Пират

Щенка очень интересовало, откуда мать приносит ему пищу, куда уходит каждый день, что находится там, за пределами норы? Оттуда всегда так заманчиво струился неяркий свет и пахло чем-то колко-бодрящим, вкусным. Попытки выяснить все эти вопросы в присутствии матери оканчивались тем, что рысь с недовольным рычанием откатывала, иногда, рассердившись, отбрасывала щенка вглубь норы. Как-то мать задержалась на охоте дольше обычного и не прибегала проведать щенка: на месте ли он? Собака успела вздремнуть, поиграть с заячьей костью (у нее росли и «чесались» зубки), погонять лапой и мордой по всей норе кедровую шишку, а ее все не было и не было. Щенок заскулил и даже всплакнул. Потом медленно начал подползать к выходу из норы. Такой заманчивый и такой запретный свет ближе, ближе. Он ослеплял, и щенок щурился, было больно глазам. И вдруг узкие стены и потолок норы пропали, остался один пол, широкий до бесконечности земляной пол! Пес удивленно покрутил головою, как бы не доверяя зрению. Куда же все это подевалось?! Вместо стен и потолка были деревья, прозрачные пахучие сгустки воздуха, бездонная голубизна неба, а там, на головокружительной высоте, сияло что-то очень яркое и круглое, которое невозможно было как следует рассмотреть...

Внимание щенка привлек островок грязно-серого снега. Он замотал хвостом: что такое? Коснулся неотвердевшей подушечкой зернистого снега и тут же отдернул лапу. Холодно! Затем по мягкой влажной перине из прелых прошлогодних листьев прошел, не переставая вилять хвостом, к лиственнице. Что такое? Ствол был твердым, шершавым; опершись о него передними лапами, показав миру розовый живот, щенок быстро-быстро заработал ими (кроме зубов, у него «резались» и оттого «чесались» коготки). Очень даже удобно!

В воздухе стоял беспрерывный птичий гомон. Разбуженные весной разноцветные птахи невесомыми бабочками перепархивали в макушках деревьев. Но вот одна из них с желтой грудкой и черной головкой снизилась, села на тонкую ветку куста, зацвиркала прямо в морду щенка. Пес замер с поднятой лапой. Рассмотрел птаху и так и эдак, склоняя голову то на одну, то на другую сторону. «Ты кто такая?» – спрашивал его взгляд. Птица раскачивалась на ветке, как на качелях. Туда-сюда, туда-сюда. Щенок неотрывно следил за нею, и голова его тоже раскачивалась вслед за движениями пушистого комочка. От таких упражнений все запрыгало перед глазами, и он чуть не упал. Фыркнул недовольно, как бы стряхнул навязчивое видение и отбежал прочь.

Потом вдруг разом замолкли, оборвались птичьи голоса. Щенок поглядел туда, где только что сидела птица с желтой грудкой и черной головкой. Ее не было. Лишь покачивалась тонкая ветка.

Наверху, то и дело загораживая собою солнце, ходил кругами ястреб-стервятник. Пес задрал голову и с любопытством смотрел на него. «Ты кто такой?...»

Птица вытянула книзу короткую шею. Вот-вот она ринется на живую добычу...

Недаром говорят, что материнское сердце чует беду на расстоянии. Что-то заставило рысь бросить затянувшуюся погоню за зайцем и опрометью бежать к норе. Успела в самый раз. Ястреб, раскинув острые крылья, уже завис над щенком, выпустил когти-иглы.

Как ни был молниеносен рысиный прыжок, верткой птице все же удалось уйти от звериных клыков. Легко подбросив мощными крыльями свое литое ладное тело, она взмыла ввысь.

Щенок с крайним недоумением и любопытством поглядывал то на приемную мать, то на удаляющуюся птицу. Затем ему захотелось повторить то, что только что сделала мать, собезьянничать. Разогнавшись, он с рычанием бросился вслед улетевшему ястребу, но не рассчитал прыжок, ткнулся мордой в ствол лиственницы и взвыл от боли.

Рысь не спеша подошла к неразумному своему детенышу. Пес полагал, что она сейчас начнет, как обычно, ласкать, облизывать его. Но произошло совершенно противоположное: движением лапы она опрокинула щенка на спину и задала ему жестокую взбучку. Пес и визжал, и скулил на одной тонкой длинной ноте. Но все это было напрасно. Он получил сполна. Чуть живого, с прокушенным острейшими рысиными зубами ухом, множеством кровавых ран на теле его отшвырнули к норе, затолкали в самый дальний угол. Там он пролежал два дня, зализывал раны и впервые в своей коротенькой жизни уяснил; что на свете существует понятие «нельзя», нарушение которого ведет к ужасным неприятностям. Это понятие распространялось пока на единственное конкретное желание: нельзя выходить из норы.

На сытных, свежих харчах, еще неостывшей звериной крови рос пес не по дням, а по часам. Он был крупнее, сильнее любого щенка лайки в этом возрасте. Иначе и быть не могло: его отец – громадный датский дог. От лайки и дога он унаследовал как бы все поровну. Шерсть не короткая, как у Фараона, но и не длинная, как у Ласки; морда острая, в мать, но одновременно и приплюснутая, с заметно выступающими челюстями – это уже в отца. Хвост у дога был тонкий, крысиный, опущенный, у лайки же наоборот – пушистый, кренделем. Словно не желая обижать ни мать, ни отца, щенок выбрал нечто среднее: не тонкий, но и не толстый хвост всегда боевито торчал у него трубкой. Но пожалуй, самое примечательное в собаке был ее окрас, очень необычный, диковинный; такого окраса не имела ни одна собачья порода. Белая шубка Ласки и благородная шоколадная шкура Фараона дали ровный, оранжевый с красноватым отливом мех. Огонь, закатное солнце! На шкуре – ни единой отметины, даже опалинки, если не считать узкую полоску на голове резкого черного цвета. Она тянулась наискосок через лоб, правый глаз и левую скулу собаки и очень походила на черную повязку, какой прикрывают пустую глазницу одноглазые люди.

Полторы недели щенок жался в дальнем углу норы, даже не глядел подолгу на выход, и мать, возвращаясь с охоты и видя такое примерное поведение, одобрительно урчала и облизывала его.

Однажды, когда мать рыскала в округе в поисках пищи, снаружи послышался слабый шорох. Щенок со свистом потянул ноздрями воздух. Пахло не рысью.

В нору не пролез, а вошел не сгибаясь, в полный рост полосатый бурундучок, детеныш. Оставшись в своей норе без присмотра, он вышел наружу, увлекся погоней за полевкой и заблудился. Рысиная нора отдаленно напомнила ему свою: размещалась она под вывороченным с корнем деревом.

Щенок завертел, забил хвостом: «Ты кто такой?» И на брюхе пополз к странному полосатому существу. Бурундучок съежился, замер. Щенку очень захотелось потрогать его лапой. Но едва мягкая подушечка коснулась головы между ушками, бурундучок фыркнул, развернулся и выскочил из норы. Если бы сейчас зверек скрылся из виду, пес бы не осмелился вылезти наружу. Слишком свежи были в памяти материнские побои, еще не зарубцевались раны на теле. И тогда бы его судьба сложилась совсем, совсем иначе... Но бурундучок не думал убегать. Его тоже донимало любопытство. Присев рядом с норой, он неотрывно глядел черными глазами-бусинками на выход.

Чем дальше выбирался щенок из норы, тем больше отодвигалось было усвоенное им грозное понятие «нельзя» и связанные с ним неприятности: побои, долгое отсутствие пищи. В конце концов понятие это вообще оставило слабую на память головенку щенка, и он вылез наружу. Подбежал к бурундучку, подпрыгнул сразу на всех лапах, звонко тявкнул. Тот ответил ему тонким цвирканьем и позволил лизнуть себя в морду. Звери как-то сразу прониклись друг к другу доверием. Играя, подпрыгивая на ходу, они побежали прочь от норы. Тайга сменялась полянами, поляны – тайгой. Дорогу неожиданно преградил звонкий ручей. Щенок с разгону вбежал в него, захлебнулся и с паническим визгом выскочил на берег. Отряхнулся, забрызгав своего приятеля. Бурундучок оказался умнее, в воду не полез. Преграду звери перешли по жердинке, поваленной поперек ручья.

Все занимало и все забавляло пса, все ему нравилось: и яркие солнечные блики в талых лужах (если по ним ударить лапой, они разлетятся в разные стороны сверкающими брызгами), и разноголосое пение птиц, их беспрестанное порхание, и это полосатое существо на коротеньких лапах, что семенит рядом. А сколько новых, неведомых запахов! Щенок иногда останавливался и с наслаждением тянул розоватыми ноздрями воздух. Пахло и талым снегом, и землей, и нагретой корой деревьев, и едва распустившимися почками, и птицами, и таежной тварью... Ведь собака различает до сорока запахов одновременно.

Пес отвлекся, разглядывая сидевшую на ветке черную северную белку, а когда посмотрел туда, где минутой раньше был бурундучок, замер от удивления. Там находились два бурундучка. Второй был значительно крупнее, с более резким окрасом. Пес покрутил головою, похлопал глазами. Второй зверек не исчезал. Когда бурундуки побежали (малыш будто приклеился боком к матери и ни на мгновение не отставал от нее), щенок наконец понял, что все это не видение, а явь, и припустился за ними. Он уже догонял их, когда они нырнули под корневище поваленного дерева и исчезли в норе. Щенок с трудом просунул в нору голову, но туловище туда не пролезало. Он заскулил, усиленно заработал задними ногами. Не помогло. Пес в раздумье сел у норы. Жизненные обстоятельства впервые заставили его проявить сообразительность, смекалку. Надо бы разгрести, расширить передними лапами вход в нору, но такая мудреная мысль не осенила щенка. Зато пришла другая. И он немедленно привел ее в исполнение. Щенок отбежал от норы. Затем тявкнул для бодрости и со всех ног бросился в зияющий круглый провал, намереваясь влететь в нору с разгону. Влетел. Намертво. Твердая земля жестким обручем стиснула бока. Ни туда, ни сюда. Хоть скули, хоть вой – бесполезно.

Что делает человек, если в дом к нему ломится, например, дебошир? Он не желает пускать непрошеного гостя и может даже ударить, выпроваживая его. Чувство дома, то бишь норы, развито у любого зверя во сто крат сильнее, чем у человека. И бурундучиха, защищая свое жилище, впилась острыми зубами в нос щенку. Тот взвыл на одной тонкой бесконечной ноте. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Боль высвободила пса из плена, вытолкнула из норы. С беспрестанным воем он бросился прочь, вгорячах тараня лбом стволы деревьев, и бежал до тех пор, пока от усталости у него не подкосились ноги. Долго лежал, поскуливал от боли, осторожно прикладывал лапу к ранке на кончике носа, слизывал сочившуюся кровь. Затем пил из ручья и случайно опустил нос в ледяную воду. Боль немного притихла. Вытащил нос из воды. Боль возросла. Проделал эту операцию еще и еще раз. Та же реакция. И запомнил пес очередную истину: боль переносить легче, если укушенное место окунуть в очень холодную воду.

Позади послышалось: цок-цок, цок-цок-цок! Щенок вздрогнул и обернулся. По каменистому берегу ручья, часто и звонко выстукивая острыми копытцами, прямо на него бежал кто-то длинноногий, неуклюжий, с долгой горбоносой мордой и огромными черными глазами. Это был сохатенок.

Пес сжался в комок. Такой большой зверь вызвал в нем не только любопытство. Сохатенок остановился напротив, горбоносая морда начала медленно опускаться. Пес сжался еще больше и поспешно прикрыл лапой нос, опасаясь, что эта махина укусит его в больное место. Но лосенок и не думал кусаться. Он ощупал его теплыми, пахнущими молоком губами и повернул голову назад. На опушку вышла громадная лосиха. Она прошествовала мимо щенка с таким видом, будто не заметила его; сохатенок фыркнул и затрусил за матерью.

Оставаться одной собаке очень не хотелось. Эти пугающих размером звери, на которых надо было смотреть задрав голову, почему-то внушали доверие. И он побежал за ними как привязанный. Лоси шли небыстро, но усталый и голодный щенок едва поспевал за ними. Время от времени он тявкал и даже, подпрыгнув, легонько кусал звериные ляжки: не спешите же вы так! Дорогу неожиданно преградил довольно широкий ручей. Звери, не останавливаясь, перешли его. Щенок бросился в воду, забарахтался – поплыл. Но быстрое течение подхватило легкое тельце, как щепку. Понесло! Собака пронзительно завизжала. Плохо бы кончилось дело, если бы не сохатый. Умный зверь, громко треща сучьями, побежал вдоль ручья, обогнал барахтавшегося щенка и встал в воду, низко склонив голову. Когда течение поднесло неопытного пловца, он схватил его губами поперек туловища и, выйдя из воды, бросил на берег.

Теперь у насмерть перепуганного щенка отпала всякая охота бежать за лосями: не угнаться. Он стряхнул с себя воду, свернулся калачиком и жалобно заскулил. Было холодно. И очень хотелось есть.

Орлица, как снялась с гнезда и набрала высоту, ни разу не махнула крыльями. Прозрачные воздушные потоки были быстры, порою стремительны; чтобы изменить направление полета и удержать равновесие, птица затрачивала самые незначительные, пустяковые усилия. Она ходила большими бесконечными кругами, и если б кому вздумалось графически изобразить ее полет, то получились бы впритык прижатые друг к другу правильные круги с полукилометровым радиусом.

Внизу расстилалось освещенное ярким солнцем громадное пространство. Голая еще тайга иногда разрывалась реками и ручьями. Ручьи кое-где вскрылись и взблескивали живым серебром, а реки все скрывал тяжелый, сверху ноздреватый панцирь льда. Взлобки чередовались гольцами, гольцы – скалами, скалы – ущельями.

Ничто не ускользало от круглых, редко мигающих глаз орлицы. Вон там перепрыгнула с дерева на дерево белка. Вон там пробежал бурундук. Даже мышку-полевку разглядела она с такой высоты. Но ее не интересовала мелкая добыча. Недаром народ говорит: орел мух не ловит. Добыча должна накормить ее, орлицу, и трех орлят, которые пищат сейчас в гнезде, вытягивая длинные голенькие шеи. Они ужасно прожорливы. Гнездо расположилось на выступе высоченной отвесной скалы, возле самой вершины, и неприступно для бескрылых хищников.

На поляну из дебрей не спеша, вразвалку вышел медведь. Сел, греясь на солнышке, и принялся долго-долго чесать за ухом. При этом он сладко, во всю пасть, даже с ревом зевал. Видно, только проснулся косолапый, только вылез из берлоги. Орлица не обратила на него внимания. Она умела трезво рассчитать свои силы и знала, что даже ей, царице птиц, не одолеть в поединке медведя. Добыча не должна быть такой большой и сильной.

Она полетела вдоль ручья и вдруг резко оборвала полет, заходила на одном месте маленькими кругами, вытянув книзу голову. На каменистом берегу ручья лежало что-то ярко-рыжее с красноватым отливом. Птица, возможно, приняла бы свернувшегося щенка за камень и пролетела мимо, если бы он, на свою беду, не пошевелился.

Орлица сложила крылья и ринулась в атаку. Перед самой землею она выбросила крылья, с ходу долбанула щенка острым клювом. Затем когти легко, как в мягкую глину, погрузились в бока щенка. Еще через мгновение огромная птица с добычей летела над тайгою.

А через четверть часа на этом месте металась, злобно рычала рысь. Но напрасны были все ее поиски. Не суждено ей было в этом году воспитать детеныша.

IV

Начальник отряда геофизиков Константин Реутский с рабочим был на профиле. Шла обычная каждодневная работа. Геолог и рабочий шагали по прямой линии с магнитометром[1], укрепленным на треножье. Через каждые шестьдесят четыре шага (что равнялось пятидесяти метрам) Константин устанавливал магнитометр и сообщал показания прибора; рабочий, точнее, «записатор», как назвал его должность какой-то бездушный трестовский чиновник, записывал показания в маршрутный журнал. В дальнейшем эти сведения наряду с радиометрическими измерениями, результатами работы поисковых групп, данными аэрофотосъемки помогут создать общую геологическую карту исследуемого района.

Профиль – это прямая линия на карте аэрофотосъемки. Отклониться от нее геолог не имеет никакого права. Встречается на этой прямой линии скала – изволь карабкаться на скалу. Преградила путь марь – пробирайся по трясине. При падении как зеницу ока береги дорогой магнитометр: он нежен, хрупок, боится всяких резких движений.

С утра до позднего вечера пропадали маршрутные пары на профиле. Без выходных – выходной у геолога только в дождливую погоду. И часто случалось, единственным горячим блюдом за сутки был чай, кружка крепко заваренного плиточного чая.

Но Константин не роптал ни на трудности профилей, ни на тяготы походной жизни, когда дворцом кажется шестиместная брезентовая палатка и роскошной периной – крытый плотной материей верблюжий спальник, брошенный на пихтовые ветви. Такова профессия. На сезон, с мая по октябрь, она вот уже десять лет кряду бросала геолога в дикие, неисследованные районы Крайнего Севера. И далеким воспоминанием становилась Москва, освещенные неоновым светом улицы, развлечения большого города; лишь одно по-настоящему крепко связывало Константина с родными местами – тоска по красавице жене и пятилетней дочурке Надюшке...

Одеты геофизики в штормовки – куртки с капюшонами, сшитые из легкой и прочной непромокаемой материи, и такие же брюки; на ногах бахилы – болотные сапоги с высокими голенищами, которые крепятся к поясному ремню. Лучше одежды для тайги и не придумать. Геологи вооружены казенным армейским карабином – превосходной защитой от таежного зверья и личной «тозовкой» Константина с оптическим прицелом: из нее хорошо бить сидячую птицу.

... Конец профиля Константин пометил флажком – куском марли, укрепленным на макушке невысокой ели. Половина работы проделана. Теперь надо возвращаться обратным профилем к стоянке отряда. Геофизики подкрепились добытыми в дороге куропатками (птичьи тушки зажарили на костре, как шашлыки), выпили по кружке крепчайшего чая и двинулись в обратный путь.

Они уже подходили к стоянке – на лысом взлобке показалась новенькая, еще не выгоревшая от солнца шестиместная палатка,– когда внимание Константина привлек хвостатый орел, редкая в этих северных краях птица. Воздушный пират взмахивал громадными крыльями тяжело, натруженно, потому что нес крупную добычу. «Зайчишку загубил, бандит,– подумал Константин, сорвал с плеча «тозовку» и щелкнул затвором.– Сейчас мы у тебя добычу-то отобьем... В этот сезон ребята еще не пробовали зайчатинки...»

Стрелок Константин был превосходный. Когда в перекрестье оптического прицела попала орлиная грудь, он затаил дыхание и плавно потянул за курок. Выстрел раздался негромкий, будто кто сухой сук переломил.

Добыча отделилась от птицы, плюхнулась неподалеку в марь на мягкие кочки, поросшие белесым ягелем. Пуля, очевидно, лишь легко ранила орла. Птица шарахнулась в сторону, сделала широкий круг, вытянув книзу шею и глядя на упущенную добычу. Но к добыче уже не подступиться: к ней пробирались, выше колен проваливаясь в топи, двуногие существа, от которых – это она смекнула сразу – лучше держаться подальше. И орел, поспешно набрав высоту, вскоре скрылся за лобастым гольцом.

Константин первым пробрался к отбитой у хищника добыче и остолбенел: перед ним лежала не заячья тушка, а собака, щенок неопределенной породы! Диковинный красноватый окрас... Голова залита свежей еще кровью. Как бы не доверяя собственному зрению, он склонился над щенком, погладил короткошерстный мех. Потом замер. Его ладонь ощутила слабое биение жизни – теплый бок едва заметно то опускался, то поднимался. И всегда сдержанный, даже мрачноватый, всякое повидавший в бродяжьей своей жизни геолог прокричал звонко, с удивлением мальчишки-подростка:

– Он дышит!!

... Щенка принесли в палатку, уложили на мягкую оленью шкуру. Очнулся он от острой боли в голове. (Это Константин смазал йодом рану, оставленную орлиным клювом.) Щенок слабо проскулил и открыл глаза. И первое, что он увидел, было склоненное над ним лицо будущего хозяина. Он сжался в комок: а вдруг это сероглазое, с красивой русой бородкой существо укусит его? Но худого человек не собирался делать. Напротив, он погладил его рукой по спине. Прикосновение теплых пальцев было нежное, приятное.

– Ну, здравствуй, собака,– сказал Константин.– Очухалась? Откуда ты такая, скажи?... Молчишь? А я, брат, догадываюсь. Деревенька тут поблизости стоит. Мамка твоя зазевалась, а орлик тем временем тебя и сцапал. Так оно?... Ну, что было, то было. Была ты чья-то, а стала моя. Так что изволь любить и жаловать меня. Будем знакомы: Константин Реутский, старший геолог, начальник отряда геофизиков аэрогеологического треста...

Щенок, разумеется, не мог понять смысла слов, но инстинктом, унаследованным от Ласки и Фараона, он хорошо разбирался в интонациях человеческого голоса. А голос этого бородача был ласковый, успокаивающий и, следовательно, опасаться человека не нужно. Остальные люди, склонившиеся над щенком – а было их всего шестеро, три маршрутные пары,– также не издавали пугающих звуков.

– Так какой же ты породы? – продолжал между тем русобородый. Безусловно кровь лайки и... ну подскажи! И еще какого-то большого пса. Ладно, оставим этот вопрос открытым: подрастешь – виднее будет. А как тебя звать? Бобик, Шарик, Тайга? В деревнях мудреные городские клички вроде Изабеллы и Азы не в почете. Или кличку тебе дать вообще не успели? Не беда. Сейчас эти бородатые субъекты, вполне цивилизованные люди, кое-кто даже с дипломом МГУ в кармане, на сезон отброшенные в каменный век, как-нибудь обзовут тебя. Думайте, граждане неандертальцы.

– Каштанка,– предложил чернобородый неандерталец.

– Плагиатор! Хоть классиков в покое оставь.

– Идиллия!

– От Идиллии слышу.

– Млада!

– Ну, это еще куда ни шло... Стоп! Какая она к черту Млада?! Гляньте, перед нами мужик, братцы. Натуральный мужик! – Константин задумался, оглядывая щенка, и вдруг воскликнул: – Эврика! Видите, черная полоса поперек лба? И глаз закрывает. Как повязка на пустой глазнице... Пират!

Так и назвали щенка – Пират.

Пирату очень хотелось есть. Он поскуливал, взвизгивал, но люди думали, что беспокойство собаки вызвано болью. Шутка ли упасть с такой высоты, хотя бы и на мягкую перину мари! Небось все внутренности себе отбил. Да и рана на еще не окостеневшей голове не пустяк. Но когда щенок легонько ухватил зубами палец Константина (мельтешившие перед ним пальцы напомнили ему материнские сосцы) и начал жадно сосать его, люди наконец поняли, что тревожит пса не боль, а голод.

Константин вылил в миску банку сгущенного молока. Что тут началось! Пират по-свинячьи залез в миску передними ногами, чавкая, облизываясь, стал пожирать белую тягучую массу. Константин подумал, что следовало бы сначала дать собаке что-нибудь более существенное – например, кусок мяса, а молоко потом, на десерт. Он потянул миску. Не тут-то было: Пират поднял верхнюю губу, оскалил зубы и грозно прорычал.

– А ты, брат, с норовом! – одобрительно сказал Константин.

Мясо собака съела после сладкого.

– Пожалуй, хватит. Не лезь, больше не дам!... О тебе же забочусь, дурачок: заворот кишок с голодухи случится. Пират словно понял смысл сказанного. Он свернулся на оленьей шкуре калачиком, закрыл глаза и будто полетел в бездонную пропасть.

Утром перед уходом на профиль геофизики крепко поспорили со своим начальником. Они убеждали его, что щенка необходимо привязать в палатке, иначе он убежит. Константин утверждал, что щенок не убежит: в таком возрасте собака быстро забывает былые привязанности и принимает за хозяина того, кто ее приласкает и накормит. Он привязал в палатке к верхней перекладине каркаса за нитку полиэтиленовую кружку, раскачал ее. Пират поддал кружку лапой раз, другой, увлекся игрой, а геофизики тем временем поспешно отошли от палатки. Когда щенку надоела игра и он выбежал наружу, ни русобородого хозяина, ни других людей уже не было поблизости. Пират мог найти, догнать людей по запаху, но он еще неважно себя чувствовал. Саднило рану на голове, ранки на боках, оставленные острыми орлиными когтями, болел живот – падал вчеращенок брюхом.

Собаки, какизвестно, занимаются самолечением. Щенок тщательно зализывал ранки на боках. Лизать рану на голове, разумеется, не мог; Пират смочил слюной подушечку лапы и приложил ее к голове.

Недаром говорится, что собаке лучший лекарь – собственный язык. В собачьей слюне содержится целебное вещество – лизоцим, он задерживает рост и размножение возбудителей нагноения и, следовательно, способствует быстрому заживлению ран. Лизоцим, например, содержится в куриных яйцах, поэтому они так долго могут лежать и не портиться.

Пират не спеша начал знакомиться со своим новым жилищем. Обошел снаружи палатку, неторопливо обнюхал все углы. Затем обследовал внутренность: верблюжьи спальники, неостывшую еще печку – «буржуйку», груду сваленных рюкзаков, большой ящик с продуктами. Вещи вкусно пахли дымом и тайгой.

Инстинктом сторожевого пса Пират сообразил, что его долг – охранять палатку и все, что находится в ней. Эта задача была для него новая и пока очень смутная.

В привычные запахи вдруг вклинилась резкая, неприятная струя. Она доносилась с улицы. Собака замерла, насторожилась. Потом в светлом проеме палатки промелькнуло что-то темное, гибкое.

Наконец показался доселе неведомый Пирату зверек – горностай. Несмотря на малый рост (был он не больше котенка), смышленую черноглазую мордашку с острыми ушками и красивый пушистый хвост, он не понравился Пирату. Недремлющим инстинктом собака почуяла в привлекательном и безобидном на вид зверьке извечного своего врага – хищника. И Пират поднял верхнюю губу и зарычал, как в злобе всегда делал его отец, дог Фараон. Но горностай недаром слывет среди таежной твари за отчаянного храбреца и нахала. Хоть бы глазом повел! Неторопливо, хозяином зашел в палатку, зевнул, осмотрелся, затем резко подбросил свое легонькое тельце на ящик с продуктами. Консервные банки с тушенкой прожорливый хищник не тронул, хотя и мог прокусить жесть острейшими своими зубами. Просто не понимал, что в них находится. Горностай принялся разрывать пакеты с «Домашним супом», в состав которого входили кусочки сушеного мяса. Вермишелью он брезговал, рассыпал ее в ящике и на брезентовый пол палатки, пожирал только мясо.

Воришку горностая люди не раз заставали на месте преступления. Возвращаясь с работы, они видели следы разбоя, да и во время завтрака зверек мог внезапно появиться у палатки, схватить из-под носа лакомый кусочек и гибкой черной стрелою влететь в нору.

Не однажды геолог в сердцах хватал ружье, но спустить курок не решался. Геологи, таежные бродяги, слитые с природой воедино, только с виду страшноваты; на самом же деле под штормовкой, пропахшей потом и дымом костра, бьются у них добрые сердца. Убивать дичь только для еды – вот закон, которому они следуют неукоснительно.

Инстинкт подсказал Пирату, что зверек этот занимается нечистым делом. В палатке жили только бородачи – значит, хозяйничать здесь могли лишь они. И щенок решил прогнать непрошеного гостя. Горностай между тем принялся потрошить четвертый пакет с «Домашним супом». Пират запрыгал вокруг ящика, звонко затявкал. Зверек оставил трапезу. Круглые нахальные глазищи остро пронзили собаку. Взгляд был скорее недоуменный, нежели злобный. Иди, мол, гуляй, со мною связываться не советую.

Пират подпрыгнул и попытался схватить наглеца зубами за хвост, чтобы стащить его с высокого ящика. Но промахнулся, только лязгнул молочными своими зубками. Горностай по-кошачьи выгнул спину, фыркнул. Когда щенок подпрыгнул опять, пытаясь стащить за хвост воришку, маленький, но ловкий и опасный хищник сделал молниеносный короткий выпад и полоснул зубами-иглами Пирата по мочке носа. Боль пронзила нестерпимая! Именно за это место вчера укусила щенка бурундучиха, когда отгоняла от своей норы. Пират с визгом покатился по брезентовому полу палатки, роняя на материю алые звездочки. Но в его крови текла кровь Фараона, злобного сторожевого пса. И она, эта кровь, сейчас проявилась. Пират, презрев боль, принял боевую стойку. Но что такое?... На ящике не было горностая. Щенок похлопал глазами, затем выбежал из палатки. Горностая и там не было. Щенок бросился было по невидимому, запаховому, следу, но вскоре потерял его. Ночью возле палатки пробегал заяц, просеменила мышка-полевка и прошел волк. Ненавистный запах врага смешался с другими запахами.

А горностай, прихватив пакет с консервированным супом, просто-напросто убежал в свою нору. В драку со щенком он не вступал совсем не потому, что струсил, нет. Храбрости ему не занимать. Зверек был сыт. А биться с противником его заставлял только голод. Но если бы и произошел поединок, победителем бы наверняка стал бы он, горностай. Убить неповоротливого, неуклюжего щенка, вцепившись ему в глотку острейшими зубами, было для хищника легким делом...

Вечером с профиля вернулись геофизики. Их встречал заливистый лай.

– А кое-кто думал, что ты удерешь...– одобрительно говорил Константин, лаская щенка.– Обожди... откуда у тебя на носу еще одна ранка? И совсем свежая, черт побери!

В палатке геофизики увидели разорванные пакеты с «Домашним супом», разбросанную повсюду вермишель и сразу же догадались, чья это работа. Не в первый раз. Зная отличные бойцовские качества горностая, Константин не на шутку встревожился. Он опасался за жизнь Пирата. В тот же вечер геолог поймал горностая.

Это было несложным делом. Возле норы он установил на подпорке, к которой привязал длинную леску, порожний продуктовый ящик вверх дном. Под ящик положил потроха убитой на профиле утки. Прожорливый горностай не заставил себя долго ждать. Вылез из норы, безбоязненно зашел под ящик и принялся заглатывать еду. Константин, спрятавшись за палаткой, дернул леску – подпорка упала, и фанерный ящик пленил зверька.

На следующий день, шагая по профилю, геолог отнес горностая за двенадцать километров от стоянки отряда и выпустил в тайгу. Больше зверек не появлялся возле палатки. Очевидно, он не нашел обратной дороги в нору, вырыл себе новую. На это и рассчитывал Константин.

V

Недели через две, когда Пират окончательно освоился на новом месте, привык к бородачам, полюбил преданной и бескорыстной собачьей любовью своего хозяина, Константин принялся за воспитание щенка. Когда-то у него была собака, лайка по кличке Айна, названная им по имени таежной реки, где в свое время геологу приходилось жить и работать. Айну в начале сезона полугодовалым песцово-белым щенком ему подарил старик якут, олений пастух, на чум которого, шагая профилем, однажды набрел Константин. Любопытный щенок сам вспрыгнул гостю на колени. «Хороший, отнако, сопака путет,– сказал старик, услышав от геолога, что тот желал бы приобрести породистую лайку.– Мамка шипко умный, отец шипко умный. Пери, пери». Когда Константин хотел рассчитаться, пастух недовольным жестом отстранил деньги: «Сопака – селовек. Селовека расьве мосно протавать? Стытно, стытно. Сопаку тарить нато».