Фрау Шрам

      Она согласно кивнула. Она была явно смущенна моим внезапным появлением и не знала, как себя вести со мной. Должно быть, так ведут себя женщины, когда в самый нежелательный момент появляются мужья (геологи или подводники.) Мгновение (за которое успевает подняться на четыре лапы Значительный), и моя соседка уже выработала стратегию.
      - Вы можете пока внести вещи ко мне...
      - Спасибо, я лучше пока их здесь оставлю и зайду посмотрю, что там в комнате...
      - Кажется, он уже спит.
      - Ранняя пташка. А по утрам он, случайно, в клозете не поет?
      - Илья, я только очень прошу вас... без насилия...
      - Что вы, что вы, Людмила...
      Приоткрываю дверь.
      Штабеля с фонариками уже нет (это можно было предвидеть, новому жильцу они ни к чему), комната кажется еще больше вытянутой, еще больше похожей то ли на гроб, то ли на папину каюту на "Геннадии Максимовиче".
      На круглом столе горит моя арестованная настольная лампа, повернутая к стене; муха стягивает рану между облитой светом стеной и разбросанными по всему столу газетами и пакетиками китайского супа-лапши.
      Поскольку карта Средиземноморья висела на стене почти напротив двери, и первым делом открывалась взору всяк входившего (до появления штабеля с фонариками), естественно, - я заметил ее отсутствие, лишь только порог комнаты переступил, вместо колыбели человечества с изречениями великих мира сего и моих институтских друзей, теперь только след от нее - прямоугольник над столом, над лампой и хлопотавшей мухой, прямоугольник, неожиданно открывший для меня истинный цвет обоев, оказавшихся грязновато-розовыми.
      Тот, кто занял мое место, спит спокойно на моей кровати, накрывшись моим пододеяльником (одеяло вытащил: жарко ему, северянину), положив голову на мою же подушку с моей же наволочкой. Спит он - головой в ту сторону, где у меня всегда было изножье (ты помнишь, Нина, как любили мы ставить мой маленький туристский телевизор прямо к себе в ноги?.)
      На вид ему двадцать три-двадцать пять, а может, столько, сколько мне, просто жизнь по-другому складывалась. Только взглянул на его лицо, тут же понял - он единственный ребенок в семье; в городе, откуда он родом (кажется, Свердловск - Екатеринбург) у него было если не все, то почти все, что только мог пожелать человек его возраста. Кого-то напоминает мне это лицо. Кого? Ну, конечно же, Хашима - такое же и красивое, и холеное, и наглое... Лицо Подлеца! (Человеку с таким лицом Москва сдастся без боя.)
      Во сне он сладко причмокивает, так, как если бы во рту у него собирался нектар. Может быть, во сне он хороший человек, выше себя, бодрствующего на двенадцать часов, может быть, во сне ему не двадцать восемь, а сорок два, он любящий отец, немного охотник, немного хранитель очага, немного преподаватель того самого института, который сам некогда окончил, - и, готовясь к очередной лекции, перечитывая "Ночные бдения" Бонавентуры, отводит взгляд куда-то чуть в сторону и представляет лицо одной из своих студенточек, очень похожее на твое, Нина, или, закрыв глаза (вот точно так же, как они у него сейчас закрыты), слушает "Мой конец - мое начало" Гийома Машо. Может быть, кто знает, ведь там, на оборотной стороне век, возможно все, возможно даже - он видит сейчас тот же самый сон, что видел я в поезде или в самолете: ведь мир прозрачен, мир порист и сквозист, и в момент, когда он принесет жертву, он проснется. (Кстати, почему он никак не реагирует на мое присутствие рядом с собой, почему не просыпается, а еще говорят, если долго смотреть на спящего, он непременно проснется. Спешу заверить - неправда, по крайней мере, не всегда.)
      Да, во сне, он может быть, действительно, другой, а вот наяву...
      Подхожу к письменному столу. И телевизор мой здесь, и магнитофон, и машинка моя трофейная, немецкая... В каретку вставлен лист бумаги; хоть ни одна буква не пропечатана, звериным чутьем чувствую - он пользовался ею, причем не раз, такие вещи именно чувствуешь и именно каким-то звериным чутьем... Серебряный крестик с цепочкой лежит на аудиокассетах, разворачиваю названиями к себе - мои вроде: Веберн, Пьяццолла, Малер ... Где Шнитке? Его же надо будет Нине отдавать! В магнитофоне остался? Не вижу, нет кассеты. Может, завалилась куда-нибудь. Беру крестик, иду к зеркалу, оно пока что на том же месте: на стене, где карта висела, только в углу, ближе к шифоньеру.
      Застегиваю цепочку, и вдруг под ногой хрустнуло. Нагибаюсь... Очки! Подаренные мне Христофором черепаховые очки!! Все же я их сломал. Поднимаю с пола две половинки. Починить их уже вряд ли удастся. Можно только одну половинку как монокль использовать на каком-нибудь очередном карнавале, в каком-нибудь новом сне... Поворачиваюсь к шифоньеру и вижу прямо на полу и скрученную карту, и фотографии культуристов, и стопку книг из институтской библиотеки, мои тетради, мои бумаги, записные книжки с начатыми и неоконченными рассказами... Значит, машинка моя ему нужна оказалась, телевизор тоже (пока японским не обзавелся), магнитофон, подушка, а все остальное можно в угол, приедет, пусть заберет, урод несчастный, свое добро.
      Я уже было кинулся будить, поднимать его с постели, когда в дверь просунулась Людмила, а за ней Маркиз-Значительный. Она подносит палец к губам, а потом тем же пальцем показывает, чтобы я подошел к ней.
      - Идемте...посидим...я уже стол накрыла, - говорит она шепотом, чем страшно раздражает меня, - выпьем за ваш приезд.
      "Накрыла стол" - это, конечно, сильно сказано, особенно после Баку с его гастрономическими изысками даже в самое шальное, шакалье время. На журнальном столике - Людмила относится к той категории разведенных женщин и вдов, которые едят, вернее, "кушают" или "питаются" исключительно на журнальных столиках, листая журналы мод и переключая каналы телевизора - "первое", "второе", литровая бутыль водки с "пэрчиком", морс, хлеб и большая пепельница, похожая на Колизей (приятного аппетита), по самый верх с окурками и семечной шелухой. Это была та самая пепельница, которую муж моей кузины купил на Тишинском рынке.
      Ну, думаю, раз приглашает, отказываться нельзя, тем более, Бог знает, когда еще свидимся и свидимся ли вообще, все-таки у меня с этой квартирой на Патриарших прудах столько связано.
      Значительный запрыгивает на диван.
      Людмила сажает меня в кресло. Наливает борща в тарелку. Вспоминаю о еде в своей сумке - мама снабдила, несмотря на мой строжайший запрет: "приедешь, хоть первое время будет что поесть", я не стал ее переубеждать, объяснять, что было бы вовсе не плохо иметь еще и место, где поесть, и что для Москвы это, быть может, гораздо важнее.
      Людмила недовольна тем, что я ставлю на столик баночку с черной икрой, большой пакет с зеленью, фаршированные баклажаны... Окончательно добивают ее котлеты в томатном соусе.
      - Вам что - не нравится то, чем я вас угощаю?!
      - Что вы, - говорю, - просто таким образом вношу свою лепту.
      После первой рюмочки - за мой приезд, за встречу, интересуюсь фонариками. Я упустил из виду, я не подумал, с кем у нее ассоциируются электрические фонарики. И тут началось...
      - Илья, скажите мне только честно, Христофор, действительно, ничего такого вам не говорил, когда вы с ним перед самым отъездом сидели? Вы же с ним очень долго о чем-то беседовали.
      Я делаю вид, что пытаюсь вспомнить, о чем вообще мы с ним тогда говорили.
      Пожимаю плечами. Нет, ничего такого не припомню. Самый обычный мужской треп.
      - Ну что вы, Людмила, - говорю, - неужели вы думаете, если бы он что-то такое сказал, я бы вам не передал по телефону еще из Баку.
      Она вздыхает. Насаживает на вилку котлету, приготовленную моей мамой, и кладет себе на тарелку. Еще раз вздыхает и кладет фаршированный баклажан.
      Я достаю сигарету. Тянусь к Колизею, набитому семечной шелухой, и вспоминаю, что Людмила курит только на кухне.
      - Курите, курите... - Она наливает себе и мне.
      Я думаю, что мне уже хватит пить. Людмила не замечает моего жеста.
      - С тех пор, как этот мерзавец оставил меня, а меня никто так не оставлял, я курю и здесь, и на кухне, я вообще стала много курить.
      - Да, но... выглядите вы ничего. - Я чокаюсь и закуриваю, и ругаю себя за то, что сам же навел ее на продолжение бакинского телефонного разговора.
      Закусив баклажаном, Людмила говорит:
      - Что значит "ничего"?
      О, думаю: попался после двух рюмок.
      - То есть, я хотел сказать, вы очень хорошо выглядите. По вас совершенно не видно...
      - ...что меня бросили, оставили...
      -...что вы стали больше курить...
      -...как никто никогда не оставлял?!
      Она опять наливает. Я опять прикладываю руку к груди, показывая, что больше не могу. Она опять не замечает моего жеста.
      - Куда я только не звонила. И на работу к нему, в офис, и домой, и на программу "Третий глаз", всех его клиентов на ноги подняла.
      - Может, ему срочно пришлось бежать из Москвы. Вы же знаете, какое сейчас время. У человека свой бизнес, такая клиентура...
      - ...только не надо мне про его бизнес!! - Людмила сбрасывает Значительного с колен. - Оставил меня со своими фонариками один на один. Он же знал, какое у меня материальное положение. Я ведь у людей деньги заняла под его идею. Парад Планет. Эра Водолея. Год Хаурватата. Хорошо, что половину партии у меня уже приняли в магазине "Свет" на Арбате. А с другой половиной я даже не знаю, что делать! - Маркиз снова запрыгивает к ней на колени.
      - Я вспомнил, о чем он мне говорил.
      - Да?! - Людмила сильно прижимает к себе кота.
      Сросшийся с любимой хозяйкой, Значительный от блаженства втягивает башку в черную шубу.
      - Он говорил... что конец лета - время особого влияния Большой Медведицы. А еще он говорил, что наше истинное живет в нас, мы рождаемся с этим, но почему-то всю жизнь ищем дорогу к нему.
      - Красиво... Очень. И очень похоже на Христофора, только это не Христофор. Это Илья.
      - Ну и что, - говорю, - разве вы не это хотели услышать?
      С чего это вдруг меня понесло?
      - Нет, сегодня я хотела услышать правду. Как ни странно, Илья, как ни странно. Я хотела услышать правду, а услышала очередную ложь.
      В глазах ее, до того слегка сонных, вдруг вспыхнули влажные огоньки, напоминавшие о дожде на улице. Я сразу понял, дело не только в трех выпитых рюмках. Сейчас она сделает мне предложение - жить в чулане (сколько я захочу, а на самом деле, сколько она захочет) в обмен на помощь в скорейшем распространении фонариков.
      Можно сказать, что я угадал; не так прямо, не так в лоб, но, по сути, попадание почти стопроцентное.
      Я согласился помочь, более того, я даже согласился пойти с ней завтра на улицу Берзарина, я вспомнил, что недалеко от парикмахерской есть магазин электротоваров, и достаточно большой, а вот жить в чулане я отказался.
      Блеск и влага в ее глазах все не проходили, она даже начала недвусмысленно поглядывать на меня. Мне только этого не хватало! В общении с женщинами типа Людмилы ссылки на мигрень, усталость и т.д. и т.п. уважительными причинами не являются. У меня был только один-единственный выход. Причем очень скоро я понял, что время тратить уже нельзя.
      Чуть-чуть опережая события, я предложил выпить на "ты".
      Мое предложение было воспринято более чем положительно.
      Я быстро вылил морс из стаканов назад в графин. Наполнил их горилкой до краев.
      Встал.
      Она тоже поднялась.
      Я подошел к ней. В глазах ее мелькнуло сомнение, тут же сменившееся удалым и многообещающим: "эхма, была-не была", к тому же я нажал на нее, меняя тембр голоса:
      - До дна, - говорю, - до дна, Людочка.
      Сплетя руки, мы поднесли стаканы ко рту...
      В моей жизни не было поцелуя более долгого и более целомудренного.
      Тот, кто был за моей спиной, сейчас, верно, заквохтал от удовольствия.
      На диван мы приземлились, как два голубка.
      Я услышал далекое украинское тепло далекой и чужой мне женщины, биение соблазненного вдовьего сердца.
      Значительный включил свой трансформатор, трется то об меня, то об Людмилу. Он за, он не против, он уже простил всем все. Ах, добрая кошачья душа.
      - Я сейчас, - сказала она шепотом, - пойду только взгляну, Аленка уснула.
      Я ждал ее пять минут, десять, пятнадцать, я с большим аппетитом уплел мамины котлеты, еще и еще раз отметив, что кулинарных способностей она не потеряла, я запил украинскую водку морсом, я даже успел покурить, после чего, взглянув на часы, и убедившись, что звонить Нине еще не поздно, это для нее время детское, вышел в прихожую.
      Набрал номер. Жду. Никто не подходит. Хотел уже дать отбой, как трубку подняли. Это был муж Нины, человек, к которому я одновременно испытываю и жалость, и уважение. Когда он снимает трубку, мне почему-то всегда становится не по себе, я начинаю бекать-мекать, а его мое косноязычие забавляет.
      - Здравствуйте, - говорю я и понимаю, что выпитый одним махом стакан водки, освободив меня от одного состояния противоречия, делает заложником другого.
      - Здравствуйте, - говорит он.
      Гриша старше Нины лет на тридцать, но его никто не называет по имени-отчеству. Для всех институтских ребят, он просто Гриша, муж Нины, и никогда - Григорий Алексеевич, профессор с мировым именем, член ряда академий.
      - Это Илья вас беспокоит.
      - Узнал, узнал.
      - Мне бы Нину...
      - Нету, в Переделкино она. На даче... у своей подруги. Приедет что-нибудь передать?
      - Нет-нет, ничего такого... я просто сегодня прилетел из Баку, хотел узнать, как поживает ее черепашка. Сколько листов пробежала.
      - Да вроде, закончила уже. Вот как раз уехала на дачу вычитывать.
      - Извините, Гриша, за поздний звонок.
      - Бог с вами, Илья, что вы.
      - До свидания.
      - До свидания, до свидания. Звоните, если что.
      Мне казалось, что Гриша, Григорий Алексеевич, всегда догадывался о наших с Ниной отношениях, после сегодняшнего звонка я в этом просто уверен, я в этом так же уверен, как и в том, что тот тип пользуется моей печатной машинкой.
      Из комнаты Алены, ударившись об дверь, вылетает Значительный, буквально через несколько секунд, воспроизведя почти тот же звук, проносится в туалет Людмила.
      Я иду на кухню покурить. Когда она выходит, я спрашиваю:
      - Как вы?
      - А разве мы теперь не на "ты"?! - Она включает свет в ванной комнате.
      - Извините, забыл.
      - Хм... ничего себе. - Она проходит в ванную и не закрывает за собой дверь.
      Когда выходит, помогаю ей дойти до комнаты, разложить диван, заботливо накрываю пледом, как накрывают больного врачи; я хорошо понимаю, что этого мало в сложившейся ситуации, но, к сожалению, ничем другим помочь не могу.
      - Илья, - говорит она мне, - вы, собственно говоря, можете лечь, где хотите.
      Никогда бы не подумал, что можно так акцентировать вводное предложение.
      - Мы же, кажется, теперь на "ты"?..
      - Лучше поставьте чайник, - сказала она с грустью.
      Открываю дверь чулана. Если мне не изменяет память, когда-то здесь между тумбочкой с зеркалом и кухонным ящиком стояла раскладушка Марии Осиповны.
      Пробую нащупать выключатель (обычно он проворачивается и всегда, когда включаешь свет, такое ощущение, словно ты заводишь будильник.) Я крутанул по часовой стрелке раз, другой - и тусклый желтый свет облил (как во фламандской и голландской живописи семнадцатого века) штабель с фонариками. Сразу видно, что их перекладывали, по-другому чертежу возводили; думаю, что причина перестройки всего сооружения, - тот, кто занял мое место, а вовсе не я: Людмила хорошо знает мой характер, и прекрасно понимала, что на чулан я не соглашусь, даже если мне негде будет жить.
      Смотрю на большую "М". Она еще больше, еще жирнее, чем те, что были на штабеле в моей комнате.
      Господин Мустакас, уважаемый магистр, где вы? Неужели подались в бега? А может, вернулись в Крым, живете себе спокойненько в Алуште, в Ялте или в Никите?! Вас пригласили директорствовать в том самом Доме отдыха, в котором... Тогда я отведу взгляд куда-то чуть в сторону, и мы поговорим с вами отсюда из Москвы о пороках, о тонкой грани, мужчинах и женщинах, о тех, кто отыскал уже свое лицо и кого никогда, никогда больше не назовут другим именем. Христофор Арамович, должен признаться, мне вас страшно не хватает. Вас и Нины. Вы знаете, вот я вернулся и... мне кажется, я понял, начинаю понимать настоящих мужчин - ОХОТНИКОВ-ХРАНИТЕЛЕЙ ОЧАГА. Из всех возможных вариантов активирования реакции, отступившей внутрь тела и продолжающей существовать в нашем подсознании, - лично я теперь отдаю предпочтение игровой терапии и главным в игре, затеянной нами, магистр, считаю СТИЛЬ, СТИЛЬ, как способ существования в изолгавшемся мире. Думаю, Нина будет со мной согласна, ведь не случайно же она подбросила мне это эссе, а сама укатила в Переделкино, на дачу, которую снимает Сережка Нигматуллин. Я знаю, в этой игре, начавшейся с междугородного телефонного звонка, случались моменты, когда мне казалось - я терял чувство СТИЛЯ, но зато теперь я точно знаю, что в прибитом моим прадедом, Самуилом Новогрудским, "мезузе", - все на месте, все верно, все правильно. К сожалению, Христофор Арамович, я не смог снять "мезузе" с дверного косяка и забрать с собой, по той простой причине, что дом покидаю не последним, - последней, по-видимому, уедет моя мама, когда от Баку до Москвы станет дальше, чем от Москвы до города Ебби-бу. (Есть такой город Христофор Арамович, есть, на той карте, которую сняли уже со стены.) Кто-то из очень-очень богатых, тех, кого ошибочно считают полновесными мужчинами, купит весь третий этаж дома что на Второй Параллельной, 20/67, все три двухкомнатные квартиры (нашу, Наны, Наргиз), объединит в одну, сделает евроремонт (азербайджанские мастера, занявшие место знаменитых армянских мастеров, выбросят "мезузе" вместе с мусором), в нашей гостиной будет бить фонтан, - богатые восточные люди любят начинать новую жизнь на новом месте при фонтане и красных рыбках. Шум от воды и движение рыб в воде спасают от ненужного проникновения чужого прошлого. Да. Точно. Фонтан на том месте, где у нас стоял когда-то обеденный стол.
      Я нашел раскладушку, я ставлю ее между фонариками и шкафом с зеркалом; теперь я могу лечь и закрыть глаза.
      Было бы не плохо закончить, "закруглить" роман словами: "закрываю глаза", но лечь без подушки...
      Я снова иду в свою комнату. Подхожу к кровати, смотрю на него и думаю: у кого больше преимуществ, у тех, кто бодрствует или у тех, кто спит? Знаю надо бы описать это холеное лицо с красивым девичьим ртом и закругленными ресницами хотя бы двумя-тремя штрихами, хотя бы чуть-чуть, - но в конце романа уже не хочется уделять внимание проходному персонажу, к тому же... руки сами просят тычка дать.
      Наконец, я вырываю из-под него подушку, наслаждаясь этим мгновением.
      Он вскакивает, ничего не понимая, смотрит на меня; потом, догадываясь, кто перед ним, кривит рот и говорит:
      - Э, поаккуратней!! - Надо же, он еще не оставляет попыток вернуть под свою голову мою подушку, тянет руку, хватается за нее...
      - Поаккуратней, - говорю, - я только рога отшибаю. Знаешь кому?! - Вырываю у него из рук подушку, замахиваюсь ею... и иду в чулан, у двери останавливаюсь: - Подойдешь к моей машинке, за себя не ручаюсь. - Хлопаю дверью.
      Только устроился на раскладушке и попробовал закрыть глаза, как кто-то стучится в дверь.
      Да. Стучат. Энергичный ритм напоминает Песнь Тореадора.
      - Илюша, Илья. - Людмила приоткрывает дверь, первым в чулан бесшумно входит Значительный.
      С трудом подбирая слова, она говорит мне: "Только что он... - показывает на стенку, - вызвал милицию". Она говорит мне: "У вас... есть... буквально пара минут". Лицо руками закрыла, как будто света яркого не в состоянии перенести, и бубнит через руки исцарапанные котом: "Я - в дугу, Илья... вы - в дугу... Они увидят фонарики, а у меня ведь никаких накладных". И плачет, и плачет навзрыд: " ... Аленка дома... Не хочу лишней грязи... Хочу правды... Устала..."
      Я знаю, Людмила лжет. Новый жилец не вызывал никакой милиции. И насчет правды лучше бы помолчала. Людмила просто мстит Христофору, не позволившему этой женщине когда-нибудь выгнать себя вот так вот, на ночь глядя. Людмила мстит, во-первых, потому, что она женщина, а все мужики, как известно, сволочи, во-вторых, ей почему-то кажется, что перед тем, как свалить от нее, Христофор поделился со мной, а я не предупредил ее.
      - Я ушел бы утром или днем. Собрал бы вещи, сделал бы необходимые звонки.
      Людмила не соглашается. Решила поиграть немного в роковую женщину. Смотрит то на меня, то на штабель с фонариками, улыбается шлюшьей улыбочкой и отрицательно качает головой. Она улыбается и качает головой так, как если бы перед ней стоял не я, а Христофор.
      Выхожу на улицу.
      Из распахнутого окна на меня глядят сонный пудель и та юная особа, с которой я когда-то наматывал по утрам круги на Патриарших.
      Кто она, эта бегунья, чем занимается, как зовут ее - я уже, видимо, никогда не узнаю. Зато не прошло и полугода, как выяснилось, что девушка живет в этом доме. На первом этаже. У нее розовые занавески и подушечка на подоконнике. Наверное, она умеет печь пироги и закручивать соленья под голос диктора информационной программы "Вести". И женщина, которую я сегодня встретил в парадном у почтовых ящиков, по всей вероятности, ее мама, и лифт ей был совершенно ни к чему, когда она говорила: "Поезжайте, поезжайте". И сонный пудель в окне подтверждает это. Да. Точно.
      Тихо.
      Тишина такая, что хочется расколоть что-то вдребезги. Еврейская тишина. Печальная тишина.
      - Меня зовут Илья! - кричу я девушке и вставляю в глаз монокль - половинку от черепаховых очков.
      Она улыбается, она прикладывает палец к губам. Она всем сердцем за тишину, но...
      ...Пудель заливается лаем.
      Девушка разводит руками и закрывает окно. Ей кажется, что мы еще увидимся. Кто знает, может, она и права.
      Я выбрасываю сломанные очки. Когда-нибудь я пройду по этой улице и найду их вдавленными в асфальт, и место это будет для кого-то "культурным слоем", местом становления МУЖЧИНЫ-ОХОТНИКА-ХРАНИТЕЛЯ ОЧАГА, а для меня оно - радуга над Ливадийским дворцом, мой конец - мое начало.
      Моросит дождь - из тех, что неожиданно начинаются и неожиданно обрываются.
      Я иду не спеша по Малой Бронной. Я не знаю, куда иду, куда мне лучше идти, знаю только - надо добраться до утра до чего-то нового, а там поглядим, там посмотрим. В этом "поглядим-посмотрим", в этом взгляде, отведенном куда-то чуть в сторону, я уже без помех свыше Илья Новогрудский. Я иду по улице, по которой шагает вместе со мной мой роман. Эта улица, и эти фонари, и дождь, и мой роман говорят мне, что у меня нет другой дороги, кроме той, по которой я иду.