Повести, рассказы - Марио и волшебник

Оттягивая свой выход, он намеренно усиливал напряжение. Можно было понять этот его прием, но всему есть границы. Около половины десятого публика начала хлопать – вежливая форма выражать законное нетерпение, ибо она заодно выражает готовность аплодировать. Наши малыши все ладошки себе поотбивали, это составляло для них уже как бы часть программы. Все дети любят аплодировать. С боковых проходов н из глубины зала раздавались решительные возгласы: «Pronti!»[7] и «Cominciano!»[8]. И что же, выходит, начать представление возможно, ничто этому ?ге препятствует. Прозвучал удар гонга, встреченный со стоячих мест многоголосым «А-а!», и занавес раздвинулся. Открылся помост, убранством своим скорее напоминавший классную комнату, нежели арену фокусника; это впечатление создавала черная аспидная доска, установленная на подставке на авансцене слева.

Кроме того, мы увидели самую обыкновенную желтую вешалку, два крестьянских соломенных стула и в глубине круглый столик, на котором стоял графин с водой и стакан, а на особом подносике графинчик поменьше, наполненный какой-то светло-желтой жидкостью, и ликерная рюмка.

Нам были даны две секунды, чтобы хорошенько рассмотреть этот реквизит.

Затем, при пезатемнснном зрительном зале, кавальере Чиполла появился на эстраде.

Он вошел тон стремительной походкой, которая говорит о желании угодить публике и вызывает обманчивое представление, будто вошедший, торопясь предстать перед глазами зрителей, проделал тем же шагом немалый путь, тогда как на самом деле он просто стоял за кулисами. Одеяние Чиполлы подкрепляло впечатление его прихода прямо с улицы. Неопределенного возраста, но, во всяком случае, человек далеко не молодой, с резкими чертами испитого лица, пронзительными глазками, плотно сжатыми тонкими губами, нафабренными черными усиками и так называемой мушкой в углублении между нижней губой и подбородком, он нарядился в какую-то замысловатую верхнюю одежду. На нем был широкий черный плащ без рукавов с бархатным воротником и подбитой атласом пелериной – фокусник придерживал его спереди руками в белых перчатках, – на шее белый шарф, а на голове надвинутый5 на одну бровь изогнутый цилиндр. Вероятно, в Италии, более чем где бы то ни было, жив еще восемнадцатый век, а с ним и тип шарлатана, ярмарочного зазывалы – продавца снадобий, который столь характерен для той эпохи и относительно хорошо сохранившиеся экземпляры которого только в Италии и можно встретить. В облике Чиполлы было много от этой исторической фигуры, а впечатление шутовской крикливости и эксцентризма, которые составля. ют ее неотъемлемую принадлежность, достигалось уже тем, что претенциозная одежда фокусника очень странно на нем сидела или, вернее, висела, где прилегая не на месте, где падая неправильными складками: что-то было неладно с его фигурой, неладно и спереди и сзади – позже это стало еще заметнее. Но я должен подчеркнуть, что ни о какой шутливости, а тем более клоунаде, ни в его движениях, ни в мимике, ни в манере держаться не могло быть и речи: скорее напротив, в них выражались предельная серьезность, отказ от всякого юмора, порой даже мрачноватая гордость, а также некоторые, свойственные калекам, важность и самодовольство, – все это, однако, но препятствовало тому, что поведение его поначалу вызывало в разных местах зала смех.

Теперь в его манере держаться уже не было ни малейшей угодливости; стремительный выход оказался всего лишь выражением внутренней энергии, в которой подобострастно не играло никакой роли. Стоя у рампы и небрежно стягивая перчатки с длинных желтоватых пальцев – на одном оказался перстень с большой выпуклой печаткой из ляпис-лазури, – он маленькими строгими глазками с припухшими под ними мешочками озирал зал, неторопливо, то тут, то там испытующе-высокомерно задерживаясь на чьем-нибудь лице – и все это язвительно сжав губы и не говоря ни слова. Свернутые в клубок перчатки он с удивительной и, несомненно, привычной ловкостью кинул с большого расстояния в стоявший на круглом столике стакан, затем, все так же молча оглядывая зал, достал из какого-то внутреннего кармана пачку сигарет, судя по обертке самых дешевых, бережно вытащил одну и, не глядя, прикурил от мгновенно вспыхнувшей зажигалки. Глубоко затянувшись, он с вызывающей гримасой, широко раздвинув губы и тихонько постукивая носком башмака об пол, выпустил серую струйку дыма между гнилушек съеденных зубов.

Публика разглядывала его не менее пристально, чем он ее. У молодых людей в боковых проходах брови были нахмурены, и придирчиво сверлящий взгляд только и ждал промаха, который этот самоуверенный фигляр не преминет допустить. Но промаха не было. Доставание пачки сигарет и зажигалки и последующее водворение их на место представляло известную сложность из-за одежды фокусника: ему пришлось откинуть плащ и тут обнаружилось, что на кожаной петле, накинутой на левую руку, у него почему-то висит хлыст с серебряной рукояткой в виде когтистой лапы. Затем обратили внимание на то, что он в сюртуке, а не во фраке, и так как Чиполла распахнул и сюртук, стала видна повязанная вокруг его торса, наполовину скрытая жилетом, широкая разноцветная лента, которую зрители, сидевшие за нами и вполголоса обменивавшиеся впечатлениями, сочли знаком его кавалерского достоинства. Так ли это, не знаю, поскольку никогда не слышал, чтобы титулу кавальере соответствовал подобный знак отличия. Возможно, лента была чистейшим блефом, так же как и безмолвная неподвижность фигляра, который продолжал на глазах у публики со значительным и бесстрастным видом курить сигарету.

Как я уже упоминал, в зале смеялись, а когда голос с партерной «галерки» вдруг громко и отчетливо-сухо произнес «Buona sera!»[9], раздался дружный взрыв смеха.

Чиполла встрепенулся.

– Кто это? – спросил он, словно кидаясь в атаку. – Кто это сказал?

Ну-ка? Сначала таким смельчаком, а потом в кусты? Paura eh?[10] – Голос у фокусника был довольно высокий, несколько астматический, но с металлом. Он ждал.

– Это я, – произнес в наступившей тишине, усмотрев в словах Чиполлы вызов и посягательство на свою честь, стоящий неподалеку от нас молодой человек – красивый малый в ситцевой рубашке, с переброшен ным через плечо пиджаком. Его черные жесткие и курчавые волосы были по принятой в «пробудившейся Италии» моде зачесаны кверху и стояли дыбом, что несколько его безобразило и придавало ему что-то африканское. – Вё…[11] Ну, я сказал. Вообще-то поздороваться следовало бы вам, но я на это не посмотрел.

Веселье возобновилось. Парень за словом в карман не лез «На sciolto lo scilinguagnolo»[12], – заметил кто-то рядом с нами. Урок вежливости, если на то пошло, был здесь вполне уместен.

– Браво! – ответил Чиполла. – Ты мне нравишься, Джованотто. Поверишь ли, я тебя давно приметил? У меня особая симпатия к таким людям, как ты, они могут мне пригодиться. Видать, ты молодец что надо.

Делаешь что хочешь. Или тебе уже случалось не делать того, что хочется?

Или даже делать то, чего не хочется? То, чего не тебе хочется? Послушай, дружок, а ведь, должно быть, иногда приятно и весело отказаться от роли молодца, берущего на себя и одно и другое, и хотение и деланьс. Ввести наконец какое-то разделение труда – sistema americano, sa?[13] Вот, к примеру, не хочешь ли ты показать собравшейся здесь высокоуважаемой публике язык, весь язык до самого корня?

– Нет, – враждебно отрезал парень, – не хочу. Это доказало бы, что я дурно воспитан.

– Ничего не доказало бы, – ответил Чиполла, – потому что ты сделаешь это помимо твоего хотения. Пусть ты хорошо воспитан, но сейчас, прежде чем я посчитаю до трех, ты повориешься направо к публике и высунешь язык, да еще такой длинный, какого ты у себя и не предполагал.

Чиполла посмотрел на парня, пронзительные глазки его, казалось, еще глубже ушли в орбиты.

– Unо![14] – проговорил он и, спустив с локтя петлю хлыста, со свистом рассек им воздух.

Парень повернулся к публике и высулул такой напряженный и длинный язык, что не оставалось сомнений – длиннее этого ему уже не высунуть. Затем с ничего не выражающим лицом вернулся в прежнее положение.

– «Это я…» – передразнил Чиполла, подмигивая и кивая на пария. – «Вё… Ну, я сказал». – После чего, предоставив публике самой разбираться в своих впечатлениях, подошел к столику, налил себе из графинчика, в котором, очевидно, был коньяк, полную рюмку и привычным жестом опрокинул в рот.

Дети от души смеялись. Они мало что поняли из этой перепалки; но то, что между чудным человеком там наверху и кем-то из публики сразу разыгралась такая потешная сцена, их чрезвычайно позабавило, и так как они не очень представляли себе, в чем должна состоять программа обещанного афишей вечера, то готовы были считать подобное начало превосходным. Что касается нас, то мы обменялись взглядом, и, помнится, я невольно тихонько повторил губами звук, с которым хлыст Чиполлы рассек воздух. Впрочем, было ясно, что зрители не знали, как отнестись к такому ни с чем не сообразному началу представления фокусника, и телком не поняли, что же вдруг заставило Джованотто, который, так сказать, выступал от их лица, обратить свой задор против них, против публики. Что за мальчишество! И, выбросив его из головы, зрители сосредоточили все свое внимание на артисте, который тем временем от столика с подкрепительным вернулся на авансцену и обратился к ним со следующей речью.

– Уважаемые дамы и господа, – произнес он своим астматическиметаллическим голосом. – Вы сейчас видели, что меня несколько задел за живое урок, который пытался мне преподать этот подающий надежды молодой языковед («questo linguista di belle speranze» – каламбур вызвал смех). Я человек не лишенный самолюбия, и с этим вам придется считаться! Я не люблю, когда мне без должной серьезности и почтительности желают доброго вечера – да и поступать иначе нет смысла. Желая мне доброго вечера, вы тем самым желаете того же и себе, поскольку публика лишь в том случае хорошо проведет вечер, если он будет хорош у меня, а потому этот кумир всех девиц Торре-ди-Венерс (он все продолжал язвить парня) прекрасно поступил, представив наглядное доказательство тому, что вечер сегодня у меня будет хороший и я, таким образом, могу обойтись без его пожеланий. Смею похвалиться, почти все вечера у меня бывают хорошие. Случается, что выпадет и менее удачный, но редко. Профессия у меня тяжелая, и здоровье не слишком крепкое – небольшой телесный изъян, помешавший мне принять участие в борьбе за величие нашей родины. Единственно силой разума и духа одолеваю я жизнь, что опять же прежде всего значит: одолеть себя, и льщусь надеждой, что работой своей заслужил благосклонное внимание просвещенной публики. Столичная пресса оценила мою работу, «Corriere della sera»[15] воздал, мне должное, назвав феноменом, а в Риме родной брат дуче оказал мне честь самолично присутствовать на представлении. И если в столь блестящих и высоких сферах Рима благоволили закрывать глаза на некоторые мои привычки, я не почел нужным от них отказываться в сравнительно менее значительном городе, каким все же является Торре-ди-Венсре (тут публика посмеялась над жалким маленьким Торре), и терпеть, чтобы личности, хотя бы и избалованные вниманием прекрасного пола, что-то мне указывали.

Опять досталось парню, которого Чиполла не переставал выставлять в роли donnaiuolo[16] и доморощенного донжуана, причем упорное раздражение и враждебность, с какими фокусник вновь и вновь на него напускался, никак не вязались с самоуверенностью кавальере и светскими успехами, которыми он похвалялся. Конечно, парень должен был служить мишенью для острот Чиполлы, мишенью, которую тот каждое представление избирал себе из публики и на чей счет прохаживался. Однако в его колкостях звучало и подлинное озлобление, подоплека которого становилась почеловечески понятной при одном взгляде на физическое сложение того и другого, даже если бы горбун постоянно не намекал на верный успех красивого парня у женщин.

– Но прежде чем начать представление, – добавил он, – я, с вашего разрешения; освобожусь от плаща! – И он направился к вешалке.

– Рarla benissimo[17], – восхитился кто-то по соседству с нами.

Артист еще ничем не показал своего искусства, но его умение говорить само, по себе было признано искусством, он произвел впечатление уже одним своим красноречием. У южан живая речь составляет одну из неотъемлемых радостей жизни, и ей уделяют куда больше внимания, нежели где-либо на севере. Национальное средство общения, родной язык окружен у этих народов достойным подражания почетом, и есть нечто забавное и неподражаемое в том придирчиво страстном почтении, с каким следят за соблюдением его форм и законов произношения. Здесь и говорят с удовольствием и слушают с удовольствием, но слушают как строгие ценители. Ибо по тому, как человек говорит, определяют его место в обществе; неряшливая, корявая речь вызывает презрение, изящная и отточенная – создает престиж, и потому маленький человек, если ему важно произвести выгодное впечатление, старается употреблять изысканные обороты и следит за своим произношением. По крайней мере, с этой стороны Чиполла явно расположил к себе публику, хотя и не относился к разряду людей, которые итальянцу, с присущим ему смешением моральных и эстетических мерил, кажутся sympatico[18].

Сняв шелковый цилиндр, шарф и плащ, Чиполла, на ходу одергивая сюртук, вытягивая манжеты с крупными запонками и поправляя бутафорскую ленту, возвратился на авансцену. Шевелюра у него была безобразная:

собственно, почти голый череп, лишь узкая нафабренная полоска волос, разделенная прямым пробором, тянулась, будто наклеенная, от затылка ко лбу, а волосы с висков, тоже нафабренные, были начесаны к уголкам глаз – прическа старомодного директора цирка, смехотворная, но идущая к его необычному, индивидуальному стилю и носимая с такой самоуверенностью, что, несмотря на ее комичность, публика в зале хранила сдержанное молчание. Небольшой телесный изъян, о котором Чиполла намеренно заранее упомянул, был теперь на виду, хотя по природе своей не совсем ясен: грудная клетка, как всегда в таких случаях, была смещена кверху, но горб на спине торчал не на обычном месте, между лопатками, а ниже, над бедрами и поясницей, не мешая ходьбе, но придавая ей что-то нелепо ка-рикатурное, так как каждый шаг получался враскачку. Впрочем, поскольку Чиполла предупредил о своем уродстве, оно никого не поразило, и в зале к нему отнеслись с подобающей деликатностью.

– К вашим услугам! – сказал Чиполла. – Если вы не возражаете, мы начнем нашу программу с кое-каких арифметических упражнений.

Арифметика? Это, пожалуй, на фокусы не похоже. У меня уже начало закрадываться подозрение, что Чиполла что-то темнит, но кто он на самом деле, было еще неясно. Мне стало жаль детей; но пока что они были счастливы просто оттого, что сидят здесь.

Номер с числами, который Чиполла продемонстрировал, был столь же прост, сколь ошеломляюще эффектен по концовке. Чиполла начал с того, что прикрепил кнопками лист бумаги в правом верхнем углу доски и, приподняв лист, написал что-то мелом на доске. При этом он без умолку болтал, стремясь, очевидно, беспрерывным словесным сопровождением оживить помер, чтобы он не показался суховатым; по существу, фокусник одновременно выступал и в роли собственного конферансье, очень бойкого на язык и находчивого. Он все время старался уничтожить пропасть, существующую между эстрадой и зрительным залом, пропасть, через которую он уже перебросил мостки своей перепалкой с молодым рыбаком и с этой целью то приглашал на сцену кого-нибудь из публики, то сам по деревянной лесенке спускался вниз в партер, чтобы вступить в личное общение со зрителями. Все это составляло стиль его работы и очень нравилось детям. Не знаю, в какой море входило в намерения и систему Чиполлы то, что он тут же, сохраняя, впрочем, полную серьезность и даже мрачность, пускался в пререкания с отдельными лицами – публика, во всяком случае публика попроще, видимо, считала это в порядке вещей.

Кончив писать и прикрыв написанное листом бумаги, он попросил двух человек подняться на эстраду, чтобы ассистировать при предстоящем подсчете: ничего трудного тут нет, даже тот, кто-но очень силен в арифметике, вполне справится. Как обычно бывает, желающих но нашлось, а Чиполла не хотел утруждать привилегированную публику. Он держался народа и обратился к двум здоровенным дубоватым парням на стоячих местах в глубине зала, подбадривал их, стыдил, что они праздно стоят и глазеют, не желая сделать одолжение собравшимся, и в конце концов уговорил. Неуклюже шагая, парни двинулись вперед ио проходу, поднялись по ступенькам и, смущенно ухмыляясь, под крики «браво» своих приятелей встали возле доски. Чиполла еще несколько секунд подшучивал над ними, восхваляя геркулесову мощь их конечностей, их огромные ручищи, прямо-таки созданные для того, чтобы оказать подобную услугу присутствующим, после чего сунул одному в руку грифель и велел простонапросто записывать цифры, которые ему будут называть. Но парень заявил, что не умеет писать. «Non so scrivere», – пробасил он, а товарищ его добавил: «И я тоже».

Бог ведает, говорили они правду или просто решили посмеяться над Чиполлой. Во всяком случае, тот вовсе но склонен был разделять общей веселости, с какой встречено было это признанно. На лицо его выражались обида и отвращение. Чиполла сидел в эту минуту на соломенном стуле посреди сцены и, положив ногу на ногу, снова курил дешевую сигарету, которая ему, видно, особенно пришлась по вкусу, – пока оба увальня шли к эстраде, он успел пропустить вторую рюмочку коньяку. И снова, поело глубокой затяжки, он струйкой выпустил дым через оскаленные зубы и, покачивая ногой, устремил исполненный сурового порицания взгляд-поверх обоих беспечных негодников и поверх публики куда-то в пространство, как человек, столкнувшийся с чем-то настолько возмутительным, что он вынужден замкнуться в себе, в чувстве собственного достоинства.

– Позор, – произнес он наконец холодно и зло. – Ступайте в зал!

В Италии все умоют писать, ос величие не оставляет места мраку и невежеству. Глупая шутка делать вслух такие заявления перед лицом собравшегося здесь иностранного общества, вы унижаете этим не только самих себя, но и правительство, даете повод злословить о нашей стране. Если Торре-диВенере действительно такой глухой угол нашего отечества, последний приют неграмотности, мне остается только пожалеть о своем приезде в этот город, о котором мне, правда, было известно, что он кос в чем уступает Риму…

Но здесь его прервал юноша с нубийской прической и переброшенным через плечо пиджаком, чей воинственный пыл, как выяснилось, угас лишь на время и который теперь с высоко поднятой головой рыцарски встал на защиту родного городка.

– Хватит! – громко сказал он. – Хватит шуток над Торрс. Мы все родились здесь и по потерпим, чтобы над нашим городом издевались в присутствии иностранцев. Да и эти двое – наши приятели. Они, конечно, не ученые профессора, но зато честные ребята, почестнее кое-кого здесь в зале, хвастающего Римом, хоть он его и но основал.

Вот это отповедь! Парень и вправду оказался зубастым. Публика не скучала, наблюдая за этой сценкой, хотя начало программы все оттягивалось. Спор всегда захватывает. Одних пререкания просто забавляют, и они но без злорадства наслаждаются тем, что сами остались в стороне; другие принимают все близко к сердцу и волнуются, и я их очень хорошо понимаю, хотя тогда у меня создалось впечатление, что тут какой-то сговор, и оба неграмотных увальня, так же как Джованотто со своим пиджаком, отчасти подыгрывают артисту, чтобы развеселить публику. Дети слушали развесив уши. Они ничего не понимали, но интонация До них доходила и держала их в напряжении. Так вот что такое фокусник, по крайней мере итальянский. Они были в полном восторге.

Чиполла встал и, раскачиваясь, сделал два шага к рампе.

– Смотри-ка! – произнес он с ядовитой сердечностью. – Старый знакомый. Юноша, у которого что на уме, то и на языке! (Он сказал «sulla linguaccia», что означает «обложенный язык» и вызвало взрыв смеха.) Ступайте друзья! – повернулся ои к двум остолопам. – Я на вас нагляделся, сейчас у меня дело к этому поборнику чести, con qnesto torregiano di Vcnere, этому стражу башни Венеры, несомненно предвкушающему сладостную награду за свою преданность.

– Ah, nоn scherziamo! Поговорим серьезно! – воскликнул парень, глаза его сверкнули, и ои даже сделал такое движение, словно хотел сбросить пиджак и от слов перейти к делу.

Чииолла отнесся к этому довольно спокойно. В отличие от нас, обменявшихся тревожным взглядом, кавальере имел дело с соотечественником, чувствовал под ногами родную почву. Он остался холоден, выказав полное свое превосходство. Насмешливым кивком в сторону молодого петушка, сопровождаемым красноречивым взглядом, он призвал публику посмеяться вместе с ним– над драчливостью своего противника, свидетельствующей о его простодушной ограниченности. И тут опять произошло нечто поразительное, осветившее это превосходство жутковатым светом и самым постыдным и непонятным образом-обратившее воинственное напряжение всей сцены во что-то смехотворное[19].

Чниолла еще ближе подошел к парию и как-то по-особенному носмот рел ему в глаза. Фокусник даже наполовину сошел с лесенки, которая слева от нас вела в зал, так что стоял лишь чуть повыше и почти вплотную перед воякой. Хлыст висел у него на руке.

– Итак, ты не расположен шутить, сынок, – сказал он. – Да это и понятно, водь каждому видно, что ты нездоров. И давеча язык у тебя,– прямо скажем, по очень-то чистый, – указывал на острое расстройство желудка. Не следует ходить на представления, когда себя так плохо чувствуешь; ты и сам, я знаю, колебался, думал, не лучше ли лечь в постель и сделать себе согревающий компресс на живот. Непростительное легкомыслие было нить после обеда столько белого вина – добро бы хорошего, а то такую кислятину. И вот теперь у тебя колики, и ты готов корчиться от боли. А ты не стесняйся! Дай волю своему телу, согнись, это всегда приносит облегчение при кишечных спазмах.

Пока Чииолла дословно произносил эту речь со спокойной настойчивостью и своего рода суровым участием, глаза его, впившиеся в глаза молодого парня, словно бы сделались сухими и горячими поверх слезных мешочков, – то были совссм цеобычные глаза, и становилось понятно, что его противник не только из мужского самолюбия не мог отвеети от ни:х взгляд. Да и вообще на смуглом лице Джованотто скоро по осталось и следа прежней самонадеянности. Он смотрел на кавальере, приоткрыв рот, и рот этот кривился в смущенной и жалкой улыбке.

– Дай себе волю, согнись! – вновь повторил Чнполла. – Ничего другого тебе не остается! При таких резях всегда корчатся. Не станешь,же ты противиться естественному движению только потому, что тебе это советуют.

Парень медленно поднял руки и еще до того, как крест-накреет обхватил ими живот, стал сгибаться, поворачивая корпус и наклоняясь вперед все ниже и ниже, пока наконец, со сдвинутыми коленями, расставив пятки, почти что не сел на корточки, живая картина скрючивающей боли, Чиполла дал ему постоять в этой позе несколько секунд, йотом щелкнул в воздухе хлыстом и враскачку направился к круглому столику, где опять выпил коньяку, Il boit beaucoup[20], – заметила сидящая за нами дама. Неужели это было единственное, что ее поразило? Нам вес еще было неясно, насколько публика разобралась в происходящем. Парень ужо выпрямился и стоял, смущенно улыбаясь, словно толком не знал, что с ним случилось. Все наблюдали эту, сцену с живейшим интересом и теперь зааплодировали, крича то «Браво, Чииолла!», то «Браво, Джованотто!». По-видимому, зрители на восприняли исход спора как личное поражение парня и подбадривали его, словно актера, превосходно исполнившего доставшуюся «ему роль смешного и жалкого персонажа. И в самом деле, он очень убедительпо и даже слишком натурально, будто в расчете на галерку, корчился в коликах, выказав, тан сказать, настоящее актерское дарование. Впрочем, я но уверен, чему следует приписать отношение зала – только лп чувству такта, в котором южане неизмеримо нас превосходят, пли же подлинному проникновению в суть дела.

Подкрепившись, кавальере закурил новую, сигарету. Можно было опять приступить к арифметическому опыту. В заднем ряду без труда нашелся молодой человек, изъявивший желание записывать цифры, которые ему будут диктовать. Его мы тоже знали; здесь столько было знакомых лиц, что представление становилось каким-то даже домашним. Молодой человек служил, в лавке, торгующей фруктами и колониальными товарами на главной улице, и неоднократно нас обслуживал, очень вежливо, и внимательно. Пока ои с расторопностью приказчика орудовал мелком, Чниолла, спустившись к нам в партер, прохаживался раскорякой среди публики и, обращаясь то к одному, то к другому, просил назвать ему, по своему, желанию, двух-, трех– или четырехзначную цифру, которую, едва она-слетала с губ опрошенного, повторял молодому бакалейщику, а тот записывал на доске столбиком. Все это с обоюдного согласия было рассчитано на развлекательность, шутку, ораторские отступления. Конечно, случалось, что артист натыкался на иностранцев, которые, не могли сладить с цифрами на чужом языке; с ними Чиполла долго, с подчеркнутой рыцарской галантностью, бился под сдержанные смешки местных жителей, которых он, в свою очередь, приводил в замешательство, заставляя переводить ему цифры, сказанные по-английски или французски. Некоторые называли цифры, указывающие на великие даты итальянской истории. Чиполла сразу же это улавливал и пользовался случаем, чтобы мимоходом пристегнуть какоенибудь патриотическое рассуждение. Кто-то сказал «Ноль!», и кавальере, как всегда глубоко обиженный попыткой подшутить над ним, бросил через плечо, что это не двузначное число, на что другой остряк выкрикнул: «Два нуля!», вызвав всеобщее веселье, которое всегда вызывает у южан любой намек на естественную нужду. Один только кавальере держался высокомерно-осуждающе, хотя сам же и спровоцировал двусмысленность; однако, пожав плечами, он велел бакалейщику внести и эту цифру.

Когда на доске набралось около пятнадцати разнозначных чисел, Чиполла попросил зрителей произвести сложение. Искушенные в математических вычислениях пусть подсчитывают в yме прямо с доски, но никому не возбранялось пользоваться карандашом и записной книжкой. Пока все трудились, Чиполла сидел возле доски и, гримасничая, курил с присущей калекам самодовольно-заносчивой миной. Быстро подвели общий итог – пятизначное число. Кто-то назвал сумму, другой подтвердил, у третьего результат но совсем совпадал, у четвертого сходился. Чиполла встал, стряхнул пепел с сюртука, приподнял лист бумаги в правом верхнем углу доски, открыв то, что было им написано. Там стояла эта же сумма, что-то около миллиона. Он написал ее заранее.

Всеобщее изумление и гром аплодисментов. Дети даже рты разинули.

Как это он ухитрился, приставали они к нам. Не так легко объяснить этот трюк, отвечали мы, на то Чиполла и фокусник. Теперь они знали, что такое представление фокусника. Ну просто здорово: как у рыбака вдруг разболелся живот, а теперь заранее готовый итог на доске, – и мы уже с тревогой предвидели, что, несмотря на воспаленные глаза и позднее время, почти половину одиннадцатого, будет очень нелегко увести их отсюда. Без слез тут не обойдется. А между тем совершенно очевидно, что горбун не прибегает к каким-либо манипуляциям – в смысле ловкости рук, и все это совсем не для детей. Не знаю, что обо всем этом думала публика, но с выбором слагаемых «по своему желанию» дело было явно не чисто; конечно, но исключено, что тот или другой из опрошенных отвечал по своему выбору, но одно несомненно: Чиполла отбирал себе людей, и весь ход опыта, нацеленный на получение предрешенного итога, был подчинен его воле; однако же нельзя было не восхищаться его математическими способностями, хотя все остальное почему-то не вызывало восхищения. Вдобавок его ура-патриотизм и непомерное самомнение – соотечественники кавальере, может, и чувствовали себя в своей стихии и способны были еще шутить, но на человека со стороны все, вместе взятое, действовало удручающе.

Впрочем, Чиполла сам способствовал тому, чтобы у людей скольконибудь сведущих не оставалось сомнений относительно природы его искусства, хотя ни разу, конечно, не обронил ни одного термина и ничего своим именем не назвал. Однако же он говорил об этом – он все время говорил, – но в туманных, самонадеянных, выпячивающих его исключительность выражениях. Еще какое-то время он продолжал те же опыты, сначала усложняя получение итога привлечением других арифметических действий, а затем до крайности все упростил, чтобы показать, как это делается. Заставлял просто «угадывать» числа, которые перед тем записывал под листом бумаги на доске. Кто-то признался, что сперва хотел назвать другую цифру, но именно в этот миг перед ним просвистел в воздухе хлыст кавальере, и у него слетела с губ та самая, что оказалась написанной на доске. Чиполла беззвучно засмеялся одними плечами. Всякий раз он притворялся изумленным проницательностью опрошенного; но в комплиментах его сквозило что-то ироническое и оскорбительное, не думаю, чтобы они доставляли удовольствие испытуемым, хотя те и улыбались и не прочь были в какой-то мере приписать овации себе. Мне представляется также, что артист не пользовался расположением публики. В ее отношении к нему скорее ощущались скрытая неприязнь и непокорство; но, не говоря уже о простой учтивасти, сдерживающей проявление подобных чувств, мастерство Чиполлы, его безграничная самоуверенность не могли не импонировать, и даже хлыст, по-моему, способствовал тому, чтобы бунт не прорвался наружу.

От опытов с цифрами Чиполла перешел к картам. Он извлек из кармана две колоды, и, помнится, суть эксперимента заключалась в том, что, взявши из одной колоды, не гл-ядя, три карты и спрятав их во внутренний .карман сюртука, Чиполла протягивал вторую кому-нибудь из зрителей с тем, чтобы тот вытащил именно эти же три карты, причем фокус не всегда полностью удавался; иногда только две карты сходились, но в большинстве случаев, раскрыв свои три карты, Чиполла торжествовал и легким поклоном благодарил публику за аплодисменты, которыми та, хотела она или нет, признавала его могущество.