Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Страж

ModernLib.Net / Триллеры / Маклин Чарлз / Страж - Чтение (стр. 1)
Автор: Маклин Чарлз
Жанр: Триллеры

 

 


Чарлз Маклин. Страж

ОПАСНЫЙ РИТУАЛ

Не отрицай, читатель, и ты избранник. Только вот в чем твое избранничество? Быть может, и ты, подобно Мартину Грегори, герою романа Чарлза Маклина, несешь в себе некую тайну? Вспомни о странных совпадениях, о судьбоносных событиях своей жизни. Подумай о том, чего могло бы и не быть. Или о том, что выводило тебя за рамки обыденного существования: работа — дом, дом — работа. Быть может, где-то рядом, в «параллельной реальности», по-прежнему ждет и томится твоя другая, большая жизнь? Ведь время от времени и ты вновь и вновь сталкиваешься со странным стечением обстоятельств, когда ты мог бы к ней прорваться, когда и твоя жизнь могла бы озариться священным, божественным смыслом, и когда ты почему-то раз за разом терпишь и терпишь крах... Не удивляйся. Все «нормально». Мы все давно уже изгнаны из Рая и живем в эти темные времена, в ожидании Конца Света. И мало кто из нас по-настоящему знает себя. Мы так себя и не узнали. Слепые силы, наши подавленные желания и инстинкты, по-прежнему ведут нас, но теперь, увы, другой дорогой, подталкивая к неведомым падениям и срывам, несмотря на поблескивающий пуговицами благополучия костюм. Все так — социум становится все более технологичным, функциональным и, как следствие, — безжалостным, оставляя человеческому и нас все меньше надежды. Но и назад нет дороги. Мы стремимся к комфорту, к удобствам, и это представляется нам естественным, и это не только наше человеческое право, отчасти это и цель природы — птица обустраивает гнездо, а дерево стремится к солнцу. Но мы за все должны заплатить. Заплатить своей священной свободой, своей священной независимостью, своим священным «и».

Человеческое страдание, душевная боль всегда были причиной обращения к религии, к той или иной форме мистицизма. И потому священнослужитель, маг, врачеватель являлись избранными фигурами, посредниками между Небом и Землей. Увы, в своей атеистической гордыне, в своем неизбежном конформизме мы слишком долго пренебрегали нашей тонкой, быть может, и неприспособленной для этого грубого внешнего мира психологической субстанцией, которую называют по-разному, кто душой, кто божественной сущностью, кто просто по-научному психэ, и теперь должны за это поплатиться...

Тоже странное стечение обстоятельств? Те же роковые вопросы? Так сможешь ты это сейчас или нет?

Искусство рождается из религиозного культа. Художник всегда был ассистентом мага и в каком-то смысле посвященным. И сейчас, когда современный компьютеризированный человек, сам не понимая почему, все чаще сталкивается со «сбоем», с «зависанием» своего «психологического аппарата», с тем неведомым в себе, что является лишь верхушкой айсберга, который принято называть бессознательным, искусство вновь с повышенным вниманием обращается к этим темным уголкам нашей, пусть но многом и воображаемой, жизни. Кино, с его видеорядом, здесь шагнуло особенно далеко, оставляя литературе разработку своих сценарных достижений — фабулы, интриги, детективности, откровенного проникновения в табуированные ранее обществом социальные и интимные зоны. Начиная с фильмов Альфреда Хичкока, в широком ряду лент, среди которых нельзя не отметить «Сердце ангела» Алана Паркера или «Молчание ягнят» Джонатана Демма, на глазах одного поколения формируется целая традиция, целое направление, где художники по-своему трактуют, разыгрывают и интерпретируют наши реальные и индуцированные воображением встречи с Неведомым. Искусство странным образом замыкает орбиту века, вновь обращаясь к магии, оккультизму, к религии, а теперь и к психоанализу. Мы снова хотим себя понять. Возможно, мы апеллируем к художнику, потому что боимся идти к психотерапевту. Но у нас нет выхода, вдобавок сегодня уже и сам художник подталкивает нас, и мы идем к психиатру, и под явным или неявным гипнозом рассказываем то, чего никогда, ни при каких обстоятельствах, даже и сами бы себе не рассказали, чего, быть может, и не знали до этого визита.

Безумие, паранойя — наши темные спутники. И от ада в себе нам никуда не деться. Слава Богу, что есть еще и искусство, которое, как сказал Годар, помогает нам пережить этот ад как рай. Быть может, поэтому и ты, читатель, держишь сейчас в руках эту книгу, и в этом, отчасти, твое избранничество? Ведь сквозь призму романа Маклина ты и сам подвергнешь себя микропсихоанализу и вспомнишь о той жизни, которую не прожил или прожил когда-то, десятки или тысячи лет назад. Ведь и ты призван, как был призван Мартин Грегори или, когда-то, герой чеховского «Черного монаха», а, может быть, и твой двойник — персонаж «Записок из подполья». Только ты теперь другой, тебе важнее не идея, а интрига, тебе нужна увлекательная детективная фабула, чтобы твое избранничество могло войти в твое сознание узкими вратами, а не через широкий и парадный социальный вход, и здесь Чарлз Маклин виртуозно проассистирует твою читательскую операцию. Ты вскрикнешь: «Триллер?! Детектив?! Бестселлер?!» Да. Шестнадцать переизданий. Но не в этом дело. Не ориентируйся на массы, а думай только о себе. Кого-то эта книга (автор предисловия уверен) сведет с ума. Пусть шанс один из тысячи. Неважно. Но это будет плата. Ведь кто-то гибнет в автокатастрофах. Да и в конце концов тотальный разрыв с действительностью, пусть даже за гранью безумия или смерти, что в этом плохого? Если ты смалодушничал, читатель, отложи, тебя предупредили, это чтение и в самом деле опасный ритуал. Кто знает, до чего ты докопаешься в себе...

Но, быть может, это опять то самое стечение обстоятельств, когда ты снова — перед чертой, и тогда этот сгусток откровений Чарлза Маклина, это его послание поможет тебе сделать твой последний выбор? Если это так, то я посоветовал бы тебе дочитывать эту книгу поздно вечером, перед тем, как отойти ко сну, с тем, чтобы утром постараться вспомнить свои небезопасные сновидения. Спокойной ночи, дорогой читатель. Спокойной ночи, страж.

А.Бычков

Страж

Джеми

Книга первая

Сон разума

<p>1</p>

«Не было никаких предварительных признаков или сигналов. Не было никакой цепочки, никакой последовательности определенных событий, которая привела бы к происшедшему. Не было катализатора. Не было прецедента. Не было никакого объяснения в прошлом. Имело место совершенно изолированное событие — необъяснимое и ни с чем не связанное».


Я написал этот меморандум для Сомервиля дней через пять после инцидента. И только для того, чтобы остановить его бесконечные вопросы.

Мне хотелось доказать ему, что и мне присущ объективный подход к тому, что произошло.

Прочитав написанное, Сомервиль заметил, что объяснение можно найти всему чему угодно, если только знать, где искать. Разумеется, он был вынужден произнести нечто в этом роде — ведь за такое ему и платят.

Мне пришлось кардинально переменить всю свою жизнь — профессию, имя, наклонности — для того, чтобы выяснить все, что мне теперь известно. А тогда я не знал ровным счетом ничего. Никакого предварительного сигнала и впрямь не было.

Конечно, на кое-какие детали можно было обратить внимание и тогда, но даже сейчас, задним числом, я не могу доказать, будто они что бы то ни было важное говорили. Все, что случилось после того, как я вышел в пятницу из конторы, было крайне непримечательным. Заканчивалась очередная рабочая неделя, и я предвкушал пару дней отдыха. У себя дома, с Анной и с собаками. В субботу у Анны был день рождения, и я приготовил для нее сюрприз.


Как правило, по пятницам я ездил в Бедфорд поездом 16.48. Это означает, что со службы мне приходилось уходить за полчаса до окончания — это, собственно, прерогатива наших начальников, — но я предпочитал рискнуть, уйдя сразу же вслед за ними, лишь бы избежать пятничной давки в поезде 17.28 и сесть на свободное место, а не на чей-нибудь чемодан.

Мои ранние уходы по пятницам прибавляли мне уважения со стороны сослуживцев. Так ведь оно и всегда — незаконная привилегия производит на людей куда более сильное впечатление, чем честно заслуженная. Исключений из этого правила почти не бывает.

А на службе я был на хорошем счету.

В ту пятницу я чуть было не опоздал на свой поезд. Меня задержали дела, и на Центральный вокзал я прибыл всего за минуту до отправления. Но, впрочем, и опоздай я, такое произошло бы со мной не впервые...

Я пробежал по вокзалу, зажав проездной в зубах; под мышками у меня были огромная коробка (сюрприз!) и две коробки чуть меньших размеров, в руках — портфель, бутылка шампанского Veuve Cliquot, пластиковый пакет, битком набитый деликатесами, и, разумеется, пышный букет роз. Я чувствовал себя крайне неуютно — терпеть не могу обременять себя такой поклажей.

Я чуть было не смирился с тем, что придется ехать поездом 17.28, но вдруг заметил приятеля и соседа, прокладывавшего себе дорогу в толпе. Он уже увидел меня и показал в сторону пятой платформы.

Мы успели буквально чудом.


Я постоял в тамбуре, чтобы отдышаться. Да и приятель мой выглядел неважно. Его лицо побагровело, толстую шею туго сдавил серый галстук, он тяжело и хрипло дышал. Растопыренной пятерней он откинул со лба намокшую прядь волос песочного цвета.

— Ну, парень, попали мы в переделку!

Но выдохнуть даже это ему удалось далеко не сразу.

Хотя нам не раз доводилось сидеть в одном купе и раньше, мы, собственно говоря, никогда ни о чем толком не беседовали. Чувствуя, что на этот раз нам волей-неволей придется разговориться, а значит, и разговаривать впредь, пока мы оба не уйдем на пенсию, я во избежание всего этого поблагодарил его и пошел в глубь вагона.

— Не за что, старина, — сказал он на прощание. Он вспотел, как свинья.

Может быть, из-за того, что он так побагровел, а может, все дело в свете дорожного семафора, потому что поезд уже тронулся, но на какое-то мгновение мне показалось, будто крупные капли пота у него на лбу и густая струйка, стекающая из-под левого уха на большую и дряблую щеку, были кровью.

Я перешел в другой вагон и нашел там свободное место.

Остаток пути не принес никаких новых происшествий. Я немного поработал, чтобы окончательно освободиться от служебных хлопот на весь уик-энд. Я хотел целиком и полностью посвятить себя предстоящему дню рождения Анны и предусмотреть все, вплоть до мельчайших деталей.

Некоторое время я решал, в каком именно порядке демонстрировать ей свои подарки. Сперва мы откроем шампанское, а потом настанет черед и для моего сюрприза.

Меня беспокоило только, что она может не оценить мой подарок, как он того заслуживает.

Видите ли, я по-настоящему любил собственную жену. В отличие от подавляющего большинства супружеских пар, с которыми мы были знакомы, у нас с Анной по-прежнему было о чем друг с другом поговорить. И как и раньше, мы оба испытывали от близости подлинное наслаждение. После шести лет семейной жизни.

Собственно говоря, мы никогда не чувствовали себя счастливее, чем сейчас.


Анна с обоими нашими дружками встречала меня на станции. Солнце светило ей прямо в глаза, но она все равно пыталась углядеть меня в вагонном окошке. Мне запомнилось выражение ее лица в тот миг, когда я вышел к ней на платформу. Бросившись вперед, как нетерпеливое и восторженное дитя, она обняла меня и поцеловала долго и нежно.

— О Господи, — пробормотал я, — а это я чем заслужил?

Клаус и Цезарь прыгали вокруг нас, лая так, что казалось, сейчас у них оторвутся головы. Мне пришлось приструнить их, пока Анна лепетала какую-то ерунду о том, что ей надо взглянуть на подарки прямо здесь и немедленно. Меж тем портфель я оставил в поезде, а минуты остановки таяли быстро. Я заметил ей, что она безответственная глупышка, а она засмеялась и показала мне язык.

Мы погрузили весь багаж на заднее сиденье пикапа, собаки забрались в свой зарешеченный отсек. Анна села за руль, и по пути мы остановились только в Бедфорд-Вилледже, чтобы купить сигареты. Дома мы были ровно в 6.30: я помню, что посмотрел на часы, отчасти машинально, отчасти и потому, что хотел понять, есть ли у меня время на то, чтобы хорошенько выгулять собак перед ужином. Был конец сентября, и дни становились все короче.

Переобувшись в резиновые сапоги, я выпустил ребят из машины. Перспектива прогулки взбудоражила их до крайности, они принялись описывать круги вокруг меня и, приблизившись, игриво хватали за щиколотки.

Анна наблюдала за ними. Затем, не произнеся ни слова, повернулась к нам спиной. Я окликнул ее, и она вновь посмотрела на меня, но почему-то печально.

Она была в просторном шерстяном свитере и выцветших джинсах. На ее длинных волосах цвета белого песка играли лучи вечернего солнца. Я подошел к ней и прошептал на ухо, как замечательно она выглядит, а затем запустил руку ей под свитер. Она обняла меня и прижалась так сильно, что у меня задрожали колени.

Со смехом мы отлепились друг от друга. Я попытался подбить ее на совместную прогулку, она отговорилась кухонными хлопотами. Мы с Клаусом и Цезарем отправились на пустошь, начинающуюся сразу же за домом.

Вскоре мы оказались в конце тропы. Она вела вверх и заканчивалась на довольно высоком каменистом бугре, поросшем кустами и папоротником. Отсюда можно было обозревать едва ли не всю округу.

Я закрыл глаза и, протянув вперед руки, как священник, отправляющий церковную службу, сделал несколько глубоких вдохов. Может, таким образом и не очистишь легкие от городской гари, но в конце концов это куда лучше, чем бег трусцой по Центральному парку.

Как только мы обзавелись псами, Анна начала настаивать на переезде за город, причем как можно быстрее. Ей казалось, что больших собак, — а это были золотистые ретриверы, — держать и томить в городе просто безжалостно. Не скажу, чтобы я согласился на это без колебаний. Ведь у жизни в Нью-Йорке есть свои преимущества.

Оглянувшись туда, где стоял наш дом, я подумал о том, что кое-чего в этой жизни добился. Он не был особенно высок или, скажем, красив, да и сарай нуждался в перестройке, о которой мы с Анной толковали уже три года. Даже в сумеречном сентябрьском свете все выглядело несколько запущенным. Но так или иначе все здесь было нашим.

Дружкам надоело тереться у моих ног. Они рванулись куда-то вперед, с глаз долой, — впрочем, таково было их обыкновение.

Клаус, или «старший партнер», как мы его называли, был года на два старше Цезаря; собственно говоря, они были отцом и сыном. Цезарь в свои три года оставался щенком или по крайней мере вел себя как щенок. Он вечно попадал во всякие переделки и прибегал исцарапанным, к вящему неудовольствию Клауса, который, однако же, сперва поворчав для виду, спешил, как правило, присоединиться к его забавам. Хотя бы для того, чтобы доказать собственное превосходство. Характер у Клауса был тяжеловатый, можно сказать, немецкий характер. Я постоянно поддразнивал Анну относительно его родословной, уверяя ее, будто в жилах Клауса течет кровь Габсбургов. Хотя приобрели мы его в питомнике, правда в очень хорошем питомнике в окрестностях Хакензака.

Мы оба были без ума от наших собак. И хотя я пытался не допустить того, чтобы они стали, в сущности, нашими господами, мне это удавалось далеко не всегда. В результате я держался с ними несколько строже, чем они того заслуживали, что, разумеется, ничуть не помогало, потому что ребята были избалованы сверх всякой меры и просто отказывались воспринимать меня всерьез.

На обратном пути, примерно в полумиле от дома, Цезарь почуял кролика. Подняв хвост и уткнув нос в землю, он принялся бегать зигзагами, а Клаус подстраховывал его сзади. Увидев, как старший партнер принял свою официальную боевую стойку, я поневоле улыбнулся, как и всегда в таких случаях, но затем перестал следить за охотой. Собственно говоря, я начисто забыл о собаках, когда из глубины леса донесся истошный вопль, сопровождаемый громким лаем.

Я решил было, что кому-то из них и впрямь удалось поймать кролика. Но, углубившись в подлесок, обнаружил Цезаря, катающегося по траве в попытках освободиться из зарослей терновника. Клаус с важным видом стоял в сторонке, выражая свое сочувствие непрерывным лаем.

Меньше всего мне хотелось волновать Анну, а вернуться домой с пораненной собакой означало бы именно это. Я отцепил Цезаря от колючек и осмотрел его, насколько это было возможно в уже наступивших сумерках. Впрочем, мне удалось определить, что он не порезался. Какое-то время он прихрамывал, ковыляя на трех лапах, чтобы вызвать у меня сочувствие. Когда я окончательно понял, что с ним все в порядке, я задал обоим ребятам хорошую трепку. Они потрусили за мной к дому, и, как я с удовлетворением отметил, хвосты у них были поджаты.

Но когда я присел на пороге, чтобы разуться, они бросились ко мне и стали лизать руки. Это было настолько на них непохоже, что я громко расхохотался — и собачьи хвосты тут же бешено взметнулись вверх.

<p>2</p>

— Но, милый, — запротестовала Анна, — это ведь именно ты научил меня готовить.

— Я просто заплатил за твое обучение.

— Но ты ведь хотел, чтобы я научилась.

— Ну вот я и говорю, что ты стала самой настоящей мастерицей.

— А подумать только, что я и яйца-то сварить не умела! К моему удовольствию, она улыбнулась одной из самых очаровательных своих улыбок. Мы лежали на диване, слегка оглушенные обильной едой и выпивкой, и смотрели телевизор. Я насмешливо обвинял Анну в том, что она раскармливает меня, чтобы я не имел шанса понравиться какой-нибудь другой женщине.

— Но мне нравится, когда другие женщины тобой интересуются.

— Вот как? А уж не хочешь ли ты, чтобы и мне понравилось, когда к тебе начнут приставать другие мужчины?

— В точности так, — ответила она и шутливо ткнула меня в бок. — Если ты, конечно, не хочешь, чтобы я сама растолстела.

— И не вздумай!

— Мужчины — ужасные лицемеры! — Она рассмеялась.

— Я забыл рассказать тебе о том, что отчебучил на прогулке Цезарь.

Она сразу же села и широко раскрыла глаза. Я попробовал было дать задний ход, но было уже слишком поздно. Теперь ничто не утихомирит ее, пока она не услышит всю историю, вплоть до мельчайших деталей. После моего рассказа она отправилась осматривать собаку, чтобы убедиться, что Цезарь и впрямь цел и невредим. И только затем снова несколько расслабилась.

А я ведь и не собирался ничего ей рассказывать. Эпизод был настолько ничтожен. Но ни одному из нас не удавалось держать что-нибудь в секрете от другого на протяжении хоть какого-нибудь времени.


Примерно в полдвенадцатого я отправил Анну в постель. Мне надо было остаться одному в гостиной, чтобы распаковать подарки. Праздновать мы решили только на следующий вечер, но мне было необходимо заранее к этому приготовиться. Я, знаете ли, был убежден в том, что мир устроен по принципу разумной упорядоченности, и даже дома, веселя этим Анну, стремился внести порядок буквально во все. И вдобавок изящно распаковывать я был далеко не мастер.

После долгих поисков ножниц и клейкой ленты — ни того, ни другого на положенном месте, разумеется, не оказалось — я в конце концов обзавелся всем, что мне было нужно, и устроил себе нечто вроде рабочего места на коврике перед очагом. Затем выпил глоток крепкого, прежде чем отправиться за вещами в машину. Во время второй ходки из гаража в дом, обремененный свертками, я обронил ключи от машины.

Было смертельно темно. Шаря рукой по гравию, я понял, что придется сходить за фонарем. Как раз в это мгновение на втором этаже Анна вышла из спальни, прошла в ванную и зажгла там свет. Хорошо, что она забыла задернуть занавески: свет из окна упал прямо на дорожку и я сразу же нашел ключи. Когда я поднялся на ноги, собираясь войти в дом, Анна встала у окна и, не зная, что за ней наблюдают, начала раздеваться.

Моя первая мысль была чисто практического свойства: заменить во всех ванных комнатах оконные стекла на матовые. Я также решил предостеречь Анну от исполнения бесплатного стриптиза для всякого случайного любовзора, включая меня самого. Хотя дом стоял в стороне от дороги и был окружен деревьями, расстояние до ближайшей деревни составляло всего две мили и городские парни часто шлялись здесь субботними вечерами. Несколько месяцев назад в Бедфорде имело место изнасилование, причем насильник так и не был найден. Нет никакого смысла в том, чтобы самим напрашиваться на неприятности.

Здесь я должен признаться в чем-то скорее неприличном. Глядя на раздевающуюся Анну, хотя я видел ее обнаженной тысячи раз и при всех возможных обстоятельствах (кроме этого единственного), я ощутил желание несколько обескураживающего свойства. Она, возможно, и не подозревала, что за ней могут наблюдать, и вела себя абсолютно непринужденно, но все ее самые сокровенные движения, бессознательные повадки и порывы тела, которые я знал и любил, знал лучше и любил сильнее, чем кто бы то ни было другой, казались сейчас совершенно незнакомыми. Женщина, раздевающаяся наверху, в освещенной ванной, предстала передо мной словно бы в первый раз.

Я был парой чужих глаз. Она была неизвестной, запретной территорией, словно бы приглашающей к вторжению.

Как какой-нибудь оборванец, которому невзначай обломилась удача, я буквально впился взглядом в освещенное окно, стремясь не упустить ничего. Вот Анна деловито сняла лифчик. А затем все-таки задернула занавеску. Минуту-другую я оставался под окном, ожидая уж сам не знаю чего.

Я принялся представлять себе, будто молодая женщина в ванной и впрямь была незнакомой. Я пошел к дому, стараясь не выдать своего присутствия шуршанием гравия. На пороге я остановился и закурил.


На то, чтобы распаковать подарки, мне понадобилось меньше времени, чем я полагал. Обернув их заново в дорогую золотую фольгу от Бенделя, я перетянул пакеты клейкой лентой и в чисто декоративных целях украсил каждый из них черной бархатной ленточкой. Затем разложил все подарки вокруг хрустальной вазы, в которой стояла дюжина алых роз, привезенных мной из города. Шампанское я поставил в холодильник и спрятал туда же четырехунциевую баночку черной икры от Полла, замаскировав ее зеленью в отделении для овощей. Теперь все было в полном порядке. Спустившись утром по лестнице, Анна обнаружит мою праздничную экспозицию, выглядящую как рождественский стол в сентябре, но притронуться я ей ни к чему не позволю, пока до ужина не останется каких-нибудь полчаса. Ожидание изведет ее едва ли не до смерти.

Единственным подарком, который я решил не выставлять напоказ, был мой сюрприз. Я оставил коробку нераспакованной и просто сунул ее под стол. Она была четырех футов в длину, двух с половиной в ширину и почти целый фут в высоту — слишком большая, чтобы заворачивать ее в золотую фольгу. И так или иначе мне хотелось, чтобы она отличалась от всего остального.

Я налил себе виски, изрядно разбавил его водой, сел и задумался над тем, что бы такое написать на поздравительной открытке. Это была изысканная, в викторианском стиле картинка с изображением двух высокомерных ирландских сеттеров — максимальное приближение к нашим золотистым ретриверам, которое мне удалось отыскать. С сеттерами на картинке играла, держа их за поводок, маленькая девочка.

Мне хотелось надеяться, что Анне понравится напечатанный на оборотной стороне стишок, который начинался словами: «Люблю моих собачек, люблю сверх всякой меры!»

Мне хотелось приписать к этому стишку что-нибудь остроумное, но фантазия изменила мне. Я решил, что утро вечера мудренее.


Напоследок я вывел ребят и сделал с ними круг по нашему саду. Свет в спальне все еще горел. Я взглянул на часы. Час назад Анне исполнилось двадцать восемь. Представив ее себе, полусонно раскинувшуюся на подушках и разметавшую по ним свои длинные, цвета белого песка волосы, — представив ее себе дожидающуюся моего возвращения, я испытал приступ внезапного стыда. Шутка, которую я намеревался с ней сыграть, показалась злой и совершенно безвкусной...

Заперев дверь и погасив свет на первом этаже, я сказал доброй ночи Цезарю и Клаусу, сидящим за деревянной решеткой в своем отсеке под лестницей. Я поднялся к Анне. Она сонно улыбнулась мне, а я поцеловал ее и поздравил с днем рождения. Затем быстро разделся и скользнул под одеяло. Анна выглядела так невинно и трогательно. Полупроснувшись — и то не сразу, — она прильнула ко мне, обвила мою шею руками и что-то прошептала мне на ухо.

Я не расслышал и попросил ее повторить, но она только рассмеялась в ответ:

— Ты сделал все, что намеревался?

— Но что ты сказала перед этим? Я не расслышал.

Как всегда, она поспешила ответить вопросом на вопрос:

— Дорогой, как ты думаешь, не купить ли нам жалюзи или что-нибудь в том же роде для окошка в ванной?

— Жалюзи? Уж не хочешь ли ты сказать, будто знала, что я за тобой наблюдаю?

— Конечно, знала. А с чего бы я, как ты думаешь, не задернула занавеску?

— Ах ты развратница! Нет, я просто не могу поверить... Но почему же ты ее тогда все-таки задернула?

— Потому что, идиот ты несчастный, мне хотелось, чтобы ты ко мне пришел.

Я обнял ее.

— Ты едва не получила больше, чем рассчитывала.

— Правда?

— Я собирался сыграть с тобой скверную шутку, — я чуть надавил большими пальцами ей на горло. — Представь себе, что весь дом внезапно погрузился во тьму, — начал я загробным голосом, подражая актеру из фильма ужасов. — И вдруг снизу, из-под лестницы, доносится какой-то странный шум. Но вроде бы не о чем беспокоиться. Это, должно быть, твой муж что-то ищет. Ты окликаешь его по имени. И как только прозвучал твой голос, странный шум затихает. В доме воцаряется могильная тишина. Где собаки? Ты зовешь их — и никакого ответа. Холодная лапа ужаса ложится тебе на грудь. Тебя начинает угнетать чувство, будто что-то произошло, причем что-то чрезвычайно неприятное. И тут ты слышишь шаги — кто-то поднимается по лестнице...

— Но я бы ведь все равно знала, что это ты, — перебила меня Анна.

— В темноте? Я бы сорвал с тебя одеяло, задрал...

— Милый, — вступила она вновь, — почему бы тебе не показать, что именно ты намеревался со мной сделать?

<p>3</p>

В четверть седьмого, когда я пошел выпустить собак, лил дождь. Я по привычке проснулся так рано, проснулся с чувством, будто мне предстоит сделать нечто важное, будто я обязан сделать это. Я даже надел пиджак. И только потом вспомнил, что сегодня суббота и мне не надо спешить на поезд.

Я отпер черный ход, и Клаус с Цезарем рванулись под дождь на улицу. Утро было хмурое и туманное, я с трудом разобрал очертания порога собственного дома. Гряда небольших холмов за дорогой казалась гигантской волной, обрушивающейся на темные деревья в конце сада и грозящей захлестнуть наш дом. Мало того что туман, было еще и зябко, и все пропахло утренней росой.

Я начал готовить Анне завтрак. Даже кухонный поднос был сырым и каким-то липким на ощупь. Я заварил ей чай, закутал чайник и сделал себе чашку растворимого кофе.

В пять минут восьмого я понес завтрак в спальню.

Стараясь не беспокоить Анну, я поставил поднос на ночной столик и положил рядом розу, взятую из вазы в гостиной. Анна мирно спала, положив голову на руку. Во сне она выглядела сущим ребенком, — ребенком, доверившимся взрослому. Осторожно я закрыл за собой дверь спальни и запер ее снаружи. Затем, чудом вспомнив, запер и выход из ванной. А потом уже спустился по лестнице.

Запах росы проник в кухню. Хотя я и прикрыл черный ход после того, как выпустил собак, здесь стало довольно сыро и значительно похолодало. Я взял свою чашку с кофе, оставленную на ручке кресла, сделал глоток и едва не поперхнулся — настолько успел он за эти минуты остыть.

Оглядевшись по сторонам, я обнаружил, что стены, пол, потолок и все поверхности на кухне были покрыты тонкой пленкой влаги. Я провел пальцами по крышке валлийского шкафчика — и она намокла! Я посмотрел, не протекает ли потолок, но никакого конкретного источника влажности мне обнаружить не удалось. Влага была повсюду, как будто все помещение плавало в липком поту.

Время было кормить собак.

Я достал две жестянки консервов из кладовки под мойкой. С полки над плитой снял одинаковые синие пластмассовые миски, на которых было выведено: «Цезарь» и «Клаус», — подарок Анны ребятам на прошлое Рождество. Открыв жестянки, я взболтал их содержимое и вывалил в миски. Затем подлил в каждую из них воды и добавил собачьих галет. Теперь кушанье достигло должной консистенции. Я поставил миски на расстояние фута друг от друга на резиновый мат, лежащий у очага. Затем помыл руки под краном. Вода из него струилась ледяная, но сейчас я уже едва замечал это.

Каждое мое движение было быстрым и точным, я старался производить как можно меньше шума. В гостиной я встал на колени и достал из-под стола свой сюрприз, ухитрившись не потревожить хитроумный натюрморт, устроенный мной вчера. Коробка практически ничего не весила, но, вместо того чтобы унести ее, я принялся подталкивать ее по ковру в гостиной, затем по коридору и, наконец, вытолкнул ее на середину кухни. Я взял с полки нож, разрезал на коробке ленточку и снял упаковку.

Так она и стояла: обыкновенная картонная коробка, резко выделявшаяся своей белизной на терракотовом линолеуме. Я открыл ее и откинул крышку.

Коробка была пуста.

Кажется, до этого момента я и впрямь верил в то, будто в коробке припасен какой-то подарок для Анны. И все же, сам не могу объяснить, почему я нисколько не удивился, обнаружив, что она пуста. Я не мог вспомнить, что должно или могло находиться в коробке, не мог вспомнить, куда я спрятал ее содержимое и когда. Единственное, что мне было понятно, — в коробке должно было непременно находиться что-то, и этого чего-то там не было.

Могу повторить — и могу повторять это без конца: единственным, что я планировал заранее, был шуточный сюрприз ко дню рождения моей жены.

Как-то вдруг мне пришло в голову, что в коробку необходимо положить подстилку, хотя мне пока было непонятно, с какой целью. Я нашел куски черного линолеума и выстлал ими дно коробки, покрыв его целиком. Через пару минут я заметил, что и внутри начала сочиться какая-то влага, это заставило меня поторопиться, как будто я понял, что жребий наконец брошен.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21