Язык в зеркале художественного текста. Метаязыковая рефлексия в произведениях русской прозы

Данное употребление иллюстрирует один из недостатков термина «обыденная металингвистика». Как правило, в терминологических субстантивно-адъективных словосочетаниях существительное обозначает родовое понятие, а прилагательное – видовое: простое предложение; гласная фонема; лексическое значение; именительный падеж и т. п. В лингвистическом контексте возможно употребление существительного-термина без уточняющего прилагательного (например, значение вместо лексическое значение), при этом корректность высказывания не нарушается, адресат воспринимает слово значение как кореферентное выражению лексическое значение. Однако термины «металингвистика», «металингвистическая функция», «металингвистический дискурс» соотносятся в современной лингвистике не с разговором о языке, а с разговором о лингвистике [см.: Куликова, Салмина 2002]. Таким образом, исключение из обозначения «обыденная металингвистика» уточняющего прилагательного «обыденная» ведет к некорректному употреблению термина «металингвистика».

Как нам кажется, термин «обыденная металингвистика» мог бы использоваться для обозначения другого феномена, который входит составной частью в обыденное метаязыковое сознание. Фактами обыденной металингвистики можно было бы признать различные суждения рядовых носителей языка о содержании лингвистической науки, о теоретической и практической деятельности языковедов – как, например, в следующих фрагментах из художественных текстов:

(1) Так как в русском языке почти уже не употребляются фита, ижица и звательный падеж, то, рассуждая по справедливости, следовало бы убавить жалованье учителям русского языка, ибо с уменьшением букв и падежей уменьшилась и их работа (А. Чехов. Из записной книжки старого педагога); (2) <…> какую бы фамилию я ни присвоил своему объекту, наши фантазеры тотчас <…> впадут в математические изыски, разлагая слово на гласные и согласные буквы, обращая особое внимание на порядок их шествия в слове, место в алфавите <…> и разъяснят, <…> что на сегодняшний день означает количество букв в указанном имени (П. Кожевников. Жрец).

Более логичным для обозначения лингвистической науки, исследующей метаязыковое сознание «естественного лингвиста», выглядел бы термин, в котором префикс «мета-» относился бы ко всему сочетанию «обыденная лингвистика» (мета- + {обыденная лингвистика}), что в русском языке, однако, невыполнимо. Возможно, обсуждаемая семантика адекватно воплотилась бы в наименованиях типа «теория обыденной лингвистики», или «теория обыденного метаязыкового сознания», или уже известном «лингвистика метаязыкового сознания».

Учитывая изложенные здесь соображения мы разграничиваем следующие термины и стоящие за ними понятия.

А. Под обыденной («естественной», «стихийной», «наивной») лингвистикой понимается совокупность (система) обыденных знаний, представлений, суждений о языке и соответствующих лингвистических «технологий». Субъектом обыденной лингвистики является «стихийный (наивный) лингвист» – то есть носитель языка, не занимающийся профессионально лингвистикой.

Б. Научно-лингвистическую деятельность, направленную на изучение феномена обыденной лингвистики, мы называем теорией обыденной лингвистики.

Совокупность сведений о языке / речи и способов их художественного переосмысления в текстах литературы и фольклора также представляет собой особого рода «лингвистику». Субъектом этой «лингвистики» является автор художественного текста или коллективный автор фольклорного произведения, творчески интерпретирующий метаязыковое знание в соответствии с эстетической задачей. Выбор терминологического обозначения для этой «лингвистики» и соответствующей ей «металингвистики» (то есть научного направления, изучающего метаязыковую рефлексию как элемент художественного текста) – одна из задач, которые ждут своего решения.

Далее уточним значение основных терминов, служащих для номинации «единиц метаязыкового функционирования языка» [Голев 2009 а: 35]. Учеными был предложен целый ряд обозначений[18], каждое из которых а) делает акцент на отдельных свойствах метаязыковых текстов и б) обозначает некоторую разновидность контекстов, служащих для экспликации метаязыкового сознания, и не затрагивает других разновидностей (что обусловлено задачами соответствующих исследований).

Термин «метаязыковые высказывания» [Булыгина, Шмелёв 1999] характеризует метаязыковые контексты с точки зрения их содержания. Обозначения «оценки речи» [Шварцкопф 1971 и др. работы] и «суждения о языке» [Гаспаров 1996: 17] акцентируют внимание на субъективно-оценочном содержании высказываний, на операции присвоения признака тому или иному комментируемому факту языка / речи. Эти три термина обозначают высказывания, в которых обозначен объект, содержание и основание метаязыковой характеристики; в их круг не включаются контексты, в которых отсутствует вербально выраженная оценка.

Сочетания «показания языкового сознания» [Ростова 1983; Блинова 1984; Иванцова 2009] и «маркеры рефлектирующего сознания» [Крючкова 2008] переводят «семантический фокус» на связь высказываний о языке / речи с деятельностью сознания. При этом в кругу обозначенных явлений рассматриваются не только развернутые вербальные комментарии, но и «скрытые показания метаязыкового сознания», способами экспликации которых являются «фонетические средства (интонация, понижение тона голоса, особенности произнесения отдельных звуков), а также смех, мимика и жесты, отбор лексических единиц, эвфемистические замены, фигуры умолчания, формулы извинения при употреблении грубых слов, маркеры неуверенности ли как ли, ли как, ли чё ли, как его и т. п.» [Иванцова 2009: 346–347]. Эти термины в наибольшей степени соответствуют задачам описания разнообразных средств экспликации метаязыковой рефлексии, однако не вполне удобны для использования из-за своей «неоднословности». Более лаконичен используемый рядом авторов в том же значении термин «метатекст», употребление которого, впрочем, также затруднено в силу его неоднозначности.

Обозначение «метатекст» приобрело значительную популярность в современной лингвистике[19] и используется в языковедческом дискурсе в двух основных значениях. Во-первых, метатекст – это «высказывание о высказывании», «комментарий к собственному тексту» [Вежбицка 1978: 409], «авторское повествование об авторском повествовании» [Лотман 1988: 56], «своего рода прагматические инструкции по поводу того, как должно быть распределено внимание адресата при восприятии сообщаемой информации» [Апресян 1995: 151]. Метатекст не является самостоятельным речевым произведением, он включается в текст и составляет своеобразный метатекстовый «каркас» [Падучева 1996: 411]. Это понимание восходит к работам А. Вежбицкой и широко представлено в работах по семантике и структуре текста [см., напр.: Андрющенко 1981; Николаева 1987; Скат 1991; Рябцева 1994; 2005; Падучева 1996; Шаймиев 1998; Фатина 1997; Жогина 1999; Федорова 2006 и др.]. В работах последних лет сформировалось понимание метатекста как функционально-семантической категории текста, которая означает «присутствие говорящего в тексте» и преследует цель «передачи авторского отношения к языковому коду своего высказывания» [Лосева 2004: 9][20].

Примечания

1

URL: http://www.ruscorpora.ru/. Примеры из корпуса помечены аббревиатурой НКРЯ в скобках после названия произведения.

2

Ср. с обстоятельствами возникновения интереса к «народной лингвистике» (folk linguistics) в западном языкознании – при изучении бесписьменных языков [Albert 1964; Bauman 1975; см. также сборник: Explorations 1974].

3

О другом значении термина «метатекст» см. подробнее на с. 35–37.

4

Обозначение «наивная» сегодня приобрело целый ряд синонимов: «естественная», «обыденная», «бытовая», «народная», «стихийная», «профанная», «обывательская».

5

В настоящее время в печати находится III часть монографии.

6

Репертуар значений, в которых употребляется термин «металингвистика» в науке, необычайно широк. Очевидным образом расходится понимание металингвистики в концепции М. М. Бахтина [см. анализ: Бочаров 1999] и в работах по философии и психологии (где под металингвистикой часто подразумевают проблематику, которую Ф. де Соссюр относил к «внешней лингвистике» [Соссюр 1977], а современное языкознание относит к социолингвистике, психолингвистике, риторике, лингвокультурологии). Ср. также данный термин в условном, неузуальном употреблении (например, для характеристики стилистической системы как системы второго порядка [Бартминьский 2005]) и т. п. Термин, кроме того, популярен у представителей так называемой «любительской лингвистики» и используется для обозначения «совершенно новой структуры, материя которой простирается за грань чувственного опыта» [Голубев 2010]. В то же время в современной лингвистической литературе термин «металингвистика» устойчиво соотносится с проблематикой, связанной с формированием, употреблением и исследованием языковедческой терминологии [см., напр.: Чернейко 2001; Куликова, Салмина 2002 и др.]. Логично рассматривать как аспект металингвистики, например, историю языкознания как историю развития метаязыковой деятельности [см., напр.: Донских 1987; Мечковская, Супрун 1991; Мечковская 1984; 2009], а также теорию и историю лексикографии, которые осмысливают практику составления словарей.

7

Утверждения об отсутствии метаязыковой рефлексии в советской литературе не соответствуют фактическому положению дел: металексические комментарии в текстах советской литературы отнюдь не редки, в том числе и в произведениях 40—50-х годов прошлого века, и в «лагерной» прозе, и в романе «Белые одежды» В. Дудинцева.

8

Возможно, нуждается в уточнении и тезис о том, что метаязыковая рефлексия в СМИ стала более активной. Большее количество метаязыковых контекстов в СМИ не означает возрастание их частотности. В период, который охватывается вниманием исследователей, возросло количество самих массовых изданий, появился Интернет, то есть увеличился объем речевой продукции. Безусловно, зависимость между либерализацией общественной жизни и ростом метаязыковой активности субъектов речи в СМИ существует, однако она, как представляется, должна быть опосредованной и более тонкой, чем принято считать.

9

Другое дело, что критические комментарии к выражениям, которые В. Хлебда называет «опорными знаками» советского мифа (лампочка Ильича, письма трудящихся, Все лучшее – детям!; первый в мире и т. п.), действительно, появились в печати только на исходе прошлого века.

10

Например, у Николая Антоновича Татаринова склонность к морализаторству проявлялась в виде рассуждений о значении слова: – Как ты сказал – «спасибо»? – Он услышал, как я за что-то сказал старушке спасибо. – А ты знаешь, что такое «спасибо»? Имей в виду, что в зависимости от того, знаешь ли ты это или не знаешь, понимаешь ли, или не понимаешь, может тем или иным путем пойти и вся твоя жизнь (В. Каверин. Два капитана).

11

Ср. с описываемыми В. Г. Гаком речевыми рефлексами – клишированными формулами, которые «используются в речи не с номинативными целями, а для организации модально-коммуникативной рамки высказывания» (говоря откровенно, Шутка ли сказать! Мы говорим на разных языках… и др.) [см.: Гак 1994].

12

Квазиавтонимными называют слова, «не являющиеся автонимными, но соответствующие автонимным именам в близких по смыслу высказываниях». Известно, что высказывания с такими именами легко преобразуются в высказывания с автонимными именами [см.: Шмелёв 1996: 171], например: А что такое лактометр, знаешь? – А что называют лактометром, знаешь?

13

Н. К. Рябцева называет подобные выражения ментальными перформативами [Рябцева 1992].

14

Можно сказать, что данная статья не только иллюстрирует, но и (пусть имплицитно) утверждает эти принципы, поскольку на сегодняшний момент нет отечественных работ, в которых была бы детально обоснована методика анализа обыденного метаязыкового сознания с позиции историка языка.

15

Структурное значение фиксирует место номинативной единицы в лексической системе языка. Выделяют два типа структурного значения: синтагматическое (валентность) и парадигматическое (значимость), которое определяют путем противопоставления данной единицы другим единицам в составе лексической парадигмы [см.: Новиков 1989: 175–176].

16

Ср. устное замечание А. Д. Шмелёва по поводу одного из обозначений: «Вряд ли стоит считать удачным термин «естественный лингвист». Означает ли он, что учёный-языковед – это лингвист «неестественный»?»

17

Д. Ю. Полиниченко использует термин «фолк-лингвистика» [Полиниченко 2007 б] для обозначения «промежуточной ступени между наивной сферой знания о языке и собственно наукой» [Полиниченко 2009: 67]. Этот термин, который сконструирован по аналогии с ранее созданным обозначением «фолк-хистори» (Д. М. Володихин), представляется нам не вполне удачным. Дело в том, что в европейском языкознании как эквиваленты русских терминов «наивная лингвистика», «народная лингвистика», «стихийная лингвистика» используются термины «folk linguistics)) (англ.) [см., напр.: Hoenigswald 1966; Bauman 1975; Bugarski 1980; Preston 2005; Niedzielski, Preston 2000 и др.], «Volklinguistik» (нем.) [Brekle 1985; 1986], «linguistique populaire» (франц.) [Brekle 1989; Paveau 2005; 2007; а также статьи в журнале: Linguistique populaire 2008]. Известны прецеденты использования термина «folk linguistics» без перевода в заметных (и часто цитируемых) работах отечественных языковедов [см., напр.: Ромашко 1987; Булыгина, Шмелёв 1998; 1999; 2000]. В этих условиях обозначение «фолк-лингвистика» устойчиво ассоциируется у специалистов не с более узкой областью «любительской лингвистики», а со всей сферой «наивных» (осознанных и бессознательных) представлений о языке. Кроме того, сегмент фолк-ассоциируется не только с понятием «народный», но и с понятием «фольклорный» и таким образом заставляет соотносить «фолк-лингвистику» с идеей коллективности. (Однако данный термин получил распространение, например, в Интернете [Омелин 2008]).

18

В то же время работы ряда исследователей обходятся без специального обозначения речевых отрезков, выражающих метаязыковые суждения, или же содержат названия частных видов таких фрагментов, соотносимые с их функцией: «…в ней [современной литературе] «разбросаны» многочисленные оценки языковой нормы, представления об эталонной речи, разнообразные, часто субъективные характеристики речевых нарушений и коммуникативных неудач» [Черняк 2006: 590], «он [автор] разъясняет или мотивирует наименование, дает ему эстетическую оценку, приводит всплывающие в сознании ассоциации – в общем, дает разнообразный комментарий к выбору слова» [Норман 1994 а: 40; разрядка в цитатах наша – М. Ш.] и т. п.

19

Следует учитывать многозначность и даже омонимию, развившуюся в практике использования данного термина. Так, в теории и практике перевода понятие метатекста используется для различения оригинала и перевода [см., напр.: Шаховский, Сорокин, Томашева 1998 и др.]; в работах по литературной критике метатекстом может называться текст критического произведения в отношении к прототексту (анализируемому тексту) [Лошаков 2002: 165]. В литературоведческих и лингвопоэтических работах представлено достаточно широкое понимание метатекста: с одной стороны, это метанарратив, «одновременное повествование о событиях и повествование о повествовании» [Тименчик 1981: 66; см. также: Лотман 1981; Цивьян 1995: 611], а с другой стороны, – сложный феномен, «надтекстовое» образование, которое включает в себя некий «затекстовый» фон, принципы его изображения в художественном тексте (особый «код») и реальное воплощение этого фона во всем корпусе произведений автора [Болдырева 2007: 20–21; 111].

20

Однако и в этом понимании термин получил семантическое развитие и используется в более широких значениях. Так, под метатекстом может пониматься всякий отход от непрерывного повествования (не только комментарий к коду), разного рода вставки, пояснения, «лирические отступления» и т. п. [см., напр.: Гилёва 2010].

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.