Ковчег для незваных

      - Заходи, не укусит, - Носов легонько подтолкнул его к дому. - Как войдешь, дверь по левую руку, а я покурю покуда. Главное - молчи, пускай позудит, он это любит, позудит, позудит и отпустит. С Богом!
      После слепящего света поляны в прихожей было, как в погребе. Федор почти на ощупь отыскал нужную дверь, постучал. За дверью некоторое время стояла тишина, затем глухо отозвалось:
      - Войдите. - Майор сидел, шинель на плечах, глядя куда-то сквозь Федора, вялым жестом пресек попытку гостя доложить по форме. - Отставить. Садитесь. - И сразу, без всякого выражения на лице, сухо, затверженно, с каждым словом всё уходя и уходя долгим взглядом в самого себя: - Органы, Самохин, - карающий меч революции, глаза и уши нашей партии. Внутренний враг сегодня действует у нас в тылу заодно с врагом внешним, под угрозой завоева-ния великого Октября. Международная гидра задумала вновь навязать нашему рабочему классу и трудовому крестьянству царя, помещиков и капиталистов. Одним словом, - закончил он буднично и почему-то мотнул затылком на портрет Дзержинского, одиноко висевший у него над головой, смотри в оба. Всё, что делается на объекте, - военная тайна. Что видишь, что слы-шишь, тут же забудь, выброси из головы. Любое разглашение трибунал, вплоть до высшей меры. Ясно? Насчет обязанностей Носов просветит. Зайдите сейчас к врачу, дверь напротив, покажитесь для порядка. Идите.
      Еще до того, как Федор ее увидел, вернее с того момента, когда Носов упомянул о ней, его не оставляло смешанное чувство смутной тревоги и преддверия какой-то вещей для него неожиданности. И стоило Федору увидеть ее, чтобы предчувствие лишь укрепилось и обрело явь: перед ним оказалась рослая и ровно в меру этого роста полная женщина лет тридцати с насмешливо властным выражением на крупно и ладно вылепленном лице. Темные волосы, уложенные в высокий пучок, венчали ее упрямой посадки голову, словно корона.
      - Здоров, как бык, - отводя от его груди стетоскоп, добродушно хмыкнула она, - можешь облачаться. Жить тебе и жить, солдат, до ста лет, если раньше не умрешь. Из деревни, видно? - Ее насмешливость не обижала, скорее подзадоривала, вызывала на разговор. - Откуда, из какой области?
      - Тульский. - Федор невольно заражался ее тоном. - Нас еще самоварниками зовут.
      Она коротко колыхнула всем телом, просияла уверенным обликом, младенчески обнажая две ямочки на щеках, одну - на подбородке:
      - Ладно, топай, самоварник, служи Советскому Союзу, тебе к докторам рано ходить, а так, на огонек, заглядывай, тоска здесь, не приведи Господи, зеленая.
      Она снисходительно, как маленького, погладила его по стриженой голове. И это ее бездумное движение вызвало в нем такую жаркую волну ребячьей благодарности, что он, боясь расплакаться, опрометью бросился прочь.
      Носов подался Федору навстречу, нетерпеливо приплясывая: парня заметно распирало тряское любопытство:
      - Ну как? - Он кивнул в сторону дома. - Хороша парочка: баран да ярочка? Друг дружки стоят! Живут, как кошка с собакой, только виду не показывают. Чегой-то у них промеж себя давно тянется, думаю так, с довойны еще, катавасия какая-то. - Прищурил белесые ресницы, вопросительно воззрился. - Зазывала, небось? Не связывайся ты с этим делом, погоришь, как швед. Тут до тебя много перебывало, все на фронт загремели, у этого майора не забалуешься, мягко стелет да жестко просыпаться. Пойдем-ка лучше к механику, с им веселее будет, хотя тоже пыльным мешком из-за угла трахнутый...
      Они обогнули дом и задним ходом, через террасу, поднялись по шаткой лестнице в мезонин, сплошь заваленный горами летней рухляди. На всем здесь лежал налет тлена и запустения: беспорядочная мешанина мебельного лома, пыльного тряпья и паутины.
      - Леонид Петрович, - опасливо позвал Носов, заговорщицки подмигнув спутнику, - спите?
      В дальнем углу, справа от единственного окна, натужно заскрипели пружины, потом на фоне оконного света проявилась взлохмаченная голова без лица. Постепенно привыкая к полумраку, Федор разглядел на слитном пятне этой головы пухлые или распухшие губы в обрамлении недельной щетины, над ними - нос картофелиной и глубоко запавшие светлячки глаз. Прежде чем он услышал голос, на него потянуло запахом устойчивого перегара.
      - А-а, это ты, Никола, подгребай давай. - Голова исчезла, откачнувшись в темь, снова тяжко скрипнули пружины. - Здесь вроде еще осталось малость, добьем.
      Когда глаза Федора окончательно освоились с пыльным сумраком, он разглядел в углу под окном старый диван без спинки, кое-как застеленный армейским одеялом, а на нем сильно помятую похмельем фигуру с полупочатой бутылкой в руках.
      - Следующий прибыл? - Губы среди щетины раздвинулись в хмурой ухмылке. - Так сказать, еще один эксперимент. Посмотрим, посмотрим, хватит ли вас, дорогой товарищ. - Он извлек откуда-то из-под себя погнутую вкривь и вкось кружку. - А пока садитесь, дорогой товарищ, обмоем, так сказать, ваше прибытие. Приборов больше нет, привыкайте, дорогой, по очереди.
      Куцая выпивка слегка ударила в голову, но к разговору не расположила. Только механик, замыкаясь в хмельном кругу, отрешенно светился дальними видениями:
      - Вот помню, в Гори ребята с моста прыгали... - Но, видно, живо представив себе, как они - эти ребята - прыгали с моста в Гори, он счел тему исчерпанной и умолк до следующего воспоминания. - Когда я увидел ее в первый раз там, в Краснодаре...
      Кого и как он увидел в Краснодаре, слушателям оставалось догадываться. В конце концов механик сомлел, откинулся на спину, и по щетинистому его лицу разлилась блаженная дремота: наверное, в эту минуту ему мерещилась еще одна радужная картина прошлого, которая уже не нуждалась в свидетелях со стороны.
      На обратном пути Носов беззлобно жаловался Федору:
      - Видал компанию? Считай, четвертый месяц с ими валандаюсь, и конца краю этому не видно. Правду сказать, служба тут - не бей лежачего: три печи вытопить да за мотором присматривать, вон возле стожка под маскировкой прячется. - Федор проследил его взгляд: в противоположной части поляны, впритык к лесу, стоял затянутый маскировочной сеткой одинокий "кукурузник". - Харчи из поселка возят, стирка тоже там; одно слово - солдат спит, служба идет, жить можно. Чего я на фронте том не видал, нынче дураков нету. Обойдешь сегодня в ночь это хозяйство разок-другой и спи себе до третьих петухов, а завтрева мой черед... Только от кого тут караулить, кругом оцепление на оцеплении, оцеплением погоняет.
      Поздним вечером Федор вышел в свой первый обход. Осенняя темь матерела, набирала силу, круто сгущая холодеющий воздух. Время от времени то тут, то там от стылой бездны отрыва-лась звезда и, рассекая небо наискосок, осыпалась, исчезала в ночной черноте. Всё кругом дышало ровным покоем, жилой глубиной и мирной безмятежностью. Даже не верилось, что где-то совсем рядом вытягивался фронт, может быть, самой большой на этом веку войны.
      "И сподобило же тебя попасть сюда, Федя, - подвел он черту минувшему дню, - не сносить тебе тут головы!"
      5
      Погода установилась ясная, с ранними заморозками, с солнечной капелью в полдень, с зябкими туманами по вечерам. Обязательства у Федора оказались и впрямь несложными. На рассвете он, наскоро перекусив, отправлялся в лес, рубил сухостой на дрова, загружал и растапливал две печи - у майора и врачихи - в большом доме и шел отсыпаться до самого обеда к себе в караулку. В те часы, когда Федор управлялся, оба еще спали, а потом спал он, после чего каждый из них закрывался на своей половине, и поэтому за два дня жизни на объекте ему так и не удалось толком увидеть их, не то что перекинуться словом. Вечерами, обходя хозяйство, Федор подолгу вглядывался в светящийся проем ее окна, но зайти, сколько себя ни уговаривал, все-таки не решился.
      "Не по тебе дерево, Федя, - отмахивался он от соблазна заглянуть в манящую пропасть, - только на смех подымет".
      На третий день утром, возвращаясь из леса, он на крыльце большого дома нос к носу столкнулся с черноволосым парнишкой, почти мальчиком, в спортивной паре и парусиновых тапочках на босу ногу. Тот, деловито поздоровавшись, сбежал по ступенькам, сосредоточенно занятый на ходу гимнастикой. "Не поможет тебе, друг, твоя физкультура, - усмехнулся про себя Федор, глядя на его щуплую, даже тщедушную плоть,- попроси лучше маму родить тебя сызнова".
      Майор, против обыкновения, оказался на месте. Тут же находился и механик, на этот раз выбритый до синевы, в заношенной, но щегольской кожаной куртке, из-под которой виднелась новенькая гимнастерка с сержантскими треугольниками в голубых петлицах.
      - Вот что, Самохин, - майор впервые окинул Федора оценивающе осмысленным взглядом, - поступаешь в распоряжение Лялина. С сегодняшнего дня каждое его слово для тебя - приказ. На объекте состояние боевой тревоги номер один. Ясно? Выполняйте.
      По дороге механик морщился похмельно тяжелым лицом, говорил отрывисто, в сердцах:
      - Чудит на радость маме, чмур недоделанный... Поможешь заправить, - он боднул воздух впереди себя, - эту керосинку, вот и вся твоя, дорогой товарищ, тревога номер один. Остальное - моя забота.- Вяло копошась вокруг самолета, он продолжал тихонько поругиваться и вор-чать. - На нем не только в тыл врага, на нем дышать страшно, вот-вот развалится... Конашевич сумасшедший, вот и взлетает... Этот Конашевич и на швейной машине взлетит... Нашли дурака, вот и пользуются... Иди себе, солдат, не путайся под ногами, лучше выпей с Николой, больше пользы будет.
      - Мне приказано, я и путаюсь, - обиделся Федор. - Начальников много, а я один.
      Механик повернулся к нему всем корпусом, виновато поморщился, сказал тихо, печально, назидательно:
      - Человека с похмелья понимать надо, солдат, человек в это время не в себе находится, человек в это время в мятежных сферах витает, его дух разрушения жаждет... Чу! - внезапно встрепенулся он: неподалеку, среди леса, возникло сбивчивое тарахтение мотора. - Еще один гроб на колесах грядет, Конашевича на заклание тащат.
      По дороге, ведущей из леса, вперевалку выкатилась знакомая Федору полуторка и вскоре заглохла перед крыльцом караулки. Тут же от машины отделился человек в коже с головы до ног и почти бегом направился к ним через поле.
      - Леха! - он еще издалека принялся размахивать летным шлемом над собой. - Не дрейфь, за счет фанеры взлетит, она легкая! Здорово, Леха!
      Появление гостя преобразило механика: глаза его ожили, приобрели блеск, плечи выпрями-лись, на опавших щеках проступило нечто вроде румянца:
      - У тебя, Вовчик, и без фанеры взлетит, здорово! - Лялин бросился к нему навстречу, они обнялись и так, обнявшись, принялись неуклюже тискать друг друга. - Прогреем разок-другой, захлопочет, как миленькая, не таких в чувство приводили.
      - Давно мы с тобой не пили, Леха, - удовлетворенно похохатывал гость, - вернусь, напьемся - нальемся в драбадан!
      - В доску!
      - В лоск!
      - В дымину!
      - В стельку!
      - В дрезину!
      Они, видно, повторяли эту игру не в первый раз, в чем угадывался какой-то особый, понятный только им двоим смысл, отчего их разбирало еще большее веселье.
      - В зеленого змия!
      - В него, ползучего!
      Потом они втроем сидели в караулке, коротая время за чайком, под который Конашевич щедро одаривал их своей смешливой говорливостью:
      - В полку ребята писают под себя кипятком: новые машины пришли. Старье на турецкую границу отправляют. Может, наконец, воевать начнем, а то не война, а сплошные поддавки, только людей гробим. И каких людей! Кадровых ассов на удобрение переводим, сердце кровью обливается! - Он вдруг погас и ожесточился. - Ваши тоже чудят. Куда их там, этих сосунков, забрасывать? Им еще в "казаки-разбойники" играть. С первого курса берут: айн, цвай, драй да хенде-хох, вот и весь ихний ин-яз. Бросают, как горох на камень: глядишь, прорастет. Да не прорастет ведь! - Его даже перекосило. - Перестреляют, как куропаток!
      Носов с шумом объявился на пороге, всей своей выправкой выказывая услужливую исполнительность:
      - Товарищ старший лейтенант, к майору!
      - Начинается волынка, - нехотя поднимаясь, ухмыльнулся тот, поговорить не даст, черт полосатый! - И уже за дверью: - Ждите, мужики, скоро вернусь...
      - Человек! - глядя ему вслед, механик торжественно поднял палец вверх. - Мы с ним вместе взлетали, вместе падали, вместе из окружения выходили. Да где там выходили, он меня на себе выволок. Я за ним с закрытыми глазами куда угодно, в огонь и в воду. Теперь таких раз-два и обчелся, теперь такие, как мамонты, вымирают, скоро совсем не останется, ценить надо, дорогие товарищи.
      - Чего говорить, - поспешно согласился с ним Носов: он, по всему судя, готов был соглашаться со всем и с каждым, если это не требовало от него обязательств или усилий, - старшему лейтенанту палец в рот не клади, с головой мужик.
      Механик брезгливо скривился, сузил глаза и посмотрел на солдата так, как смотрят на что-то крохотное, почти неразличимое:
      - Топчешь планету, Носов, а зачем? Какой палец, какой мужик, какая еще голова? Я тебе про высокие материи толкую, про жизнь и смерть, про родство душ, а ты ко мне со своими прибаутками лезешь. Эх, колхоз! - но тут же смягчился: - Ладно, садись, слушай, хоть ты этого и не заслуживаешь... Сбили нас под самым Львовом...
      Это была история, точь-в-точь похожая и непохожая на десятки других, подобных же, из тех сотен, что довелось выслушать Федору горьким летом войны. В ней тесно переплетались правда и вымысел с терпким привкусом пережитого страха, скрытого стыда и восхищения собою. В ней два человека, прячась, плутая, путаясь в трех соснах, словно зачумленные, чураясь жилья и дорог, пробирались в ту сторону, откуда поднималось солнце, а оно светило им навстречу - долгое, палящее, безжалостное. Скорбное солнце начала войны...
      Конашевич вернулся, когда поле и лес за окном медленно растворялись в густеющих сумерках, тепло земли отлетало к студеным высям, где уже изрядно и резко высыпало: две временные поры пересекались друг с другом на стыке дня и ночи, и зима заметно одолевала.
      - Замучил, лягавый, - он остервенело сплюнул,- делать ему нечего, мильтону. Подъем, братва, труба зовет, через час-полтора можно взлетать, начальство уже на месте...
      К самолету двигались молча: атмосфера сугубой важности происходящего настраивала их на несколько торжественный лад. У них на глазах и с их участием совершалось некое таинство, секретное действо, запретный обряд. И обряд этот обязывал каждого из участников к известному самоограничению или жертве, что сообщало им чувство сослужения с чем-то куда более значительным, чем каждый из них сам по себе.
      На месте их уже ждали. Майор выступил из темноты, забубнил вполголоса:
      - Пора, время не терпит. Товарищ старший лейтенант авиационной службы, вы готовы к выполнению боевого задания? Рядовые Носов, Самохин, собирайте костры для посадки: ровно через два часа пятнадцать минут машина будет обратно. Ясно?
      - Ясно, - буркнул Конашевич и нырнул в темь, к самолету. - Не маленькие, а насчет "обратно" расписание у Всевышнего. - И затем к механику: - Гляди в оба, Леня, взлетаю вслепую.
      И слился с крылатым силуэтом.
      - Копни сенца посуше, - шепнул Носов Федору. - Я хворосту подтащу, разложим в разных концах, зальем бензинчиком, полыхнет за милую душу. Иди, иди, - тихо и, как показа-лось Федору, с особым значением гоготнул он, - не боись.
      Но едва расплывчатое пятно копны выделилось перед ним из лесного сумрака, как навстречу ему оттуда же выпростались и поплыли, переплетаясь, два голоса:
      - У меня это в первый раз было, честное слово, Поля...
      - Я знаю.
      - Разве это можно знать?
      - Можно. Я старая, я все знаю.
      - Какая же ты старая, десять лет - не разница.
      - Еще какая! Это тебе сейчас кажется, что немного, пока молодой, а повзрослеешь, сразу заметишь.
      - Я тебя всё равно не забуду, Поля.
      - Спасибо, милый.
      - Я к тебе вернусь.
      - Возвращайся, я ждать буду, обязательно возвращайся, кого же мне ждать еще...
      - Правда, Поля?
      - Правда, правда, Миша, чистая правда...
      Ночь отозвалась голосом майора:
      - Лейтенант Гуревич, вы готовы? Пора.
      В темноте зашуршали сеном:
      - Есть, товарищ майор!.. До свиданья, Поля, теперь надолго, пока война не кончится.
      - До свиданья, Миша, береги себя, смертей много, жизнь - одна.
      - Только для тебя, Поля, только для тебя. Жди...
      Сначала в Федоре все замерло, затем оборвалось, перехватив горло обжигающе удушливым колотьем. Еще вчера, смутно прозревая только что случившееся, он всё же не ожидал, что это произойдет так внезапно, так близко, так до унизительности обыденно. "Так вот оно, однако, как бывает, Федору казалось, что он задыхается, - будто и вправду птичий грех!"
      Остальное доносилось до него уже сквозь яростный шум в ушах и легкое головокружение:
      - От винта!
      - Мотор!
      - Поехали!..
      Под свист рассекаемого воздуха и стрекот пропеллера крылатая тень выскользнула на осве-щенную молодой луной поляну, стремительно уменьшаясь, пронеслась по ней и в следующее мгновение трепетно взмыла над зубчатой кромкой леса, а вскоре безраздельная тишина снова заполнила собою ночь.
      И лишь после этого в глуховатом голосе майора прорезалась снисходительная нота:
      - Ладно, хлопцы, примете машину и можете быть свободны, отсыпайтесь, хоть до обеда. - И вдруг тоненько, почти жалобно: - Товарищ Демидова, куда вы, подождите!.. Полина Васильевна!.. Полина Васильевна! - Голос его звучал всё дальше и глуше. - Полина!..
      Устраиваясь около Федора, Носов долго шуршал сеном, сопел, сплевывал, хмыкал и, наконец, прорвался:
      - С Лялиным пошла, да от него какой толк, ему бы только выпить. Вот эдак кажинный раз, майор за ей, она - от него, не баба, а стервь, веревки из нашего брата вьет, а посмотреть - не лучше других, одна стать - тела много, а вот ведь присушивает. Путается с кем ни попадя, а с майором чистый зверь. Думаю, назло ему и путается-то. С чего это у них пошло, не знаю, только волынка ихняя давно тянется, это точно.
      Он помолчал коротко, вздохнул. - Говорю тебе, Самохин, не встревай ты в этот омут, костей не соберешь. - И заторопился: - Давай-ка теперь загодя поставим метки, запалить потом - плевое дело.
      Но и работа не отвлекла Федора от его навязчивого наваждения: он по-прежнему не мог думать ни о чем другом. В его жизни, и он был уверен в этом, такого еще не встречалось. Правда, жизни позади набралось - воробью по колено, оттого, кроме школьных писуль да случайных обнимок на посиделках, ему и вспоминать нечего было по этой части, а сейчас он чувствовал себя так, будто его долго и остервенело били: в нем болело, ныло, саднило всё сплошь, с корешков волос до ног. Федора трясло от одной лишь мысли, что с нею мог быть кто-то другой, до него...
      Звук возник сразу, из ничего, и повис, разрастаясь над лесом.
      - Пали! - не то крикнул, не то выдохнул Носов. - Я с того конца, ты с этого.
      И кинулся прочь. Через минуту поляна озарилась пляшущим пламенем нескольких костров. В их неверном свете наискосок через поле бежал механик, приплясывая на ходу:
      - Труби сбор, братва, пить будем! За Конашевичем не останется, гульнем по буфету!
      Звук всё нарастал, приближался, стекал книзу, пока, наконец, подсвеченная спереди и с нижних боков птица не появилась над лесом.
      Весело урча, она устремилась к ним, перед самой поляной резко осела, качнулась, колеса ее, легонько подпрыгивая, заскользили по траве. С чихом и тарахтеньем машина подрулила к стоянке и умиротворенно заглохла.
      - Задраивай, братва, эту керосинку и айда пить! - В два прыжка Конашевич оказался на земле, извиваясь в объятиях механика. - Замерзли, надо думать, в ожидании выпивки?
      Возня с маскировкой заняла у них не более получаса, после чего они гурьбой подались в караулку, где старший лейтенант достал из привезенного еще утром рюкзака обещанное угощение: три бутылки спирту и увесистую банку тушенки.
      - Займись, Носов, это по твоей части, - Конашевич устало увядал. Обмоем еще одного моего крестника, чтоб ему повезло.
      Начинали молча, без тостов, будто отбывая обязательную повинность. После третьей душа переполнила грудь, сердце оттаяло, слова попросились наружу. Первым не выдержал тот же Конашевич.
      - Вроде я здесь ни при чем, - понесло его, - приказано, выполняю, а вот тут, - он ткнул себя кулаком под сердце, - болит, будто я этого птенца сам в расход послал. Не могу больше, не полечу! Пусть судят: больше вышки не дадут, дальше фронта не пошлют. Я не лягавый, я - летчик-истребитель! Хватит!..
      Но речь его теперь была - не в коня корм: каждого уже одолевала своя собственная болячка. Механик, настигнутый окружившими его видениями, принялся гнуть свое:
      - Помню, мать моя покойная, она в горочистке секретаршей работала, сказала мне...
      Что именно сказала ему мать, никого не интересовало, но покладистый Носов на всякий случай сочувственно кивал:
      - Оно конечно... Это само собой... Какой может быть разговор!.. Бывает же!..
      Окружающее как бы не касалось Федора. Он пил, не отставая от других, но хмель не дейст-вовал, а лишь распалял воображение. Какая-то гибельная сила тянула его туда, к светящемуся в холодной ночи окну. И, не в состоянии более противостоять этой силе, он под общий говор встал и двинулся через караулку, через лес, через поле навстречу плывущему из черной пропасти свету. И, преодолевая удушье, постучал. И она открыла. И, впуская, погладила его, как маленького, по голове.
      И дальше не было ни яви, ни памяти.
      6
      Это затянулось у них до белых мух, до твердых заморозков, до тех пор, пока тяжесть зимы не обложила всё вокруг долгими холодами. По утрам, когда после бессонной ночи Федор отсыпался в караулке, Носов, занятый хозяйством, беззлобно гудел у него над ухом:
      - Говорил я тебе, чудаку, не связывайся, не твоего огорода такой овощ. Вон в поселке девок навалом, сами просятся, хоть кажинный день новую, а эдакие-то не для нашего брата, мы им вроде баловства, с жиру бесится стерва, тела девать некуда. А майор узнает, на фронт пойдешь, а чего ты там не видел на фронте-то, или не навоевался? Брось, парень, верно тебе говорю, брось!..
      Федор и сам сознавал, что тот прав, что ношу он примеряет для себя непосильную и что груз этот в конце концов придавит его. Но едва на дворе высыпало и там, в доме на той стороне взлетной площадки, вспыхивал свет, его, словно лунатика, поднимало с места, и он опять украдкой пробирался туда, чтобы начать всё сначала.
      Это прервалось лишь с появлением очередного "мальчика", жизнь которого на объекте против обыкновения затянулась: что-то застопорилось в отлаженном механизме переброски. Федор потерянно кружился, тыкаясь из угла в угол, с замирающим сердцем следил, как зажигается, а затем гаснет свет в ее окне, клял себя, свою блажь, свою слабость и мучился ревностью: "Сука, сука, размывало его ревнивое исступление, - змея подколодная!"
      Вялый после запоя механик при встречах выговаривал ему лениво и скорбно:
      - Не жилец ты, Самохин. Смертник, можно сказать. Это для тебя, как мина замедленного действия: рано или поздно взлетишь на воздух. Она не таких в распыл пускала. Залей лучше этот пожар ратификатом, похмелись с перепою и забудь, завяжи морским узлом на веки вечные. Я тоже чуть не попал, еле выбрался. Послушай дяденьку, дорогой товарищ, дяденька битый. Упрешься, не сносить тебе головы...
      И надо же было тому случиться, что однажды утром он встретил их - ее и его, этого нового мальчика, - по дороге из лесу. Огибая поле, они шли мимо него вдоль опушки, локти их касались друг друга, и по той снисходительной доверительности, с какой Полина в разговоре наклонялась к спутнику, Федор обморочно догадался, что все слова, которые он слышал от нее в самые сокровенные между ними минуты, она уже слово в слово повторила и этому парню. И томительное отчаяние последних дней вдруг сменилось холодной яростью: он убьет ее, пристре-лит, как собаку, и будь, что будет, ему теперь все равно! "Больше вышки не дадут, - почему-то вспомнил он летчика, - дальше фронта не пошлют!"
      После обеда наконец-то объявился Конашевич, и события потекли своим чередом: встреча, разговор за чаем в караулке, подготовка к вылету. Федор куда-то ходил, с кем-то переговаривал-ся, на кого-то смотрел, но явь вокруг существовала как бы помимо него и того, что в нем. Решимость, двигавшая им теперь, не нуждалась в поддержке или подтверждении со стороны, жила сама по себе, цельной, отдельной от всего жизнью.
      Это его состояние не укрылось от одного лишь Конашевича. Выходя поздно вечером следом за ним из караулки, старший лейтенант вполголоса заговорил:
      - У тебя белые глаза, солдат, белые, как перегорелый антрацит. Не сходи с ума, солдат, зачем тебе этот затяжной прыжок без парашюта? У тебя вся жизнь впереди, не считая войны, конечно. Посмотри на себя в зеркало, у тебя лица совсем нет, сплошной сланец...
      Но Федор уже не слышал ничего и никого вокруг. Ему было не до размышлений или разго-воров: воля, куда более властная, чем рассудок, руководила сейчас каждым его движением и мыслью. Прежде всего, следовало сразу же после отлета Конашевича незамеченным нырнуть в темь и, опередив Полину, первым оказаться в большом доме, за перегородкой, отделявшей врачебный кабинет от ее жилья, и, когда она только войдет туда, нажать курок. Главное, убеж-дал себя Федор, не дать ей заговорить, открыть рта: он боялся, что самый ее голос может лишить его силы. "Не о чем мне с ней разговаривать, - мысленно повторял и повторял он, осваиваясь с темнотой за перегородкой, - не о чем, поговорили вдоволь, хватит!"
      Ему были известны в этой комнате каждый закоулок и всякая вещь. Любое прикосновение к чему-либо больно ранило память: слишком многое здесь было с ней связано. Так, ощупывая предмет за предметом, он добрался до висевшей над кроватью портупеи с пристегнутой к ней кобурой. Прохладная сталь пистолета, остудив ладонь, только придала ему решительности. "Лишь бы не заговорила, - снова испугался он, - лишь бы не заговорила!"
      Сначала Федор услышал голос майора, просительно окликавшего ее, затем быстрые, судя по легкой поступи, женские шаги, которые тут же пресеклись шлепающим топотом:
      - Полина, постой, надо же в конце концов объясниться.
      - Не надоело тебе, Виктор? - послышалось на ступеньках крыльца. Десять лет объясняемся.
      Ступеньки опять скрипнули, но уже тяжелее, напористей:
      - В последний раз, Полина, честное слово, в последний раз. Когда-нибудь надо же кончать.
      Коротко взвизгнула дверь: Полина вошла к себе и уже из комнаты откликнулась со злым вызовом:
      - Что ж, заходи, Виктор, если вправду в последний раз. Пора тебе, Виктор, закругляться, я сыта по горло.
      - Хорошо, Поля, хорошо, - майор за перегородкой дышал трудно, со сбоем, - давай по порядку, мы не дети.
      - Еще бы! Детей ты, Виктор Николаевич, на смерть посылаешь, - она не скрывала ярости, - своих нет, так ты чужих туда!
      - Подумай, что ты говоришь, Поля, я выполняю задание государственной важности, родина оказывает этим ребятам свое высокое доверие. Партия поручила мне...
      - Прекрати, Виктор, ты не на собрании, а я плохой объект для твоих воспитательных талантов. Ты, Пашин, идейный-идейный, а своей выгоды не забываешь, Борьку моего не ради партии утопил, ради своего удовольствия: Полькой Демидовой попользоваться захотел. Пополь-зовался, Пашин, попользовался, Виктор Николаевич, переспала я с тобой, жизнь Борькину вымолить думала, да разве такие, как ты, способны на жалость?
      - Но, Поля, он же признал себя виновным по всем пунктам, - спокойствие майора явно давалось с трудом, - и в связях с группой Косарева, и в саботаже.
      - Признал! Будто ты не знаешь, не ведаешь, как у вас люди признавались, напраслину на себя наговаривали?
      - Полина Васильевна, не забывайте, что вы тоже работник органов, стены слышат, враг начеку, за такие слова вы можете понести ответственность по всей строгости. - Но не выдер-жал тона, виновато сорвался: - Поля, ты же знаешь, революция требует жертв, лес рубят, щепки летят, не он первый, не он последний.
      - Для вас, может быть, а для меня и первый, и последний! - продолжила она почти со стоном. - И не пугай ты меня, Виктор Николаевич, после Бориса ничегошеньки я не боюсь, жить мне нечем да и незачем.
      - Хорошо, Поля, хорошо, - тот безропотно сдавался, - я понимаю, Поля, успокойся.
      - Брось за мной по пятам таскаться, Пашин, всё равно ничего не получится. Не удержат меня твои высокие дружки около тебя, так или иначе, но скроюсь. Лучше уж с первым встречным, чем с тобой.
      - Ты себе хозяйка, Поля, но зачем же вот так - напоказ? Люди же видят, разговоры начинаются. - Майор едва не молил. - Это у тебя пройдет, Поля, это от обиды. Я подожду, Поля, подожду.
      - Нет, Виктор, не жди, не пройдет! Для меня любой из них, как Боря: зеленые мальчики, которых вы на смерть посылаете. Никакой радости у них позади, ни любви не знали, ни женщины. Так пусть хоть напоследок облегчатся, им умирать легче, а от меня не убудет. И не приставай больше, завтра же рапорт на фронт подам, не останусь я здесь, а не отпустят, руки на себя наложу, застрелюсь. Мне около тебя дышать нечем.
      - Ладно, успокойся, Полина, ложись. Утро вечера мудренее. Завтра без горячки поговорим.
      - Уходи, Виктор, и не показывайся мне больше на глаза, - голос ее перешел во взбешен-ный шепот, - не доводи до краю, если мне своей жизни не жалко, то твоей и подавно, у меня рука не дрогнет. Уходи!
      Чуть слышно захлопнулась дверь, и в тишине, наступившей за этим, Федор услышал за перегородкой сдавленный всхлип: Полине заметно стоило усилий не разрыдаться. От его недавней решимости остались только опустошающая усталость и стыд. Стыд за себя, за нее, за майора и еще за что-то такое, чего он и сам покамест не мог определить, выразить отдельным понятием или словом. "Вот и всё, - пронеслось в нем, - и вся любовь до копейки".
      За перегородкой вспыхнул свет, качнулся и, приближаясь, потек в проем смежной двери. Полина появилась на пороге с керосиновой лампой впереди себя и, едва увидев сидящего на кровати Федора с пистолетом в поникшей руке, поняла всё. Ее заплаканное лицо мгновенно потухло, заострилось, пошло тенями.