Дело Нины С.

Мария Нуровская

Дело Нины С.

Copyright ©by Maria Nurowska Published by arrangement with Wydawnictwo W.A.B., Warsaw, Poland

©Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Следуя Ярославу Ивашкевичу, автор сообщает, что «ни топография, ни хронология, ни фактография не имеют никакого отношения к действительности… Ни один персонаж, представленный здесь, или факт не соответствуют действительности, все чистый вымысел».

Пятого сентября две тысячи восьмого года, в утренние часы, группа комиссара Зацепки явилась по вызову на улицу Ружаную в Варшаве, где был обнаружен труп мужчины.

«Хорошо у меня начинается день», – подумал комиссар.

Входя со своими людьми в красивый трехэтажный особнячок, он заметил у двери латунную табличку с надписью:

Ежи Баран

Юридическая консультация

Rechtsanwalte

– Интересно, что эти юрисконсульты могут мне сказать, – наверное, судя по фамилии их шефа, не так уж много.

Но комиссар тут же спохватился, ведь у него самого возникли проблемы со своей фамилией, с тех пор как телевидение запустило детективный сериал, главным героем в котором был комиссар Зацепа.

На лестнице они разминулись с бригадой «скорой», врач бросил на ходу:

– Это по вашей части, мы обнаружили труп.

Дверь в квартиру на третьем этаже была открыта настежь, в проеме стояла сильно взволнованная молодая женщина, а прямо за ней – не менее возбужденный мужчина средних лет.

– Кто нашел труп? – спросил комиссар.

– Я, – ответила женщина, – вернее, мы… с этим мужчиной, нашим клиентом, потому что я его сразу же позвала, и он позвонил в «скорую» и в полицию…

Мужчина кивком подтвердил ее слова.

– Где тело? Проводите, пожалуйста.

В большой овальной комнате с венецианскими окнами на полу лежал на боку грузный мужчина. Лицо его было обращено кверху, глаза полуоткрыты. Халат на мужчине был распахнут, что позволяло увидеть огнестрельные раны на груди, на полу виднелась небольшая лужа крови.

Наклонившись к трупу, комиссар обнаружил следы ранения в живот.

– Ого-го, похоже, кто-то всадил в этого борова целую обойму. Должно быть, очень его не любил. – Затем он обратился к свидетелям: – Вы ничего здесь не трогали?

– Нет, упаси бог, – ответила быстро молодая женщина, а ее спутник опять кивнул.

Он, видимо, онемел.

– Вы знакомы с убитым?

– Да, это пан адвокат Ежи Баран, я работаю… работала у него… секретаршей. Пришла, как обычно, на работу около девяти…

– Хорошо, потом дадите показания. А этот мужчина откуда здесь взялся?

– Это клиент, у него была назначена встреча.

– Кто из вас пришел первым?

Они взглянули друг на друга.

– Почти вместе, – ответила женщина. – Я открывала дверь в канцелярию, а этот мужчина входил в здание.

– Хорошо, вы дадите показания в полицейском участке, – прервал ее комиссар и уже мягче добавил: – Когда успокоитесь немного.

Девушка не была похожа на убийцу, а ситуация, в которой она неожиданно оказалась, была для нее очень непростой.

Ее звали Катажина Вуйчик, и она первой дала показания по делу об убийстве юрисконсульта Ежи Барана.

(магнитофонная запись)

Меня зовут Катажина Вуйчик, мне двадцать семь лет, семейное положение: незамужняя, профессия: секретарша.

С паном юристом Ежи Бараном я познакомилась шесть лет назад… То есть сначала я познакомилась с пани Ниной, которая приходила к моей тете… Зофье Вуйчик…

Пани Нина Сворович – известная писательница, а моя тетя – реставратор, и пани Нина приносила ей в мастерскую картины на реставрацию… точнее, рамы, чтобы их подновить… Ну, и она обмолвилась, что ее муж, пан юрист Баран, ищет секретаршу… Потом из прессы я узнала, когда выходили интервью с пани Ниной, что они не были расписаны, хотя она говорила о пане юристе «мой муж», а он о пани Нине – «моя жена». «Соедините меня, пожалуйста, с моей женой», – говорил пан юрист. Они часто звонили друг другу, иногда по десять раз на день, и на стационарный, и на мобильник… Как будто бы не могли друг без друга выдержать эти несколько часов… Мне так казалось…

Но раньше меня ничуть не удивляло, что они вместе, потому что пани Нина так выглядела, как будто была моложе пана юриста… Может, из-за своих килограммов пан юрист имел такой солидный вид… Когда потом я прочитала в журнале, сколько лет пани Нине и сколько пану юристу, то просто поверить этому не могла… подумала, что это просто вранье… И сейчас вот тоже поверить не могу… Что произошло, кто так озлобился на пана юриста, что совершил такое чудовищное…

Какие у них были отношения? Они производили впечатление двух любящих людей… так хорошо разговаривали друг с другом… ну, как-то так весело… Было приятно на них смотреть, когда они вместе… Ну а потом… потом это уже было не так приятно, когда я пришла на Фрета, чтобы отдать пани Нине ключи от квартиры…

Ага, мне надо рассказывать все по порядку, хорошо. Так вот, когда пани Нина обмолвилась моей тете, что нужна секретарша в юридическую консультацию, то моя тетя ей: дескать, племянница, то есть я, как раз ищет работу. Мне было несладко. Родители подложили мне свинью, и я от них ушла. Полгода была секретаршей у пана адвоката Мровеца, но он умер от инфаркта. И я осталась на мели. В общем, пани Нина сказала, чтобы я позвонила пану юристу, и дала мне его телефон. Я позвонила. Тогда еще консультация находилась в Старом городе[1], на улице Фрета, на третьем этаже. Я обрадовалась, потому что место было понтовое… Мне нравилось туда ходить, больше чем на Ружаную. Вроде бы тоже шик, блеск, но как-то совсем по-другому. Старый город – он и есть Старый город, а Мокотув[2] – деревня…

Нет, за эти годы я не заметила никакой перемены в их поведении, я постоянно их соединяла: или он звонил пани Нине, или она ему… И пан юрист часто смеялся в трубку, я слышала через дверь… он говорил «Привет, дорогая»… они могли ворковать часами.

#Так было до апреля две тысячи шестого года, и вдруг в мае – тишина. Я думала, что пани Нина уехала далеко, но даже когда она уезжала куда-то, то они часто друг другу звонили… А тут ничего, будто перерезали кабель… А в августе пан юрист огорошил нас известием, что консультация переезжает… В конце месяца состоялся переезд. Появилась бригада грузчиков в комбинезонах, я их впускала, они вынесли все: офисные столы, компьютеры… Потом пришел пан юрист и велел мне освободить книжные шкафы, это были старинные, резные шкафы… Я спросила, во что упаковывать книги, а пан юрист на это, что упаковывать не надо, надо сложить их на полу у стены. Мне показалось это немного странным, потому что кругом было полно пыли и мусора. А как я начала вынимать книги, то увидела, что это книги, написанные пани Ниной, и их переводы, больше всего немецких изданий, но были и французские, и испанские, и другие… Я подумала тогда, что здесь что-то не о’кей, книги ведь попортятся, а они так красиво изданы, в твердом переплете… и в мягком, даже по большей части в мягком… но, в конце концов, это было не мое дело… Рабочие вынесли шкафы, и я уж подумала, что на этом все, но тут пан юрист приказал снять розетки и выключатели, срезать датчики сигнализации. Электрик даже сказал, что если эти датчики срезать, то новому хозяину придется долбить стены, но пан юрист ответил, что это уже не его забота, а нового владельца… Ну, а уже потом, после переезда, пан юрист поручил мне съездить с ключа-

ми на улицу Фрета, чтобы отдать эти ключи пани Нине, которая тоже туда придет. Но отдать их я должна только после того, как мы спишем показания счетчиков электроэнергии, холодной воды и газа и пани Нина подпишет протоколы, и только тогда можно отдать ей ключи. Для меня это уже совсем была какая-то дикость… Пани Нина пришла с дочерью, с пани Габриэлой. И когда они увидели пустую квартиру с этими дырами в стенах… Я слышала, как дочь говорила пани Нине: «Он оставил после себя выжженную пустыню».

А потом я прочитала интервью пани Нины в одной из газет, и это реально стало для меня шоком, потому что я узнала, что квартира на Фрета была ее, и дом в Брвинове тоже. Они там вместе жили, пан юрист очень жаловался на езду, что пробки… Ну, и что она этот дом на него переписала, чтобы пан юрист мог взять ипотечный кредит на консультацию здесь, на Ружаной…

В Брвинове я была только раз – отвозила пану юристу какие-то бумаги… Дом был в самом деле очень красивый, настоящая усадьба с колоннами. И внутри хорошо обставлен… А на Ружаной пан юрист занимает целый этаж, в одной половине – квартира, в другой – консультация… Насколько мне известно, он купил это дешево, потому что была какая-то путаница в документах, что-то с кадастровыми книгами.

А предыдущие владелицы, две немки, хотели избавиться от хлопот… Пани Нина с паном юристом

разговаривали на Фрета, что это стоит купить, потому что здесь тесно, а если начнет работать консультация, то все равно придется подумать о помещении побольше. Пани Нина узнала от знакомой об этой возможности. Пан юрист все ворчал, что он нищий и что нет средств, а пани Нина на это: «Возьмешь кредит».

В этой квартире пана юриста я была только раз – когда он заболел, я покупала ему продукты… Она показалась мне немного мрачной, потому что пан юрист въехал туда, не сделав ремонта…

Так вот это интервью… Я не могла ночью спать, а все думала, как мне теперь быть… Пани Нина была такая приятная женщина, моя тетя знала ее столько лет… и любила очень… она получала от пани Нины книги с дарственными надписями… Утром я поехала к тете, чтобы посоветоваться.

«Может, это неправда, – сказала я. – Не верится, что пан юрист мог быть таким».

На что моя тетя:

«Когда речь заходит о деньгах, любой может быть таким».

«Sorry, но уж точно не я», – запротестовала я.

«Ты еще не знаешь себя».

Тетя велела мне, чтобы я сидела и помалкивала и занималась своей работой.

«Это личные дела работодателя», – сказала она.

Оно вроде бы так, тогда зачем пани Нина предала это огласке? Но пришла дочь пани Нины за картиной, которая лежала в мастерской уже почти полго-

да, и объяснила нам, что им кто-то посоветовал поднять шумиху вокруг этого. Возможно, тогда сожитель, то есть пан юрист, испугается и пойдет на мировую. Но из того, что я знаю, пан юрист не очень-то испугался… Ну, и пани Нина возбудила против него дело о возврате имущества, но это дело находится еще в суде первой инстанции… решения не было и, наверно, уже не будет, с кем теперь пани Нине судиться, с трупом?

Нет, мне ничего не известно, чтобы пан юрист с кем-то потом сошелся, он точно жил один, только дочери к нему приезжали… Наши стажеры сплетничали, якобы у него есть какая-то дамочка, но он ее скрывает… Могло это быть и правдой, потому что я часто соединяла его с одной женщиной, юристом из Гданьска. И слышала, как он с ней здоровается: «Нууу, привет». Это было уже не «Привет, дорогая», но произносилось тем же сладковатым голосом… ну, таким, с интимной интонацией…

Она несколько раз была в канцелярии, по мне, какая-то зажатая, не улыбнулась даже, бизнес-леди в мужском костюме… Он к ней обращался «пани юрист», но это было для вида, перед чужими, на сто процентов. Когда я относила чай в кабинет, они оба сидели за столиком, голова к голове, как голубки. При виде меня пан юрист тут же от нее отодвинулся…

А в этот день, в начале десятого, я пришла в консультацию. И сразу заметила, что дверь в квартиру пана юриста приоткрыта, но я туда не заглядывала.

#Чуть позже пришел первый назначенный клиент, а так как пан юрист не показывался, я позвонила на обычный телефон, а потом на сотовый. Пан юрист не отвечал, несмотря на то что я слышала, как мобильник в его квартире звонит. Ну и в итоге я вошла туда. И то, что я увидела… у меня даже сейчас замирает дыхание, извините… Ну, в общем, пан юрист лежал на полу… в халате… на боку… Я подумала, может, он упал в обморок, но увидела кровь… и у меня все поплыло перед глазами. Это тот мужчина, клиент, позвонил в «скорую» и в полицию, мы были только вдвоем на этаже, я и он…

Больше мне нечего сказать.

Комиссар Зацепка вызвал своих подчиненных на совещание. Его не особенно взволновало это дело, скорее всего, это было нападение с целью ограбления, хотя на первый взгляд ничего не пропало.

– Или недовольный клиент, – вставил один из парней.

– Только без этого! – одернул его комиссар. – Что нам уже известно по делу?

– Канцелярия обслуживала главным образом иностранных клиентов, в частности большой немецкий концерн. Обороты у этого Барана были довольно большие, но все в соответствии с документацией.

– Это мы еще посмотрим, – буркнул Зацепка.

– Одна версия – это деятельность канцелярии, – продолжал докладывать Бархатный, так его прозвали

коллеги, потому что голос у него был почти женский, абсолютно не вяжущийся с его внешностью. Но зато способности незаурядные, комиссар привык считаться с его мнением. – Есть также эта писательница… только зачем ей убивать кореша во время судебного процесса?

– Женщина, у которой задето самолюбие, готова на все, – ввернул кто-то.

– Надо будет ее допросить следующей, – вынес решение комиссар.

– Установлено, что выстрелы были произведены из пистолета Р-64, калибра девять миллиметров, в теле жертвы найдено шесть пуль.

– То есть вся обойма, – похвалил себя Зацепка. – У меня глаз наметан. Ну и понятно, поставка с Украины. Может, это заказное убийство?

– Скорее всего, нет, – помотал головой Бархатный. – Похоже, стрелял непрофессионал, с близкого расстояния.

– И никто не видел? Не слышал? – допытывался комиссар.

– Нет, этот дом принадлежит только двум владельцам, и те, со второго этажа, куда-то уехали.

– А с первого этажа?

– Первый этаж нежилой. Здание находится на некотором отдалении от остальных домов на этой улице. Оно довоенное и имеет толстые стены, соседи могли не слышать выстрелов. А теперь подъедем с другой стороны: пан юрисконсульт был женат и не развелся за эти шесть лет, которые провел в теплом гнездышке пани писатель-

ницы. Поддерживал постоянный контакт с женой, так же как с тремя своими дочерьми. Был вроде бы на удивление заботливым отцом.

– Поживем – увидим, – повторил комиссар свою любимую поговорку.

На следующий день Зацепка как раз выходил из парикмахерской, когда зазвонил мобильник.

– Ну, что там?

– Мы допросили эту писательницу, пан комиссар, и она созналась, – отрапортовал Бархатный.

– Как это созналась?

– Ну, заявила, что это она убила Ежи Барана, сказала, что ожидает ареста, и отказалась давать какие-либо разъяснения.

Коли так, то за разъяснениями обратились к ее дочери, Габриэле Сворович.

В комнату для допросов вошла не очень высокая шатенка, довольно скромно одетая.

– С чего мне начать? – спросила она комиссара Зацепку.

– Лучше всего с начала, – ответил он. – Раз Нина Сворович молчит, то вы должны рассказать нам все, что вам известно о жизни матери.

(магнитофонная запись)

Меня зовут Габриэла Сворович-Ольшевская, мне тридцать девять лет, семейное положение: вдова, профессия: педагог.

По словам Фрейда, мы никогда не бываем столь беззащитны перед лицом страдания, как тогда, когда любим… это подошло бы для нашей мамы Нины, так называла ее в детстве моя, старшая на четыре минуты, сестра. Назло маме, из-за того что она не разрешала обращаться к ней по имени. «Ах так, значит, будет мамой Ниной, и все тут», – решила сестра.

Так вот, мама Нина оказалась беззащитной перед лицом того, что случилось. В одночасье рухнули два столпа ее жизни: любовь к мужчине и дом, – собственно говоря, дом потеряли мы все, вся наша, состоящая из четырех человек, семья: мама, моя сестра Лиля, ее сын Пётрусь, ну и я…

Нам было не больше восьми, и, сидя на ступеньках веранды, мы заключали сделку. Дело в том, что мне очень не нравилось мое имя, я даже ненавидела его всей душой. Полное имя – Габриэла, дома меня звали Гапа, а в школе Гапа-растяпа. Лилька согласилась стать Гапой за фотографию Януша Гайоса, то есть Янека из «Четырех танкистов»[3], с его автографом, но, к сожалению, обмен именами не состоялся, потому что маму трудно было бы обмануть. Она единственная нас различала, хотя мы были абсолютно одинаковые, обе косоглазые, темноволосые, носили челку. Характеры только у нас разные. Когда я начинала упре-

кать ее за то, что она дала мне такое странное имя, мама мне коротко отвечала, что имя у меня оригинальное и красивое.

Может быть, для какой-нибудь писательницы вроде нее, но не для моих школьных друзей и подруг, они просто издевались надо мной.

Как известно, моя мама – писательница, и, сколько я себя помню, все крутилось вокруг одного: будет ли у нее вдохновение? От ее вдохновения зависело наше повседневное существование. И это было очень утомительно для всех домашних, а следует добавить, что с нами жил еще дедушка Александр Сворович, отец нашей мамы, который, сколько я себя помню, был очень старенький. Собственно говоря, это мы жили у него, потому что этот дом дедушка построил до Второй мировой войны для своей семьи – жены, то есть для нашей бабушки, и своих будущих детей. Тетя Зофья, вернее Зоха, потому что так мы обычно ее называем, старше нашей мамы на целых двадцать лет. Мама была поздним ребенком. «Выдалась нам дочка», – шутил порой дедуля. Сестры даже похожи друг на друга, только то, что у нашей мамы красиво, безобразит тетю Зоху: слишком крупный нос, блеклый цвет глаз и толстые икры. У нашей мамы действительно потрясающие ноги. Лилька считала, что все это пропадает зря, потому что долгое время на горизонте не просматривался ни один мужчина.

Ну, а тетя Зоха всегда ужасно любила верховодить. У нее-то действительно дела шли хорошо, был

частный стоматологический кабинет на Аллеях Ерозолимских[4], на углу улицы Познаньской, и еще у нее вроде как было реноме. Об этом своем реноме она постоянно говорила, поэтому мы с Лилькой проверили в словаре и узнали, что это «слава, известность, репутация, спрос». От французского renommee. Лилька учила этот язык, я предпочитала английский. Мама позволила нам самим выбрать один западный язык, кроме обязательного в школе. И Лиля выбрала французский, потому что, по ее мнению, он был изящ ным. Она собиралась заниматься романской филологией, но, как часто бывает в жизни, закончила совсем другой институт и более важным языком для нее стал английский, который она прежде презирала.

Возвращаясь к теме нашего дома… Дедушка построил его в Брвинове, в дачном поселке под Варшавой, по проекту известного архитектора Марцони. Кто бы к нам ни приходил, принимался вслух расхваливать поразительные пропорции нашей виллы и вообще саму виллу. Я этих восторгов не разделяла, потому что наш дом попросту рассыпался, что было видно невооруженным глазом. У мамы не было денег на ремонт, дедушка получал скромную пенсию профессора университета, и лишь изредка за небольшие гонорары он писал рецензии на кандидатские диссертации. Мы еще учились в школе. Поэтому бедной маме приходилось тянуть все на себе. Увы, она так

часто это повторяла, и у нас с сестрой все переворачивалось внутри, когда она начинала жаловаться на свою судьбу. Лилька однажды посоветовала ей выйти замуж за богатого человека, и тогда ее муж отремонтирует нам дом. Но мама ответила на это: «Не будь нахалкой».

«Я только лишь практична, – огрызнулась моя сестра, – и уж наверняка устроюсь в жизни получше, чем ты».

На что мама ответила: «Посмотрим».

Как показала жизнь, в этом была большая доля правды. Уже в раннем детстве Лилька умела позаботиться о себе, я обычно лезла в самую лужу, а она, наоборот, обходила ее стороной, чтобы не намочить туфельки.

Кроме деда Своровича, мужчины в нашей жизни отсутствовали. Кажется, у тети Зохи был какой-то муж, но он очень быстро исчез, поэтому мы его не запомнили. Ничего также не было известно о нашем отце. Однажды Лиля, которая была посмелее, спросила у мамы, почему у других детей есть папа, а у нас нет. И мама ответила, что мы еще слишком маленькие, чтобы это понять, и она скажет, когда нам исполнится шестнадцать лет. Нам показалось, что ждать столько лет слишком долго, поэтому мы сами пытались выйти на его след. Но и дедушка, и тетка словно воды в рот набрали, а поиски писем в мамином столе и просмотр альбомов с фотографиями ничего не дали. Мы нашли какие-то фотокарточки школьных друзей мамы, а по-

том институтских, но ни на одного из них мы не были похожи.

«Может, это какой-нибудь иностранец, – ломала себе голову Лилька, – и поэтому он исчез».

«Может, он китаец или японец, потому что у нас раскосые глаза. Ты сама говорила, что мы без грима подходим на роль мадам Баттерфляй», – продолжила я развивать эту мысль.

Лилька постучала пальцем по лбу: «Ты говоришь мало, Гапуша, но уж как скажешь, то хоть стой, хоть падай».

Ну и вот, этот неизвестный нам отец присутствовал, однако, в нашей жизни в виде некоей загадки. Нам не оставалось ничего иного, как только ждать, когда мама выполнит свое обещание в день нашего шестнадцатилетия. И это произошло. Были два праздничных торта со свечками и задувание этих свечек. Явилась тетя Зоха с подарками, Лилька получила новую теннисную ракетку, а я – альбом о породах собак. Я как-то раз обмолвилась, что, может, стану ветеринаром, и тетя это запомнила. Ну и конечно, по случаю своего прихода тетя должна была сказать что-то неприятное. Она заглянула на кухне в хлебницу, так я называю контейнер для хранения хлеба, и заявила, что у нас вечно зря пропадает еда, как будто мы миллионерши, потом вынула несколько засохших булок и положила в свою сумку – для голубей, как сказала она. Лилька божится, что в детстве тетка хотела удалить ей совсем хороший зуб, чтобы сэкономить на пломбе. Не знаю, как там на самом деле бы-

ло, но Лилька не согласилась на это, и тете волей-неволей пришлось ей этот зуб вылечить, и она, конечно, утверждала, что зуб долго не простоит. С тех пор прошло немало лет, но моя сестра вроде бы не ходит щербатая.

А теперь самое важное. Вечер, мы – на кухне: мама, Лиля и я. Моем посуду после ужина. Болтаем о том о сем, и Лилька под конец заводит разговор: «Помнишь, что ты нам обещала?»

Мама посмотрела на нее: «Что такое?»

«А то, что, когда нам исполнится шестнадцать лет, ты наконец расскажешь нам об отце».

Мама сразу же погрустнела: «Разве теперь это имеет для вас какое-то значение?»

«Мы ждали! – ответила Лилька. – Ведь правда, Гапуша?»

Я утвердительно кивнула.

«Я была еще совсем молодая…»

«Знаем, знаем, тебе было девятнадцать лет, когда ты нас родила», – прервала ее Лилька.

«Собственно говоря, и он был не старше».

«А почему он нас не хотел?» – снова встряла Лилька.

«Потому что он о вас не знал».

И тут мама рассказала нам историю своей первой любви к парню по имени Якуб. Они встречались еще в юности и незадолго до окончания лицея начали сожительствовать, как выразилась мама. Конечно, они предполагали, что останутся вместе навсегда и произнесут сакраментальное: «Я не покину тебя до самой

смерти». Но сразу же после выпускных экзаменов Якуб был вынужден покинуть Польшу.

«Вынужден или захотел?» – уточнила Лилька.

«Вынужден, был шестьдесят восьмой год, и некоторые люди стали в Польше нежелательными».

«Какие люди?»

Мама помолчала минуту.

«Евреи».

Мы переглянулись с Лилькой, и у обеих, наверное, в глазах был один и тот же страх.

«Евреи? – спросила тихо моя сестра. – Этот Якуб был евреем?»

«Был поляком еврейского происхождения».

«И почему эти люди должны были уехать?»

«Это был политический вопрос, тогдашние власти хотели сколотить себе на этом капитал».

«На том, что какой-то восемнадцатилетний парень покинет Польшу? Это и был тот капитал? Ну, это несерьезно…» – И Лиля пожала плечами.

«Очень даже серьезно и навредило нашей стране».

И снова мы все втроем замолчали.

«И почему ты не поехала с этим Якубом, если вы так любили друг друга?» – спросила Лилька: она всегда была смелее меня и говорила за нас двоих.

«Не могла, – ответила мама. – Я проводила его на Гданьский вокзал[5], потому что с этого вокзала уезжали целые семьи, которым было объявлено, что они уже не поляки. Он обещал, что напишет. Но не написал».

«Он обязательно бы написал, если бы ты сказала ему о нас», – с упреком в голосе воскликнула Лилька.

«Я тогда еще не знала, что беременна», – услышали мы.

Когда мы уже лежали в кроватях, я не без удовлетворения сказала:

«Вот видишь, я была права, пусть он не китаец, зато еврей».

«Ведь он был этим евреем только так, для видимости, идиотка, – ответила Лилька. – Ты не слышала, что нашего папу выгнали из Польши!»

– Дело в том, пан комиссар, что я не могу короче. Вы сами сказали, что, когда речь идет о человеческой жизни, важна каждая, даже малейшая, деталь…

«Только без крайностей», – подумал он.

(магнитофонная запись)

Этот разговор о нашем отце происходил так давно, словно в другой жизни.

Мы обе с Лилькой сейчас почти сорокалетние женщины, а я десять лет назад стала вдовой. Я не люблю так о себе думать, но в соответствии с законом именно так оно и есть. В соответствии с законом… Я возненавидела это определение, потому что в нашей жизни появился человек, который в соответствии с законом забрал у нас наш родной дом, и мы ничего с этим не могли поделать.

Я помню летний солнечный день, мы сидели с мамой на веранде, она прилепила листок подорожника

себе на нос и прикрыла глаза. Я наблюдала за ней украдкой. Она была такая красивая. Я знаю, что у нее бывали романы, но никогда ни одного из своих партнеров она не пригласила домой, не представила дочерям… Или же мне только так казалось, может, до Ежи Барана у нее никого не было, может, он появился в ее жизни, как запоздалый прохожий. В марте следующего года мама поехала в Германию собирать материалы для книги…

– Это был март двухтысячного года, пан комиссар.

– Простите, а на каких годах мы остановились? – спросил он.

– На восьмидесятых…

(магнитофонная запись)

Надо признаться, что в нашей семье встрясок хватало. Моя тетя по этому поводу выразилась так: «Все не в той очередности, как у нормальных людей…»

Весна тысяча девятьсот восемьдесят пятого. Я ее очень ждала. Обожала цветущие каштаны, но они тогда еще не зацвели, потому что, несмотря на май, было исключительно холодно. В нашем доме тоже повеяло холодом, и даже более того – подернулось льдом. Мама плакала, Лилька плакала, дедушка нервничал, потому что не понимал, что такое случилось. А случилось то, «что яблоко от яблони падает недалеко», как говорила тетя Зоха.

«Ладно бы уж Гапа-растяпа, – всхлипывала мама, – но как же ты, ты, Лиля?!»

«А ты?» – ответила моя сестра на это.

«Я… была старше тебя!»

В общем, уже понятно, в чем дело. Лилька была беременна. От одноклассника. Вина лежала не только на ней, но отчасти и на мне. Все наши подруги уже прошли через «это», только мы нет. У меня вообще не было парня, ну, может, я была немного влюблена в Гайоса[6], но ведь это совсем не то. А Лилька ходила за ручку с одним типом. Он мне не нравился, потому что был высокий как жердь и с прыщами на лице. Но Лилька утверждала, что это юношеские угри и это пройдет.

В тот день дедушка поехал в гости к тете Зохе, а мама находилась в Оборах, в Доме творчества, собственно, в бывшем дворце графов Потулицких. Коммунистические власти отобрали у них это имение с прудами и прекрасным парком и подарили Союзу писателей, а Союз экспроприированную собственность принял. Лилька мне объяснила, что название дворца – бельведер происходит от французского: belle odeur, что значит «прекрасный воздух»[7].

Ну и хата была свободна, в связи с чем сестра приказала мне испариться. Она поставила на окне цветок в горшке и предупредила, что можно вернуться, когда горшок с окна исчезнет. Но горшок стоял и

стоял, поэтому, когда начало темнеть, я решила войти в дом. Лилька была одна и в ужасном настроении. Она не хотела мне ничего рассказывать, и, только когда мы уже лежали в постели и свет был погашен, я услышала:

«Это неприятно и даже глупо…»

И уже больше об этом мы не говорили, хотя раньше она мне обещала, что расскажет все с подробностями. «Как это неприятно и даже глупо, – думала я, – тогда почему столько об этом говорят? И в жизни, и в литературе…»

Спустя какое-то время я заметила, что моя сестра ходит подавленная и даже иногда плачет, думая, что ее никто не видит, а у нас ведь была общая спальня. Я пыталась вызвать ее на разговор разок-другой, и в конце концов она призналась, что у нее задерживаются месячные.

«На сколько?» – спросила я.

«На три недели».

Мы договорились, что я навещу тетю Зоху – якобы затем, чтобы проверить состояние своих зубов, – и постараюсь узнать у нее, что надо в таких случаях делать. Я терпеть не могла таких посещений, потому что после Лилькиной истории с удалением здорового зуба боялась, что тетке что-нибудь подобное может снова прийти в голову.

А я не была такой бойкой на язык, как Лилька, и вряд ли смогла бы себя защитить. К счастью, тетя нашла у меня только одну маленькую дырочку в третьем верхнем зубе, которую тут же залатала.

«Послушай, тетя, – начала я, – у одной нашей школьной подруги возникла такая проблема: на три недели задерживаются месячные, и она не знает почему».

«Или гормональные нарушения, или она беременна, – заключила тетя. Затем она внимательно посмотрела на меня и спросила строго: – А может, эта проблема у тебя или у Лильки?»

«Ну, что ты, – ответила я быстро, – мы еще не встречаемся с мальчиками… И что же ей делать, нашей подруге?»

«Пусть идет к гинекологу».

«Она стесняется».

«Тогда пусть сдаст анализ мочи, проверят на мышах, беременная она или нет».

Меня ужасно опечалила эта «проверка на мышах», но я передала Лильке все слово в слово, что сказала тетка.

«Может быть, у тебя эта задержка из-за нервов», – закончила я с надеждой в голосе.

«Может быть, – повторила, как эхо, Лилька, – но ты отнесешь мочу в лабораторию».

«Я? Почему я?»

«Потому… в случае чего, скажешь, что это не твоя и что тебя попросили у входа отнести. И тот, кто просил, исчез».

«Но ты ведь тоже можешь что-нибудь такое сказать», – защищалась я.

«А если меня заставят сдать пробный анализ и все откроется?»

Вот тут-то я испугалась, но отнесла мочу. Мы назвали фамилию тети Зохи по мужу, потому что ничто другое не приходило в голову, и сильно убавили ей лет. Результат повергнул в отчаяние нас обеих. Был положительный.

«Мы должны сказать маме», – заявила я.

«Ты сошла с ума!» – заорала на меня Лилька.

«Мама ведь нас не убьет».

Лильке понадобилось несколько дней для принятия решения. Мама снова была в Оборах, ей надо было срочно сдать какую-то работу, поэтому мы взяли такси. Старая помятая «Лада» обогнула газон и остановилась у флигеля, где мама обычно занимала комнату на втором этаже. Она увидела нас в окно, спустилась вниз и заплатила за такси.

«Что у вас за важные дела, чтобы ехать сюда на такси? – пожурила нас она. – Есть телефон, и дешевле стоит».

«Это не телефонный разговор», – сказала я. Мы с сестрой поменялись ролями: теперь я отвечала за двоих.

Маму это, должно быть, поразило, потому что она заволновалась:

«Что-нибудь в школе? Лилька опять что-нибудь выкинула?»

Я протянула ей результат анализа. Мама так побледнела, что я испугалась, как бы она не хлопнулась в обморок.

«Чей это анализ? Наверное, уж не тети Зоси?»

«Лилькин», – ответила я, а моя сестра повесила голову.

Мама молчала долго.

«Когда я хотела открыто поговорить с вами что и как, вы заявили, что не собираетесь начинать сексуальную жизнь до окончания школы».

«Так мы и не собирались. Мы хотели только попробовать, что это такое», – промямлила я.

Мама посмотрела на меня:

«Как, и ты тоже?»

«Нет, я – нет. Лилька должна была мне рассказать».

«Лиля должна была тебе рассказать! Только какой будет конец у этой истории! А я вам так доверяла!»

А потом, в Брвинове, за закрытой дверью, тетя Зоха так кричала, что было слышно на улице.

– Ты доверяла им, шестнадцатилетним девчонкам! Да ведь это еще глупые козы… Они неделями оставались одни, вот и получай!

– Я не на балы ходила, а тяжело работала, – оправдывалась мама.

– Надо было взять домработницу. Кто-то из взрослых должен быть дома.

– Был ведь папа.

– Наш папочка витает в облаках уже восемьдесят три года, разве ты не знаешь об этом? Все в своих руках держала мать, без нее он ходил бы в двух разных ботинках: в одном – черном, другом – коричневом. Но здесь надо быстро действовать, я найду врача. Ждать нечего. На счету каждый день.

Мама сказала что-то так тихо, что мы не услышали. А тетка продолжала метать громы и молнии:

– Конечно, я это имею в виду, это единственный выход. Ты понимаешь, что значит для такой девочки ходить с животом, а потом рожать?! Она ведь сама еще ребенок.

– Но это такой удар, это может ранить ее на всю жизнь, – защищалась мама.

– Другого выхода нет. – Тетка была неумолима.

Лилька смотрела на меня в испуге.

– Какого выхода? – спросила она.

– Не знаю, – шепотом ответила я, хотя, пожалуй, догадывалась, о чем говорят мама и тетя.

Лилька тоже, наверное, догадывалась, только не хотела в этом признаться.

И тут мы услышали дедушкин голос:

– Перестаньте орать, барабанные перепонки скоро лопнут. Лиля родит мне правнука.

Дочь Нины С. насупилась:

– Но ведь это связано с делом, это факты, которые как дорожные вехи отмечают жизненный путь нашей мамы…

И комиссару Зацепке не оставалось ничего иного, как только с ней согласиться.

(магнитофонная запись)

Мама лежала на диване, и ее невозможно было уговорить встать и начать нормально жить. Это состояние продолжалось уже много месяцев.

«Плохо, боюсь, что все хуже, – говорила я по телефону сестре, которая живет в Лондоне. – Ты должна приехать».

«Не могу сейчас, страшный завал на работе», – оправдывалась она.

«Ты нужна здесь!»

«Знаю, я что-нибудь придумаю. Дай мне маму».

«Она не захочет говорить».

«Попробуй».

«Мы уже пробовали», – ответила я сердито.

«Ну, может быть, мне наконец удастся, пойми, это не моя прихоть, здесь выкладываешься полностью, и никого не интересует, что чья-то мать переживает разочарование в любви».

«Разочарование в любви! Она просто уходит, я вижу, как со дня на день она тает».

«Ну так сделай что-нибудь, ты же там, рядом!» – нервничала Лилька.

«Что мне сделать?»

«Не знаю, купи пистолет и застрели того типа… либо я приеду и пущу пулю ему в лоб».

«Не шути, Лилька!»

«Я вовсе не шучу, после того, что он сделал с нашей мамой и нами всеми, он недостоин жить».

– Моя сестра? Она, несомненно, шутила, я знаю ее так же хорошо, как саму себя, и уверена, что она не сумеет обидеть даже муху… Я тогда кричала в телефонную трубку: «Какое мне дело до него, меня волнует моя мама, я опасаюсь за нее». – «Мама Нина из крепкого матери-

ала», – ответила моя сестра; впервые с тех пор, как мы выросли, она употребила это выражение. Но, кажется, я слишком забежала вперед…

– Похоже, да, – тяжело вздохнул комиссар.

(магнитофонная запись)

Много всего произошло в нашем доме с тех достопамятных семейных дебатов за закрытой дверью. Верх одержал дедушка, и было принято решение, что Лилька станет несовершеннолетней матерью. Это решение, как лавина, потянуло за собой другие. Лильку перевели в вечернюю школу, и я теперь сидела на одной парте с девочкой, которую я очень не любила, и, по-видимому, взаимно, потому что у меня постоянно что-то пропадало на переменках, а потом находилось, например, в мусорной корзине. Но это пустяки в сравнении с другими превратностями судьбы. Лильку исключили из харцеров[8], а потому и я, в знак солидарности, оттуда ушла. Наша вожатая, правда, уговаривала меня этого не делать.

«Не ударяйся в амбиции, Габи, – убеждала она, – ты хорошая харцерка, а твоя сестра не может быть с нами. Ты видела когда-нибудь харцерку с животом?»

И все-таки я ушла. Мы с Лилькой вступили в зухи[9], когда нам было по девять лет. Дедуля был не в

восторге от этого, говорил, что нынешнее «красное» харцерское движение с настоящим имеет мало общего. Но мы гордились своей харцерской формой и зачитывались книгой Александра Каминьского «Камни на окоп»[10]. Лилька обожала Зоську, потому что он был очень красивый, мне же остался Рыжий, небольшой, веснушчатый, но зато отличный парень. Так же, как и наши кумиры, мы хотели участвовать в опасных операциях, поэтому, как только ввели военное положение[11], с несколькими подругами мы отправились ночью в Варшаву, взяв с собой ведерко красной краски, и намазали Феликсу Дзержинскому руки на памятнике на площади, носящей его имя. Действовал тогда комендантский час, но даже если бы его не было, нас бы все равно загребли, потому что двенадцатилетние девочки не должны, наверное, шататься где попало по ночам. Мы все, как одна, очутились в детской комнате милиции, и родители за нами туда приехали. За мной и за Лилькой явилась мама. Она получила строгий выговор от мили-

цейского психолога. Он предостерег, что еще одна такая выходка – и нас ждет исправительная колония. Они могли бы нас сразу туда упрятать, если бы не здравомыслие коменданта отделения, который заключил:

«У детей дерьмом забита голова, и сажать, пожалуй, надо родителей».

«Вероятно, этим все и кончится, – сказала мама на обратном пути, – я буду отдуваться в тюрьме за то, что у меня такие безголовые дочери».

«Люди уже сидят в тюрьмах, их интернируют, лишают свободы передвижения, – огрызнулась Лилька, – а ты продолжаешь писать для телевидения, хотя твои коллеги его бойкотируют».

«Пишу, потому что у меня нет выхода. Я зарабатываю для вас на хлеб с маслом».

«Я бы предпочла питаться сухарями, но не стыдиться тебя», – выпалила моя сестра.

«Пусть каждый стыдится себя», – ответила на это мама, и уже до самого дома мы ехали в молчании.

Потом Лильке было совестно, когда милиция обнаружила у нас в подвале тайную типографию и арестовала издателей. Дедушку пощадили, потому что он был очень старенький. Нас, как несовершеннолетних, тоже не тронули. Но маму вывели в наручниках, толкали ее, обходились грубо. Лиля вдруг вырвалась из рук присматривающей за нами сотрудницы милиции, подбежала к маме и, целуя ей руки, крикнула:

«Мамочка, прости меня!»

Мама велела ей успокоиться.

«Сообщи тете Зохе, – сказала она, – и позаботься о дедушке и Габи – она психологически слабее тебя».

Я очень огорчилась, что мама так обо мне думает. Но она, наверное, была права, потому что, когда маму и ее коллег загрузили в милицейский фургон и этот фургон уехал, у меня началась страшная истерика. Меня невозможно было привести в чувство. В конце концов Лилька ударила меня по лицу.

«Почему ты меня бьешь?» – спросила я удивленно.

«Потому что ты создаешь проблемы, – жестко ответила она, – а у нас их и без тебя по горло».

Шел тысяча девятьсот восемьдесят третий год, нам было тогда по четырнадцать лет, и нам предстояли экзамены в лицей. Как знать, возможно, то, что наша мама сидела в тюрьме, помогло нам попасть в один из лучших лицеев в Варшаве, несмотря на очень слабые результаты по математике – и мои, и Лилькины.

«Разве не лучше было бы сдавать здесь, на месте? – выразила недоумение тетя Зоха. – Вам изо дня в день придется ездить на электричке в Варшаву, а потом еще две пересадки, на трамвай и на автобус. Во сколько надо встать, чтобы успеть к восьми, в пять утра?»

«В шесть, тетя», – сладким голосом пропела Лилька.

Это была ее идея – подать документы в лицей, в котором когда-то учился кумир Лильки, я же в ду-

ше была согласна с тетей. Моя сестра считала, что, если хочешь чего-то добиться в жизни, надо сразу высоко поднять планку. Однако ей не дано было вый ти в финал, и падение оказалось болезненным не только для нее, но и для всей семьи. Лилю, несмотря на ее дерзкий характер, очень любили в школе, и у нашей классной руководительницы слезы стояли в глазах, когда сестра уходила оттуда в вечернюю школу. Во время моих выпускных экзаменов она появилась возле школы со своим сынишкой Пётрусем в слинге-«кенгуру» на груди. Такие переноски были еще новинкой. Привезла ее из-за границы тетя Зоха, которая была просто без ума от Лилькиного сынишки. Он получал от нее все, что только можно было купить на чеки в «Певексе»[12]. Тетка при виде его вся сияла, чего нельзя было сказать о Пётрусе, который, завидев ее, тут же кривил губки, готовый расплакаться.

«Потому что ты очень громко говоришь, – объясняла мама жалующейся тетке, – маленькие дети этого не любят».

Надо признаться, тетя вела себя даже очень достойно, когда мама сидела в тюрьме. Она навещала нас очень часто, привозила продукты, поддерживала материально и, что самое главное, прикладывала все усилия, чтобы вытащить маму из кутузки. И ее рено-

ме, над которым мы с Лилькой так потешались, пришлось тут весьма кстати, потому что у тети лечили зубы высокопоставленные государственные чины, даже сам генерал Кищак[13]. Именно благодаря ему мама вернулась домой, не отсидев и полугода.

– Разумеется, мы старались как-то маме помочь, у меня с собой есть имейл, который моя сестра прислала из Лондона.

Любимая мамочка!

Я знаю, моя ты самая дорогая, как тебе тяжело и как ты винишь себя за то, что переписала на этого подлеца наш дом. Но мы тебе это прощаем, все трое: я, Габи и Пётрусь. Мы хотим одного – чтобы ты вернулась к нам и была такой, как прежде: красивой, умной, исполненной чувства юмора. Мама, ты умела жить с достоинством и научила нас этому, воспользуйся теперь этим умением, оно в тебе сохранилось, надо только его отыскать. Жизнь продолжается, независимо от того, через что нам всем довелось пройти. Необходимо лишь пережить самое плохое, а это уже произошло. Не оглядывайся назад! Впереди у нас всегда надежда!

Любящая тебя дочь

Лилиана.

– Конечно, я прочитала это письмо маме, пан комиссар, но с ее стороны не последовало никакой реакции. Я сказала об этом сестре, когда та позвонила вечером. Лилька считала, что это лекарства так отупляют маму, и предложила поменять их или на какое-то время отменить. Но мама уже много месяцев ничего не принимала. Она просто не хотела жить…

(магнитофонная запись)

Мой племянник Пётрусь появился на свет в январе тысяча девятьсот восемьдесят шестого года и, как недоношенный ребенок, несколько недель провел в инкубаторе. Лиля вернулась домой. И мне снова надо было привыкать к перемене во внешнем облике моей сестры. У нас обеих были проблемы с ее довольно быстро растущим животом. Лилька не воспринимала свое материнство как нечто приятное. Этот живот был чем-то чуждым для нее, приводил ее в ужас, а когда она впервые ощутила движения ребенка, то расплакалась.

«Почему он меня толкает?» – спросила она голосом маленькой обиженной девочки.

Мы обнялись тогда, крепко прижались друг к другу, и теперь малыш толкал нас обеих; я с радостью ощущала эти движения, для меня они были условным знаком, который подавал нам еще не родившийся ребенок, а для моей сестры это значило только одно – отказ от беззаботной жизни.

Мама с беспокойством наблюдала за поведением своей беременной дочери. Как-то раз я даже подслушала ее разговор с дедушкой.

«Не знаю, папа, может, Зося была права. Лиля так тяжело это переносит».

«Нет, не была права, – ответил он. – Именно принимая во внимание Лилькин характер…»

Это были слова человека, многое повидавшего в жизни. Дед был философом, ученым-этиком, и воспринимал мир немного иначе, чем обычные люди. Он был также агностиком, и вопрос появления на свет ребенка не рассматривал сквозь призму религии. Но мне в голову пришла такая мысль, что дедушка нас с Лилькой путает, как путал свои ботинки, я была тем коричневым, а Лиля – черным. И возможно, лучше ей было бы без ребенка. Он связывал ей руки. Она только и ждала, как бы удрать из дому. Пётрусем занимались по очереди то я, то его молодая бабушка, которой было всего тридцать шесть лет. Мой племянник с самого начала питался только искусственными смесями, и, должно быть, поэтому не установилась тесная связь между сыном и его мамой.

Однажды я застала дедулю спящим в кресле с открытой книгой и очками на носу. Я подошла к нему на цыпочках, чтобы снять c него очки, и тут только до меня дошло, что дедушка не дышит.

Похоронили его в семейном склепе в Брвинове, рядом с бабушкой, которую мы не знали: она скончалась задолго до нашего рождения. Похороны, по желанию деда, были светские, без священника. Пришли толпы людей, чтобы с ним попрощаться, по большей части его студенты. Но во время похорон произошел

ужасный инцидент. Какая-то набожная идиотка плюнула в сторону гроба и сказала:

«Таких вот надо хоронить под забором, а не на освященном месте!»

И тогда моя сестра Лилька набросилась на нее с кулаками.

После смерти дедушки, который не оставил завещания, дочери должны были произвести раздел имущества. Ну и начались проблемы, потому что предстояло разделить более чем двухсотметровую квартиру в довоенном каменном доме в центре Варшавы и виллу в Брвинове. Тетя предложила сохранить status quo: она останется в квартире, где у нее был свой кабинет, а мы получим виллу. Мама в общем-то была не против, но Лилька, которая училась в институте в Варшаве и была вымотана дорогой, доказывала, что стоимость квартиры намного выше стоимости полуразрушенного дома в провинции и что тетя должна компенсировать нам разницу, купив однокомнатную квартиру, но та не соглашалась на это. Дело дошло уже почти до суда, но Лилька в конце концов уступила. Тетя между тем решила – по своей доброй воле и без всякого принуждения – отремонтировать крышу брвиновского дома, что вылетало в весьма круглую сумму.

Возможно, семейному согласию немного способствовали национальные соглашения. Как раз закончились заседания «круглого стола», где было решено, что премьер будет наш (то есть народа), а прези-

дент – их (то есть коммунистов)[14]. Им должен был стать генерал Ярузельский, что крайне возмутило маму, но Лилька, обычно очень радикальная в своих суждениях, удивила нас всех замечанием:

«А что, ты бы хотела, чтобы пролилась кровь?»

– После того как она рассталась с Ежи Бараном? Вплоть до ареста мама жила в квартире в Старом городе, на улице Фрета… Вернее, не сразу, потому что прежде там находилась юридическая консультация, и Ежи Баран, съезжая, оставил полную разруху. Квартира нуждалась в капитальном ремонте… И пока он шел, мама была у меня, в Подкове… Возвращаясь с работы, я заставала ее в том же самом положении, она лежала скорчившись на кровати. Я садилась напротив нее в кресло, и мы обе молчали. По вечерам я разговаривала по телефону с сестрой. Звала ее приехать: «Ты должна мне помочь, я уже не справляюсь. Выбирай – или карьера, или мать!»

(магнитофонная запись)

Лиля закончила университет в Англии, потому что выиграла гранд на обучение в Оксфорде. Несмотря на свое пренебрежение к «гортанным» языкам, ка-

ким, по ее мнению, был английский, сестра отлично им овладела. Мама считала, что у моей сестры ярко выраженная спобность к языкам. Лилька изучала философию, а также маркетинг и управление – на мой взгляд, довольно странное сочетание интересов. Ну, что может быть общего у того же Платона с плохой или хорошей конъюнктурой на рынке труда и заработной платы? Моя сестра осталась в Лондоне на стажировку, была ассистенткой главного специалиста по связям с общественностью у самого мэра английской столицы. Потом она получила должность пресс-секретаря в Bank of England, что говорило о стремительной карьере в таком молодом возрасте. У нее были собственный офис и десятка полтора человек персонала…

– Сын сестры? В это время он жил с нами в Брвинове, со мной и с мамой.

(магнитофонная запись)

Что же касается мамы, то ее книги неожиданно штурмом взяли Германию. Началось с романа «Письма с рампы», который, по ее мнению, должен был стать долгом, возвращенным подруге. Она тоже была писательницей, намного старше мамы. Когда они познакомились, мама еще не знала, кем она хочет быть, но уже очень увлекалась литературой и ходила на встречи с писателями. В тот день был авторский вечер известной поэтессы. Мама и ее будущая подруга сидели рядом и начали шепотом обмениваться заме-

чаниями о поэзии. Она чем-то им пришлась не по вкусу, и они отправились есть мороженое. Эта дружба для моей мамы имела большое значение, ведь она, по сути, выросла без матери, а для той дамы была «дуновением молодости»: она не любила общаться с людьми своего возраста. К сожалению, подошел тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год[15], и писательница эмигрировала в Германию, поскольку она, как и многие другие, была по происхождению еврейкой. Они переписывались. И только после смены строя та дама приехала в Польшу специально для того, чтобы встретиться с мамой. Она была уже очень больна. Они отправились на прогулку в Лазенки; мамина подруга шла, грузно опираясь на палку. Ей было трудно ходить.

«Видишь, дорогая Нина, я стала старой и немощной, хотя думала, что это никогда не случится», – грустно улыбнулась она.

«Аля, ты никогда не будешь старой, – ответила мама, – потому что у тебя молодое сердце».

Подруга помотала головой:

«Оно тоже уже состарилось…»

И подруга призналась маме, почему решилась на эту рискованную в ее возрасте и с ее болезнью поездку. Еще совсем юной девушкой она попала в Варшавское гетто. Ей удалось оттуда выбраться, но она унесла с собой тайну, о которой не знали даже самые близкие родственники, муж и сыновья.

«Я думала когда-нибудь написать об этом, но не хватило сил. Ты напишешь об этом вместо меня!»

Мама была поражена, но понимала, что никогда не сможет отказать подруге-поэтессе в такой просьбе. Тем более что она умерла спустя несколько недель. Через год после того разговора вышел мамин роман о судьбе девушки, которая становится проституткой в гетто, чтобы спасти от голодной смерти себя и семью.

Именно этому роману предстояло изменить нашу жизнь. В Польше он прошел в общем-то незамеченным – времена политических перемен не были благоприятны для литературы, – зато в Германии эта книга стала бестселлером. Первой ласточкой стало известие, что «Письма с рампы» будут печататься в отрывках во Frankfurter Allgemeine Zeitung, очень влиятельной немецкой газете.

Мама чуть ли не с каждым днем становилась все богаче, что было заметно невооруженным глазом: наша разваливающаяся брвиновская вилла преобразилась. Был проведен капитальный ремонт, практически в доме из старого остались только стены, и тетя Зоха с ехидцей заметила, что мы превратили нашу старушку в невесту. А для нас этот дом был

как родная гавань, мы знали: что бы ни произошло, мы всегда сможем туда вернуться. Впрочем, именно с этой целью дедушка Александр эту виллу и построил.

Я не такая гениальная, как моя сестра, и, наверное, нет у меня «таланта к жизни», по выражению моей тетки. Так однажды она сказала: либо есть талант к жизни, либо его нет. Так вот, у меня его нет. Я довольствовалась малым. Окончила факультет психологии в Высшей школе специальной педагогики и до сих пор занимаюсь детьми-аутистами[16] в Брвинове, в Центре социально-психологической помощи. Я люблю свою работу. А кроме того, именно здесь я влюбилась. И, о чудо, взаимно. Моим избранником стал коллега с работы, врач-педиатр, на десять лет старше меня. Его звали Мирек, и он был необыкновенный, хотя я заметила это довольно поздно, только спустя несколько лет. И может, даже не я его присмотрела, а Лилька, которая примчалась как вихрь – ненадолго, буквально на один день, – и навестила меня в моем Центре. Она как раз и наткнулась на него, а он проводил ее ко мне. Когда он оставил нас одних, Лиля мне сказала:

«Жаль, что мне надо возвращаться обратно, я бы его в момент окрутила».

«Кого?»

«Как это кого? – рассердилась моя сестра. – Этого потрясного парня, который только что вышел».

«Мирека?»

«Может, и Мирека, если его так зовут. Он убийственно красив. Ты не видишь этого?»

«Нет».

«Тогда, пожалуй, я куплю тебе очки. Роберт Редфорд рядом с ним меркнет».

«Оставь свои шуточки», – не сдавалась я.

«Я серьезна, как никогда… эх ты, дуреха. Если он свободен, в чем я весьма сомневаюсь, немедленно возьмись за него, а если кто-то есть, я подключусь к операции и отобью его для тебя».

Больше мы об этом не говорили, потому что всякий раз, когда приезжала Лилька, вставала проблема отвергнутого ею ребенка. Пётрусь по сути ее не знал, но между ними существовала сильная биологическая связь. Они оба ее чувствовали, не очень понимая, что с этим делать. Лилькин сынишка знал, что она его мама, меня он звал Габи, к нашей маме он тоже обращался по имени, поскольку она не хотела быть бабушкой, несмотря на то что я ее очень уговаривала:

«Этот ребенок не знает, кто его отец, и у него две приемные матери, ты и я. Было бы хорошо, если бы у него была хоть одна настоящая бабушка».

«Ему придется подождать, пока я состарюсь», – ответила мама.

У меня до тех пор не было никакого любовного опыта. Меня попросту это не интересовало, а может,

так и не прошел стресс, вызванный Лилькиным «под-залетом».

Ведь то, что причиняло боль ей, причиняло ее и мне. И наверное, потому что, хотя Лиля этого не показывала, она была очень ко мне привязана. Она быстро выбросила из головы первый болезненный любовный опыт и, ничуть не колеблясь, вступала в связи с мужчинами, которые продолжались, как правило, недолго.

«Я никому не позволю себя захомутать, – откровенничала она. – Секс – пожалуйста, но есть дела поважней».

«Ты не хочешь влюбиться?» – спросила я.

«Нет, сейчас у меня нет времени. Может, когда-нибудь потом…»

А я? Должно быть, я считала, что любовь не для меня. На следующий день после прихода Лильки я встретила Мирека в коридоре и впервые внимательно присмотрелась к нему. Однако далеко не сразу я оценила его как мужчину. Оказалось, что он уже давно заинтересовался мной, но, как человек деликатный по натуре, не показывал этого.

«Я чувствовал, что ты еще не готова…» – признался он.

И по-видимому, он был прав. Как-то раз мы стояли в коридоре и обсуждали особо тяжелый случай аутизма у четырехлетнего мальчика; я заметила, что у Мирека расстегнуты верхние пуговицы на рубашке. И внезапно желание прикоснуться к его коже стало настолько сильным, что даже привело меня в ужас.

#Я, умолкнув на полуслове, повернулась и убежала, чувствуя, как у меня колотится сердце.

«Что со мной происходит?» – думала я. Я не умела еще угадывать своих чувств, не понимала тоску, которая появилась как непрошеный гость. О чем мне было так тосковать? Разве что о том, чего я совсем не хотела познать. И произошло то, что уже, видимо, становилось неизбежным, Мирек просто обнял и поцеловал меня.

В тот день вечером позвонила Лилька.

«У нас… все хорошо… Пётрусь уже спит, я как раз закончила читать ему сказку. Знаешь, о соловье, который опоздал на ужин», – монотонно бубнила я в трубку.

«Зачем ты мне все это говоришь?»

«Потому что ты спросила, как у нас…»

«Сказочки Пётрусю ты читаешь каждый вечер, а что кроме этого?»

Я вдруг замолчала. Мне очень хотелось откровенно признаться во всем сестре, но я не знала, как это сделать. Мы до сих пор никогда не беседовали на такие темы. Она не рассказывала мне о своих любовных похождениях, а мне особенно не о чем было поведать ей.

«Гапуша, ты еще там?»

«Да».

«Что происходит?»

«Мы поцеловались с Миреком», – выдавила я наконец.

«Ну, давно пора», – Лилька облегченно вздохнула.

«Но я не знаю, что дальше…»

«То, чем занимаются миллионы людей на земном шаре, – секс!»

«Не шути, Лилька».

«Это вполне естественно, когда двое молодых, здоровых людей оказываются в постели».

«Но ты же знаешь, как у меня с этим…» – произнесла, заикаясь, я.

«Когда-то это должно случиться».

«Он удивится, что я… в своем возрасте… – путалась я в словах, – что я еще никогда…»

«Он разберется», – сказала моя сестра.

И она оказалась права. Все произошло само собой.

Когда мой любимый проводил меня до дома, мне казалось, что я впервые поднимаюсь на крыльцо, поросшее диким виноградом, впервые переступаю порог нашей виллы. Я самой себе казалась чужой – столько новых ощущений сразу! – боялась, что мне не хватит сил со всем справиться.

«Лилька, – сказала я по телефону сестре, – ты должна влюбиться, любовь – это настоящее чудо!»

Лиля рассмеялась:

«Значит, ты опередила меня, дорогая сестренка, но в этом деле я предпочитаю отставать».

– Я рассказываю об этом, пан комиссар, чтобы вы могли почувствовать атмосферу нашего дома, а также поняли, что представляло для нас самую большую ценность…

* * *

(магнитофонная запись)

Разумеется, в результате того, что имуществом мамы распоряжался пан Б., она оказалась на грани разорения, но на самом деле ни она, ни мы все никогда не придавали большого значения деньгам. Однажды, очень давно, наш семейный летописец, Александр Сворович, произнес за рождественским столом: «Огорчаться из-за материальных вещей недостойно человека!»

Мне кажется, дедушка имел в виду времена гитлеровской оккупации и восстания[17], когда люди теряли все нажитое, ведь важнее всего было сохранить жизнь… Возможно, и сейчас следовало бы об этом помнить. Вероятно, Ежи Баран насмерть об этом забыл, и поэтому она за ним пришла…

Нет, ей-богу, я ничего не знаю о его служебных контактах и делах. Я была несколько раз в офисе на улице Фрета, но там царило благодушное спокойствие, сотрудники сидели за своими столами, и им нечем было заняться. Меня это особенно не удивило – этот человек появился здесь бог весть откуда, как он мог конкурировать с живущими здесь испокон веку кланами юристов?

Между тем мама вдруг превратилась в этакую бизнес-леди. Решила инвестировать деньги, поступавшие из Германии. Она купила в Старом городе квартиру с видом на древнейший варшавский костел и еще даль-

ше – на Вислу. Собиралась ее сдавать. Следующим приобретением стал дорогой автомобиль, лимузин марки «Вольво», и на этой машине мы отправились искать подрядчика, который построил бы нам дачу у моря. Участок уже был, я присмотрела его несколько лет назад. Мы отдыхали тогда с мамой и Пётрусем в Карве[18]. Они легли спать после обеда, а я отправилась на дальнюю прогулку вдоль берега моря. Шла-шла и в какой-то момент остановилась напротив выхода с пляжа. И совершенно случайно для себя открыла потрясающее место прямо за дюной, за полосой старых дубов и тянущимися до горизонта лугами. Мы приобрели довольно большой кусок земли. И там теперь должен был встать наш дом. Не обошлось и без трудностей, прежде чем мы смогли в нем поселиться, но этот момент в конце концов наступил.

Дом был зимний, в староголландском стиле, то есть с фахверковым фасадом, потому что только такой, по распоряжению Управления охраны памятников старины, там можно было поставить. Именно в этом месте несколько веков назад поселились голландцы, они осушали луга, рыли каналы. По сей день сохранились их старинные шлюзы.

Я обожаю туда ездить. По вечерам, когда над лугами поднимался туман, я наблюдала захватывающее зрелище – журавлиный танец. Это трудно описать тому, кто никогда ничего такого не видел. Длинноно-

гие и длинношеие птицы, размахивая огромными крыльями, в дымке выполняли затейливые телодвижения. Зрелище на грани сна и яви, со звуковыми эффектами. Крик журавлей, несущийся со стороны лугов, напоминал музыку техно, которая для меня только в таком исполнении была приемлема.

Пётрусь не был их фанатом. «Опять орут эти птицы», – морщился он.

Часто на пару дней к нам присоединялся Мирек. Мы с Пётрусем выходили встречать его к автобусу. Я не могла дождаться того момента, когда мы снова увидимся. Когда любимого не было рядом, мне начинало не хватать кислорода. Мне был необходим этот мужчина, просто чтобы жить. Мне все в нем нравилось: фигура, седеющие, несмотря на молодой возраст, виски, густые брови, под которыми скрывались чуть насмешливые глаза, задорный, слегка вздернутый нос и мягкие губы. У него был размашистый шаг, я едва за ним поспевала. Как сказала моя сестра, Мирек был убийственно красив, и действительно непонятно, почему он обратил внимание на такую обычную девушку, как я. Потому что меня обычно не замечали – я сливалась с фоном. Чего не скажешь о Лильке, хотя она поразительно похожа на меня: как обычно бывает у близнецов, у нас совершенно одинаковые лица, одинаковые фигуры. Если бы мы встали рядом обнаженные, никто, кроме мамы, нас бы не отличил. Да-да, но Лильке надо добавить тщательный макияж, который ежедневно занимал у нее более часа, модную «рваную» стрижку… ну и то, во что Лилька

одета. Обычно это идеально скроенный костюм и такие высокие шпильки, что я не смогла бы в них шагу ступить.

Тетка предостерегала ее даже:

«От таких каблуков тебе через несколько лет обеспечен халюс вальгус[19] и не обойтись без операции».

Моя сестра только смеялась:

«Через несколько лет? Я не строю таких долгосрочных планов, мне лишь бы дотянуть сегодня до вечера».

«Это уже немало», – пожимала плечами тетка.

Мирек должен был быть всегда рядом. Мы уже признались друг другу, что хотим быть вместе в горе и в радости, в болезни и в здравии.

«Но я бы хотел, чтобы ты повторила это перед священнослужителем в обычном платье, – сказал мой любимый. – Потому что церковного развода у меня, к сожалению, нет, а процедура признания брака недействительным может длиться годы».

«С Господом Богом лучше всего у меня получается говорить на карвенском лугу, – призналась я. – И для этого ксёндз мне не нужен».

Свадьбу мы запланировали на осень. Мирек хотел, чтобы я потом переехала к нему. У него рядом с нашей брвиновской виллой, через шоссе, в Подкове Лесной был деревянный одноэтажный домик, в котором когда-то жили его родители и куда он вернулся после развода с женой. Он оставил ей в Варшаве квартиру, ушел с одним чемоданом.

О своей жене он не говорил. Я знала только, что они поженились студентами и их брак продолжался несколько лет. И что у них не было детей.

«Моя избушка не выдерживает сравнения с твоей резиденцией», – сказал он с грустью.

«Это не моя резиденция, а моей мамы, – ответила я. – У меня нет ничего».

«Как это? – обиделся он. – Ведь у тебя есть я!»

Я поговорила о своем переезде с мамой, и тут возникла серьезная проблема: с кем будет жить Пётрусь?

«Пожалуй, я возьму его с собой, потому что ты часто в отъезде», – сказала я.

Мама помотала головой: «Для него это будет стрессом: он привык, что его дом здесь».

«Но он привык также ко мне, – ответила я. – Ведь со мной он проводит больше всего времени. Я знаю, что это трудно. Может быть, просто спросим его, с кем из нас он захочет быть».

«И это говорит психолог, – разозлилась мама. – Как можно ставить маленького ребенка перед таким выбором?»

«Он уже не такой маленький – ему девять лет».

«Это, по-твоему, много?» – у мамы выступили красные пятна на лице.

«Нет, немного, но речь идет не о младенце. А кроме того, мне кажется, ты просто боишься остаться одна».

Она пожала плечами: «Замечательная мысль, только я думаю не о себе, а о своем внуке».

«Браво, ты наконец-то решилась стать бабушкой», – ответила я.

Я вдруг осознала, что мы начинаем друг у друга оспаривать ребенка.

«Как ты это себе представляешь? Если Пётрусь останется с тобой…» – я была непреклонна.

«Я найму домработницу».

«И он будет сидеть целые дни с чужой бабой?»

«А ты где будешь? Ты же уедешь не на другой конец света».

«Возможно, это неплохое решение, – подумала я. – Ведь я ежедневно смогу с ним видеться».

Наша свадьба состоялась в сентябре тысяча девятьсот девяносто пятого года. Свидетелями были Лилька и институтский друг Мирека, способный хирург-онколог, Янек Бочковский. Он сразу же понравился моей сестре. Мне даже было немного неловко, потому что Лилька откровенно флиртовала с Янеком. Он, правда, воспринимал это с юмором, однако на этот раз она могла бы оставить свои привычки. Надо сказать, что, в голубом воздушном платье и на высоченных каблуках, сестра выглядела весьма соблазнительно. Я, в бежевом костюмчике с отстрочкой, – гораздо скромнее. Наверняка большинство приглашенных гостей считали, что это моя эффектная сестра является счастливой новобрачной. Она, безусловно, больше подходила Миреку, который прекрасно смотрелся в костюме с галстуком. Надо сказать, что это была Лилькина заслуга – она выбирала этот костюм и все остальное: сорочку, галстук, ботинки.

«Элегантность мужчины – это прежде всего обувь, – сказала она. – У женщин, впрочем, тоже».

Она хотела уговорить меня купить шпильки, но я наотрез отказалась.

Церемония бракосочетания прошла без заминки. Мирек сказал «да», я сказала «да», потом мы надели друг другу обручальные кольца и могли уже принимать поздравления и цветы.

Свадьбу мы устроили на брвиновской вилле, красиво украшенной фонарями. Был теплый день, столы расставили в саду за домом, и следует сказать, на них было немало всяческих вкусностей, что было заслугой тетки Зохи. Это она следила за всем, распределяла обязанности между нанятыми на это торжество официантами, заставляла их разносить напитки и алкоголь гостям, которые разбрелись по всему саду. Я была ей действительно благодарна, потому что мои ближайшие родственники, то есть мама и Лилька, такой пустяк, как пустая рюмка или бокал собеседника, были бы не в состоянии заметить. Мама ввязалась в политическую дискуссию с профессором, знакомым с Миреком еще с институтских времен, признанным детским кардиологом, а Лилька, после того как приехала припозднившаяся немного жена нашего свидетеля, принялась кокетничать с собственным сынишкой. Казалось, будто они ведут между собой игру. Вначале обменивались улыбочками, потом стали объясняться жестами, приближаясь друг к другу. В конце концов Пётрусь оказался уже возле своей мамы, на миг они исчезли из моего поля зрения, а когда вновь появились, то сидели, обнявшись, на веранде. «Что заду-

мала Лилька? – терялась я в догадках. – Заморочит голову ребенку и уедет». Но на этот раз я ошиблась. У Лильки в отношении сына были самые серьезные намерения.

Поздним вечером, когда гости разошлись, произошел волнующий разговор. Пётрусь уже спал наверху, а мы сидели за кухонным столом: мама, Лилька, тетя Зоха, ну и я с Миреком.

«Лиля, а ты, собственно, когда уезжаешь?» – задала вроде бы невинный вопрос мама.

«Послезавтра, но скоро вернусь, потому что… потому что хочу забрать с собой Пётрека».

И тишина. Никто ничего не говорит.

«Как ты это себе представляешь?» – спросила наконец мама.

«Нормально, у меня в Лондоне большая квартира, нам хватит места».

«Да? И он будет там сидеть и дожидаться тебя, пока ты поздно вечером вернешься с работы?»

«Ему будет чем заняться, он должен подтянуть английский, чтобы пойти в школу, а в выходные я ведь свободна».

«Как трогательно! – Голос мамы стал выше на тон. – В выходные она свободна! Этого слишком мало, чтобы воспитывать ребенка».

Лилька пропустила мимо ушей это замечание и продолжила:

«Я все подготовила. С нами будут жить две студентки из Польши, которые по очереди будут заби-

рать Пётрека из школы и помогать ему с уроками. Я обычно возвращаюсь с работы около семи…»

«Ну нет, это какая-то идиотская идея, абсолютно нереальная», – возмутилась мама.

Лилька как-то так странно на нее посмотрела: «То, что мать хочет быть со своим ребенком, ты считаешь идиотизмом?»

Снова повисла тишина.

«Поздновато ты проснулась, спустя девять лет», – наконец отозвалась мама.

Эта полемика велась между ней и Лилькой, мы были немыми свидетелями, даже обычно несдержанная на язык тетя Зоха не вмешивалась в разговор.

«Так уж у меня сложилось в жизни», – возразила на это Лилька.

«А ты спросила хотя бы своего сына, хочет ли он ехать с тобой?»

«Спросила».

«И что он тебе ответил?»

«Что хочет быть со мной».

Мама предложила профинансировать нам с Миреком свадебное путешествие в Венецию, но мы поблагодарили и отказались.

«Неужели вам не хочется поплавать на гондоле и покормить голубей на площади Святого Марка?» – искушала нас она.

«У нас другие планы», – ответила я.

«Можно узнать – какие?»

«Мы хотели бы провести неделю в Карвенских Болотах[20], потому что ровно столько у нас дней отпуска».

«Для свадебного путешествия, пожалуй, скромновато, ведь это всего лишь рыбацкий поселок, – ответила мама. – Но решать вам».

И эта неделя оказалась для нас очень счастливой, несмотря на то что непрерывно лил дождь, а за окном виднелись только низко повисшие над землей темные тучи, даже днем приходилось зажигать свет. Наконец погода разгулялась немного, и мы смогли пойти к морю. Дул сильный ветер, поэтому мы сели, укрывшись за дюной, и смотрели на бушующие волны. Мирек обнял меня, а я положила голову ему на плечо.

«Знаешь, есть такие мгновения, которые хотелось бы остановить, – сказала я. – Сейчас как раз одно из них».

«Будет сделано, дарю его тебе своей властью и по своему велению», – улыбнулся мой муж.

«Как знать, есть ли она у тебя?»

«Если сейчас выглянет солнце, можешь не сомневаться».

До сих пор было пасмурно, правда, где-то в горах показался кусочек голубого неба, но прямо под ним толстый вал густого тумана закрывал солнце. Неожиданно из-под него пробились солнечные лучи,

так осветив волны, что море подернулось позолотой.

«Видишь, как далеко простирается моя власть?» – шепнул мне на ухо Мирек.

Мы вернулись домой замерзшие, но в хорошем настроении. Мирек нарубил дров для камина, а я приготовила ужин. Нашлась и бутылка красного вина. И, наполнив им бокалы, мы подняли тост за нашу совместную счастливую жизнь.

Наша жизнь и могла бы быть такой. Могла бы… Но в начале декабря Мирек подхватил инфекцию, что нас никак не насторожило: когда работаешь с детьми, то ты постоянно подвержен контакту с вирусами. Только вот эта инфекция не поддавалась лечению. Мой муж слабел на глазах, анализ крови подтвердил самое худшее: лейкемия.

Я вышла из дому, чтобы не показывать своего отчаяния. Ходила по улицам Подковы и грозила Господу Богу, богохульствовала, осыпала Его самыми последными ругательствами, а в конце заявила, что Его вообще нет, что я в Него не верю. Я опухла от слез. Не желая в таком состоянии возвращаться домой, я забрела к воротам нашей брвиновской виллы. Мамы не было, мне открыла домработница, пани Сима, которая была родом откуда-то из-под Гайнувки и говорила с сильным восточным акцентом. Я любила ее, потому что, несмотря на то что она была простой деревенской женщиной, в ней было много деликатности. Она ни о чем не стала спрашивать, но через какое-то

время постучала в мою прежнюю комнату на втором этаже, где я спряталась от всего мира, с кружкой горячего куриного бульона.

«Я добавила желток, – сказала она, – для поддержания сил. Потому что моей голубушке потребуется теперь их много».

– Да, конечно, с того момента, как Ежи Баран нас обманул, я постоянно была на связи с сестрой. В августе две тысячи седьмого года она приехала из Лондона и остановилась у меня в Подкове Лесной. Сказала, что мы должны обдумать план действий. Что следует действовать в двух направлениях. Одно – это вытащить маму из этого состояния, а второе – вернуть обратно дом.

«Иначе говоря, у нас очень дерзновенные задачи, – сказала я с некоторой ноткой ехидства. – Только за несколько дней их не решить, пожалуй».

«Я приехала на целый месяц», – ответила она.

(магнитофонная запись)

После того как не стало Мирека, родные меня утешали, что все в жизни имеет свое начало и конец, боль от утраты близкого человека тоже. Но ни мама, ни Лилька не знали меня так хорошо, как я знала саму себя. Я понимала, что эта боль никогда не уйдет и будет сопровождать меня уже всегда. Я даже не хотела, чтобы осуществилось их пророчество. Мои страдания были единственным звеном, соединяющим меня

с жизнью, которая, благодаря этому, не становилась прошлым, а пульсировала во мне: каждое событие, каждый разговор с Миреком… Поэтому, несмотря на мамино предложение переехать к ней, я осталась в нашем деревянном домике – в его стенах прошли наши счастливые минуты. Это придавало мне сил. Моя жизнь уже не была бессмысленной, потому что я познала благодать любви. Так как-то сказала мама: любовь – это благодать, и не каждому она дана. Я жалела только об одном – что не успела родить ребенка. Мы с Миреком считали, что у нас впереди очень много времени, однако оно оказалось строго регламентированным.

После смерти Мирека я провела несколько месяцев в Лондоне, у Лильки и Пётрека. Он стал уже настоящим лондонцем. Помнил время отправления всех автобусов из их района в центр, а также поездов метро, не нужно было иметь под рукой расписание, достаточно было спросить Петра. Маленький гений. Хотя он уже не был таким маленьким, перерос на голову нас обеих и продолжал расти. По-видимому, пошел в своего отца. А что касается нашего отца, то произошла одна очень странная встреча. Не знаю, была ли это случайность или Лилька приложила к этому руку, чтобы отвлечь меня от произошедшей трагедии… Словом, он нашелся спустя много лет.

«Его зовут теперь Якуб Голдбаум», – сказала сестра.

«А как его звали прежде?»

«Познаньский… Понимаешь, ополяченные евреи часто брали фамилии, образованные от названий городов: Познаньский – от Познани, Варшавский – от Варшавы, Краковский – от Кракова. Но наш отец, к сожалению, располячился, теперь он ортодоксальный еврей. Постарайся к этому привыкнуть».

«И в чем выражается эта его ортодоксальность?» – спросила я удивленно.

«Главным образом в одежде: черный лапсердак, черная шляпа с полями и пейсы».

«А ты с ним говорила?»

«Перекинулись несколькими словами, мой банк перевел в фонд, где он работает, солидную сумму. Но по-польски он не хотел говорить».

«Так, может быть, это не наш отец?» – усомнилась я.

«Как это не наш? Он наш отец, только переметнувшийся. Живет совершенно в другом мире, чем мы».

«Так зачем нам этот мир разрушать?»

«Потому что, благодаря ему, мы живем в этом мире».

Это был аргумент. Лилька взяла несколько дней отгула, и мы полетели в Иерусалим. Но встреча с нашим отцом была, пожалуй, неудачной. Мы сидели в сквере под парусиновым зонтом, и через некоторое время к нам подошел мужчина, одетый так, как раньше описывала Лилька; у него была длинная черная борода, посеребренная нитями седины. Единственное, что мне показалось знакомым в его лице, это немного раскосые – японские – глаза. Они с Лилькой

говорили по-английски, и я почти ничего не понимала. Потом она сказала по-польски:

«Это моя сестра Габриэла, она прилетела из Варшавы».

Он лишь кивнул.

«Вам что-нибудь говорит такое имя, как Нина С.?» – спросила Лилька.

Ничего, никакой реакции. Вскоре наш вновь обретенный отец попрощался и ушел.

«Зачем ты меня сюда привезла?» – спросила я почти враждебно.

«Наша встреча могла бы быть более удачной, если бы не его чрезмерная религиозность», – ответила Лилька спокойно, но я видела, что она чувствует себя неловко.

А мне в голову пришла мысль, что если здесь наш отец, то где-то должна быть и наша бабушка. Но мы ее не нашли, зато осмотрели этот мистический город – город трех религий.

Узкие улочки и переулки Виа Долороза[21], храм Гроба Господня, мечеть Скалы, золотой купол которой парит над всем городом. Перед этой мечетью на бортике фонтана сидел старый араб и мочил в воде ноги… Мы дошли до Стены Плача, вознесенной из огромных глыб светлых камней, остатков прежнего храма; из расселин торчали сложенные или скатанные трубочкой записки с просьбами.

Стоя в сторонке, мы наблюдали за молящимися евреями. В черных лапсердаках и черных шляпах, они выглядели как властители этой стены, имеющие на нее исключительные права, в то время как где-то сбоку группка женщин робко возносила свои молитвы.

Лилька, должно быть, восприняла происходившее так же, как я, потому что вдруг сказала:

«Сама видишь, что нам приходится защищаться».

Ее душа феминистки восстала против увиденного.

Но самое сильное впечатление на нас обеих произвело посещение Яд ва-Шем[22] и особенно Детского мемориала. Всем собравшимся было велено взяться за руки, но как-то так получилось, что мы с сестрой потерялись в толпе, поэтому я держала за руки незнакомых мне людей. Мы вошли в полную темноту, которую, однако, то и дело пронзали вспышки света. Мне казалось, что я иду по уступу скалы, висящему где-то во Вселенной, и что сверху мерцают звезды… и каждый следующий шаг может привести к падению вниз головой. Я судорожно сжимала чьи-то ладони. Во тьме я слышала монотонный голос, перечисляющий имена, фамилии, возраст, дату и место смерти еврейских детей, погибших во время холокоста. Внезапно у меня возникло ощущение, что через минуту я услышу свои имя и фамилию, дату рождения и смерти… Мне ужасно захотелось, чтобы Лилька была рядом, но мы встретились, толь-

ко выйдя из здания мемориала, и долго шли в молчании.

Какое-то время спустя сестра прочитала в одной из английских газет, что в Оксфорде должна состояться лекция выдающегося историка и публициста Якуба Познаньского. Приводилась его краткая биография: проживает в Иерусалиме, преподает в нескольких университетах, в частности в Оксфордском. Сестра, охваченная внезапным предчувствием, пошла на эту лекцию, а потом ей удалось коротко переговорить с лектором, очень пожилым мужчиной. Она попросила его встретиться по личному вопросу, и тот как-то сразу согласился. Слава богу, одет он был по-европейски и не носил черный лапсердак, как наш отец. Лилька рассказала мне по телефону, что когда увидела это, то вздохнула с облегчением. Они поговорили о лекции, и в конце концов профессор деликатно дал Лильке понять, что очень занят и хотел бы узнать, чего она от него хочет.

«Я ваша внучка», – выпалила сестра без какого-либо вступления.

Она ожидала любой реакции, только не той, что последовала за ее словами.

«Теперь я понимаю, почему вы мне так напоминаете мою мать!» – сказал профессор по-польски.

Он сразу поверил всему, что сестра ему рассказала. Задавал много вопросов, то и дело вытирая платком глаза, ну и пожелал познакомиться со своей второй внучкой, то есть со мной. Они с нашей бабушкой очень этого хотели, и встреча состоялась. Я прилетела

в Иерусалим из Варшавы, а Лиля – из Лондона. Она вроде бы собиралась взять на эту встречу Пётрека, но он категорически отказался.

«Что касается дедушек и бабушек, то Нина полностью исчерпывает лимит, – сказал он. – Не выношу, когда меня начинают обцеловывать, а этого наверняка не миновать». Поэтому обцелованы были мы. Бабушка оказалась седой, очень ухоженной дамой, она пришла на встречу в голубом платье и на поразительно высоких для своего возраста каблуках. Я улыбнулась в душе. Теперь понимаю, почему Лилька так их любит. Это семейное. Бабушка не могла нарадоваться на нас, глаза у нее радостно светились.

«Посмотри, Якуб, – говорила она мужу, – они обе – живой слепок с твоей матери… Жаль, что она не дождалась этой встречи».

Лишь на фотографии мы смогли увидеть нашу прабабушку. Ощущения были странные. Словно и в самом деле это была одна из нас, перенесенная в другую эпоху. «У нее мое лицо», – сказала Лилька. Все совпадало: темные волосы, челка, а под ней слегка раскосые глаза, – только одежда другая, слишком в стиле ретро. Прабабушку звали Ребекка, и я подумала, что охотно позаимствовала бы у нее это имя, потому что мне по-прежнему очень не нравилось свое.

Можно сказать, что мы общались с нашими дедушкой и бабушкой через головы наших родителей, потому что мама не хотела контактировать с ними, а

отец не желал поддерживать связь с нами, относясь к нам как к гоям[23], то есть чужим.

«Он и к нам так относится, – с грустью призналась бабушка, – потому что я нееврейка, а Якуб для него не слишком религиозен».

После этих бабушкиных слов я сказала Лильке:

«Если она нееврейка, то по законам еврейской религии наш отец тоже нееврей, так зачем эти пейсы, черная шляпа с большими полями? Тебе не кажется это немного смешным?»

«Позволь ему жить так, как он хочет», – заключила моя сестра.

Вот и все, что она могла сказать на тему обретенной по прошествии многих лет семьи.

Лилька с такой легкостью ко всему относилась. Иногда мне казалось, что она идет по жизни, танцуя. И я осуждала ее за поверхностность, за неспособность глубоко вникнуть в сущность вещей. Как с той же нашей прабабушкой. Мне не давала покоя мысль, что, будучи внешне так на кого-то похожа, я ничего не знаю об этом человеке. Я откровенно сказала об этом Лильке, а она мне в ответ: «У тебя нет бо льших проблем?» А я как раз задумала эту проблему разрешить и поэтому поехала в Лодзь, чтобы разыскать след прабабушки Ребекки. Я нашла дом, в котором она жила, потом ее могилу на маленьком еврейском кладбище в Курчаках.

Мне повезло, и я нашла женщину, которая ухаживала за Ребеккой под конец жизни. Прабабушка вернулась домой, чтобы умереть. Уехала она отсюда вместе со всеми в шестьдесят восьмом, однако через год заявила семье, что ей в Израиле не нравится и она возвращается в родное болото.

«Интересно, как мама это себе представляет? – спросил ее сын, наш дедушка. – Кто мамочку пустит туда?»

«Тот, кто меня оттуда выставил», – ответил она.

И она развернула бурную деятельность. Начала с того, что написала письмо Зофье Гомулке[24]. Благодаря вмешательству первой леди, посольство в Австрии выписало нашей прабабушке загранпаспорт, ведь у нас дипломатические отношения с Израилем были разорваны.

Ребекка, в ту пору уже девяностопятилетняя, вернулась в Польшу. Она нашла небольшую квартирку в Балутах[25], и кажется, ни в одном светском салоне она не чувствовала себя такой счастливой, как в этих тесных четырех стенах. А ей доводилось бывать во многих таких салонах, потому что она появилась на свет во Франции в семье банкира. И как принято в банкирских семьях, для нее был найден состоятельный муж. Только вот был он уже старый и горбатый, а она хорошенькая, изящная, девятнадцатилетняя.

#Вдобавок она была влюблена в сына сапожника, Вацлава, который был чехом и, как говорил ее отец, «сверкал голой задницей». Казалось бы, все кончено, потому что юную невесту уже повели в синагогу, но на соседней улочке в пролетке ее ждал возлюбленный Вацлав. Молодые убежали в Польшу, где Вацлав открыл сапожную мастерскую. Молодые жили бедно, но Вацлав называл ее «моя дорогая Зоренька» или «женушка», и она отвечала ему улыбкой. У них было несколько детей, однако в войну выжил только один – наш дед. Какой она была, эта прабабушка Ребекка, мне и хотелось узнать.

Веселая, играла на пианино разные пьески… Носила белые жабо и кружевные манжеты, которые стирала сама. Местные мальчишки за пару злотых приносили ей из леса корень мыльнянки. Прабабушка размачивала его в воде и использовала вместо мыла. После стирки в таком мыльном растворе жабо выглядели белее самого белого снега.

И вот однажды она сказала своей опекунше:

«Завтра я умру, ты мне тогда положишь монеты на веки».

И умерла…

– Ну так вот, пан комиссар, моя сестра Лилька шла мне навстречу, а я никак не могла поверить, что это она.

(магнитофонная запись)

Мы так долго не виделись, а общение по телефону – это ведь не то же самое, как чье-то присутствие.

#Я привыкла, что сестра – это голос, а сейчас она была на расстоянии вытянутой руки. И я думала, что становлюсь все меньше похожа на ее отражение, как о нас говорили. У нее теперь были очень короткие волосы, осветленные на концах, это, кажется, называется «балеяж». На ней были футболка и облегающие джинсы до середины икры. На ногах, разумеется, туфли на высоких шпильках, как того требовала мода, – правда, она и так всегда, с самой ранней молодости, носила такую обувь, ее даже прозвали в институте Высокие Каблуки. Лишь одна я догадывалась, откуда взялась такая тяга к высоким каблукам, потому что знаю свою сестру так же хорошо, как самое себя. Это было связано с комплексом неполноценности из-за невысокого роста.

Обожая наряды, хорошую косметику, Лилька мечтала о карьере модели, но наши метр шестьдесят восемь перечеркивали эти мечты.

Мы обнялись, меня овеял запах ее духов.

«Это „Christian Dior“?» – спросила я.

«„Sisley“. Покажись, как ты выглядишь. Как всегда, жуткая прическа, надо будет за тебя взяться. Но в первую очередь мама! Едем к ней».

«Может, сначала в Подкову? Освежишься с дороги, отдохнешь», – предложила я.

«Я не так уж и устала… Поехали к маме, она важнее всего».

«Только имей в виду, она может тебя вообще не заметить. Такой ты ее не знаешь».

«Как-нибудь разберемся».

В Лилькином голосе было столько энергии и оптимизма, что это ободрило меня.

«Может, ее приезд и вправду что-то изменит», – подумала я.

Как я уже говорила, жизнь нашей мамы изменила поездка в Германию в марте двухтысячного года. Когда она оттуда возвращалась, я поехала встречать ее в аэропорт, и я видела, как она идет по направлению ко мне, и понимала: там что-то произошло. Мама была какая-то другая, у нее было другое выражение лица, другая улыбка, глаза блестели.

«Ты довольна?» – спросила я.

«Очень, очень довольна».

«А тебе так не хотелось ехать».

«Теперь даже трудно поверить!»

Ее ответ немного меня удивил, но я больше не задавала вопросов. В Брвинове мы уселись на веранде, пани Сима принесла чай.

«Знаешь, – сказала мама, – я встретила одного человека, и, похоже, это очень важная встреча… Это мужчина, с которым я, наверное, проведу остаток жизни».

Она запрограммировала себе в мозгу, что все будет именно так, и потом уже не смогла от этого отрешиться. Все вокруг видели, что этот союз обречен, но мама не слушала никаких предостережений, полагая, что наконец устроила свою жизнь, и никому не позволяла ее разрушить.

Итак, порог нашего брвиновского дома переступил Ежи Баран, иначе говоря, Мистер Биг, как окре-

стила его моя сестра, когда на экраны вышел американский телесериал «Секс в большом городе», и это прозвище ему как нельзя лучше подходило. Впрочем, Лильку тоже можно было бы назвать прототипом по крайней мере одной из героинь сериала, Миранды, из-за высоченных каблуков, независимости и презрительного отношения к мужчинам. Я, по ее мнению, была немного похожа на закомплексованную Шарлотту, а мама, по-видимому, на Кэрри, оттого что была без ума от чар Мистера Бига. Только куда той актрисе до красоты нашей мамы! Уже одни ноги не выдерживали никакого сравнения. Следовало бы на роль четвертой подруги взять тетю Зоху, но какое отношение имела сексуально распущенная Саманта к нашей аскетической родственнице? Тетя на старости лет стала кошатницей. Она кормила бездомных кошек, возила их на стерилизацию, а зимой превращалась в сыщика и проверяла, не закрыли ли в подвалах окрестных домов окошки. Вела войну из-за этого с управдомами, грозилась отдать их под суд – словом, окончательно спятила, как говорила моя сестра.

Не скажу, что я не волновалась, когда мама поехала в аэропорт встречать Мистера Бига. Я подсознательно чувствовала, что приезд этого человека кардинально изменит нашу жизнь и что эти перемены отнюдь не приведут к лучшему. Потом я наблюдала в окно, как они оба выходят из машины. Я помню свое первое впечатление, вернее, шок, потому что мама рассказывала о Ежи как о великолепном мужчине,

который моложе ее, наделен богатой фантазией и живым умом, а я увидела типа, у которого пиджак не застегивался на животе, да и выглядел он очень старо. На миг я подумала даже, что, возможно, это ошибка, мамин друг не прилетел, она просто кого-то подбросила по пути и незнакомец сейчас попрощается с ней и навсегда уйдет из нашей жизни. Но они оба вошли в дом, и мама сказала:

«Ежи, познакомься, это моя дочь».

«Очень пх-иятно, – кивнул он. – Нина х-ассказывала мне о вас и о пани Лилиане, я хотел с вами обеими познакомиться».

Меня поразил тон его голоса. В нем звучала дружелюбная нотка, как будто бы мы были хорошо знакомы.

«Я – Габриэла», – сказала я.

«А я – Юх-ек[26]. Я очень х-ад…» – Он не выговаривал «р», что было забавно.

Когда я вернулась к себе, в Подкову, позвонила Лилька.

«Ну что, приехал, ты видела его?» – нервничала она.

«Приехал», – ответила я неохотно.

«И как он выглядит?»

«Как чеховский дядя Ваня».

«То есть как?» – допытывалась сестра.

«Не знаю, что тебе сказать. Он как-то не подходит маме, толстый, не понимаю, что она в нем нашла».

Тишина в телефоне.

«Ну, должны же быть у него какие-то достоинства», – услышала я через минуту.

«Если и есть, то их не заметно. Разве что одно – у него интригующий голос и он не выговаривает „р“».

«Как это?»

«Ну… не знаю, как тебе это объяснить… – задумалась я. – Когда он что-то рассказывает, перестаешь замечать его малопривлекательные физические данные».

«То есть этакий миляга?»

«Что-то вроде».

«И мама на это купилась?»

«Вероятнее всего, – ответила я кисло, – но, может, это только первое впечатление, может, он выигрывает при более близком знакомстве».

«Первое впечатление всегда самое важное. А кроме того, он как приехал, так и уедет».

И вот тут Лилька ошиблась, потому что он не собирался уезжать.

Неделю спустя мама известила меня, что Ежи не вернется обратно в Мюнхен, где он работал в консульстве.

«Как это не вернется? Ведь у него заканчивается отпуск», – удивилась я.

«Знакомый врач сделает ему больничный», – ответила мама беспечно.

Я смотрела на нее с удивлением. Неужели это был тот же самый человек, которого я помнила с детства

и который не разрешал пропускать нам уроки, если в этом не было острой необходимости? Нельзя никого обманывать, говорила она.

А теперь они с Ежи решили обманывать вдвоем.

«Ну, что ты так смотришь? – раздраженно спросила она. – Ежи говорит, что это часто практикуется в МИДе, такие бюллетени для дипработников… ты слышала, наверное?»

«Не слышала», – ответила я сухо.

Этот дипломатический больничный продлился полгода, а потом Мистер Биг подал заявление об уходе.

«Ежи открывает юридическую консультацию, – сообщила мама, – на улице Фрета».

«Ты отдаешь ему свою квартиру?»

«Скажем так, сдаю, мы будем жить здесь, в Брвинове».

«Но ведь на улице Фрета квартира уже сдана, и ты имеешь с нее неплохие деньги».

Мама махнула рукой:

«Я не продлю договор найма».

Я сказала Лильке об этом по телефону.

«Это их дела, – заключила она, – мы не должны вмешиваться».

«Но…»

«Какие у тебя сомнения?»

«Тебя здесь нет, а у меня все это происходит на глазах. Мама как ночной мотылек, который летит на огонь. Я не узнаю ее, она никогда не была такой, пан Б. ее словно загипнотизировал».

«Наверное, все дело в сексе», – строила догадки моя сестра.

«Какой может быть секс с такой тушей?»

Лилька засмеялась:

«Скажите, пожалуйста, что за утверждения в устах моей сестры?!»

Я наблюдала за тем, что происходило через шоссе от меня, на брвиновской вилле, и это вызывало все большее беспокойство, поскольку появлялись все новые и новые факты, которые настраивали меня неприязненно по отношению к маминому любовнику. Первым толчком стал приезд его старшей дочери, она тогда еще не закончила школу. От нее я узнала про ее двух сестер, одна была ровесницей Пётреку, вторая – на два года младше. Прежде чем Мистер Биг сошелся с мамой, он уже раз уходил из дому и жил с другой женщиной, потом вернулся, перед самым отъездом в Германию. Он хотел поехать туда с семьей, чтобы девочки выучили язык. Они очень противились этому переезду. В родном городе, Белостоке, у них были подруги, своя жизнь. Но он настоял на этой поездке. Спустя восемь месяцев в Мюнхен приехала моя мама, начался ее роман с их отцом, и тому вновь предстояло исчезнуть с горизонта. Пребывание в Германии пришлось срочно прервать, и девочки вернулись с матерью в Польшу. Только через год Мистер Биг начал с ними встречаться, столько им понадобилось времени, чтобы простить отца. В течение всего этого года они не подходили к телефону, не отвечали на его письма. И сейчас старшая, Оля, с ко-

торой у Ежи лучше складывались отношения, приехала в Брвинов.

Мы сидели за ужином. Дочь Ежи Барана старалась быть милой, вначале вежливо отвечала на вопросы, которыми засыпала ее моя мама, тоже сильно взволнованная ее приездом.

«Оля – это от Александры[27], да? Моего отца звали Александр, это имя часто повторялось в нашей семье… прадеда тоже так звали… я хотела, чтобы и мой внук его унаследовал, но дочь не согласилась… Ты еще с ней не знакома, она с сыном живет в Лондоне…»

«Я не Александра, а Ольга, – оборвала ее наконец девочка. – Так по-дурацки меня назвали, как русскую… А мой отец… ты его еще не знаешь… это жуткий мерзавец. Подожди лет пять!»

«Ну что ты несешь, Оля? – возмутился Ежи. – Скажи, в чем дело, и не вымещай на мне свою злость».

«Дело в том, что ты бестолочь!» – и девочка выскочила из-за стола и убежала.

Надо сказать, вид у него был далеко не умный.

«С ней так всегда, – объяснял он. – Она вспыльчива, хотя в сущности это хороший ребенок».

Мама тогда не поверила ее словам.

«Она говорит так, потому что ревнует», – решила она.

В этом была доля правды, потому что девочка вела себя как обиженная женщина. И о своих соображениях я даже сказала ее отцу.

«Ничего удивительного, – ответил он, – у моих дочерей по сути дела никогда не было матери, а у меня не было жены, поэтому она, будучи самой старшей, и старалась заменить в доме женщину».

«Может, тебе следует остаться в том доме?» – заметила я робко.

Он помотал головой:

«Жена подрывала мой авторитет в глазах детей. Внушала им, что я ничего не делаю, а только валяюсь на диване. Такой отец не может в полной мере выполнять свою отцовскую миссию».

Тогда впервые появился тревожный сигнал: диван. Пока что это был диван Мистера Бига, он растягивался на нем, когда возвращался из Варшавы; затем на том же самом диване, свернувшись калачиком, лежала наша мама.

Я обратила внимание на ее неестественное поведение, когда ее любовник появлялся дома. Мама крутилась вокруг этого сибарита, что-то ему приносила, что-то забирала: то почищенное яблоко, то пустую чашку от кофе, то пирожное. Мистер Биг, как маленький мальчик, обожал всякие сладости, у него всегда что-то должно было быть под рукой. Вначале я подумала даже, что, наверное, у него диабет. Но это было обычное обжорство. Отсюда, видно, и бралась его полнота. Вся еда должна была буквально лосниться от жира: на завтрак только жирная ветчина или

корейка. На обед желательно рулька или свиные ребрышки – блюда, прежде крайне редкие на нашем столе. И это ужасающее количество жратвы, исчезающее с его тарелки. Меня это немного поражало, но мама, казалось, не замечала этого.

«Чувствуется, что в доме присутствует мужчина, – говорила она. – Наш дом стал другим».

«Это точно», – язвительно подумала я. Вот уж не предполагала, что во мне столько ехидства, скрытого, конечно. Я только наблюдала за мамой и Ежи и выражала свою обеспокоенность Лильке, которая, однако, не придавала всему этому никакого значения. Как же сестра меня удивила, когда после поездки мамы и Ежи Барана в Лондон она сказала:

«Все не так трагично, как ты преподносишь, я немного понимаю маму. В этой туше, по твоему определению, довольно много эротики».

Лильке попросту Мистер Биг нравился, в этом все дело. У нее редко выпадала оказия с ним видеться, но когда они встречались, то у них находилось множество общих тем.

У нее – как у современной бизнес-леди, и у него – как у раскручивающего свое дело юрисконсульта. Его юридическая консультация пока не приносила доходов, но в будущем все должно было измениться.

«Ежи говорит, что он – моя стопроцентная гарантия», – отвечала мама на мои упреки в том, что она инвестирует в человека, который еще не развелся.

А не развелся он, потому что все время возникали какие-то помехи. Сначала его жена поставила условие, что не даст ему развода, если он не перепишет на нее часть их дома. Он, конечно, не согласился на это. Потом он заявлял, что надо подождать, пока старшая дочь окончит школу, а еще лучше, чтобы Эва, то есть средняя, тоже ее окончила, поскольку тогда останется только одна малолетка Кася. Но когда средняя дочь подросла, оказалось, что вскоре должно быть принято постановление о значительных льготах при разводе, поэтому надо подождать подавать заявление в суд – зачем переплачивать? И так прошло шесть лет, то есть ровно столько, сколько продолжался гражданский брак нашей мамы с Мистером Бигом.

Примечания

1

Старый город – исторический центр, старейший район Варшавы. (Здесь и далее прим. переводчика).

2

Мокотув – один из левобережных, престижных варшавских районов.

3

Речь идет о популярном телесериале 60-х гг. прошлого века «Четыре танкиста и собака».

4

Один из центральных проспектов Варшавы.

5

Один из варшавских железнодорожных вокзалов.

6

Януш Гайос – ранее упомянутый польский актер, известный, в частности, по фильму «Четыре танкиста и собака».

7

Слово «бельведер» на самом деле итальянского происхождения, в буквальном переводе – «прекрасный вид».

8

Харцерская организция – добровольная организация молодежи и детей, возникшая на основе скаутизма, примерно соответствующая нашей пионерской.

9

Зух – младший харцер или октябренок.

10

«Камни на окоп» – легендарная книга А. Каминьского (1903–1978), которая описывает реальные события периода оккупации Варшавы во время Второй мировой войны – деятельность подпольной харцерской организации «Серые шеренги». Зоська, Рыжий – подпольные псевдонимы главных героев.

11

Имеется в виду военное положение, которое было введено в Польше в декабре 1981 г. коммунистическим правительством после волны забастовочного движения профсоюза «Солидарность», выступающего за экономические и демократические реформы.

12

«Pewex» – валютные магазины, типа советской «Березки», где за валюту или на боны (чеки) можно было купить качественные товары, в основном иностранного производства.

13

Чеслав Кищак (р. 1925) – генерал, известный политический деятель. В 1981–1990 гг. – министр внутренних дел, одна из ключевых фигур режима военного положения.

14

С 6 февраля по 5 апреля 1989 г. в Польше прошли заседания «круглого стола», в котором участвовали представители власти и оппозиции, прежде всего «Солидарности». Была достигнута договоренность о реформе политической системы, и в частности о проведении свободных выборов.

15

1968 год связан с одним из политических кризисов в Польше, который был спровоцирован «закручиванием гаек» со стороны терявшего власть Первого секретаря ЦК ПОРП В. Гомулки. В результате запрета спектакля по пьесе А. Мицкевича «Дзяды» возникли студенческие волнения, в разжигании которых обвинили «сионистов». Польские евреи были объявлены «пятой колонной» израильского сионизма, после чего резко возросло количество эмигрирующих из Польши евреев.

16

Аутизм – расстройство, возникающее вследствие нарушения развития головного мозга и характеризующееся дефицитом социального взаимодействия и общения, а также ограниченными интересами и повторяющимися действиями.

17

Речь идет об антифашистском Варшавском восстании (1.08—2.10. 1944).

18

Карвя – приморский поселок, в районе курортного городка Владиславово на Балтийском море.

19

Деформация большого пальца стопы.

20

Карвенские Болота – дачный поселок с пляжами на Кашубском побережье Балтийского моря.

21

Улица в Старом городе Иерусалима, по которой, считается, пролегал путь Христа к месту распятия.

22

Национальный мемориал холокоста и героизма.

23

В традиционном национально-религиозном еврейском быту – бранное название нееврея.

24

Жена первого секретаря ЦК Польской объединенной рабочей партии – ПОРП Владислава Гомулки (1905–1982).

25

Некогда бедное еврейское предместье Лодзи; во время войны там находилось гетто, ныне один из микрорайонов.

26

Юрек – уменьшительное имя от Ежи.

27

Уменьшительная форма от женского имени Александра – Оля, Оленька. Имя Ольга малоупотребительно в Польше.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.