Голова (Империя - 3)

      Вид толлебенского успеха не замедлил вернуть Мангольфа со стези порока. Как по волшебству, взор его стал ясен, рука тверда. "Вот подходящий случай! - решил он. - Надо мобилизовать все силы!" И Мангольф написал Кнаку.
      Промышленный магнат, посрамленный и преисполненный ярости, удалился вместе с оскорбленной дочерью в свои рейнско-вестфальские владения - и о нем не было ни слуху ни духу. Долго ли это может длиться? Если многие до поры до времени и забыли, что флот строится, артиллерия энергично обновляется и мощь Кнака день ото дня растет и становится выше любых превратностей счастья, то Мангольф хорошо помнил об этом. Он сообщил отсутствующему о положении вещей без сентиментальных отступлений, но с серьезной симпатией, и добавил, что в интересах государства считает необходимой внутриполитическую диверсию. Результатом был широкий жест Кнака, а затем последовало небывалое усиление пангерманского движения, которое до того прозябало.
      Мангольф решительно примкнул к нему. А когда уже все пути были отрезаны, обратился за советом к начальству.
      - Нельзя отказать вам в ловкости, - сказал Ланна. - Сперва вы произносите речь на публичном собрании, а потом являетесь ко мне, как будто я могу еще чему-нибудь помешать.
      Мангольф стал заверять, что в любом случае он подчинится указанию его сиятельства.
      - Оставьте, пожалуйста! Мой личный секретарь находится в другом положении, чем остальные чиновники. Вы пользуетесь этим преимуществом, чтобы вести собственную политику...
      Он был бы в отчаянии, заверил Мангольф, если бы его политика хоть на минуту доставила неприятность глубокочтимому государственному деятелю.
      - Пожалуй, ваша политика может служить неплохим дополнением к моей собственной, - ответил на это Ланна. - То, что приемлемо для одного, не подобает другому.
      Он позволил себе наперед учесть это, сознался Мангольф.
      Ланна отвернулся от него с сердитым видом.
      - А если бы я и пожелал наказать вас, вы спросили бы меня: что вы можете сделать? Вы правы. Раз мой личный секретарь пользуется покровительством пангерманского союза во главе с председателем генералом фон Гекеротом, я могу избавиться от него не иначе, как дав ему повышение.
      Скосив глаза, он увидел, как Мангольф покраснел.
      - У меня одна надежда, что наверху вас не одобрят, - заключил Ланна.
      Эту опасность, единственную, но решающую, Мангольф предвидел заранее. Малейшее указание свыше - и он либо уничтожен, либо вознесен. Пробьет урочный час, тебе не уйти от него. Уж лучше предвосхитить все влияния и взять высоты штурмом, не дав никому опомниться.
      Без колебаний взошел Мангольф на трибуну того собрания пангерманцев, которое впервые должно было заслушать свою программу без прикрас. Он выступил против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций. Противовесом ей служил Кнак и адмирал фон Фишер. Наш флот должен стать сильнее английского, и мировое владычество должно быть завоевано нами в решительной схватке с англичанами. Таков лозунг немецких националистов... У Мангольфа проскальзывали неожиданные юношеские нотки вперемежку с внушительной твердостью и торжествующими выкриками, которые вызывали ответные выкрики у слушателей. Темноволосый, тонкий, изжелта-бледный человек, отнюдь не германского типа, стоял на трибуне, но тем убедительнее звучал германский символ веры. Этих румяных или белолицых, дородных или ширококостых слушателей в зале не мог бы так обольстить никто из им подобных. Мангольф зорко следил за ними во время своих мнимо восторженных излияний, которые он точно, секунда в секунду, соразмерял со степенью восприимчивости аудитории. Город Лилль он называл нижненемецким городом Рисселем, Туль именовался Лейком, и повсюду - и в том и в другом французскому трехцветному знамени надлежало склониться во прах перед немецким орлом. Прежде чем семь французских департаментов целиком не освободятся от французского иноземного владычества, германская империя не будет удовлетворена и старый долг не погашен.
      Едва окончив речь и отвечая в артистической на крепкие рукопожатия, Мангольф под маской решимости уже томился тяжкими сомнениями. Пожалуй, он все-таки перехватил! Из такого рискованного предприятия выходишь заклейменным, неприемлемым для официальных должностей, и плоды в результате пожинают те, кто благоразумно держался в тени. Мучительная ночь; но к утру все прояснилось. Выждать. Он не пошел к Ланна, а Ланна не позвал его. Днем ему сообщили, что император без предупреждения явился к статс-секретарю и пожелал выслушать доклад. Личный секретарь вошел с материалами. Ланна по собственному побуждению представил его. Тогда император милостиво засиял ему в глаза, пока Мангольф не потупился, ослепленный.
      - Н-да, вы вчера показали им всем, - благосклонно резюмировал император и, хлопнув себя по августейшей ляжке, знаком приказал секретарю удалиться. Мангольф, не теряя мгновения, пока солнце еще озаряло его, исчез, пятясь к двери с изящными поклонами.
      В тот же вечер Ланна пригласил его к себе. Он стоял, прислонясь к письменному столу, и задумчиво играл цепочкой от часов.
      - Итак, - сказал он, - мне приходится дать вам повышение.
      - То, что делается против воли вашего сиятельства, не может радовать меня, - сказал Мангольф опечаленным тоном.
      Ланна отклонил попытку примирения.
      - Вы получили должное. Вы поставили на карту все и выиграли.
      - Я выступал не против вашего сиятельства.
      - Против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций.
      Мангольф заметил, каким ничтожным, почти жалким становится Ланна, когда он несчастен. Лишь ореол успеха красил его оплывшее лицо, лишь ямочки и скептическое лукавство. Мангольф старался сказать своей жертве что-нибудь по-настоящему успокоительное.
      - Но сейчас я такой же чиновник, как все. Я тоже представляю политику вашего сиятельства, безразлично, по убеждению ли, из дисциплины, или ради личной выгоды.
      Ланна, покачивая головой, продумывал сказанное Мангольфом. Для данной минуты это могло быть искренне, но в его тоне так явно звучит лживая покорность и убежденное превосходство! Вот где гнездится опасность, одна из многих и, быть может, самая отдаленная, но совсем особая.
      "По-настоящему одаренный человек, который рассчитывает сменить меня, думал Ланна, - должен быть под моим постоянным наблюдением". Внезапно у него снова появилась ямочка.
      - Мы будем и впредь работать вместе и, надо полагать, сумеем найти общий язык, - сказал он просто и протянул руку.
      - Поздравляю! - сказал Толлебен. - Хотя я дорого дал бы, чтобы понять, почему мне приходится поздравлять вас. - По-видимому, он только ради этого вошел так непривычно рано в рабочий кабинет Мангольфа. - Тут что-то неладно, - продолжал он, - это мы оба понимаем. Я решил, что лучше всего обратиться к вам лично.
      - Прямодушны, как всегда, - польстил Мангольф. - Но, господин барон, когда же все шло ладно? Режим, которому мы служим, так сложен, что с некоторой уверенностью можно полагаться лишь на случай, да и то не очень, ведь тут можно натолкнуться на талантливого соперника.
      "Мозгляк!" - говорило лицо Толлебена. Но Мангольф продолжал еще любезнее:
      - У человека вашего происхождения в руках все козыри. Доселе вы были слишком горды, быть может слишком рассеянны, чтобы воспользоваться ими против меня. Один из них, сами понимаете какой, вы недавно швырнули под стол. Господин барон, я никогда еще так не восхищался вами. - У него дрожал голос. - Вот чего мне недостает: именно этой способности выкинуть какой-нибудь фортель, выйти из строя когда вздумается. Смелые жесты - не мой удел, я родился бескрылым. То, что я в поте лица добываю многолетними трудами, вы, счастливец, преодолеваете одним прыжком и прямо достигаете цели. Где уж мне поспеть за вами!
      Мангольф говорил до тех пор, пока лицо Толлебена перестало выражать что-либо, кроме блаженного сознания собственного превосходства. По уходе посетителя - он открыл перед ним дверь и проводил его до лестницы Мангольфу понадобилось четверть часа мысленных увещаний, чтобы овладеть собой. Но в следующее воскресенье он был вознагражден: унизиться пришлось другому - Терра.
      В дверь квартиры Мангольфа постучали сильно, но глухо, как стучит удрученное сердце, и появился Терра - воплощенная корректность в лице и костюме, с цилиндром в обтянутой темной перчаткой правой руке.
      - Дорогой Вольф! - изрек он торжественно, не садясь и выставив вперед цилиндр. Мангольфу пришлось снова встать, чтобы выслушать высокопарное поздравление. Лишь после этого Терра позволил ему и себе усесться. Мангольф признался, что не ожидал его. - Я понимаю, дорогой Вольф, какую жестокую шутку я снова сыграл с твоими нервами, - сокрушенно ответил Терра. - К счастью, это случается не впервые, что облегчает мне сегодняшний шаг, которого безоговорочно требует от меня совесть.
      - Мы друг друга знаем, - сухо заметил Мангольф.
      Терра подхватил его замечание:
      - Мы друг друга знаем! Разве бы я осмелился показаться тебе на глаза, если бы не понимал, что успех делает тебя отнюдь не высокомернее, а, наоборот, великодушнее! Перед богом и людьми ты имеешь полное и безусловное право выставить меня за дверь пинком в зад. Даже и это было бы актом чрезмерного внимания, которое я никак не заслужил своими поступками.
      - Зачем преувеличивать? - сказал Мангольф. - Инсценированная тобою комедия принесла мне даже пользу. Я не стану винить тебя за то, что это не входило в твои планы.
      - Слава богу, слава богу! - Терра прижал руку к сердцу, которое все еще замирало. - Грех мой снят с меня.
      Мангольф приосанился.
      - По-моему, ты гораздо сильнее грешишь против самого себя. Если человеку на его жизненном пути представляются такие случаи, как тебе, то незачем быть дураком.
      - Жестоко, но верно, - прошептал Терра.
      - Вспомни, к чему ты свел свои отношения с семьей Ланна. Прежде всего влюбился в дочь, затем разыграл перед отцом апостола гуманности, а под конец выкидываешь такую штуку, от которой получился один конфуз. Я уж не говорю о самой простой благодарности, - продолжал Мангольф с возрастающим раздражением, меж тем как Терра постепенно съеживался. - Я только подчеркиваю, что твоя прямо-таки патологическая безответственность делает тебя неспособным создать себе хотя бы самое скромное положение.
      - Ты совершенно прав, дорогой Вольф, жизнь моя не удалась, - прошептал совершенно уничтоженный Терра. - Я мерзок богу и людям, каждый мало-мальски нормальный человек отворачивается от меня с отвращением. Я не дерзну отрицать ни один из моих позорных срывов. Но... - Из бездны унижения сверкнул ехидный взгляд. - Но таких пангерманских мерзопакостей, какие ты позволил себе в Газенхейде, я не говорил никогда.
      - Это было не в Газенхейде, - единственное, что нашелся возразить огорошенный Мангольф.
      - Тогда прости мне заодно и эту ошибку. Ты уже так много прощал мне. Вдобавок я, к сожалению, вынужден просить у тебя взаймы.
      - Это меня не удивляет. Меня больше удивляет, чем ты жил до сих пор.
      - Работой, - сказал Терра с достоинством. - Я давал уроки. Теперь у меня совсем нет времени, а мне как раз нужно купить кое-какую мебель для устройства адвокатской конторы.
      - Ты адвокат?
      - Уже два месяца. Я в полнейшем затворничестве кончал занятия и, смею тебя заверить, трудился не для экзамена, а лично для себя. Ведь работа, проделанная ради нее самой, сулит борьбу, новые идеи, успех, страдания и радость. И, если хочешь - власть.
      - Постой! - сказал Мангольф, который не слушал. - Ты в самом деле адвокат? - И он испытующе посмотрел на друга. Что-то в его повадке убедило Мангольфа. - И после этого ты битых полчаса слушаешь, как тебе читают мораль! Экзамены ты выдержал, больше от тебя ничего не требуется. Наконец-то, дорогой Клаус, и я в свою очередь могу поздравить тебя!
      Рукопожатие. Мангольф был искренно рад. Он налил вина. Терра, по-видимому, все-таки решил образумиться и занять подобающее место в обществе.
      - Итак, мы снова можем свободно общаться. Твое здоровье!
      Терра опорожнил свой бокал.
      - Дорогой Вольф, мне придется несколько разочаровать тебя, - пояснил он. - У меня практика только среди бедных.
      - Другой ты пока не нашел?
      - Другой я пока не искал.
      Мангольф задумался, но ненадолго.
      - Я ссужу тебя деньгами, - сказал он. - От мебели зависит клиентура.
      - Мне нельзя покупать очень дорогую. - Терра был явно смущен. - Одна особа, которая помогала мне в трудные времена, могла бы с полным правом спросить, почему я сперва не возвращаю ей долг.
      Мангольф молчал. Он давно догадывался, на какие сомнительные средства существует его друг; сейчас Мангольф мог бы услышать об этом из его уст. Терра был искренне растроган, потребность в откровенности читалась у него на лице. Поэтому Мангольф и молчал. В сознании исконного братства он, щадя брата, щадил себя. Он отвернулся и достал деньги. Терра поспешил распрощаться с торжественными объятиями и полным церемониалом организованного отступления.
      Пока он спускался, Мангольф не двигался с места, взбудораженный до глубины души подобием и различием их судеб, которые снова казались ему неразделимыми. В его смятенной душе одновременно теснились радость и горе. "Вот двойник, которому нельзя доверяться, - он враг твой и твое отражение. Он сумасброд, а тебе, связанному с ним ненавистью и любовью, положено управлять нормальными людьми".
      Когда Терра вышел из дому, Мангольф долго следил за ним в бинокль. Терра перешел через Вильгельмплац. Вдруг он круто повернулся и, сняв цилиндр, приветствовал не успевшего скрыться Мангольфа.
      Терра разделил деньги на две части и большую отнес женщине с той стороны. Он знал, что она ждет этих денег; однако она небрежно отложила их, вид у нее был хмурый и раздраженный. Но Терра интересовался только ребенком.
      - Здравствуй, Клаудиус! - сказал он и, протянув руку, с горящим непритворной нежностью взглядом направился к малышу. Тот ждал, не шевелясь, но, когда он приблизился, мальчик рассчитанным движением бросился ему на шею. Отец, крепко держа сына, как он ни отбивался, пристально разглядывал его. Лоб и глаза у него материнские; обыкновенный лоб правильных пропорций, воплощение житейской мудрости и воли к жизни; под ним ясные серые глаза, которые никогда, вероятно, не выразят глубокой страсти, зато несомненно будут возбуждать ее в других. И к этому его рот, - да, на лице сына кокотки его собственный, правда еще не определившийся рот, которому предстоит многое: произносить слова, пить, целовать, судорожно сжиматься, беспомощно раскрываться, лгать, клеветать и стенать, пока он не постигнет всей комедии, в которой ему отведена своя роль и пока в уголках губ от знания и молчания не образуются желваки.
      Терра опустил ребенка на пол и сунул ему в рот какое-то лакомство.
      - Благодарить нельзя, - сказал он строго. - Чем больше благодаришь, тем меньше получаешь. Спроси свою мать, она скажет, что это так.
      - Дети замечают, когда над ними смеются, - сказала мать с другого конца комнаты.
      Но мальчугана было трудно провести. Он поглядел на строгого отца и заявил матери:
      - Он мне ничего не сделает, он меня очень любит.
      - Играй, как полагается в твоем возрасте! - приказала она.
      - Давай играть, как полагается в нашем возрасте, - в свою очередь приказал он отцу, Терра не заставил себя долго просить. Он завесил лицо носовым платком, потом медленно приподнял занавес, - показалась лукавая рожа убийцы-растлителя, без лба, с прищуренным глазом, с чавкающим от первобытного вожделения ртом. "Лик божий", - объявил отец, в то время как мальчик жадно разглядывал его. На этот раз мать возмутилась. Тут как раз вошла бонна, и мать приказала немедленно увести ребенка.
      - Этого я больше не потерплю! - заявила она, когда они остались вдвоем. Он поднял брови.
      - Вы, глубокочтимый друг? Но ведь за всю вашу благочестивую жизнь не нашлось ни одного такого отъявленного негодяя, которого вы отказались бы терпеть.
      - Перестань болтать вздор! - сказала она с таким отчаянием, что он внимательнее вгляделся в нее. Она сидела на стуле у стены, расставив колени, опершись на них руками; дряблые, неподтянутые телеса кое-как располагались в свободном платье. Волосы чуть потемнели, лицо было менее ослепительным, на шее и руках появились следы увядания.
      - Жизнь бывает гнусна, - сказала она ворчливо.
      - Без особых с ее стороны усилий, - подтвердил Терра. - Но почему вдруг гнусность жизни удостоилась твоего внимания, дитя мое? Я подозреваю: из-за Толлебена. Он не оправдал твоих надежд. В качестве рекламного плаката этот субъект не заманит ни одной собаки. Мне следовало предостеречь тебя; кроме издержек, если я верно понял, он ничего не дал.
      Ее взгляд последовал за ним и подтвердил его догадки. Мавританский кабинет, рядом, был недавно приобретен и еще не оплачен.
      - Если бы только это! - жаловалась она. - Я завела даже карету и лошадей. Еще не оплачены, а уже проданы.
      - Что вы, княгиня!
      - А теперь грозятся забрать даже спальню. Посмотри на нее, пока не поздно. - И засмеявшись: - За осмотр ничего не беру. - Она вошла туда впереди него, небрежно переваливаясь, и вдруг пошатнулась: - Боже, что это со мной!.. Заметь, вся инкрустирована слоновой костью, - успела она пробормотать, когда он подхватил ее.
      Она тяжело оперлась на него, словно желая помериться с ним силами. Монументальная кровать, на которую указывала ее вяло протянутая рука, была близко, диван в мавританском кабинете довольно далеко, а ноша оседала и обвисала, мешая ему двигаться. Он высоко поднял ее, понес на вытянутых руках и, напрягая все силы, легко опустил свою ношу на подушки дивана.
      - Какой ты сильный! Чего мне еще искать? - томно пролепетала она и потянула его за собой. Но он, весь растрепавшись, выскользнул из ее прекрасных обнаженных рук.
      - Разрешите мне присесть.
      - Как хотите, - сказала она без разочарования, без злобы.
      - Снова былые чары, Лили, но, не сердитесь, на что вам это? - часто и глубоко дыша, спросил он издалека.
      Положив голову на руку, она взглянула на него. Взгляд снова стал трезвым, лицо сверкало в благодетельном полумраке.
      - Забыть с тобой, что меня должны описать, - проронила она звучно и однотонно, как всегда. Только он, он не поверил ей. - Мы ведь товарищи, продолжала она вкрадчиво. - Ты плюешь на все, я - тоже. Нам надо держаться друг друга, тогда мы завоюем его, - жестом охватывая мир.
      Любовь и корысть, союз, чреватый темными последствиями, а там, по ту сторону традиций и закона, - чувственный восторг, удесятеренный ежечасной опасностью для свободы и жизни. Вот какое предложение она ему делала. Лет пять назад это было пределом его желаний; стоило только руку протянуть - и сразу полное обладание. Прекрасная хищница - его собственность, его плоть и кровь, а жизнь - их добыча. Теперь было иначе; он в страхе чувствовал: "Либо я сдал, либо она опустилась. Вероятно, то и другое. Я уже старый осел: это называется стать мужчиной. У нее же, что еще хуже, приступ старости, понятно, только приступ; но ведь она чуть не клянчит". Какая-то часть его существа отмечала разрушения в ней. Это случилось впервые, ему стало жутко.
      - Над вами, княгиня, просто сыграло шутку ваше прекрасное тело, - тем громче и внушительнее заговорил он. - Я из тех, кто способен воспользоваться вашей минутной слабостью. Пусть бы я был инкрустирован слоновой костью, все равно я весь ваш. - Затем, отодвигаясь еще дальше: - Но если вы на самом деле усомнились, усомнились в своем божественном назначении на лету потрошить живых мужчин, - тогда избави меня боже по преступному недомыслию способствовать вашей погибели. Поверьте, мы были на правильном пути, когда в свое время вы попросту бросили меня, незрелого юнца.
      - Ах, так! Вот о чем вы вспомнили! Но я как раз готова на все, чего вы тогда хотели. Более того: я готова выйти за тебя замуж, - сказала она звонко и, видя, как он, открыв рот, водит по губам языком, потребовала: - Поговори со мной хоть когда-нибудь по-человечески.
      Он долго смотрел на нее. Хищница хочет омещаниться!
      - Все это у тебя оттого, что ты перестала носить корсет. Сняв корсет, женщина твоего типа теряет стройность как тела, так и мышления.
      - Помнишь, как ты восхищался моими ногами, - они все те же. - И она распахнулась. - Но есть и другие доводы.
      - У нас кое-какие денежные расчеты.
      - У нас также ребенок. - И, увидев, что задела чувствительную струну: Теперь у тебя есть профессия и ты обязан его содержать. А кто тебе может быть полезнее меня, при моих богатых знакомствах? Мои товарки затевают тяжбы еще чаще, чем их покровители, и платят, сколько с них сдерут... Ну, как же?
      - Это надо серьезно обдумать. - И он поднялся. - Случай солидно устроиться встречается не каждый день. Ты верным чутьем угадала момент, когда этим можно соблазнить меня.
      - Ну и отлично. - Она проводила его до передней и там, указывая на свой отяжелевший стан, заметила с горечью, но тем не менее со странной уверенностью: - Будь покоен, такой я не останусь.
      И он возвратился к своей практике. Он вникал за убогую плату, но во имя высшей пользы, в повседневную борьбу людей между собой. Борьбу родителей против детей, ставших для них угрозой, и молодежи против отслуживших стариков. Самоистязание обездоленных матерей, которые мучают своих младенцев, и самоистязание стареющих мужчин, которые предпочитают утопить в вине остаток сил; нищенские счеты, из-за которых распадаются целые семьи; жестокость родных, всем скопом обрушивающихся на одного из своих, иначе мыслящего, иначе живущего; потасовки между товарищами по несчастью - из-за грошей; жалкие, нелепые детоубийства соблазненных служанок и неумолимость ростовщиков, холодная и методичная, как закон, и безжалостное отношение слабых друг к другу; ему приходилось изучать все разновидности безумия, всю человеческую куплю-продажу, весь полный курс социальной зоологии.
      У него у самого дни проходили в кропотливой безвестной борьбе, а среди них выпадали отдельные значительные дни, когда торжествовала его логика: непреложная логика, вынуждающая у судьи желанный приговор. Сознание, что ты серьезный человек, способный чего-то добиться, может дать удовлетворение хотя бы на полдня. Но выпадали и дни отчаяния, Чего уж тут добьешься, как одолеть твердыни нужды и нищеты? Зачем это? Почему вы существуете? Лихорадочная злоба, крушение всех надежд и всякой веры. Но и это надо стерпеть, надо бороться за вас. И вот, в итоге одно унижение. Ты не властен поднять общий уровень: делай же хоть для немногих что можешь.
      "К чему обязывает меня долг перед самыми близкими? Перед другом моим Мангольфом долг обязывыет меня к почтительнейшему признанию его успехов, ибо пренебрежение с моей стороны могло бы толкнуть его на самоубийство. Сестре Лее я обязан приискать ангажемент в Берлине, что теперь, слава богу, ей обеспечено. Разве можно сделать больше, чем дать людям случай проявить их способности? Но каков мой долг перед моим старейшим другом? Перед моей советчицей и покровительницей, матерью моего ребенка и верной спутницей моей жизни? Я должен жениться на ней. В этом моя горькая обязанность и потому, хоть а без гарантий, мое благо".
      Она уехала к родным в какой-то городишко, где ей, вероятно, пришлось выкапывать из глубин прошлого забытые буржуазные понятия. Оторванная от привычной жизни, она, несомненно, ждала от него решительного шага. А тем временем даже издалека заботилась о нем. В его контору явился некий изобретатель, смазливый молодой человек, которому был обеспечен успех в том или ином виде. Однако он честно трудился, пока в дело не вмешалась одна из приятельниц княгини Лили. Мигом испарились его заветные сбережения, за сбережениями последовали перспективы; как то, так и другое прибрал к рукам ростовщик Каппус. Заинтересованность крупнейшего ростовщика, у которого был договор с молодым изобретателем, служила порукой того, что изобретение действительно ценное. Но договор был такого сорта, что, по всем данным, у молодого человека от его изобретения останется одно воспоминание. Терра должен был найти погрешность в договоре, какое-нибудь слабое место, лазейку. "А тогда уж вы сами сообразите, как быть", - писала ему княгиня Лили.
      Сколько такта и практичности! Если изобретение и изобретатель преуспеют, то Терра, их спаситель, с самого начала своей карьеры предстанет перед лицом общества в исключительно благоприятном свете. "Ни один человек в мире не способен с таким рвением и знанием жизни заботиться о моей пользе. Неразумный юнец счел бы невесть какой жертвой женитьбу на ней. Я же знаю, что делаю. Я заключаю брак по расчету".
      Три месяца кряду носился он с этим договором, знал его наизусть, любая фраза могла при желании возникнуть у него перед глазами наяву и во сне, а то вдруг вспыхивало какое-нибудь одно слово, одно-единственное, которое могло оказаться ключом, сезамом, щелкой, сквозь которую засверкают сказочные сокровища. Но тщетно! Договор, составленный самим Каппусом без сучка без задоринки, был несокрушим. И все же опорочить его было необходимо, опорочить вопреки всему: Терра видел в этом для себя особый суеверный знак. Тут уже дело было не столько в решающем испытании собственных возможностей, сколько в попытке доказать, что можно побороть темные силы словом, только словом.
      Он поручил свою контору заместителю, а сам являлся туда очень редко. Много времени он проводил у сестры.
      Актриса жила в мещанском районе города. Дверь чаще всего отворяла она сама, прислуга приходила всего на несколько часов в день; небрежно одетая и причесанная, с рассеянным взглядом, вела она его к себе. Он садился в угол, она становилась посреди комнаты и декламировала свою роль. В его сознании тотчас же возникали роковые слова договора, которые не оставляли его ни на миг. "Браво! Дело идет на лад", - говорил он время от времени из вежливости и под влиянием располагающей атмосферы.
      Его сестра без труда придала меблированной комнате отпечаток своей личности, - повсюду пестрые легкие вещицы, шали, шкатулки, искусственные букеты и кипы затрепанных ролей. Где-то в углу пылился повернутый к стене череп, который дебютантка когда-то захватила в свое дерзновенное житейское плавание. В подсвечники вставлены свечи, для тех случаев, когда задергиваются занавески и юные страдания дают себе волю при ночном освещении. А вот из спальни виднеется тот портрет юноши, кисти Веласкеса, в черных мертвенных тонах, что так похож на далекую, вечно оплакиваемую тень Мангольфа. Но разве там кто-то плачет? Леа заглядывала в дверь, стремительно перегнувшись; ее рука, помолодевшая, такая же нежная и упругая, как прежде, ухватившись за косяк, взлетала ввысь, как рука самого счастья, и она выкрикивала ликующим тоном:
      - Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?
      Поза не менялась, пока звучали слова: "Не думаете ли вы..." Свет из окна падал прямо на нее, волосы ее сверкали, лицо светилось, она откидывала голову, как напоенный солнцем цветок на ветру. "Браво! Дело идет на лад", с уверенностью повторял брат. "Не думаете ли вы, что обойдетесь без меня?" ликовала сестра.
      Однажды Терра опять отринул и отогнал слово, которое часами под этот аккомпанемент кружило вокруг него; другое выскочило ему навстречу из ряда слов договора, и радостный испуг возвестил ему, что оно и есть искомое. Он поворачивал его во все стороны, ощупывал, вскрывал до самой сердцевины. И наконец застыл неподвижно, даже не дыша. Но вот он перевел дух мощно, как Самсон. Свершилось! Орудие выковано, сезам найден. Победа! Он вскочил с места, ему хотелось обнять Лею; тут только он заметил, что совсем стемнело и сестры давно нет. Спектакль должен сейчас кончиться. Из кухни доносился шум; Терра пошел туда. Кто-то хозяйничал там, - оказалось, что Куршмид.
      - Победа, милый друг! - крикнул Терра актеру. - Силам тьмы сегодня не повезло. Есть в Берлине живодер, у которого в данный миг уплывают его барыши.
      Куршмид возликовал, проникнувшись важностью события. Вокруг его беспокойных глаз легли синеватые тени.
      - Я так и знал! - Широкий жест шумовкой. - Вы одержите победу над обществом! - Потом попросил мечтательно: - Добудьте мне билет на заседание суда! Лучше никогда в жизни не видеть Кайнца и Миттервурцера{241}, лишь бы мне быть свидетелем вашего торжества и вместе со всеми чествовать вас.
      Терра пришлось втолковать ему, что это победа без блеска и парадной шумихи. Запись в протоколе, объявленное сквозь зубы определение, переход к следующему делу... Но все же добыча будет спасена от коршуна, создание мысли - из когтей стяжателя, человек - от погибели.
      - И в довершение всего, - сказал Терра, выходя из кухни, - моя нареченная увидит, чего я стою!
      На парадном стучали и звонили одновременно: Леа. Она ворвалась как вихрь:
      - Скорей поесть! Я сегодня была в ударе. Публика только ради меня и ходит. Дайте чего-нибудь поесть, я умираю с голоду. Сбор на три четверти. Шесть вызовов.
      - Неплохо для двадцатого представления, - сказал брат.
      - Двадцать второго!
      - Новая твоя роль будет еще лучше.
      - А я, - отозвался Куршмид, суетясь у стола, - после того как произнесу свои реплики во втором акте, рад бы каждый раз остаться и смотреть тебя, но ведь лучше, чтобы я шел готовить ужин.
      - Совершенно верно, - сказала Леа и принялась за еду.
      - У твоего брата тоже огромная удача, - заикнулся Куршмид.
      - Что ты? - произнесла она с преувеличенным интересом.
      - Теперь он наверняка выиграет дело.
      - Вот как! - бросила она рассеянно. И сейчас же спохватилась: - Прости, милый! Это, понятно, очень важно и для тебя и вообще. Но вот ты надумал что-то и сидишь и ждешь, - правда ведь? - что из этого сделают другие. Я же сама хочу добиться всего. Не только словами, - всем телом я показываю им, что я такое и чего хочу. Вот взгляни, чем я нынче сорвала аплодисменты.
      Она откинула голову, выразительно скользнула руками вдоль бедер и застыла в улыбке такого трепетного ожидания, что пауза и рукоплескания напрашивались сами собой. Куршмид и Терра тоже собирались захлопать в ладоши, но услышали, как кто-то возится у входной двери, кто-то, у кого, очевидно, был свой ключ. Он вошел: Мангольф. Леа еще была вся ожидание душой и телом. Он направился к ней, сперва медленно, потом порывисто, взял ее руку с бедра, поцеловал и сказал сердечно: