Мария Нуровская. Мировой бестселлер - Другой жизни не будет

Но разве стоит обращать внимание на подобные мелочи, когда речь идет о таких важных вещах? О нашем будущем, можно сказать, обо всей нашей жизни. Я почти не почувствовала удовольствия – на столе было неудобно. Его лицо покраснело, вены на висках вздулись. Я попросила Стефана быть осторожным, поэтому он кончил прямо на бумаги. На следующий день пришлось все перепечатывать заново. Потом я осмелилась спросить у него: что он теперь, только когда напьется, ко мне приставать будет? Или мы можем просто побыть вместе, как нормальные люди? Похоже, после этих слов ему стало стыдно. В воскресенье поедем на речку, проговорил он, помолчав минуту…»

В этот день он еще раз вышел из дома, что было явным нарушением дневного распорядка. Встал возле остановки. Сейчас уже было не так холодно, но все равно неприятно, начал накрапывать надоедливый дождь. Он поднял воротник старой осенней куртки. Теперь материал будто стал тоньше, и холод без помех сковывал тело.

Старость похожа на болезнь, от которой невозможно излечиться. Даже Весю не обошел этот ужасный процесс увядания. Эта женщина, на пару лет старше, была его первой любовью. Он волочился за ней, сторожил ее у дома до того момента, пока она не вышла замуж и не исчезла с его глаз. Однажды, уже после развода с Вандой, он встретил Весю на улице. Они улыбнулись друг другу, зашли выпить кофе. Она жила с мужем и сыном-подростком. Эта женщина до сих пор была хороша, хотя черты лица уже стали заостряться. Ему казалось, что он никогда не перестанет ее любить. В конце концов дошло до того, что она разошлась с мужем. Они поженились. Через год родилась дочка. Потом что-то начало портиться, у нее не складывались отношения со свекровью. Мамаша не умела его делить ни с кем. Даже в таком деликатном, казалось бы, лишенном всякого изъяна человеке, как Веся, она находила недостатки. Он старался все сгладить, примирить их, но это еще больше распаляло ситуацию. Остальное довершили его частые отъезды из дома и любовь к алкоголю. Их дочке не было еще и трех лет, когда Веся решила вернуться к бывшему мужу. Тот принял ее вместе с ребенком.

Подъехал автобус. За минуту до этого он еще раздумывал, не вернуться ли домой, однако поехал. Михал жил через пару остановок. Он застал его дома, но договориться с ним было невозможно.

Домой в этот раз вернулся пешком. Снял с облегчением ботинки и сунул ноги в домашние тапочки.

«Как же сильно одна женщина может достать другую! Мать Стефана вроде бы неглупая, но никак не хочет понять, что он только со мной может быть спокойным и счастливым. Мужчине необходимо дать безопасность и любовь. Ну и чтобы в доме было чисто, обед вовремя приготовлен. В такой квартире, как у нас, можно прожить счастливо целую жизнь.

Теперь мне стало тяжело ходить, а когда нагибаюсь, надо сразу руками обо что-то опереться, иначе упаду вниз головой. Я уже почти девять месяцев ношу нашего ребеночка. Если бы не он, то Стефан не женился бы на мне, послушав мать. Чего только она ни творила, чтобы нас разлучить. Даже сумасшедшую из себя изображала.

Возвращались мы однажды из деревни, от моих родителей. Погода теплая, шофер верх у машины опустил. Езда, как в сказке, – по обеим сторонам темный лес, а дорога в свете фар, словно желтая река. Платье от ветра задирается прямо на голову, мы его со Стефаном ловим, ну и, конечно, иногда он туда рукой попадает. Он веселится, потому что водки, настоянной на сливах, выпил.

Лес кончился, вдалеке показался свет, и вдруг впереди возникло какое-то существо, которое чуть не попало нам под колеса. Шофер так резко затормозил, что машина чуть не попала в ров. А в свете фар стоит она – мать Стефана. Седые волосы развеваются, прыгает по дороге, будто танцует, руками размахивает. Стефан к ней подходит, а она его ударила по одной щеке, по другой. Он ее за руки хватает, а она вырывается и рычит нечеловеческим голосом. Шофер подскочил, вдвоем притащили ее к машине. Как только она меня увидела, снова глазами начала вращать. Сыночек, кричит, спасайся, единственный мой, – у нее дьявол под юбкой! Мне так обидно от этих слов стало, что я сразу стала прощаться со Стефаном. И слезы из глаз брызнули, крупные, как бусины. А Стефан мне машет, дескать, уйди с ее глаз долой, а то она нервничает. Я вышла из машины – и убежала в ров, в тень. Колени дрожат. Не знаю, что дальше будет со мной, я ведь ребенка под сердцем ношу.

Стефан уже совсем было перестал вспоминать о свадьбе. Но когда узнал про ребеночка, кажется, обрадовался. Сразу к моему животу приник, тогда он еще плоский-плоский был, и говорит: как ты там, сынок? Учись плавать, чтобы на глубине не утонуть. Ты должен подняться еще выше, чем твой отец. Генералом станешь или президентом. Ну, мне-то хотелось сразу пойти в загс. О костеле не могло быть и речи, только если по-тихому. Комендантша, с которой мы дверь в дверь живем, сообщила по секрету, что их с Владеком ксёндз обвенчал. Но это было на другом конце Польши. Ее отец настоял, мол, без венчания дочку не отдам. Ну, комендант поупрямился и в конце концов колени перед Богом был вынужден преклонить. А мать Стефана лишь потом узнала, что мы с ним уже давно женаты. А сейчас он обращается к нашему только что зачатому ребенку: вот бабушка будет рада, когда я ей скажу. Она столько лет внука ждет! Но его мама, как только узнала, сделалась темнее тучи. И сразу к Стефану – мол, ни в коем случае. Он приходит ко мне. Знаешь, говорит, Ванда, сейчас время непростое, неизвестно, что нас ждет, может, война будет. Разве можно в такой ситуации о ребенке думать? Я на эти слова ничего не ответила, только голову на грудь уронила. Он снова за свое, дескать, это безопасно, он доктора хорошего найдет. Вам что, спрашиваю, не терпится из меня убийцу сделать? Мой голос звучит хрипло, губы дрожат. А он обещает, что все расходы возьмет на себя. Просит не волноваться, ведь ребенок еще совсем маленький, не больше лягушачьего глаза. У него даже нет нервной системы, поэтому он ничего не почувствует.

Ты нашего малыша с лягушкой сравниваешь? – говорю я и бью моего единственного, любимого Стефана изо всех сил. Попала прямо по зубам. У меня льется кровь из руки, у него – изо рта. Смотрим друг на друга. Он облизывает губы языком. Мне его уже жалко стало, хотела было прижаться к нему, прощения попросить, но не смогла. Медленно повернулась и пошла к двери. Иду по лестнице, тело одеревенело, подбородком не могу пошевелить. Не помню, как попала в свою комнату, как на кровать легла. В голове шумело, в горле пересохло. Попить бы надо, но я даже пальцем не могла пошевелить из-за слабости.

Я почти не помню, что было потом. Кто-то надо мной склонялся, хотел приподнять мою голову. Какие-то краны вокруг, резиновые трубочки. Уколы в вену. И мир вокруг – хо лодный, белый, мерцающий. Передо мной появлялся то заплаканный Стефан, то кто-то чужой, то мой отец. Губы у каждого из них скакали по лицу: сначала на щеке появлялись, затем над глазом. Что тут творится, думаю, где я нахожусь? Но тут снова возникло лицо Стефана, теперь уже настоящее. И он говорит мне:

– Ванда, ты меня слышишь?

– Слышу, – отвечаю. А сама удивляюсь его глупому вопросу.

Тогда он встает на колени и опускает свою голову мне на грудь.

– Прости меня, жена моя дорогая и единственная, – шепчет.

Я снова удивляюсь:

– А мы что, поженились? Ничего не помню.

– Поженимся, как только выйдешь.

– Может, в костеле обвенчаемся? – спрашиваю я тихо, неожиданно осмелев. – Для моих родителей это очень важно.

– Хоть в костеле, хоть в церкви, хоть в храме буддистском, где захочешь. И пусть у нас ребенок родится, даже если он и ненормальным станет после этой твоей болезни.

– Значит, я больна?

– Была больна, но уже поправляешься, счастье ты мое единственное, – говорит и руки мне целует.

– Стефан, а где я?

– В больнице. У тебя отдельная палата и все, что необходимо.

Я снова очень удивляюсь и спрашиваю, о каком ребенке он говорит.

Он посмотрел на меня и тоже удивился:

– Ты не помнишь, что беременна?

– Я?

Он берет мою руку и кладет на живот. Я чувствую, что живот большой и круглый.

– Почему я так поправилась? Наверное, от долгого лежания.

– Ты что, Ванда?

Он смотрит на меня недоверчиво, будто опасаясь, что я делаю из него сумасшедшего. А мне внезапно стало очень тяжело думать…

Тут входит доктор. Стефан бросается к нему:

– Она ничего не помнит, пан доктор. Это навсегда?

– Все будет в порядке, – отвечает доктор, – только не нужно ее нервировать.

Стефан сделал несчастное лицо и спрашивает его, думая, что я не слышу: мол, она, случайно, не сошла с ума? А меня вдруг такая злость взяла, что я сразу все вспомнила и как закричу:

– Это ты и твоя мать виноваты в том, что у меня в голове все перемешалось. Но ты не бойся. Я от вас ничего не хочу. Женись на ней, она мечтает об этом. А я и одна не пропаду.

Стефан чуть до потолка не подскочил от радости. Конечно, не от моих слов, а от того, что память ко мне возвращается.

Я надолго в этой больнице застряла, три месяца провалялась. После выписки родители забрали меня в деревню для укрепления здоровья. Стефан приехал за мной с шофером на «виллисе». Но о свадьбе не сказал ни слова, только заметил, что пора на работу возвращаться. Я не знаю, как от людей огомный живот спрятать, а он говорит, что без секретарши не справляется. Мои родители не осмелились спрашивать, только отец глазами показывает, мол, спроси, а я делаю вид, будто не замечаю его знаков, потому что напоминать об обещании жениться как-то глупо и неудобно. Думала, что Стефан с отцом выпьет и начнет этот разговор. А он – ни словечка. Мама отважилась и говорит, дескать, я теперь так выгляжу, что ей пришлось мне платье в поясе расставить. А Стефан косит под дурачка: красивая у вас дочь, пара сантиметров в поясе ее красоту не испортит.

Потом мы сели в «виллис». И в конце леса опять его мамаша на дорогу выскочила. Они затащили ее в машину и рванули с места. А я осталась в лесу одна. Стефан в мою сторону даже не обернулся, так мамаша его напугала. Иду по дороге и не знаю, что обо всем этом думать. Оглянулась – позади отчий дом, в который стыдно возвращаться, впереди – комнатушка в чужой квартире. Руками живот придерживаю и говорю своему ребеночку: дай мамочке сил, чтобы она могла до добрых людей добраться. Кажется, мы с тобой одни остались.

Но буквально через полчаса рядом со мной затормозил «виллис». Шофер сказал, что его прислал Стефан, потому что сам он был вынужден остаться со своей мамашей.

Наша свадьба состоялась в городе, а венчание – у моей тетки под Белостоком, которая ксёндзу по хозяйству помогает. Перед алтарем горела только одна свеча, чтобы не привлекать внимания людей. Тени сновали по стенам и меняли наши лица так, что мы выглядели, как рыбы в аквариуме с водорослями.

У Стефана темные круги под глазами, я даже немного бояться его стала. Хотя сама выглядела тоже не лучшим образом. Зато потом, в усадьбе ксёндза, было так светло, что весь страх из сердца улетучился, и я подумала: все, что мы загадаем, должно исполниться.

Потом Стефан напился и сказал ксёндзу, дескать, он сам, будучи мальчишкой, прислуживал во время мессы, но священников не любит. Ксёндз обиделся и вышел из дома на крыльцо, но тетя Алина обладала таким даром, что могла помирить даже закоренелых врагов. Стефан однажды высказал предположение, что они с ксёндзом спят под разными одеялами. Я, в ответ на такие глупости, только покачала головой.

Теперь у нас такая роскошная квартира, что хочется только ходить и любоваться. Две комнаты с прихожей, со стеклянными дверями посредине, еще один коридор с комнатой и кухня с помещением для прислуги. Даже кладовка отдельная есть. И огромные высокие окна в белых рамах. На полу мозаика из дубового паркета. Первые недели я ходила на цыпочках и оглядывалась, даже страшно от такой красоты становилось, как будто настоящая хозяйка этого дома должна меня поймать и за волосы на улицу вытащить. Раньше в этой квартире жил врач с семьей. Он был поляк, погиб на войне. Семью выселили, потому что его сын был в чем-то замешан. Конечно, неприятно на чьем-то несчастье свое счастье строить. Я даже спросила Стефана: может, лучше взять другое жилье, оставшееся после немцев? Но он разозлился и набросился на меня, дескать, мне ничем не угодишь. Но мне ведь не сама квартира не нравится, а то, что людей отсюда выгнали. Стефан слушать ничего не хочет, а я боюсь, как бы Бог нас за это не покарал.

Однажды Стефан чуть не выгнал меня из дома, таким злым я его никогда еще не видела. Я чистила картошку на обед, а тут звонок в дверь. Пошла открывать, а на пороге стоит женщина – вся в черном, только седые волосы из-под платка выглядывают. Я так сильно испугалась, приняв это за плохой знак перед родами, что в первую минуту даже дверь перед ней закрыть хотела. А женщина вдруг упала на колени и как припадет губами к моей руке! Я даже отступить назад не успела. У нее текут слезы по худому лицу, и она говорит: умоляю, помоги мне. У меня остался единственный сын, ему всего семнадцать лет. У него нашли гранату, ему за это угрожает смерть. Заступись за него, ведь скоро сама будешь матерью. Я ее с пола подняла, в комнату проводила, дала каких-то успокоительных капель. Женщина все мне про сына рассказала, что он очень способный, стихи пишет. Листочки из сумки вынула, читает, а слезы на бумагу капают.

Я из-за всего этого тоже носом начала хлюпать. У меня и так обычно глаза на мокром месте, а во время беременности особенно. В это время в квартиру вошел Стефан. Он поговорил с ней вежливо, но настолько холодным тоном, что у меня аж мороз по спине пошел. Объяснил, что от него это не зависит, пусть обратится в другое место. А она отвечает, что уже везде была. Тут я словечко вставила, дескать, ты же знаешь в городе такого-то и такого-то. Он посмотрел на меня как на чужую, а потом пальто принес той женщине и до двери проводил. Возвращается и говорит: ты что, корова глупая, хочешь мне карьеру испортить? Если еще раз такое сделаешь – с лестницы спущу. И это я услышала от моего Стефана! Неделю между нами словно стена глухая была, ни слова не говорили друг другу. А потом начались схватки, нужно было в больницу ехать. Стефан меня отвез, у нас к тому времени уже своя машина была. По дороге мы тоже ни о чем не разговаривали. Но когда я за санитаркой пошла, он за руку меня ухватил, поцеловал и говорит: подари мне сына.

Сын родился такой хорошенький и маленький, что мне даже страшно было, смогу ли я его вырастить, уберечь от невзгод. На соседней койке лежала жена коменданта. Мы с ней еще не очень хорошо знали друг друга. Роды нас сблизили. Она была красивая: глаза черные, огромные, волосы, словно смолой намазаны, темные и прямые, разметались по подушке вокруг белоснежного лица. Она третью девочку рожала и, наверное, на этом не остановится, потому что ее Владек хочет наследника. Рассказала мне, как молоко сцеживать, чтобы затвердений в груди не было. Мы много между собой общались, потому что другие женщины ее сторонились. У нее тоже жизнь нелегкая. Однажды ночью прибежала к нам, лицо еще белее, чем обычно. Ночная рубашка на плечах вся порвана, кожа поцарапана, как будто сквозь колючую проволоку лезла. Оказывается, комендант бросился на нее с ножом – из-за того, что пришла поздно. А она – сама невинность. Но разве ее ненормальному мужу это докажешь? Следом прилетел. Где эта курва? – кричит. Стефан начал его успокаивать, а он на него накинулся. Подумал, что мой муж свою любовницу защищает».

С чего все это началось на самом деле? Однажды, незадолго до начала войны, он находился на конспиративном собрании. Это была квартира дяди Зигмунда, брата матери. В тот день загребли всех, в том числе и его. В какой-то момент на лестнице раздался топот кованых ботинок, и через мгновение кто-то постучал прикладом в дверь. Один из полицейских грубо обращался с девушкой, и он встал на ее защиту, за что был жестоко избит. Просидел пару месяцев в тюрьме, но это открыло ему дорогу к успеху. В двадцать четыре года занять подобную должность – это оглушительный успех. Ему нельзя было давать волю слабости.

Ответственность. Что под этим подразумевается? Бояться ответственности… или не бояться. Подумать только, какой магической силой обладают эти два понятия. Значит ли это, что он всегда должен жить в страхе? А если бы он не боялся ответственности, то поступал бы иначе? Может, тогда смог бы защитить этих двух ребят. В конце концов, дело-то было пустячное – старая ржавая граната. О нелегальной организации не могло быть и речи – обычное озорство сопляков. Об этом знали все: и тайные агенты, которые выдумали предмет преступления, и прокурор, препарирующий акт обвинения, и судейский состав, приговоривший этих детей к смерти. Быть может, и он тоже, но это под вопросом.

Он полез за сигаретой.

Как-то в начале пятьдесят первого поехал в Варшаву проведать дядю, который находился в клинике. Застал его сильно изменившимся, с опухшим лицом. В глазах дяди появилось новое выражение: к уверенности в том, что жизнь посвящена правому делу, добавилось нечто похожее на усталость.

– Как ты считаешь, Зигмунд, – оглядываясь по сторонам, спросил он, – не ошиблись ли мы в выборе пути?

– Может быть, – ответил тот после долгого молчания.

– Ну и что же дальше?

– Останавливаться нельзя. Нам предстоит дальняя дорога, все образуется.

Это был единственный подобный разговор, к которому он никогда уже больше не возвращался. Не было подходящего случая…

Зачем Ванда так подробно описала дело этих сопляков и опустила столько подробностей из их жизни?.. Может, сработала женская интуиция. Или почувствовала, что именно с той истории начался процесс его падения вниз. Хотя он продолжал стремительно взбираться по карьерной лестнице, начались проблемы. И, пытаясь справиться с ними, Стефан начал пить. Докатился до того, что должен был принять определенную порцию спиртного, чтобы заснуть. Знали ли его давние товарищи, с которыми он не смог идти в ногу, почему так случилось? Говоря между собой, что Гнадецки стал злоупотреблять, задумывались ли они хоть на минуту, из-за чего это произошло?

* * *

«Мне было жаль покидать наше первое гнездо, которое я столько времени обустраивала. Я взвешивала каждый предмет в руке, словно на весах нашего счастья. Ведь мы были счастливы. Стефан не давал мне прикасаться к сыну, даже пеленки сам стирал, ночью к нему вставал, пылинки сдувал, такие слова находил для нашего ребеночка, которые редко какой отец знал. Можно сказать, второй матерью был для него, даже чувства свои проявлял больше меня. Я ведь скрытная – все в сердце прячу. Иногда только позволяю себе поплакать.

Попрощались мы с городом, с родной стороной, и поехали в свет, за границу, в Германию. И мамаша Стефана тоже с нами отправилась. Она согласилась на переезд только после рождения ребенка. Но из ее уст я никогда не слышала своего имени. Как будто ее что-то жгло изнутри. При Стефане она говорила „твоя жена“, при чужих – „невестка“, а ко мне вообще никак не обращалась. Если и заговорит, то как будто обращается к кому-то, кто за моей спиной стоит. Сначала я даже оглядывалась. Теперь мы друг на друга внимания не обращаем. Она – мать посла, а я – жена. У каждой из нас своя работа. Вилла большая, иногда за целый день можно ни разу не встретиться.

Стефан начал стареть, прибавил в весе, даже живот наметился, но все равно худой. Лицо все еще симпатичное, только мешки под глазами от этих алкогольных коктейлей. Так привык к ним, что, пока в бар не заглянет, не уснет. Кровать у нас широкая, в ней можно проспать всю ночь, ни разу не прикоснувшись друг к другу. Как вспомню нашу прежнюю квартиру, у меня сразу под ложечкой сосет.

Тут все какое-то чужое. И на этой вилле, и в этой постели. Может, Стефан охладел ко мне, а может, у него другая женщина. Около него постоянно кто-то крутится. Но он ко мне вернется, знаю, соскучится и найдет меня на этом атласном ложе.

Вскоре мы снова стали близки, как прежде. А все потому, что нас навестил старый знакомый. Товарищ Гелас приехал в командировку, теперь уже не из города С., а из Варшавы. Стефан его к нам пригласил. Мы сидели втроем, свекровь пораньше спать пошла. Выпивали и вспоминали былое. Стефан спросил, что там слышно от Кровавого Владека – такое прозвище было у коменданта Петерцы. Оказалось, что его замучил ревматизм и он ушел на пенсию по инвалидности. Ясное дело, говорит Стефан, разве можно исполнять свои служебные обязанности, если пальцы не гнутся? А знаешь, какой номер моя выкинула? Помнишь то дело о лицеистах, когда у одного из них гранату нашли? Представляешь, идет показательный процесс, их к смертной казни приговаривают, а я возвращаюсь домой и вижу, как моя жена с матерью одного из них чаи распивает. Просто сцена из спектакля. Старуха вся в черном, пришла молить за единственного сына. Но мне тогда было не до смеха. Мало ли у нас врагов в то время было? Ты, Веслав, единственный, кто под меня не копал. Стефан притянул к себе Геласа, они расцеловались, и в этом чужом доме неожиданно стало тепло.

Как только Гелас уехал, Стефан прижался ко мне, и мы почувствовали, как между нами снова возникла близость. Он прямо на крыльце подхватил меня на руки и понес в спальню. Потом прошептал: нет, там слишком много места. Куда хочешь, прошептала я ему в ответ, может, в столовую, на диван, как в первый раз, помнишь? Как я могу этого не помнить, счастье ты мое единственное? Столько всего на этом диване произошло… Стефан так рвался к моему телу и так быстро вошел в меня, что хотелось даже кричать, сама не знаю, от боли или от счастья, что он снова стал моим.

Произошедшее вернуло нас к прошлому. У Стефана уже не было столько работы, и теперь он возвращался рано. Мы с нетерпением ждали, когда наступит вечер и мы пойдем в постель, которая как будто уменьшилась. Мы сразу стали находить в ней друг друга – то ступней, то грудью, – и больше для нас уже ничего не существовало. Стефан прижимал меня к себе, а я крепко обхватывала его бедрами. Ванда, шептал он, Ванда… А мое сердце билось, словно колокол во время пожара у нас в деревне.

Как-то раз сидим мы за завтраком, входит свекровь. Стефан вскакивает, хочет ей стул пододвинуть. Не нужно, сынок, говорит она странным голосом. Плохо выглядишь, наверное, некрепко спишь по ночам? Он усмехнулся на ее слова, и она, видимо, это заметила, вытянула шею в мою сторону, как гусак, глаза сузила. Не дам загубить своего ребенка, говорит. Стефан от испуга рот раскрыл, а она пулей вылетела из комнаты. Возвращается с простыней и в нос нам ею тычет. Что с тобой, мамочка? Стефан побледнел – видно, ему та лесная дорога припомнилась. А она считать начинает: раз, два, три, четыре… дошла до десяти. Столько бы даже шлюхе хватило, кричит.

Как только я это услышала, выскочила из-за стола, опрокинула его. Стефан хотел за мной бежать, но она его удержала. Орала так, что, наверное, даже на улице было слышно. Потом все затихло.

Он не зашел ко мне. Раздался визг колес у дома, и Стефан уехал. Я понеслась к Михалу, сыночку нашему, всю свою боль и обиду в его светлых волосиках утопила. Вернулся Стефан поздно. Я ждала его, но он в спальню даже не заглянул, наверное, затерялся где-то в нашем большом доме. Так муж с тех пор и спал на диване в кабинете.

Прошел месяц, второй, наступил Новый год. В такой праздник нужно с женой на людях показаться, иначе неудобно. Мы пошли втроем. Я, он и свекровь. С Михалком осталась девушка Владя, ее мама в деревне нашла – ребенка нянчить.

Новогодний бал был роскошный. Повсюду свет от хрустальных люстр, на который я могла бы без конца смотреть, ничего другого для счастья не нужно. Мы смотрелись вдвоем очень красиво. Стефан во фраке, худой, с небольшим животиком. Я – во всем белом, как будто снова замуж выхожу. Платье со вставкой из настоящих кружев на груди, туфельки на каблучке. Наверное, я неплохо выглядела, так как мужчины на меня засматривались. Стефан на это тоже обратил внимание. Он ревнивый. Я улыбаюсь и в глаза ему смотрю. Похоже, он все наши счастливые минуты припомнил, что-то в нем смягчилось. Он взял меня под локоть. Пойдем потанцуем, говорит. Мы танцевали, близко прижавшись. И правда, белое платье пришлось к месту.

Танцуем мы друг с другом, и свет в хрустале над нашими головами переливается. Стефан шепчет: Ванда, если бы мы были одни, я бы тебя схватил за зад, а так неудобно, эти придурки пялятся. Раз или два я поймала на себе злой взгляд свекрови, но уже не расстраивалась.

Чувствовала, что теперь Стефан от меня уже никуда не сбежит. Этот бал соединил нас больше, чем венчание в костеле под Белостоком. Мы вернемся домой вместе, и ничто нас не разлучит, даже злость этой странной женщины.

Так и случилось. Вышли мы сразу после полуночи, очень нам не терпелось. Уже в машине Стефан стал меня раздевать. Было немного стыдно перед водителем, но я чувствовала, что нельзя нашу жизнь из-за бабского стыда разрушать. Все ему разрешила: и трусы с себя стянуть, и с головой под мое белое платье залезть. Шофер посматривал в зеркальце, но я таким взглядом в него выстрелила, что он сразу же свои глаза отвел. Стефан под моим платьем орудует. Дотронься до меня, стонет, дотронься, хочу почувствовать твои пальчики. Тогда я обхватила его мягкую плоть, заставила ее набухнуть, как будто знала, где у него заветное место находится. В горле у него все заклокотало, он впился зубами в мои бедра и судорожно вздрогнул два-три раза. Ванда, прохрипел он, кто тебя этому научил, может, ты мне изменяешь? Любовь меня, отвечаю, научила, она и слепому зрение возвращает.

И вот я просыпаюсь в первый день нового, 1954 года, смотрю себе в окно – день ясный, солнечный, морозный. Нужно бы, думаю, с Михалком на прогулку пойти, и потягиваюсь себе во весь рост. Тут приходит девушка Владка, вся заплаканная, и говорит, что пришли какие-то люди и я должна с ними куда-то ехать».

Так все и должно было произойти, обратного пути уже не было. Эта глупая гусыня, наверное, до самого конца и не знала, кому обязана их разводом. Если бы они тогда подольше задержались, возможно, ничего бы и не случилось. Ей не стоило его провоцировать. Надо отдать должное, сложена она была отлично. Вот он и потерял голову, запутался в ее трусах. Забыл, что мамаша осталась одна на этом балу. Она возвращалась на машине с женой шефа немецкой безопасности и как бы невзначай проговорилась, что отец Ванды был секретарем общины и составлял списки граждан для высылки на работы. Те знаменитые контингенты… Что тут началось! Бедная мамаша не отдавала себе отчета, во что она втравила сына. Ее ненависть к Ванде заслонила материнскую любовь. А поскольку обвинение прозвучало в присутствии посторонних, нельзя было делать вид, что никто ничего не знает. Крестный Ванды, испытанный коммунист, почти ничем не смог помочь. Его сил хватало только на Польшу.

С должности посла его отозвали.

После развода с Вандой был короткий период пьянок и приключений со случайными женщинами. До тех пор, пока он не встретил Весю.

Если бы можно было все начать сначала. Дело трех, как он мысленно называл его. Почему Ванда так подробно все описала? Для нее это не должно было иметь значения. Она доверяла ему без оглядки, и ей не могло прийти в голову, что он вел себя подло или трусил. Ванда считала, что, по-видимому, так нужно. И, в конце концов, никогда больше не возвращалась к этой теме. Но тогда, при Геласе… Он рассказывал ему об этом, как о какой-то шутке, смеялся, хотя в глубине души чувствовал себя беззащитным. Именно так: беззащитным. Он ненавидел тех засранцев, так как именно из-за них понял, что был, по существу, слабым человеком. Нужно было принять это к сведению и идти дальше. Ведь не только сильные живут в этом мире. И если бы можно было заглянуть в себя поглубже, то еще неизвестно, что бы там обнаружилось. Но не в этом дело. Речь шла о нем, о его неспокойной жизни.

Шесть или семь лет назад он шел в День поминовения усопших по Новому Святу. Издалека заметил женщину в черном, она сидела на корточках перед мемориальной доской и зажигала свечи. Замедлил шаг и повернул обратно. Это была не она, но он все равно убегал.

«Чаще всего сижу на лавочке перед домом, сложив руки на коленях. Тетка выглядывает из окна. Ну что же ты, Ванда, сходила бы куда-нибудь, говорит. Прекрасная погода, можно искупаться. Но мне нравится тут сидеть, опершись спиной о нагретую стенку. Пахнет деревом (дом у ксёндза деревянный), передо мной цветочки склоняют свои головки от палящего солнца, хорошо тут, тихо, спокойно. Тетка по углам слезы по мне льет, но это ведь ничего не изменит. Не вернет мне моего Стефана. Злая судьба нас разлучила, а может, злые люди. Иногда ксёндз около меня усядется, руки на животе сложит. У него живот больше, чем у Стефана, вообще, он покруглее будет. Прости, говорит, не держи в себе зло. Оно сильнее всего точит человека. Ты молода. Твоя жизнь еще сложится. Моя жизнь, отвечаю, это мой Стефан, с которым мне жить в таинстве брака не дают. Ксёндз только головой кивает. У него всего две-три волосинки осталось, он их приглаживает, а они не слушаются, своей дорогой идут. Пан Бог сказал: кто в тебя камнем бросит, ты в того – хлебом. И еще поведал: ударят тебя по одной щеке – подставь другую. Скажите, пожалуйста, ксёндз, в кого я должна этим хлебом бросить и кому эту щеку подставить? Кто-то распорядился нашей судьбой так, что мы вынуждены со Стефаном развестись, потому что ему нужно выбирать: или я, или его карьера. Что мог человек поделать? Он взлетел слишком высоко, чтобы от всех благ отказываться. А если бы и отказался, все равно у нас потом жизни бы не было. Меня бы в своем падении винил.

И зачем эта любовь людям дана, если она столько боли приносит? Сижу я тут на лавке перед деревянным домом, и в жилах у меня терпение вместо крови. Было у меня все: любовь мужчины, дом, ребенок. Теперь меня разлучили с ними. Даже фамилию оставить не разрешили. Я ведь той Ванды Дзюбек не знаю, это какая-то чужая женщина, которая обо всем меня расспрашивает. А я – как горох при дороге. Не знаю, говорю ей, женщина, не знаю, ищи сама, я тебе только помочь могу.

Как-то раз ксёндз мне говорит: Ванда, иди подсоби мне в ульях, только шляпу надень, а то пчелы тебя ужалят. Я на это лишь головой кручу: слишком горькая я. Так и случилось – ни одна пчела ко мне не подлетела. Они убегали от несчастья, что внутри меня.

Зиму я уж не могла высидеть, слонялась из угла в угол по дому ксёндза. В один прекрасный день приходит тетка и говорит: ну, хватит, Ванда, я с учителем беседовала, он в школу тебя берет. Я сначала испугалась, что должна буду при чужих людях рот раскрыть, а потом подумала: это ведь дети, такие же, как мой Михал, может, с ними я стану к нему ближе. Пошла я в эту школу. И стало мне лучше, как будто эта тоска нашла из сердца выход и перестала травить меня каждую минуту днем и ночью.