто пустой интригой. И тогда она сама, София Августа, останется просто пешкой, которой не повезло, – пешкой, которая не удержалась на шахматной доске жизни. И конечно, о жизни этой самой пешки уже никто и не задумается. Она просто перестанет существовать, будто ее и не было вовсе.

«Значит, я должна сделать так, чтобы Елизавета приняла меня не просто как возможную невесту, а как единственно возможную. Так, словно никаких других девушек нет и никогда не было в этом мире!»

И вновь София подумала только о Елизавете, только о политике, но не о себе самой и не о том юноше, который и должен стать ее мужем…

«Стать той самой, о которой мечтает Елизавета. Но как? Наверное, единственная возможность – это оставаться самой собой, но принять новую для меня страну как свою – со всеми ее достоинствами и недостатками, со всеми традициями и праздниками, с ужасным языком и непогодой, холодами… Так, словно иной родины у меня никогда не было, так, словно эти бесконечные просторы были моими всегда и лишь по злобному замыслу Фортуны я провела вдали от России долгих пятнадцать лет. И для этого мне нужно узнать о России все! Но конечно, не от бонны или пастора, не от отца или матушки. Ах, как жаль, что Бецкой так далеко сейчас отсюда! Он бы помог мне, он бы ответил на все мои вопросы…»

Только сейчас, только приняв решение, Фике вспомнила о Карле Ульрихе, Петре Федоровиче. Вспомнила таким, каким видела его пять лет назад. Она невольно содрогнулась… Вряд ли Петр с тех пор сильно изменился. Да и возможно ли это? Должно быть, по-прежнему выстраивает придворных, как солдат на плацу, должно быть, все так же бьет свою собачонку…

«Хочу ли я быть его женой? Женой такого человека? Готова ли полюбить его, готова ли отдаваться ему, рожать его детей? Готова ли?»

Давняя зависть и обида всколыхнулись. Вернулись отголоски давно придушенной боли. Сейчас она вновь стояла у ступеней замка и этот ничтожный мальчишка вновь спрашивал: «Кто вы такие? Зачем пожаловали?» Да, сейчас бы она нашлась что ответить, как приструнить его. Но…

Но ведь этот человек должен стать ее мужем. Именно с ним она должна будет прожить весь свой век. Именно с ним и править должна будет, когда Елизавета передаст племяннику корону.

(Так уж устроена была Фике, что о смерти думать не любила. Пусть она и не была знакома с императрицей Елизаветой, но думать о том, что Петр станет императором, только когда его тетушка умрет, не желала.)

Итак, ей предстоит стать своей в чужой для себя стране. Стать желанной для совершенно чужого человека. Стать… Да просто стать совсем другой, оставаясь при этом самой собой.

«Я буду любить эту страну уже хотя бы потому, что она станет моей страной на долгие годы. Я буду любить мой народ, ибо наверняка мне встретится множество отличных людей. Я буду любить императрицу Елизавету, ибо она дала мне шанс перехитрить судьбу, переродиться, стать другим человеком. Я буду любить своего мужа… Буду любить потому, что все иное недостойно звания герцогини и великой княгини».

Увы, София еще не очень хорошо понимала, что значит любить, еще не представляла, каким может быть это чувство. И конечно, знать не знала о том, что подлинная любовь не возникает только оттого, что человек решил кого-то любить. Что любишь человека… да просто потому, что любишь. Что в нем одном сосредоточен для тебя весь огромный мир. Что прикосновение к нему приносит счастье, что беседа с ним полна отрады, что миг, когда ты ощутишь ответное чувство, запомнится тебе как самый яркий – навсегда. Что сама любовь поднимает тебя над обычным миром так, словно тебе одному дано парить в вышине. Тебе, да еще, быть может, ангелам.

И конечно, Фике еще не понимала, что любить из-за того, что ты это решил, – невозможно. Возможно более или менее успешно делать вид, соблюдая формальности, но приказать сердцу… Увы, приказать сердцу невозможно, как бы ты ни пытался это сделать. И чем больше ты пытаешься приказать ему, тем менее охотно оно тебя слушает.

Фике сейчас знала лишь, что готова ощутить в себе это великое чувство. Готова одарить им и наследника престола, и императрицу, ведь своих детей у нее нет, так пусть же ее, Софии, любовь будет ей дана.

«Но что будет, если они моего чувства не примут? Если укажут мне место подле себя, но лишь оттого, что иное противно их целям? Что, если им нужна буду я лишь как мать детей наследника престола? Смогу ли я сдержаться, смогу ли принять такие правила игры?»

Все-таки София Августа была принцессой. И конечно, она не раз сталкивалась именно с такой ситуацией. Увы, мир высокой политики беспощаден и менее всего считается с чувствами человеческими. Так что же, вновь и вновь спрашивала себя Фике, смогла бы она удовольствоваться только такой ролью?

«Да, думаю, смогла бы. Я бы отдала всю свою любовь детям. Отдала бы им все, что знаю, чему еще научусь. В них бы нашла смысл своей жизни – в их воспитании и образовании. Их бы сделала монархами, любящими свою страну и свой народ, желающими одного лишь добра каждому своему подданному и отдающими себя без остатка служению этому народу!»

О, если бы мир стоял на воплощенных решениях! Если бы все мечты юной Фике воплотились в жизнь! Интересно, какой бы тогда была страна, куда Софии Августе только предстояло отправиться?

Попытаемся мысленно перенестись на десять или пятнадцать лет вперед. София Августа любит своего мужа, полна уважения к огромной России и не мыслит себе иной жизни. Она воспитывает троих чудных малышей, старший из которых, наследник престола Павел Петрович, как две капли воды похож на отца. Утомившаяся от правления Елизавета еще семь лет назад передала племяннику престол и теперь наслаждается жизнью в загородном имении, вместе с невесткой воспитывая внуков.

Цветет страна под мудрым и справедливым правлением императора Петра Третьего. Цветет от счастья и слегка поправившаяся Фике. Она чувствует себя на своем месте: муж ее любит, ее мнение уважает, к словам прислушивается, советы принимает.

Прекрасная картина, верно?

Быть может, все так и будет? Ведь решения Фике тверды, отступать от любого из них она не станет – такой уж уродилась на свет. Нам остается только последовать за принцессой в далекую Россию и узнать, такой ли, как мечталось, стала жизнь Софии Августы Ангальт-Цербстской.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Я желаю и хочу лишь блага той стране, в которую привел меня Господь; Он мне в том свидетель. Слава страны – создает мою славу. Вот мое правило: я буду счастлива, если мои мысли могут тому способствовать.

Государи кажутся более великими по мере того, как вельможи страны и приближенные более удовлетворяются в отношении богатства; изобилие должно царить в их домах, но не ложное изобилие, основанное на неоплатных долгах, ибо тогда, вместо величия, это становится лишь смешным тщеславием, над которым смеются иностранцы; я хочу, чтобы страна и подданные были богаты, – вот начало, от которого я отправляюсь; чрез разумную бережливость они этого достигнут.

Признаюсь, что, хотя я свободна от предрассудков и от природы ума философского, я чувствую в себе большую склонность почитать древние роды; я страдаю, видя, что некоторые из них доведены здесь до нищенства; мне было бы приятно их поднять. Можно было бы достичь восстановления их блеска, украсив орденами и должностями старшего в роде, если у него есть какие-нибудь достоинства, и давая ему пенсии и даже земли по мере нужды и заслуг, с условием, что они будут переходить только старшим и что они будут неотчуждаемы.

Мир необходим этой обширной империи; мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях; заставьте кишеть народом наши обширные пустыни, если это возможно; для достижения этого не думаю, чтобы полезно было заставлять наши нехристианские народности принимать нашу веру; многоженство более полезно для [умножения] населения; вот, что касается внутренних дел. Что касается внешних дел, то мир гораздо скорее даст нам равновесие, нежели случайности войны, всегда разорительной.

Глава 5

Ода бережливости

1744

– Христиан! Мы должны ехать в Россию вот на этом?!

– Пойми, дорогая, что мы не можем позволить себе дорогие экипажи! У нас попросту нет на это денег!

– Но София едет в Россию, к самой императрице! Неужели ты позволишь, чтобы наша дочь, возможно будущая невеста российского царя, приехала в Петербург словно побирушка?!

Гнев матери смущал Софию. Ей было жаль отца и немного стыдно.

– Мы не можем вести себя так, как будто в нашей казне полно денег, Иоганна! Пусть этот русский царь делает ей подарки, если захочет, а если нет, будь уверена – эти старые кареты выдержат еще не одну такую поездку. Наша девочка вернется домой, и дело с концом.

– Как ты можешь так говорить, Христиан! Где мы найдем ей нового мужа, если Петру она не придется по душе – и только потому, кстати, что покажется ему гадким утенком рядом с его придворными дамами? Да и она сама – каково ей будет, насмотревшись на роскошь императора, выходить замуж за какого-то мелкого князька? Разве у нас есть выбор, Христиан? Разве мы не должны использовать этот шанс? Раз в жизни – раз в жизни предоставляется такая возможность! Наша дочь должна быть ослепительной! Она должна произвести впечатление на императрицу! А я? Как я явлюсь к его престолу в таком виде?

Отец вздохнул. Его усталые, полные печали глаза скользнули по Софии, и он поднял взгляд на жену.

– Ты не невеста русского царя, а ее мать, – слабая улыбка тронула его губы.

– И что же – я должна предстать перед русскими в таком экипаже? Да лучше бы я пришла туда пешком, как самая последняя нищенка, каковой, впрочем, и являюсь! Христиан, у тебя было столько времени, чтобы подготовить для нас кареты! Ты мог бы попросить их у Фридриха! Боже мой, кайзер настолько заинтересован в успехе нашего вояжа, что он бы не пожалел денег! А ты, ты… Как всегда, ты не смог воспользоваться тем, что дала тебе судьба! Мы с Фике в Петербурге – на жалких клячах, в жалких обносках!

– Довольно, Иоганна! Три платья, скромные колье и браслеты к каждому – более чем достаточно для юной принцессы! И ты забываешь о еде, воде и снаряжении для каждого, кто отправляется в путь! Шесть недель – очень долгий срок. А русский холод известен всем.

Такие перепалки случались теперь почти каждый день, становились почти привычными. Тогда София неслышно отступала в тень, быстро спускалась по узкой лестнице и убегала к конюшням, туда, где тепло и уютно пахло лошадьми и сеном, кормила хлебом своего любимца – рослого скакуна Огненного – и думала, думала… Но сегодня был день отъезда, и позволить себе такую роскошь она не могла. София только что обняла отца последний раз, последний раз, скрывая слезы, уткнулась щекой в его жесткий мундир и, когда он перекрестил ее на прощание, последний раз поцеловала в холодную твердую щеку…

«Как уехать отсюда? Возможно, я никогда больше не вернусь в родной дом, не увижу отца… Мама жестока, но она права. Как жить здесь – когда не хватает средств даже на содержание замка? Вокруг целый мир – а я? Где в этом мире я? Выйти замуж за князя и всю жизнь считать пфенниги, заботясь только о том, как бы дотянуть до весны и где взять денег на новую карету? Нет, такая жизнь не по мне!»

Зима выдалась необыкновенно холодной, но снега еще не было. Говорили, что там, в России, уже ноги лошадей вязнут по бабки, что путники с трудом преодолевают за день пятую часть обычного дневного перехода, что волки рыщут прямо на проезжих трактах, а крестьяне так оголодали, что отгоняют волков и сами охотятся за глупыми путешественниками, решившими отправиться в путь в такую адскую погоду.

Вот поэтому и были за каретами привязаны сани – чтобы незамедлительно переставить на них карету, как только первые снежинки закружатся в воздухе. Да и сами кареты, как бы тщательно их ни готовили к предстоящему важному странствию, все-таки свои лучшие дни знавали более чем давно. Заштатное княжество, увы, действительно не могло похвастать элегантными экипажами, каким только и можно доверить столь важных путешественников. Они тряслись на замерзших колдобинах и стонали почти человеческими голосами, стоило лишь кучеру слегка поторопить лошадей.

Итак, по разбитым дорогам, волоча сани за собой, Иоганна и Фике, «простые путешественницы графини Рейнбек», отправились по почтовому тракту в то самое путешествие.

Ехали долго и тяжко, постоялые дворы находились в состоянии столь плачевном, что решиться отдохнуть в них можно было только из-за крайней усталости. Иоган на слала мужу панические депеши, описывая все страдания «графинь». Увы, это была чистая правда: путники ночевали вместе с владельцами постоялого двора в одном большом помещении. Кров с ними делила и домашняя живность: свиньи, куры. Если удавалось выпросить высокую скамью и таким образом уберечь себя от неизбежного нашествия полчища клопов, герцогиня была счастлива, хотя, конечно, не преминула многословно пожаловаться мужу на то, как жестко, неудобно и неуютно. Миновали Данциг, преодолели Вислу, на третий день оставив за спиной Кенигсберг, оттуда повернули на Мемель.

Здесь уже на целый локоть лежали глубокие снега, экипажи переставили на санные полозья. Наконец караван стал выглядеть относительно благопристойно. За Мемелем почтовый тракт закончился, и до Либавы катили просто по наезженному санному пути. Пятого февраля, измученные холодом и неудобствами, путешественницы добрались наконец до Митавы. Фике впервые увидела деревянные избы…

– Матушка, здесь живут люди?

– Да, дочь моя, здесь живут люди. Вся Россия живет так – привыкайте. Вы видите: Россия бедна, забита, запугана.

«Но отчего же тогда вы, матушка, с такой радостью сопровождаете меня? Отчего так высоко оцениваете грядущий мой брак? Что хорошего в том, что я стану императрицей в этой забитой и запуганной стране?» Однако вслух, конечно, Фике этого не произнесла: она видела, сколько злости и зависти на лице матери, и понимала, что та просто ревнует. Ревнует собственную дочь к тем радужным перспективам, которые – уж герцогиня-то отлично понимала это – давало будущее замужество Фике. Ей, а не герцогине Иоганне Елизавете, достанутся титулы, звания и драгоценности. Ей будут кланяться в пол, ее милости искать, ее молить о благосклонности. Ее, пятнадцатилетнюю дурочку и дурнушку, а не красавицу герцогиню.

И правда, при одной этой мысли у Иоганны на глазах выступали слезы. Она в очередной раз давала себе зарок, что сделает свою старшую дочь послушным инструментом в собственных руках. Давала, но опасалась, что зароку этому суждено остаться пустыми словами – уж очень строптивой выросла дурочка Фике. А тут еще и поручения, которыми ее «облагодетельствовал» король Фридрих… Тайные депеши, кои следовало передать посланнику при елизаветинском дворе, да сделать это так, словно депеш этих никогда и не было… Более того, нужно было дождаться подробных ответов и переслать с доверенным человеком в Цербст глупцу Христиану, чтобы тот передал их своему «венценосному брату».

Иоганна понимала, что речь идет о настоящем, стопроцентном шпионаже, и не могла не дрожать от одной мысли об этом. Но еще больший ужас у нее вызывали мысли о том, что с ней будет, если эта история вскроется. Герцогиню не занимал вопрос, что станет с дочерью. А вот что будет с ней, красавицей Иоганной… Это, увы, она могла представить очень хорошо.

– Привыкайте, Фике, – вновь повторила герцогиня.

«Бедная страна, матушка? Нищие люди? А мы с вами? – продолжила безмолвную беседу Фике. – Три платья, всего три платья, позор! Медный кувшин, все мое имущество… И это не нищета? Что ж, матушка, я выдержу и это! Для меня это будут лишь первые шаги в новый мир. А вот для вас каждый из них, думаю, может превратиться в последний!»

Из Митавского замка в Ригу путешественниц, уже не неведомых никому графинь, а герцогиню Ангальт с дочерью, сопровождал пышный эскорт – драгуны с палашами наголо. Звенела промерзлая амуниция, сверкали клинки, фыркали сытые лошади, а за ними вихрилась снежная пыль. «Россия, Россия… вот какая она, Россия!» Драгуны уверенно сидели на массивных лошадях, сливались с ними в единое целое. «Должно быть, такими были кентавры из античных мифов», – подумалось мимолетно. Вскоре за широкой рекой показались угрюмый замок, шпили храмов и соборов, над острыми крышами домов плыли синие уютные дымы. Это была Рига – западные ворота России.

У городских ворот мать и дочь встретили все гражданские и военные власти – в полном составе – во главе с вице-губернатором князем Долгоруким. Обеих пересадили в парадную карету и торжественно, под гром пушечного салюта, повезли во дворец. Роскошно обставленные залы, часовые в ярких мундирах у каждой двери, барабанная дробь (опять-таки, в честь приезжих), расшитые золотом мундиры, великолепные платья, сияние бриллиантов… Когда Иоганна с дочерью на другой день отправились обедать, снова стали бить барабаны, им вторили трубы, флейты, гобои… Сказка!

Немецкие простушки еще представления не имели, что все это – присказка, по столичным российским меркам – глухая провинция.

В рижском замке, жарко протопленном, царило столь пышное оживление, что в глазах герцогини сразу и навсегда померкли краски берлинских и брауншвейгских празднеств.

– А ведь это еще только Рига, – шепнула она дочери. – Я сгораю от любопытства: что-то будет с нами в Петербурге?

Фике растерялась среди важных персон, отпускавших низкие поклоны, среди осыпанных бриллиантами дам, приседавших перед ней в величавых реверансах. Слышалась многоголосая речь – русская, немецкая, польская, французская, английская, сербская, молдавская, даже татарская. У герцогини закружилась голова от обилия золота и бархата, серебра и шелка, алмазов и ароматных курений. Палочкой-выручалочкой в этом заколдованном замке стал для приезжих камергер царицы Семен Нарышкин.

– А государыня – в Москве. Вас отвезут туда, когда вы немного отдохнете.

София была ошеломлена. При ее появлении великаны преображенцы брали «на караул», а флейты и гобои начинали исполнять пасторальные мотивы. Ей кланялись, ей оказывали почтение… Иоганна, пораженная роскошным приемом не меньше, а то и больше дочери, писала мужу: «Не могу поверить, что все это делается для меня… В Германии в мою честь еле слышно стучали в барабан, а чаще всего и того не делали…» О дочери в этих письмах не говорилось ни слова…

София Августа видела все. И все понимала.

«Смотри, Фике, вот так поступают глупцы и эгоисты, – шептали принцессе наблюдательность и здравый смысл. – Запоминай и не повторяй ошибок матушки. Твоя цель слишком велика… Молчи, но делай выводы! И это будет самое разумное поведение!»

Камергер царицы был очень удивлен, когда однажды утром невеста наследника престола, милая девочка, в дешевеньком платье, со скромной прической, с тихой улыбкой, обратилась к нему с просьбой:

– Господин Нарышкин, мне бы очень хотелось узнать побольше о правилах и обычаях при императорском дворе. Я ничего о них не знаю… Если бы вы согласились помочь мне, я была бы чрезвычайно рада и признательна вам.

– С удовольствием помогу вам, ваше высочество, – сказал Нарышкин с поклоном. – Вероятно, вас более всего интересуют вопросы поведения на приемах, этикета и моды?

– О нет! – воскликнула София, вскинув на камергера блестящие черные глаза. – Я бы предпочла… Возможно, вас не затруднит объяснить мне некоторые тонкости… Словом, то, что поможет мне лучше понять двор и… Россию… Что принято при дворе, как необходимо вести себя… И я бы очень хотела знать… каковы пристрастия народа российского…

– Конечно же, ваше высочество… – отвечал изумленный Нарышкин. – Я запишу для вас необходимые сведения и составлю рескрипт.

Просияв и поблагодарив, Фике покинула камергера, едва сдерживаясь, чтобы от радости не бежать вприпрыжку по запутанным коридорам дворца…

Камергер царицы был одним из тех первых русских, у которых следовало бы учиться всему, что может пригодиться в этой огромной стране. София многие годы будет вести дневник, где найдут свое место и мысли по поводу самых разных событий, впечатления от прочитанного, заметки о традициях и привычках. Но тот рескрипт, писанный второпях в одной из комнат Рижского замка, останется с ней навсегда.

Впереди лежала Россия – неведомая страна, где скрипели под полозьями саней роскошные снега. Ухали, пробивая твердый наст, копыта кавалерийского эскорта. Выехали из Риги утром и еще засветло достигли Дерпта – дороги были на диво гладкие, по вечерам каждая верста освещалась бочкой с горящей смолой. Бюргерская Нарва встретила их яркой иллюминацией, а за Нарвой открылся путь на Петербург…

Несмотря на лютый мороз, ухабы и вой волков по ночам, Фике все больше нравилась Россия. На границе они сменили неудобную тряскую карету на теплые сани с небольшой печкой, и ехать стало гораздо комфортнее и быстрее. Несколько раз останавливались на ночлег в деревенских домах, и Фике с любопытством осматривала огромную печь, от которой было так жарко, что мгновенно начинали пылать замерзшие щеки, лежанку со странным названием «полати», на которой ютились хозяйские дети, лавки вдоль стен и иконы по углам. Ночью, лежа без сна, она могла часами смотреть через затянутое бычьим пузырем окно в темно-синее звездное небо и думать о том, что так же, как это небо, необъятна русская земля, с ее лесами, бесконечными, занесенными снегом дорогами, елями, подпирающими облака, треском костров и криками кучеров, слабым запахом соломы в сенях и мычанием коров в хлеву.

Где-то впереди ждал Петербург, но до него было, как до этого самого неба, а Штеттин остался уже слишком далеко, и казалось, что она затеряна здесь, среди деревянных изб и колодцев, навсегда. Дни, недели проносились в гонке по российским дорогам, на которых что ни поворот, то заносило сани, а Петербург все еще был далеко, и иногда Фике думала, что его и нет на самом деле, ведь не может существовать город-мечта, который все отдаляют и отдаляют от нее снежные русские версты, а он манит и манит, и сколько в нем вымысла, а сколько правды, не скажет никто и никогда…

Отправлялись в путь ранним утром, в окно Фике видела, как постепенно светлело, голубело, наливалось ярким золотым светом холодное русское небо, а тонкие березы, попадавшиеся вдоль дороги, выделялись своими темными полосками на фоне ослепительного снега, и трещали ветви от мороза, и солнце слепило глаза, а кучер покрикивал, и не было конца-краю верстам, и снегам, и полям…

E. И. В. Екатерина II «О величии России»

Сильная душа мало способна на совет душе слабой, ибо эта последняя не в состоянии следовать и даже оценить то, что первая предлагает ей согласно своему характеру; вообще, советовать – вещь чрезвычайно трудная; я хорошо знаю, как исполнить обдуманное мною дело, но у того, кому я советую, нет ни моей мысли, ни моей деятельности при осуществлении моего совета. Это размышление всегда меня располагало, при советах, какие я принимала от других, входить в мельчайшие подробности, даже усваивать слова того, кто мне советовал, и следовать совершенно его мысли. Это следствие моей осторожности ради успеха часто заставляло думать, что я была управляема, между тем как я действовала с открытыми глазами и единственно занятая удачей, всегда ненадежной, как только не сам задумаешь дело, которое собираешься совершить, ибо кто может поручиться, что способ соответствует вашему характеру, даже если он вам нравится.

Глава 6

Смущение духа

1744

На одной из станций их нагнал курьер из Петербурга. Велено было ехать быстрее, и им поменяли лошадей и эскорт. Теперь Фике казалось, что сани летят, почти не касаясь наста, а молодой офицер, скачущий рядом, на самом деле не человек, а таинственное, волшебное существо в развевающемся плаще и с яркими черными глазами…

Глаза эти приводили Фике в смущение каждый раз, когда она наталкивалась на их прямой, в упор, жгучий взгляд. Офицеру было, вероятно, чуть за двадцать. Фике слышала, как товарищи называли его Темкин, и это странное, непривычное имя чудным образом притягивало ее к нему, заставляло вновь и вновь задумываться, удивляться и вспоминать крутые тонкие брови над горячими глазами, высокий лоб и точеный нос, насмешливые губы, которые, однако, готовы были в любой момент, когда юноша встречал ее взгляд, сложиться в почтительную улыбку. Фике ловила себя на том, что ищет его взгляд, а поймав, вспыхивала и старательно напускала на себя надменный вид, вспоминая, что она – наследница ангальт-цербстского престола и невеста русского великого князя, а этот красавец в офицерской форме (которая, черт побери, очень ему шла!) – всего лишь сопровождающее лицо, помощник, слуга.

Этот помощник, этот слуга, казалось, вовсе не смущался тем, что приставлен к самой принцессе. Иоганна только хмыкала, глядя на то, как уверенно и красиво несет он свою гордую голову, как склоняется в поклоне и слегка кивает в ответ на просьбы. Он летел на своем коне, как всадник из сказки, как будто сливался с конем в единое целое, он выполнял и серьезные и крошечные указания так внимательно и быстро, что даже княгиня не могла придраться и возмутиться чем-либо.

– Давно вы на службе у ее величества? – спросила как-то Фике.

Они вышли из постоялого двора и направлялись к саням, в которых уже сидела мать. Иоганна очень плохо переносила русские морозы и старалась не отходить далеко от теплой печки. Она и ехала так, почти не отходя от огня, протягивая к нему руки в тонких перчатках и то и дело потирая их. Она так часто просила подать чего-нибудь согревающего и так сокрушалась о слабом здоровье Фике, что девушка только диву давалась. Ее холодная, неприступная мать действительно боялась приезда в русскую столицу – морозы, болота и русские невежи вызывали у нее отвращение и неприязнь.

– Несколько лет.

– Вам нравится служить?

Черные глаза блеснули – насмешкой? Фике готова была поклясться, что в них промелькнул искренний смех, но вежливое, почтительное выражение на лице офицера не допускало и мысли об этом.

– Я дворянин, ваше высочество. Служба ее величеству – честь для каждого из нас.

– Неужели вам никогда не хотелось заняться чем-нибудь еще?

– Чем же, например, ваше высочество?

Опять этот легкий смех в глазах…

– О, я, право, не знаю. Ваша страна так богата, что, вероятно, было бы весьма увлекательно заняться ее благоустройством…

– Я офицер, ваше высочество. Если моей стране, моей императрице угрожает опасность, я всегда готов выступить на ее защиту. Однако же, полагаю, во мне нет ни малейшей склонности к хозяйственной деятельности.

– Ах, а я была бы счастлива, если бы могла повлиять на что-либо в стране… Знаете, княжество моего отца нельзя назвать богатым, но он прилагает столько усилий к его процветанию, что мне кажется, будет только справедливо, если Бог вознаградит его за труды. Я вижу в России очень много простора, но и очень много беспорядка. Разве вам не хотелось бы, Темкин, чтобы Россия стала процветающей страной?

Офицер помолчал.

– Я думаю, у каждого из нас свое предназначение, принцесса. Но признаюсь, полагаю, что вы, как никто другой, подходите на роль правительницы России.

Фике вспыхнула.

– Почему вы так полагаете?

– Я знаю наследника престола, он очень непростой человек. Однако смею предположить, что ваше влияние окажет на него благотворное действие. Цесаревич Петр нуждается в добром и мудром руководстве.

– Меня удивляют ваши слова.

– Ваше высочество, цесаревич еще очень молод. Что касается меня, я был бы счастлив… видеть вас в Петербурге.

Фике быстро взглянула на него. Черные глаза не избегали ее взгляда, жгли словно огнем.

Графу Алексею Темкину было двадцать пять лет. С ранней юности находясь при дворе, он успел, однако, поучаствовать в нескольких сражениях и покрыть себя славой редкого смельчака и прекрасного фехтовальщика. Его семья была богата и влиятельна, и еще до того, как вылететь из родительского гнезда, он побывал во многих странах – в том числе и в Пруссии, – знал толк в хорошей еде, дорогих винах, светских беседах, изысканных вечерах, полезных знакомствах, был знаком с представителями многих известнейших фамилий Европы, разбирался в людях и европейской политике и в целом вел именно тот образ жизни, которого не мог обеспечить своему семейству вечно пребывающий в долгах князь Ангальт-Цербтский и к которому всей душой стремилась княгиня Иоганна, – то есть любил и умел тратить деньги, имел возможность позволить себе все и ни в чем себе не отказывал. Однако это не мешало ему оставаться верным долгу дворянина и офицера – честь была для него дороже всего на свете, и ни к чему он не относился так ревностно, как к своему доброму имени.

Отец Алексея, человек прямой и жесткий, смолоду отличался крутым и пылким нравом. Всю жизнь он занимал важные посты в Петербурге, Париже, Берлине. О его любовных похождениях ходили легенды, и Петербург полнился слухами о множестве его внебрачных детей, разбросанных по всей России, а то и по всей Европе. Однако, как бы то ни было, законный сын у него был один, Алексей, и вырос он окруженный любовью и заботой и своего строгого отца, и кроткой матери.

Алексей был строен, прекрасно сложен и очень красив – очень мужской, уже очень зрелой красотой, и не было женщины, которая, увидев его, не взглянула бы на него снова. Он никогда не был женат – его невеста умерла от горячки несколько лет назад, и с тех пор за ним замечали только случайные связи – не более. Он держался всегда ровно и спокойно, и его общество было одним из самых приятных в свете, так как его редкостное дружелюбие и расположенность к людям делали его чрезвычайно приятным собеседником. Он был отважен, но не безрассуден, а хладнокровен и не раз и не два побеждал даже противников, превосходивших его ростом и силой. Лицо его светилось приветливостью, но и властностью, голос был глубокий и мелодичный. Он превосходно ездил верхом и мог бы провести в седле несколько дней подряд. Он отличался недюжинным умом и благородством, его образование было всесторонним, воспитание – утонченным, и это сквозило в каждом его слове, взгляде и жесте. Он был добр и всегда готов прийти на помощь. Многие искали его дружбы, но друзьями становились не многие.

Девушка, которую прочили в невесты великому князю Петру, вызывала у Алексея Темкина живейший интерес. Он давно жил при дворе, знал его нравы, уже не раз выполнял особые поручения императрицы Елизаветы, имел дело с важными гостями двора и лучше чем кто бы то ни было представлял себе, с чем предстоит столкнуться этой девушке в Петербурге. Конечно же, он знал и Петра, а потому, слыша разговоры принцессы Софии с матерью и понимая, что девушка искренне стремится к своему предполагаемому жениху, не мог не испытывать к ней сочувствия – жестокие причуды великого князя были известны всем в императорском дворце.

Принцесса искренне восхищалась Россией. Она не отрывалась от окна кареты, следила восхищенным взглядом за всем, что происходило за окном. На постоялых дворах она забрасывала его вопросами: что это такое? почему женщины так одеты? откуда приехали эти люди? кто они? как сказать по-русски «здравствуйте», «благодарю вас», «прошу прощения», «будьте любезны» и так далее, и так далее. Темкин был уверен: если бы это было возможно и если бы ей позволили, она бы вступала в беседы с каждым встречным русским, крестьянином ли, купцом, барыней, едущей в гости… Принцесса расспрашивала его о стране, в которой ей предстояло жить, и особенно удивляло Темкина, что интересовали ее больше не роскошные петербургские балы и нынешняя российская мода, а русская жизнь во всех подробностях: как живут дворяне, как служат, как устроена жизнь в городах, какие порядки при дворе императрицы, каков Петр, что любит Елизавета, а также какова политика Елизаветы в вопросах просвещения…

Она не была особенно привлекательна, но обещала в будущем стать настоящей красавицей. Сквозило в ней что-то неуловимое, легкое – и странно, это начинало беспокоить Темкина, неясно, как беспокоит нечто пока еще далекое и неосязаемое. Ему нравилось смотреть на нее – говоря с нею, он ловил иногда себя на том, что просто наблюдает, отмечает то, как она двигается, как поворачивает голову, как складывает на коленях руки или, стараясь скрыть смущение, начинает теребить тончайший батистовый платочек. В такие минуты он даже не вполне осознавал, что говорил ей, и позже не мог вспомнить, о чем был разговор, но помнил прекрасно, как шевелились ее губы, слегка приподнимались тонкие брови, как она улыбалась: сначала вспыхивали глаза, а потом уже улыбка освещала все лицо. Она держалась очень прямо, движения ее были еще по-девичьи порывисты, но при этом грациозны. Она была удивительно сдержанна, но порой ему казалось, что глаза ее начинают пускать настоящие чертики, и тогда она словно изо всех сил пытается удержать их. Она так отличалась от своей матери с ее высокомерным и брезгливым выражением лица…

Иногда, когда Темкин скакал рядом с санями, в окошке показывалось ее приветливое, озаренное улыбкой лицо, она радостно кивала ему, и потом он не мог не думать ни о чем, кроме Софии. Фике – называла ее мать, и мысленно он начал звать ее так же. А скоро он и помыслить не мог ни о чем, кроме нее, и, о чем бы ни думал, мыслями все время возвращался к своей Фике…

Путешествовать по России было непросто и даже опасно: на дорогах свирепствовали лихие люди, часто бывало, что под тяжело груженными повозками проваливались мосты, на постоялых дворах вспыхивали пожары, во время страшных метелей путь надолго заносило снегом. Темкин заботился обо всех нуждах вверенных ему женщин – начиная от обеспечения охраны и заканчивая поиском удобного жилья и приличной еды. В особо холодные дни он находил им лишние одеяла, беспокоился об их сне, покое и комфорте. Он развлекал их беседами, шутил, ободрял, давал советы и скоро стал незаменимым.

Однажды они остановились на ночлег в крестьянской избе. Хозяин, самый зажиточный в деревне, освободил для знатных гостей все комнаты, а сам с семьей отправился ночевать во флигель.

– Здесь ни в одной комнате, ни в моей, ни в комнате Фике, нет ни одной кровати, – изумленно произнесла Иоганна, обращаясь к Темкину. – Где же мы будем спать?

– Можно спать на печи, – с улыбкой ответил он. И, заметив расширившиеся глаза княгини, добавил: – Русские люди часто спят на печах. На них очень тепло.

Фике прыснула. Мать грозно оглянулась, и девушка притихла, но продолжала улыбаться.

– Можно также лечь на скамьи, – продолжал Темкин. – Они достаточно широки, к тому же на них постелят самое лучшее белье. Здесь тепло, и вам будет вполне удобно. Если что-то понадобится, я в полном вашем распоряжении – моя комната по соседству.

– Благодарю вас, – холодно отозвалась Иоганна. – Фике, не прикасайся ни к чему без нужды. Кто знает, что водится здесь, в домах грязных крестьян.

Взгляд Темкина на мгновение полыхнул.

– Как видите, это очень чистый дом, – тут же спокойно ответил он. – Хозяева – люди богатые и уважаемые, у них есть и слуги, которые выполнят все, что потребуется.

Иоганна презрительно взглянула на него и, гордо подняв голову, проследовала в свою комнату.

– Не обижайтесь, – тихонько шепнула Фике, выходя следом за матерью. – Мама просто совсем не знает этих людей. Но я вовсе не считаю, что ваши крестьяне грязны и неопрятны.

Она улыбнулась и исчезла за дверью.

Темкин молча смотрел ей вслед.

Глава 7

В ночной тиши

Была уже глубокая ночь, но Алексей не ложился. Он бы все равно не заснул, а стоило прилечь, и в голову лезли навязчивые, ненужные мысли. Алексей который час мерил шагами отведенную ему комнатку, безуспешно пытаясь успокоиться и ни о чем не думать.

Шел уже второй месяц их путешествия. Совсем скоро покажутся огни Петербурга, и тогда он потеряет ее навсегда. Она станет невестой Петра – в этом не было сомнений. Ни одна наследница ни одного европейского престола, ни одна из дочерей владетельных немецких князей и польских панов не сможет сравниться с Фике.

Если Петр унаследует престол, со временем она станет императрицей. Она будет вместе с Петром править Россией, она станет – как она говорила? – матерью всех русских людей, она будет блистать на балах и принимать иностранных послов. Она подарит Петру наследников, таких же бездарных, как он сам… Черт побери!

Темкин хватил рукой о косяк и чуть не вскрикнул от боли. Шепотом выругался, потирая ушибленную руку.

Может быть, пойти к ней? Алексей был красив, богат, уверен в себе, не робкого десятка и успел узнать многих женщин, но Фике… Нет, он не решился бы даже приблизиться и тем более дотронуться до нее, но, возможно, взглянуть… Даже если не взглянуть, то хотя бы побыть рядом, пусть и на расстоянии…

Она была в двух шагах от него, но так далека…

Это было глупо, но он не мог оставить ее ни на минуту.

Темкин снова выругался, сделал пару шагов к своей постели, как вдруг остановился и, развернувшись, тихо, но решительно направился к двери.

Он неслышно подошел к комнате Фике и прислушался. За стеной было тихо, – видимо, девушка спала.

Скоро он должен будет отдать ее великому князю. Есть еще несколько дней. Еще несколько дней…

Темкин опустился на пол, привалился спиной к дверному косяку и забылся сном.

…Что-то неясное, неосознанное потревожило его. Молодой человек поднял голову. Запах. Странный запах. Что это? Он огляделся и еще раз настороженно втянул носом воздух.

Он не ошибся.

Это был дым.

Дым в комнате Фике.

Темкин изо всех сил дернул дверь – она не поддавалась. Дернул еще раз – безрезультатно. Кровь бросилась ему в голову. Разбежавшись, он вышиб дверь плечом.

Фике спала на хозяйской лежанке. Так и есть: заслонка на печи не была плотно закрыта. Дым уже заволакивал горницу, выедал глаза, но девушка не чувствовала этого. Лежала спокойно, слегка повернув голову набок, и, видимо, уже глотнула достаточно ядовитого воздуха. На бледной щеке оттенялись длинные пушистые ресницы…

Не помня себя, Темкин подхватил ее на руки и опрометью выскочил вместе с ней из комнаты, не разбирая дороги, сшибая какие-то ведра и палки. Фике не шевелилась. Он поспешно, не глядя, нашарил одной рукой старый кожух, удерживая другой Фике, бережно уложил ее и попробовал привести в чувство. Она слабо вдохнула, пошевелилась, слегка кашлянула, еще в забытьи… Темкин склонился над ней, согревая своим дыханием, словно пытаясь помочь ей дышать. Он не удержался и мягко коснулся губами ее лба, провел ими по бледной тонкой коже, будто умоляя прийти в себя. И тут она открыла глаза, закашлялась – и увидела его, наклонившегося над ней.

Хлесткая пощечина обожгла его щеку. Темкин схватился за лицо.

– Слава Богу, с вами все в порядке, – выдохнул он.

– Что вы себе позволяете, офицер?

Она подскочила, глаза ее сверкали гневом.

– Простите, ваше высочество.

– Как вы посмели прикоснуться ко мне?

– Выслушайте меня…

– Вы переходите все границы, офицер! Вы, кажется, забыли, что я невеста великого российского князя!

– Ваше высочество, я…

– Ваш поступок более чем возмутителен! Вы…

Она не успела договорить, потому что Темкин, подавшись вперед, обхватил руками ее голову и поцеловал в губы. Она рванулась, но тут же обмякла. Его поцелуй был настойчивым, властным, совсем не похожим на нежное, мягкое прикосновение, которое она ощутила во сне. Ей оставалось только подчиниться – и она подчинилась, откинув назад голову и полузакрыв глаза.

Она опустилась на кожух, и Темкин, зарывшись руками в ее волосы, покрыл поцелуями ее шею и грудь. Она глубоко вздохнула, словно ей не хватало воздуха, и тут он опомнился.

Тяжело дыша, с трудом справляясь с собой, он отстранился. Фике открыла глаза и изумленно уставилась на него. Он не мог смотреть на нее – если бы взглянул, уже не мог бы совладать с собой. Он попытался подняться, но тут Фике потянулась к нему, обвив руками его шею, и тихо застонала, словно от нетерпения.

Темкин наклонился к ней, провел руками по ее волосам и поцеловал в губы долгим бережным поцелуем. Она ответила, и опять он только страшным усилием воли заставил себя оторваться от нее.

Поднял голову. Фике в упор смотрела на него огромными, непонимающими глазами.

– Я люблю вас.

Бровь девушки слегка изогнулась, но в следующее мгновение Фике просияла и ласково коснулась его высокого лба.

– Темкин… – прошептала она. – Что вы говорите?

– Послушайте меня, Фике. Я не смею ни на что рассчитывать, но, поверьте, если вы подарите мне надежду на редкую встречу и ваш мимолетный благосклонный взгляд, не будет на земле человека счастливее меня. Однако, если вы сочтете мои слова слишком дерзкими, прошу, не сердитесь и не гоните меня. Позвольте мне просто быть рядом с вами.

Фике молчала.

– С первой минуты, с первого мгновения, когда увидел вас, я понял, что не смогу жить без вас. Я могу дышать, только если вы рядом.

Его глаза напоминали сейчас две черные бездонные пропасти. Они притягивали ее, но Фике не осмеливалась прямо взглянуть в них. Казалось, стоит только сделать это – и черная воронка затянет ее, как когда-то в детстве – водоворот на реке.

– Вы слышите меня?

Ее губы коснулись его щеки, мягко спустились вниз и нашли его губы. Темкин замер. Фике приоткрыла рот, и ее дыхание слилось с его. Словно молния пронеслась по его телу.

– Фике! – прошептал он, прижимая ее к себе.

Он ощутил сладостное волнение, пронизавшее все ее существо. Забыв обо всем, она обвила руками его шею и приникла к его губам, снова ища поцелуя.

– Я люблю вас, Фике, – пробормотал он, коснувшись губами ее горячей щеки.

– Я люблю тебя, – эхом отозвалась она.

Фике успела вернуться в свою комнату и привести себя в порядок до того, как проснулась мать. Она надела темно-вишневое платье с неглубоким вырезом и накинула на плечи теплую белую шаль.

Больше всего на свете ей хотелось никуда не ехать, а остаться здесь, в этой маленькой деревушке с почти ушедшими в землю крестьянскими избами и черным дымом, который валил сейчас из всех труб, а ночью чуть было не убил ее. Ночью… Фике украдкой улыбнулась. Не убил – потому что рядом был Темкин.

Она все еще переживала сладостные минуты наедине, еще чувствовала его руки на своих плечах, его губы и его ласки. «Я счастлива», – подумала она, и ей вдруг захотелось подпрыгнуть от радости. Это детское желание рассмешило ее, и она громко, от души расхохоталась.

– Что с тобой, Фике? – спросила мать, обернувшись.

– Ничего, мама! Все хорошо!

Иоганна изумленно пожала плечами, и Фике снова засмеялась, подскочила к матери, чмокнула ее в щеку и, забыв о необходимости вести себя как подобает принцессе, выскочила на крыльцо.

Мороз был небольшой, утро выдалось тихое. Фике запрокинула голову, вглядываясь в небо, и озорно улыбнулась вспорхнувшей с ветки птице.

«Сегодня весь мир принадлежит мне», – подумала она.

Но к безоблачному настроению примешивалась предательская мысль о Петре. Как теперь она взглянет ему в глаза? Вчера она не устояла против соблазна и теперь немного беспокоилась о том, что будет дальше. В конце концов, на кону стоял российский престол. Но устоять против глаз и рук Темкина было решительно невозможно!

Уже много дней она присматривалась к нему, украдкой следила то за тем, как он скачет на коне в своем красном мундире, то как отдает приказания, то как почтительно и с достоинством обращается к ее матери… Несколько раз он снился ей, и каждый из этих снов был ярче и явственней предыдущего. То она лежала в его объятиях (и тем утром, проснувшись, залилась краской стыда), то скакала с ним на лошади, крепко обхватив его сзади руками, по бескрайним русским степям, то он подхватывал ее на руки и нес к карете, чтобы она не запачкала свои изящные сапожки…

Последний сон особенно поразил ее. Сначала были яркие языки пламени, поднимавшиеся до самого неба. Затем внезапно черная пустота, и из этой пустоты к ней шел Темкин. Она улыбалась ему и махала рукой, а он просто подходил молча и никак не реагировал на ее приветствие, ничего не отвечал ей. Она замолчала и стала ждать. Появились какие-то люди, тени, много людей и теней, кружили какие-то птицы, слышались какие-то странные звуки, и все вместе создавало невероятный, хаотичный, даже страшный хоровод. Но ей не было страшно, она смотрела только на Темкина и ждала, пока он подойдет к ней. Наконец он приблизился, она сделала шаг навстречу – однако у него было другое лицо! Она отшатнулась, но в тот же миг он подхватил ее и наклонился к ней близко-близко… Глаза! Глаза были те же! Он словно успокаивал ее, но она все хотела увидеть его полностью, а видела почему-то только глаза – огромные, черные, обжигающие – и ничего больше…

– Мы должны ехать, дорогая!

Словно вырванная из сна, Фике встряхнула головой. Обернулась. Мать звала ее. Рядом с ней стоял он. Темкин.

Пока она подходила, он не отводил от нее взгляда. Но даже самый внимательный наблюдатель, никто, кроме Фике, не мог бы заметить в этом взгляде и намека на то, что произошло между ними этой ночью.

Она привычно улыбнулась, чуть дольше положенного задержав свою руку в его руке, когда он помогал ей садиться в сани, и вдруг взглянула ему в глаза – тот? Или другой?

Кортеж почти выехал из леса, когда раздался оглушительный свист, а за ним последовала пальба. Со всех сторон к ним бежали одетые в легкие кожухи люди, вооруженные топорами и длинными саблями. Солдаты эскорта отчаянно отстреливались, но неожиданность и первое замешательство сделали свое дело, и почти половину из них скосили первые же удары, прежде чем они успели вскинуть пистолеты. Бросив взгляд на перепуганную Фике, Алексей почти кубарем выкатился из кареты и крикнул кучеру:

– Гони!

Тот изо всей силы хлестнул лошадей, и сани понеслись быстрее ветра. Алексей только мельком успел взглянуть на них, заметил высунувшееся в окошко бледное лицо Фике и тут же молнией обернулся, готовясь принять первый удар.

Драка вокруг разгорелась нешуточная. Человек тридцать разбойников, как успел заметить Темкин, были вооружены топорами и длинными саблями. От сопровождения же осталось около десяти человек.

Сердце молодого человека билось так сильно, что, казалось, разорвется. Он старался сохранять холодную голову, но к страху за Фике примешалось обычное, так знакомое ему опьянение боем. Он тоже не успел вытащить оружие, но клинок в его руке был страшнее самой быстрой пули. Никогда еще он не дрался так, как сегодня. Его шпага летала, он отбивал атаку одного, второго, третьего противника, постоянно менял тактику, нападал сам, провоцировал, парировал и наносил удары. Казалось, он нападал одновременно со всех сторон, видел всех и все на этой заснеженной поляне и успевал приходить на помощь каждому, кто в этом нуждался. Он рубил и колол, рубил и колол, и уже не один враг упал на снег, окрасив его своей кровью.

Он услышал хриплый вскрик, будто кто-то тяжело выпустил из груди воздух, успел обернуться и увидел занесенную над своей головой саблю. Мгновенно пригнулся, выходя из-под удара, и попытался ударить нападавшего. Однако тот ловко увернулся и все-таки нанес Алексею сильный удар в предплечье. Темкин, охнув от боли, чудом перехватил шпагу левой рукой и сделал резкий выпад. Противник ударил еще раз, пытаясь выбить шпагу из его руки, Темкин парировал и, когда враг выпрямился, словно змея, ускользнул из-под его руки и насквозь пронзил его шпагой. Разбойник рухнул как подкошенный.

Алексей остановился, переводя дух. Оставались только несколько дерущихся. Он окинул их взглядом, прикидывая, кто из друзей находится в более невыгодном положении и к кому из них прийти на помощь, и вдруг послышался какой-то шум сзади. Он успел только чуть повернуть голову, и свет померк.

Фике ждала Темкина, но на коне к ним подлетел другой офицер.

– Опасность миновала, сударыня!

– Слава Богу! – откликнулась Иоганна, откидываясь на спинку сиденья. До того момента она сидела все время прямо, словно сжатая пружина, и казалось, что, если ее тронуть, мать рассыплется – такое напряжение исходило от ее прямой неподвижной фигуры. – Слава Богу, Фике! Все в порядке!

Фике взяла мать за руку, облегченно вздыхая.

– Я сожалею, сударыня, – сказал офицер после секундной паузы. – Я сожалею, но мы не сможем сейчас продолжать путь. Несколько наших людей убито, некоторые ранены. Нужно похоронить мертвых и оказать помощь пострадавшим. Вероятно, мне придется принять на себя руководство. Господин Темкин погиб.

Фике вскрикнула, спрыгнула с саней и бросилась бежать, проваливаясь по колено в рыхлый снег, путаясь в юбках, падая и снова поднимаясь. Она не чувствовала дикого холода, словно огнем обжигавшего ее непокрытую голову и плечи, не слышала, как зовет ее мать, ощущала только, как колотится сердце, как разрывает грудь от страха и боли. Взгляд ее был прикован к черному силуэту на снегу, странно согнувшемуся, с откинутой в сторону левой рукой. Она бежала, а время словно остановилось, она кричала, но не слышала своего крика. Ей казалось, что ее голос слышен на весь лес, и не понимала, почему не спешат к ним на помощь люди, много людей, а на самом деле она только беззвучно открывала рот, как выброшенная на берег рыба, задыхаясь от забивавшего ей горло мороза, и бежала, бежала…

Она упала рядом с ним, приподняла его голову и попыталась уложить себе на колени. Юбка стала мокрой от снега, и она все старалась убрать снег от его лица, вытереть ему лоб, гладила его губы и волосы.

– Темкин… – шептала она, как будто это могло его вернуть к ней. – Темкин… – отчаянно звала, шарила взглядом по его лицу, силясь поймать хоть неглубокое, незаметное дыхание, малейший признак возвращающейся жизни.

– Вставай, милая. Нам нужно ехать.

Спазм перехватил горло. Руки юноши были холоднее льда, и она все пыталась согреть их, гладила, целовала и не могла отпустить. Слезы толклись в глазах, но никак не могли прорваться наружу. Она глухо застонала и уткнулась лбом в его ладонь, еще недавно такую сильную и теплую…

Иоганна положила руку дочери на плечо.

– Едем, Фике. Его душа уже далеко от нас.

Фике завыла, глухо и страшно, не осознавая, что этот звук вырывается из ее собственной груди. Она припала к Темкину и не могла оторваться, – казалось, здесь ей и место, рядом с ним, и больше нигде ее быть не может, и если его душа далеко, то почему ее – здесь?

Чьи-то руки попытались поднять ее, а Фике все цеплялась за Темкина, ее не могли оторвать. Наконец ее подняли, и мать повела ее, поддерживая за талию, к саням. Фике шла словно в тумане, губы ее были сжаты, а сухие глаза блестели. Только один раз, уже садясь в сани, она обернулась.

Разметавшиеся черные как вороново крыло волосы, бледное лицо и кровь, стекающая с высокого лба и мгновенно стынущая на снегу… Красивые мертвые губы, только ночью шептавшие ей слова любви и страсти…

Этот миг Фике запомнит навсегда.

Е. И. В. Екатерина II Вольтеру

22 июля – 2 августа [1771]

…я совсем не думала об Екатерине, которая в сорок два года не может вырасти ни физически, ни умственно, но, по естественному ходу всех вещей, должна остаться тем, чем она есть. Идут ее дела хорошо, она говорит: тем лучше; если бы они пошли хуже, она употребила бы все свои способности, чтобы направить их на возможно лучшую дорогу.

Вот, в чем заключается мое честолюбие, и у меня нет другого; все, что я вам сказала, совершенная правда. Пойду дальше: скажу вам, что для сбережения человеческой крови я искренно желаю мира; но до мира еще далеко, хотя турки и сильно желают его, но по другим причинам. Этот народ не умеет заключать его.

Глава 8

Путем Елизаветы

Наконец достигли Петербурга. События последних дней настолько выбили Фике из колеи, что она едва сообразила, что цель их изнурительного странствия достигнута. Первая из целей… Ибо двор вместе с Елизаветой на всю зиму перебрался в Москву. Туда, как и говорил Нарышкин, им следовало отправляться и особо не медлить. Но… тут оказалось, что торопиться ко двору надо не спеша: роскошный, следующий всем веяниям моды веселый двор Елизаветы не принял бы одетых в старомодные платья немецких простушек. Увы, Штеттин, столь гордящийся своим древним родом, безнадежно и навсегда от моды отстал.

– Принцесса, но в этом же недопустимо предстать перед императрицей!

Престарелая фрейлина, графиня Протасова, которой путь до Москвы казался непреодолимо тяжелым, встречала путешественниц. Ее слова – конечно, с точки зрения Иоганны, слишком оскорбительные, – тем не менее, весьма мягко описывали поистине невыносимую ситуацию. Всего по три платья, устаревших не один год назад, – просто немыслимо, чтобы невеста великого князя предстала перед ним и императрицей в этих обносках. Фике покорно кивнула – да, она готова была подождать еще несколько дней, прежде чем вновь отправиться в дорогу.

Вынужденную паузу она решила использовать, как потом делала многие годы, с пользой для дела. Сейчас у нее была одна забота – стать своей для Елизаветы. К тому же боль от гибели Алексея была еще столь свежа, что девушка просто пыталась всеми возможными путями отвлечься от черных мыслей.

Как-то днем, после долгого снятия мерок и еще более утомительной примерки новых платьев, она выразила желание прогуляться по Петербургу. Проникшийся нешуточным уважением к тоненькой принцессе Нарышкин готов был везти ее куда угодно. Но девушка выразила более чем неожиданное желание:

– Я бы хотела пройти тем путем, каким прошла великая императрица, когда забирала престол для себя.

Иоганна фыркнула. Она уже давно даже не пыталась понять свою дочь. К счастью, уже не было необходимости контролировать каждый шаг глупышки Фике, повсюду сопровождая ее. Досуг герцогиня проводила с упоением.

Она играла в карты, вела непринужденные светские беседы ни о чем – одним словом, вживалась, искала союзников. К тому же ей удалось исполнить поручение Фридриха, чем она была весьма довольна.

Фике же, верная своему решению, в сопровождении Нарышкина и десятка молчаливых гвардейцев прошла от Преображенских казарм до Зимнего дворца. Девушка пыталась почувствовать то, что чувствовала Елизавета, но… Увы, сейчас ей была ведома совсем иная боль – боль утраты близкого человека. Первая в жизни.

Жгучего желания воссесть на трон не было – да и откуда было ему взяться у пятнадцатилетней девушки, никогда в жизни не вкушавшей сколько-нибудь серьезной власти, никогда еще не пытавшейся принятые решения воплотить в жизнь и при этом нести за них ответственность (а именно так юная София понимала власть).

Ничего удивительного поэтому не было в том, что сейчас, пряча лицо от влажного студеного ветра с Невы, Фике думала совсем о другом. Она вернулась мыслями к решению, которое приняла в ночь перед отъездом.

О, теперь она могла понять, могла представить, чем может быть любовь для человека. Она уже ощутила ее первые робкие прикосновения. Поняла, скольких сил может стоить сохранение своего чувства на долгие годы, узнала и первую боль утраты. Теперь, о да, она могла представить, сколь радостным будет для нее ощущение, что она любима, сколь отрадным, что любит сама.

Плохо было другое: она не видела вокруг ни одного примера этого взаимного чувства: мать не любила отца, да и он был довольно холоден и с ней, и с детьми. Матушкин амант? Да, он принят в доме, Иоганна с ним всегда мила. Но так же она мила и с другими, особенно с теми, от которых может что-то получить. Родня? Они любят в первую очередь самих себя. Остальные для них – лишь источник дохода.

«Я же клялась себе, что буду любить собственного мужа, любить страну, любить ее императрицу… Но появился Алексей, и, увы, слова, данного себе самой, я не сдержала. К счастью или к несчастью, но моего Темкина рядом больше нет. И теперь пора снова спросить у самой себя: по-прежнему ли я настроена столь решительно? По-прежнему готова полюбить собственного мужа и его страну?»

Снежок едва слышно поскрипывал под ногами, серебряно-золотое солнце сияло в прозрачном зимнем небе, Нева тяжело парила… Дикая, роскошная, чужая красота незнакомой страны впервые так ярко раскрылась перед девушкой.

«Да, я полюблю эту страну… В том сомнений нет. Я полюблю и ее народ, ибо если к нему относятся такие удивительные люди, как Алексей, такие мудрые, как Нарышкин, такие честные, как престарелая графиня Протасова…»

Девушке припомнились и умелые руки модистки, которая только сегодня снимала мерки для платьев, припомнились и кушанья, которыми их потчевали поутру.

Да, эту страну есть за что любить, ее народ есть за что уважать. Но мужа? Есть ли за что любить и уважать кузена Петра? Может ли он вызвать такое чувство, какое вызвал у нее Алеша?

Ответа не было. Более того, в глубине души зашевелился робкий червячок сомнения: если Петр остался таким, каким был в Эйтине, вряд ли он способен вызвать хоть какое-то чувство, кроме, конечно, отвращения. Но быть может, он переменился? Пять лет – это так много!.. Однако девушка понимала, что ей некого расспрашивать. Возможно, она станет невестой Петра. Но ведь может и не стать…

– Ну-у, милочка, – с ужасом услышала в это время сидящая за картами Иоганна такие же слова. – Твоя милая дочь ведь может и не стать невестой наследника!

– Как же это? Но зачем же я ехала в такую даль? Зачем терпела такие страдания? Зачем унижалась перед королем Фридрихом, моля его облагодетельствовать мою Фике?

Ох, как же любила прихвастнуть Иоганна! И сколь же длинным был ее язык! Самое удивительное, что она свято верила каждому своему слову!

– Дитя мое, – маркграфиня Штерн, близкая подруга прусского посланника при дворе Елизаветы (злые языки твердили, что более чем близкая), положила руку поверх руки Иоганны, – помните, что вы рабыня высокой политики! Именно она заставила вас пройти через страдания, о которых я даже подумать боюсь…

Иоганна истово закивала.

– …канцлер Бестужев, хитрая бестия, вот уж поистине проклятие для России, получает небольшой пансион от саксонцев. Не один месяц он настоятельно просит императрицу пригласить погостить саксонскую принцессу Марианну. Злые языки, каких всегда полно при дворе, утверждают, что, если бы такое приглашение последовало, пансион означенного канцлера вырос бы весьма значительно. Более того, сам Бестужев убеждал матушку нашу, что наследник знаком с означенной девицей и питает к ней добрые чувства, что для будущих супругов весьма важно…

Иоганна опять кивнула – она вовсе не была уверена, что это столь уж важно. Да и принцесса Марианна, по слухам, была знаменита не только прекрасной своей внешностью, но и весьма скверным характером. Но все это было не важно. Важно было иное: ее, Иоганну Елизавету, может постичь несчастная участь, она будет изгнана из России как не угодившая великой императрице. Она будет вынуждена вернуться в постылый Цербст с постыдным, отвратительным клеймом и навсегда забыть о том, что существуют балы и драгоценности, прекрасные поклонники и хитросплетения высокой политики. Она будет вынуждена весь остаток жизни прожить мещанкой, бюргершей, утирая сопливые носы своим многочисленным отпрыскам!

(Вероятно, только у подобных матушек могут вырастать терпеливые дочери, умеющие дожидаться своего часа…)

– Поговаривают, что выжига Бестужев намерен сыграть на весьма близком родстве между Петром и Софьей. Они все-таки кузены, а по русским законам сие недопустимо для мужа и жены. Тогда как принцесса Марианна, принадлежащая высокому королевскому роду, приходится Голштинии родней куда более далекой.

– Дочь короля Польши, фи…

Иоганна презрительно фыркнула.

– Более чем далекая родня – это правда. К тому же она, говорят, вовсе не его дочь…

– Душа моя, не будем ворошить чужого грязного белья: мало ли какие слухи ходят в королевских дворцах.

Маркграфиня прекрасно знала, что в Иоганне говорит лишь зависть, но не стала сейчас тыкать герцогине в нос более чем сомнительным отцовством принца Христиана. Ведь об этом тоже говорили при дворах. Не стала она вспоминать и слова короля Фридриха о Фике.

Тот, по слухам, выразился вполне ясно и при этом весьма презрительно: «…принцесса Ангальт не слишком на виду и не слишком бесцветна. Родители бедны как церковные крысы и не смогут высказать сколько-нибудь значительных претензий. Сия девица станет для елизаветинского выкормыша вполне достаточной невестой…»

Кроме того, маркграфиня не упомянула и слова самой Елизаветы, тоже не делавшие чести юной принцессе. Императрица, призвав Бестужева, произнесла:

– Наилучшим вариантом я всегда считала подыскать такую принцессу, которая была бы протестантского вероисповедания и при этом происходила бы хотя и из светлейшего, однако все же настолько маленького дома, что ни иные связи его, ни свита, которую она бы взяла с собой, не смогли бы возбудить в среде русской нации излишних кривотолков или ревности.

Маркграфиня продолжала:

– Услышав о вашем приезде, душечка, Бестужев обратился к Синоду. Сей орган, так принято, тоже должен высказать свое мнение о будущей великой княгине.

Так вот, новгородский епископ Амвросий весьма резко отозвался о предполагаемом союзе, назвав его недопустимым. Более того, он был настолько уверен в себе, что утверждал, будто брак этот, буде он состоится без согласия Синода, Церковью благословлен не будет.

– Должно быть, этот человек тоже получает от кого-то пансион?

– Не знаю, душечка, не знаю.

Хотя преотлично знала, что означенный епископ, ранее весьма щепетильный в вопросах пансионов от иноземных господ, на сей раз не удержался от щедрого дара саксонцев и принял от них «в дар» тысячу рублей золотом.

– Но что же делать мне? Уезжать?

– Не думаю, дитя мое. Весьма разумно будет все же предстать перед императрицей. Ведь вы же не можете знать обо всех слухах, которые ходят при нашем дворе. Не можете знать и о том, что велено твердить господам из Синода. Вы…

Тут графиня прикусила язык. Она едва не назвала Фике куклой в политике королевских домов Европы. Не следовало с этой гусыней Иоганной говорить начистоту.

– Вы же делаете лишь первые робкие шаги при русском дворе. А потому будьте смелее и не сомневайтесь в поддержке своих друзей!

И вновь, в который уже раз, маркграфиня покривила душой. Никакой поддержки и никаких друзей не было! Только политика, только ее бездушные требования. К тому же, если бы Елизавета не приняла решения изначально, никакого приглашения в Цербст вовсе бы отослано не было. Императрицей двигал голый расчет, а на мнения, которые не совпадали с ее собственным, она обращала внимание в последнюю очередь.

Зато теперь эта болтливая гусыня, «настрадавшаяся» мать, будет уверена, что без поддержки неведомых друзей ей лучше и шагу не ступать. Что весьма на руку! А уж через Иоганну и до Софии добраться будет куда как проще!

Упомянутая же София в это самое время возвращалась во дворец. Мысли ее были столь далеки как от политики, так и от берегов Невы. Девушка вспоминала толстое, написанное от руки наставление, которое принц Христиан дал ей перед дальней дорогой. Увы, папенька был совершенно неправ, ибо и малейшего представления не имел о стране, куда навсегда уезжала дочь. В первых же строках герцог требовал, чтобы Фике всегда была верна лютеранской вере, чтобы никогда, ни под каким давлением не меняла ее на другую, тем более на варварское, дикое православие.

«Но как же, добрый мой батюшка, мне быть, ежели я все-таки стану невестой наследника русского престола?

Престола, осененного именно православной верой? Ведь законы, батюшка, запрещают иноверцам всходить на трон! Как же, заботливый мой родитель, мне не сближаться ни с кем при русском дворе, как не заводить при нем знакомств, не искать друзей и поддержки, как не вмешиваться в дела государственного управления? Неужели же вообще политикой не интересоваться?! Разве достойно такое поведение жены наследника престола?»

Увы, София знала, что никогда уже не сможет расспросить герцога о том, что его сподвигло дать столь нелепые советы. Быть может, с трудом осознаваемое желание вернуть дочь под отчий кров?

«Ах, папенька, такому не бывать! Более того, как бы настоятельно вы сего ни велели, я буду поступать иначе. Если, о да, если Россия станет моей страной, я должна принять и ее веру, должна принять людей вокруг себя такими, каковы они есть. Должна, ибо в противном случае смогу лишь весьма недолго удержаться при дворе!»

София, что удивительно для пятнадцатилетней девушки, отлично понимала, что, сколько бы могущественные люди ни подводили ее ко двору Елизаветы, сколько бы усилий для этого ни прилагали, рано или поздно она останется одна – одна наедине с императрицей, одна наедине с народом, одна наедине с женихом. И только от нее самой будет зависеть, примут ли ее, Софию Августу Ангальт, или отошлют прочь, как порченый товар.

E. И. В. Екатерина II «Мысли из особой тетради»

Уважение общества не есть следствие видной должности или видного места; слабость иного лица унижает место точно так же, как достоинство другого облагораживает его, и никто, без исключения, не бывает вне пересудов, презрения или уважения общества. Желаете вы этого уважения? Привлеките доверие общества, основывая все свое поведение на правде и на благе общества. Если вместе с тем природа наделила вас полезными дарованиями, вы сделаете блестящую карьеру и избегнете того смешного положения, которое сообщает высокая должность лицу без достоинств и слабость которого сквозит всюду.

Самым унизительным положением мне всегда казалось – быть обманутым; будучи еще ребенком, я горько плакала, когда меня обманывали, но зато я делала все то, чего от меня хотели, и даже неприятные мне вещи с усердием, когда мне представляли действительные доводы.

Глава 9

В Москву!

Февраль 1744

И снова София отправилась в путь. Богатый выезд императрицы, гиганты гренадеры Преображенского полка в качестве охраны. Ослепительное солнце, бело-голубой снег, необыкновенные, невиданные, бескрайние просторы. И мысли, мысли…

София, поглощенная размышлениями, не сразу заметила, что и мать пребывает в задумчивости. Однако если девушка была озабочена, то на лице герцогини играла мечтательная полуулыбка. Иоганна была едва ли не на седьмом небе. Как бы ни получилось с дочерью, теперь уже она сама мало зависела от решения императрицы: новые поручения от посланника в Петербурге графа Мардефельда, переданные маркграфиней буквально в последнюю минуту, лучше всяких слов говорили о том, сколь значительной особой становится теперь она сама, Иоганна Елизавета, герцогиня Ангальт.

Но этого мало! Только вчера ей представили посла Франции, галантного маркиза де Ла Шетарди. Тот рассыпался в комплиментах изумительной молодости герцогини, ее недюжинному уму и бескорыстному материнству. О, Иоганна, конечно, отказывалась от всех столь лестных для любой женщины комплиментов, однако с удовольствием думала, что сменить порядком поднадоевшего аманта на столь блестящего кавалера будет весьма даже разумно. Ну и что, что злые языки называют маркиза французским лазутчиком? В конце концов, в этом нет ничего дурного – он же отдал свою жизнь на благо короля и своей великой страны! Как и она, Иоганна! Кому же, как не им двоим, соединиться в своем усердии?

Кавалькада двигалась и днем и ночью, останавливаясь ненадолго только для того, чтобы сменить лошадей. Неустанное это движение убаюкивало Фике – она дремала, вновь возвращаясь мыслями к своим обетам, смерти Алексея, наставлениям отца, болтовне матери. Все это, словно калейдоскоп, играло в ее рассудке острыми гранями, складываясь то в одну странную картину, то в другую. Девушку посещала даже мысль о том, что и после заключения столь желанного матушкой брака ее, Софии, положение при дворе все равно будет оставаться весьма шатким. Лишь появление наследника Петра сможет в какой-то, пусть небольшой степени гарантировать ей спокойствие.

А если таковому наследнику родиться не суждено? Что делать ей в этом случае? К чьей помощи прибегать? Заводить любовника, рискуя собой и своим положением еще больше? Пасть к ногам императрицы и у нее просить совета?

«Вот в таком, матушка, ни вы, ни отец, ни король Фридрих… да никто в целом мире не может быть мне здесь советчиком! Отчего вы не предупредили меня о столь унизительной возможности? Отчего не дали наставлений именно на сей случай?»

По какой-то странной прихоти мысли девушки вновь вернулись ко двору Фридриха Великого: опять перед глазами встал тот прием, когда она, девчонка, была приглашена к столу самого короля и беседовала с ним просто и без затей, как со своим давним другом.

«Да, мы беседовали обо всем. Короля интересовало мое мнение о поэзии, опере, музыке, танцах. О тысяче самых разных вещей. Помню, сколь удивленными казались люди вокруг, наблюдавшие за нашей непринужденной беседой. Я чувствовала, как горят мои щеки, видела, что, пусть и в платье с чужого плеча, на живую нитку посаженном по фигуре прямо перед приемом, я очаровала его величество по-настоящему. Помню даже, что он назвал меня воплощением Любви и Грации. Помню и то, сколь важным для меня казался тот вечер. Но отчего же столь мудрый властитель не дал мне ни одного сколько-нибудь важного совета? Отчего просто сыпал любезностями?»

На эти вопросы, быть может, девушке смог бы ответить только сам король Фридрих. Но вряд ли. Да и какие, с его точки зрения, нужны были советы миленькой куколке, волею сильных мира сего вовлеченной в кровавые бескомпромиссные игры? Заключение брака, выгодного какой-то из коалиций, успешная победа, одержанная над другой коалицией, – вот и все, что нужно королю. О каких чувствах может идти речь? Девичьи глупости!

Москва приближалась. Иоганна сидела словно на иголках – вот-вот решится ее судьба (и опять о дочери ни единой мысли!). Теперь в сани были запряжены шестнадцать лошадей. Скорость была просто головокружительной, поля превратились в одно бесконечное поле, деревни становились серо-коричневой полосой. Открытые дворцовые сани мчали, кони храпели, дорога блестела, словно зеркало.

Ничего этого не видела Фике, вернее, видела, но не замечала. Вся роскошь выезда императрицы, свежий кофе и горячие булочки на каждой станции, усердие гренадеров – все это было словно в каком-то полусне. Ее мысли пребывали где-то очень далеко.

Должно быть, поэтому София далеко не сразу поняла, что происходит, отчего остановился царский поезд, почему кричит мать и куда делись двое широкоплечих солдат, которые только мгновение назад сидели на передке саней.

– Матушка, что случилось?

Иоганна, рыдая, только махнула рукой. Девушке ответил начальник стражи:

– Сани зацепились за угол избы, барышня. Брусья, вишь ты, лежали ненадежно, вот и скатились прямо на сани. Матушка ваша в болести. Да и моих солдатушек беда не пощадила.

– Не пощадила?

– Нет, ваше высочество. Они на передке саней сидели да и приняли весь удар на себя. Голов лишились, оба… Конец бруса вашу матушку задел, да, на счастье, шуба удар смягчила.

Фике полными слез глазами смотрела на два тела и кровавые пятна, все шире растекавшиеся в снегу. «Вот еще двое… Они отдали жизнь за меня, а я даже имен их не знаю. И никогда не узнаю…»

Удар, полученный Иоганной, похоже, и впрямь был не очень силен. Прижимая ко лбу платочек со снегом, герцогиня патетически воскликнула:

– Дочь моя, само Провидение уберегло вас для великих дел! Я счастлива, что приняла весь удар на себя!

Фике укоризненно посмотрела на мать. Та словно и не заметила трупов. Да и кто они быи такие, эти люди в форме, с точки зрения спесивой герцогини? Грязь у ее прекрасных ног, слуги, которые должны быть счастливы тем, что отдали жизнь за ее несравненную персону!

Хотя вот уж удивительно: Иоганна, сама того не зная, оказалась права. Провидение и в самом деле уберегло Софию для великих свершений – но не тем, что брусья скатились на солдат, а тем, что одарило именно такой матерью. Ибо отрицательный пример перед глазами есть преотличный опыт. А если вспомнить, что Фике всегда и все подвергала сомнению, предпочитая обо всем составлять собственное мнение…

Девушке было вполне достаточно решить, что она не будет поступать так, как велит мать, не будет вести себя подобно Иоганне. Быть может, герцогиня оскорбилась бы, узнав о мыслях дочери, но, к счастью для себя, она осталась в неведении. А здесь, трудно спорить с очевидным, неведение стало благом.

Остались за спиной тела солдат, остались за спиной шепотки «невесту наследнику везут», стемнело. Поезд из трех десятков саней наконец вполз под кремлевские ворота у Головинского дворца.

– Неужели мои страдания завершись? – простонала Иоганна.

Фике привычно промолчала. Ей было нехорошо. О нет, не просто нехорошо. Ей было дурно и невообразимо страшно. Вот сейчас, с минуты на минуту решится ее судьба. Совсем скоро она встретится с вершительницей судеб доброй половины Европы, увидит ту, перед которой трепещет Россия. Какой окажется эта необыкновенная женщина? Какое впечатление сложится у нее о принцессе Фике? Не разочаруется ли императрица, увидев перед собой ту, кого назначила в жены своему наследнику?

Девушка осторожно поправила придворное платье-камзол, в которое переоделась на последней станции. Серебристо-розовое, простое, без фижм и драпировок, оно удивительно оттеняло нежную кожу лица, раскрасневшегося от мороза и волнения. Жесткий ворот чуть заметно колол подбородок, словно напоминая о том, сколь важные минуты переживает юная путешественница.

Но первым, кого увидела Фике на ступенях дворца, был, конечно же, не Петр и не Елизавета. На ступенях появился высокий господин в напудренном парике и камзоле такой красоты, что Иоганна не удержалась и застонала вслух:

– О, как он красив… Дитя, это принц Гессен-Гомбургский. Нам оказана великая честь! Кланяйтесь ему!

Кланяйтесь как можно ниже! Ну что вы стоите как изваяние?!

– Да, матушка. Это принц Гессен-Гомбургский, – послушно повторила София, но склониться в поклоне не успела. Напротив, высокий господин отвесил поклон столь совершенный, что Иоганна едва второй раз не застонала вслух.

– Добро пожаловать, принцессы. Императрица истомилась ожиданием. Мне поручено проводить вас в ваши покои!

Путешественницы последовали за принцем, как дети за гамельнским крысоловом. Все во дворце зачаровывало Софию. У нее почти не осталось сил, чтобы рассмотреть комнаты, отведенные ей и матери. Быть может, поэтому шумное появление кузена Карла Петра Ульриха стало для нее столь шокирующим. Говоря по правде, и без всякого волнения вид повзрослевшего наследника не мог не поразить. У Фике при его виде просто сжалось сердце.

Длинное лицо, глаза навыкате, безвольный рот… Неужели он так изменился за неполные пять лет? Или это воспоминания сыграли с ней злую шутку? Или мысли о том, что он станет ее мужем – должен стать, – настолько идеализировали его черты, задержавшиеся в памяти?

«Неужели мне придется стать его женой?!»

Не столько отвращение, сколько ужас буквально приковал девушку к месту. Но принц был так взволнован, так рад приезду тетушки и кузины, что Фике чуть успокоилась – ровно настолько, чтобы сдержаться и не дрожать крупной дрожью перед встречей с императрицей.

Отчего-то сейчас София вспомнила, как держала в руках медальон с портретом императрицы, как любовалась чертами этой необыкновенной женщины. Но что, если судьба с ней, Фике, второй раз поступит на удивление подло – что, если императрица окажется далеко не так мила, как представлялось девушке, вглядывавшейся в миниатюру? Если внешность Карла Ульриха столь заметным образом отличается от той, что ей памятна, то и портрет может разительно и шокирующе отличаться от оригинала.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.