Черный крестоносец

— А вы... вы уже спите? У вас все в норме?

— Конечно в норме, — как можно сердечнее произнес я. — Спокойной ночи.

Прошло еще пять минут, потом снова:

— Джон! — Впервые она обратилась ко мне по имени. Если, разумеется, не принимать в расчет случаи, когда возникала необходимость имитировать супружеские отношения.

— Слушаю?

— Ладно, черт с ним! — проговорила она с досадой, словно бы сердясь на себя, но в ее тоне преобладало волнение. — Сядьте рядом со мной.

— Есть, — покладисто среагировал я. Затем спрыгнул на пол, перебрался на противоположную сторону разделявшего нас коридора и устроился с минимальным комфортом, притиснув ноги к жестким доскам ограждения.

Она не пошевельнулась. А ведь могла бы столь скромным способом отметить сам факт моего прибытия. Она даже не посмотрела на меня. Зато я посмотрел на нее. Посмотрел и поразился, сколь существенные перемены могут учинить в человеческой жизни какие-нибудь коротенькие два-три часа. На протяжении всего нашего четырехэтапного перелета из Лондона в Суву она едва-едва воспринимала меня как личность. Разве что на регистрации в аэропортах или при бортпроводницах в самолете улыбалась мне, брала меня за руку, ворковала, словом, вела себя, как и полагается молодой жене со стажем супружества в десять недель. Но стоило нам оказаться друг с другом наедине, на приличной дистанции от общества, и ее обычная рассеянная отчужденность разделяла нас подобно железному занавесу. Очнувшись прошлым вечером, после перелета, от мимолетной дремоты, я в полусонном трансе забыл, что на нас никто не смотрит, и бездумно взял ее за руку. Она в ответ правой рукой схватила мое правое запястье, потом медленно (с подчеркнутой, кинематографической медлительностью) высвободила свою левую руку, одарив меня ледяным взглядом — одним из тех взглядов, которые запоминаются надолго. Будь у меня возможность спрятаться от нее под сиденье, я бы спрятался, и притом не шутки ради, а самым серьезным образом. Я дал зарок свой промах не повторять. И все-таки сейчас, сидя с ней рядом в сыром, холодном трюме мерно покачивающейся шхуны, я забрал ее руку в свою.

Рука эта, совершенно заледеневшая, мигом замерла, но тут же сжала мою, как бы выражая сдержанную, но вместе с тем вполне определенную признательность. Я сделал вид, будто этого не замечаю. Тем более что замечать следовало в первую очередь другое: она была не просто перепугана, она буквально умирала от ужаса. Ее била дрожь, и списать эту дрожь исключительно на холод было невозможно. Мэри Гопман изменилась до неузнаваемости.

— Почему ты крикнул на меня в отеле? — спросила она с укоризной. — Совсем забыл о приличиях!

— Кричать не в моих правилах. Кричать и впрямь неприлично, — согласился я. — Но в тот момент нельзя было действовать по-иному. Ты вот-вот начала бы каяться вслух, что уснула. — Ну конечно. Я же была виновата в...

— И не подумала о том, что наш друг Флекк может удивиться: к чему бы это нормальные люди, которым нечего скрывать, несут круглосуточную вахту? В тот момент мною владела единственная мысль: чем меньше Флекк будет озабочен проблемой, кто мы — те, за кого себя выдаем, или не те? — тем большую свободу действий обретем впоследствии.

— Я виновата, — повторила она.

— Брось! Слава Богу, все обошлось! — Пауза. — Послушай-ка, ты читала «1984» Оруэлла?

— «1984»? — Голос ее выразил удивление и настороженность одновременно. — Да, читала.

— Помнишь, как власти преодолели в конце концов сопротивление главного героя?

— Не надо! — Она прикрыла лицо, предварительно отняв у меня руку. — Это... это страшно!

— У разных людей разные фобии. Каждому свое, — вежливо заметил я, вновь завладев ее рукой. — Ты, к примеру, боишься крыс...

— Это... это не фобия! — защищалась она. — Если что-то не нравится, разве это фобия? Крысы противны всяким людям, а женшинам — особенно.

— И мыши тоже, — согласился я. — Прекрасный пол орет, и визжит, и вытанцовывает, и лезет на шкафы. Но не падают же дамы по такому случаю в обмороки, даже после укуса. И не трясутся через полчаса после укуса, как сломанная матрасная пружина. Что с тобой?

С полминуты она молчала. Потом рывком убрала с шеи спутанные светлые кудри. Даже в полутьме можно было различить шрам за гтравым ухом.

— Представляю себе, что там было! — склонил я голову. — Крыса? Когда?

— Мои родители утонули на пути в Англию. Воспитывалась я на ферме у дяди с теткой. — В голосе ее не чувствовалось душевного трепета. — У них была дочь года на четыре старше меня. Милая девочка. И мама у нее милая, то есть, значит, моя тетя.

— Зато дядюшка оказался злым?

— Не смейся. Здесь нет ничего смешного. Сперва он был в порядке. А потом, лет через восемь после моего приезда, тетя умерла. Он запил, лишился фермы, вьщужден был перебраться в другой дом, поменьше. Мне пришлось жить в чердачной комнатенке над амбаром.

— Ладно, хватит, — оборвал я ее. — Остальное я в силах домыслить.

— По ночам мне приходилось бодрствовать с фонариком в руках, — прошептала она. — А вокруг, кольцом, глаза — красные, розовые, белесые — стерегут меня, стерегут меня без устали. Я стала зажигать свечку перед сном. Однажды ночью свеча погасла, а когда я проснулась, эта... она запуталась в моих волосах и кусалась, а было темно, и я начала кричать...

— Я ведь сказал: хватит, — отрезал я. — Тебе приятно заниматься самоистязанием? — Не очень вежливо, но — что поделаешь! — надо, так надо.

— Прости меня, — тихо сказала она. — Болыпе не буду. Добавлю только: я пролежала три недели в больнице. Не из-за шеи — у пациентки слегка поехала крыша. Ну, а потом меня выписали. — Все это она проговорила весьма деловито. Чего ей стоила такая деловитость, оставалось только догадываться.

Я попытался подавить горячей волной набежавшую жалость. Впутываться в сантименты? Подобной роскоши я не мог себе позволить. И все же я не удержался от вопроса:

— Твои неприятности были связаны не только с крысами?

Она обернулась, посмотрела на меня, потом проговорила:

— Ты проницательней, чем я предполагала.

— Не преувеличивай. И без всякой проницательности ясно: когда женщина задирает нос выше крыши, значит, она воображает, что надменность — признак превосходства. Либо ей кажется, будто такая поза ее красит. Либо она провоцирует окружающих на агрессивные поступки. Либо она прикрывает таким образом печальный факт, а именно отсутствие элементарной культуры и здравого смысла, словом, привычки вести себя с людьми по-человечески.

Учти; о присутствующих разговор не идет. Но мы забыли о злом дяде...!

— Он и на самом деле оказался злым. Моя кузина однажды сбежала: не могла больше его терпеть. Через неделю я последовала ее примеру, правда, по другой причине. Соседи отыскали меня ночью в лесу плачущую. Меня положили в какой-то институт, потом отдали под опеку. — Ей этот рассказ не доставлял ни малейшего удовольствия. Как, впрочем, и мне. — У моего опекуна были больная жена и взрослый сын. Они стали ссориться из-за меня. И опять лечебное заведение, и опять, и опять... Юная, одинокая, безденежная — да еще иностранка... Некоторые считают, что такое сочетание дает им право на...

— Ладно, — сказал я. — Ты не любишь крыс... и мужчин.

— У меня до сих пор не было оснований изменить к ним свое отношение — ни к тем, ни к другим.

Избежать с ее лицом и фигурой заинтересованного внимания окружающих было нереально. Разве может магнит сохранить свои притягивающие свойства, проползая сквозь кордон железных стружек? Но говорить сейчас об этом было не время. И я, откашлявшись, констатировал:

— А я-то тоже мужчина.

— Правильно. Я совсем забыла. — Слова ничего не значили, но их сопровождала чуть заметная улыбка, которая сразу футов на пять увеличила мой рост. Чтоб не превозносить меня до небес, она добавила:

— Держу пари, ты не лучше других.

— Хуже, — заверил ее я. — Хищник — недостаточно сильное слово для характеристики персонажа.

— Очень хорошо, — прошептала она. — Обними меня.

Я вытаращился на нее.

— Взойдет заря, и ты осудишь собственную слабость.

— Пускай заря занимается своими делами, — спокойно заявила она. — Ты пробудешь здесь всю ночь?..

— Скажем так: ее остаток.

— Ты меня не бросишь? — продолжала она с детской настойчивостью. — Ни на минутку?

— Ни на минутку. — Я пристукнул своей дубинкой по доскам. — Буду сидеть здесь, не смыкая глаз, и устрашать все тихоокеанское крысиное поголовье. И мужское, если понадобится, тоже.

— Не сомневаюсь, — миролюбиво подытожила она. Через минуту она спала.

Глава 2

Вторник 7.30 утра — 7 вечера

Спала она безмятежно, мертвецким сном часа три кряду. Дышала тихо-тихо, почти совсем неслышно. Но время шло, качка становилась все ощутимей, и наконец очередной особенно сильный толчок судна заставил ее проснуться. Она приподнялась и уставилась на меня, в глазах ее отразилось смущение, а может быть, и страх. Потом к ней вернулось ощущение реальности, она села, освободив мою, честно говоря, уставшую за эти часы руку.

— Привет, странствующий рыцарь! — сказала она.

— Доброе утро. Тебе лучше?

— М-м-м... — Тут как раз судно совершило следующий отчаянный вираж, так что ей пришлось ухватиться за дощатую перекладину. А толчок был сильный: незакрепленные ящики отправились гулять с грохотом по трюму. — Долго я такое переносить не смогу. Обуза я для тебя? Что поделаешь! А который час, не скажешь?

Я попытался взглянуть на часы, но левая рука не подчинялась, до того онемела. Пришлось подцержать ее правой. Кровообращение возвращалось медленно, давая знать о своих трудностях острыми покалываниями несчетных булавок да иголок, но я и бровью не повел. А она нахмурилась:

— Что случилось?

— Ты ведь велела не шевелиться всю ночь напролет, — объяснил я. — Вот я и не шевелился. А вы, милая леди, прямо скажем, не пушинка.

— Сознаю свою вину! — быстро среагировала она. Посмотрела на меня плутовато, покраснела, но в улыбке ее не было и тени смущения. — Что ж, заря тут как тут, а я о проявлении слабости по-прежнему не сожалею... У тебя на часах полвосьмого. Значит, солнце светит вовсю. Интересно, куда нас черти несут?

— Либо на север, либо на юг. Из стороны в сторону нас не болтает, штопором не закручиваемся, значит, идем поперек волны. Географию я подзабыл, но одно помню твердо: дующие здесь в это время года восточные ветры создают как раз такую навигационную ситуацию. Стало быть, повторяю: либо на север, либо на юг. — Я спрыгнул на пол, прошел коридором посреди трюма вперед, к вентиляционным отверстиям. Поднес руку сперва к одному, у правого борта, потом к другому, у левого. Левый теплее правого. Следовательно, курс мы держали на юг. Разумеется, с теми или иными поправками. Ближайшая суша, если идти в этом направлении, Новая Зеландия, — в тысяче миль отсюда.

Молча переварив эти соображения, я хотел было вернуться к Мэри, но вдруг услышал голоса. Там, наверху. Явственные, хотя и слабые голоса.

Отодвинув планку, подтащил к себе ящик, встал на этот импровизированный пьедестал, прижался ухом к вентиляционному отверстию.

Вентиляционная система была, по-видимому, расположена по соседству с радиорубкой, причем обращена к ней раструбом, который превращал устройство в великолепные наушники, собиравшие и концентрировавшие звук.

Я четко различал ритмичное стрекотание морзянки и на ее фоне голоса двух мужчин, такие внятные, словно разговаривали в трех футах от меня. Но о чем разговаривали, установить я не мог по простой причине: такого языка не знал и никогда раньше не слыхивал. Словом, через несколько минут я спрыгнул с ящика и отправился к Мэри.

— Почему ты так задержался? — спросила она меня с укором. Она знала, что округа кишит крысами. А фобии, между прочим, за одну ночь не вылечиваются.

— Виноват. И однако же достоин прощения. Задержка помогла мне раздобыть кой-какую информацию. Во-первых, что мы плывем на юг, а во-вторых, — и это куда важнее, — что у нас имеется возможность подслушивать разговоры на палубе. — Я рассказал ей о своем открытии.

— Может, это нам пригодится, — согласилась она.

— Мало сказать, пригодится, — подхватил я, наблюдая, как осторожно переносит она ножки через край ящика. Коснувшись ее правой коленки, я вежливо спросил:

— Как ты себя чувствуешь?

— Опухает нога. Но болит несильно.

Я снял с нее носки, отодрал краешек пластыря. Ничего страшного. Ранка чистая. Слегка припухла по периферии, слегка приукрасилась синевой. Но в рамках допустимого.

— Все будет хорошо, — сказал я. — Проголодалась?

— Как тебе объяснить? — Она скорчила гримасу и прижала руку к животу.

— Я, конечно, не великий моряк, но дело в другом. Здесь ужасно пахнет.

— Эти треклятые вентиляторы абсолютно бесполезны, — согласился я. — А чаю все-таки выпей. — Я прошел в каморку, зажигая на всякий случай спичку за спичкой: шныряют ли там крысы по-прежнему, а может, уже успокоились, смылись в подполье. Кстати, о подполье: не пора ли нам подать наверх сигнал из преисподней? И я, как несколько часов назад, забарабанил по перегородке. Через минуту крышка люка поднялась. Пришлось зажмуриться: в трюм хлынул ослепительный свет. По лестнице спускался человек, тощий, со впалыми щеками, мрачный. Я посторонился, давая ему дорогу.

— Что за шум? — устало спросил Генри.

— Вы посулили нам завтрак, — напомнил ему я.

— В общем-то, да. — Он глянул на меня с любопытством:

— Ну, как провели ночь?

— Могли бы предупредить нас насчет крыс.

— Мог бы. Да понадеялся на их тихий нрав... Мешали спать?

— Крыса укусила мою жену, сильно поранив ей ногу. — Я понизил голос, чтоб Мэри нас не слышала. — Крысы — разносчики чумы, верно?

Он покачал головой.

— Крысы разносят блох, а уж блохи разносят чуму. Но трюм обработан ДДТ, так что... Завтрак будет через десять минут, — с этими словами он удалился, захлопнув за собой крышку.

Еще раныие, чем было обещано, крышка люка поднялась. Худой юнец, курчавый, темноволосый, проворно спускался по лестнице, держа на весу в одной руке старенький деревянный поднос. Весело ухмыльнувшись мне в лицо, он в два счета миновал проход, водрузил поднос на ящики возле Мэри и сдернул с него покрывало залихватским жестом великого скульптора, представляющего публике свое последнее творение. На блюде лежала липкая коричневая масса, мешанина из риса и кокосового ореха.

— Что это? — спросил я. — Прошлогодние помои?

— Пудинг! Славный пудинг, сэр! — Он кивнул на облупленную эмалированную кастрюльку. — А здесь кофе. Очень славный кофе! — Он поклонился Мэри и исчез так же скоро, как и появился. Стоит ли добавлять, что крышка люка за ним захлопнулась.

Пудинг представлял собой неудобоваримое студенистое вещество, запахом и вкусом напоминавшее столярный клей. Употреблять этот пудинг в пищу можно было разве что под дулом пистолета. И все-таки кофе был еще ужасней. Тепловатая протухшая водица, процеженная через мешки из-под цемента. Другие сравнения как-то не идут в голову.

— Они, наверное, хотят нас отравить? — спросила Мэри.

— Исключено. Во-первых, никто не станет есть такую дрянь. Во всяком случае, ни один европеец. По полинезийским меркам, это блюдо, впрочем, может считаться деликатесом вроде икры. Но мы постараемся обеспечить себе завтрак на свой вкус. — Я замолчал, присматриваясь к ящику, нависшему над подносом. — Черт меня побери! Зря, что ли, я мозолил себе этим ящиком спину целую ночь.

— Можно подумать, у тебя глаза на затылке, — рассудительно заметила она.

Я не отвечал. Я включил фонарик и принялся инспектировать дюймовые щеди ящика.

— По-моему, это лимонадные бутылки.

— И по-моему, тоже. Но как насчет совести? Не замучит она тебя?

Как-никак покушение на имущество капитана Флекка, — деликатно поинтересовалась она.

Я ухмыльнулся, пустил в ход свою дубинку «смерть крысам», отодрал верхнюю планку, извлек из ящика буылку и галантно вручил ее Мэри.

— Отведай. Наверное, контрабандный джин для туземцев.

Но нет, в бутылке оказался лимонный сок, причем отменный. Но заменить завтрак он не мог. Поэтому я сбросил пиджак и принялся за исследование трюма.

Создавалось впечатление, что капитан Флекк специализируется на невинной торговле пищевыми продуктами. Многие и многие ящики по обе стороны от прохода были битком набиты всяческой снедью и напитками: мясом, фруктами, соками. По-видимому, этот товар загрузили на одном из больших островов еще до копры. Но капитан Флекк не казался предрасположенным к невинным занятиям.

Позавтракал я солониной с грушами. Мэри взирала на меня с содроганием. А затем стал изучать ящики, расположенные поближе к бортам.

Увы, без особого успеха. В отличие от продуктовых, эти ящики были надежно и прочно окантованы планками, привинченными таким образом, что развести их наскоро не представлялось возможным. Правда, две планки, поближе к лимонному соку, болтались. Я высветил лучом фонарика их верхушки. Ни шарниров, скрепляющих доски с бортами, ни петель. На древесине запечатлены очертания гаек, и они совсем свежие, не успели потемнеть. Значит, петли сорваны недавно. Я постарался развести планки пошире и чуть не свернул себе шею, сдвинув верхний ящик на себя.

Говорить об этом столь же легко, сколь трудна была сама операция: ящики-то тяжелые, а шхуну в это время болтало крепко. Но в конечном счете я добился своего: опустил ящик на платформу, служившую нам в прошлую ночь ложем.

Ящик был скромных размеров: два фута в длину, восемнадцать дюймов в ширину, один фут в высоту. Промасленная сосна. Все четыре угла крышки мечены клеймом королевского флота. Трафарет на торце, наполовину перечеркнутый черной линией, гласил: «Оружие морской авиации». Пониже:

«Спиртовые компасы», а еще ниже: «Излишки. Разрешено списать». И оттиск короны, весьма официальный по внешности. Я не без труда отодрал крышку и убедился: надписи не лгут. Шесть спиртовых компасов, обложенных соломой.

— Все в полном порядке, — сказал я. — Подобные трафареты мне встречались раныде. Термин «излишки» — это флотский синоним другого термина: «устарело». Но штатским покупателям он нравится больше и позволяет заламывать цену повыше.

— Может, капитан Флекк распространяет избыточные накопления бывшего правительства. Или свои избыточные накопления, — скептически заметила Мэри, — Ачто еще у него имеется в других ящиках?

Я снял другой ящик. На нем значилось: «Бинокли», и содержал он бинокли. На следующем яшике опять-таки стояла марка морской авиации и штамп: «Надувные спасательные пояса». И снова все было без обмана: ярко-красные спасательные пояса, запас СО2 и желтые цилиндрики с ярлычком: «Репеллент против акул».

— Мы тратим время впустую, — сказал я. К этому моменту качка настолько усилилась, что доставать ящики и срывать с них крышки стало совершенно немыслимо. К тому же чем выше поднималось солнце, тем жарче становилось в трюме. По моему лицу струился пот. — Обыкновенный торговец подержанными вещами.

— Торговцы подержанными вешами не похищают людей, — возразила она не без ехидцы. — Откроем еще один, всего один. Я чувствую, что в нем будет что-то необычное.

Я с трудом удержался, чтоб не сказать ей, что чувства, дескать, удел тех, кто не вкалывает до седьмого пота. Но за четвертым ящиком тем не менее полез, сократив высоту пирамиды еще на сколько-то дюймов. Ящик как ящик. Штампы на списание, аналогичные остальным. Содержимое заявлено так: «Запальные свечи».

Пять минут, и двухдюймовая царапина на правой руке — вот во что обошлась мне попытка, в конечном счете успешная, открыть этот ящик. Мэри все старалась не смотреть на меня. Не то прочитала мои мысли, не то поддалась морской болезни. Но когда я поднял крышку, Мэри встала, воздев на меня очи.

— Может, у капитана Флекка свои собственные штемпеля? — прошептала она.

— Может быть, — согласился я. Ящик был заполнен коробками, но ни в одной не оказалось запальных свеч. Зато пулеметных лент там обнаружилось весьма в приличном количестве, на революцию средних масштабов хватит. — Любопытно, любопытно!

— Ты... ты не боишься? Если капитан Флекк...

— Что мне капитан Флекк? Чем я ему обязан? Пускай приходит, если хочет. — Я стащил вниз пятый ящик, с усмешкой покосился на штемпель «Запальные свечи», сорвал крышку быстрей, чем прежде, благодаря системе рычагов и серии точных ударов. Прочитал надпись на синей бумажной обертке и вернул крышку на место с той нежностью и заботой, какую выказывает чикагский гангстер, возлагающий венок на могилу своей последней жертвы.

— Аммонал, 25 процентов алюминия в порошке? — Мэри тоже прочитала надпись. — Что это такое?

— Очень сильная взрывчатка. Этого количества хватит, чтобы вывести шхуну со всеми пассажирами на космическую орбиту. — Я с великими предосторожностями вернул ящик на место, и снова меня прошиб пот: я вспомнил, с какой лихостью стучал по нему, когда открывал. — Это весьма капризная взрывчатка. Не та температура, не то обращение, не та влажность — и она с треском взрывается. Ну, знаешь, этот трюм нравится мне все меньше. — С этими словами я подхватил ящик с пулеметным снаряжением и тоже возвратил его на исходный рубеж. Легко как пушинка опустился он на аммонал. И даже еще легче.

— Ты будешь всю башню восстанавливать? — Она чуть-чуть нахмурилась.

— Постараюсь.

— Испугался?

— Мало сказать, испугался, чуть не свихнулся от ужаса. Ведь в следующем ящике мог оказаться нитроглицерин. А это уже не шутка! — Я достроил пирамиду, привел планки в первоначальное положение, взял фонарик и отправился на разведывательную прогулку, поглядеть, чем еще нас порадует трюм. Но ничего значительного не обнаружил. Слева — шесть старых бидонов с керосином и ДДТ, а также несколько пятигаллонных канистр для воды, приспособленных к переноске на спине. «Флекку они могут понадобиться, — подумал я, — на отдаленных островах, где есть трудности с водой и транспортом». Справа — металлические сундуки со всяческим корабельным хламом, преимущественно железом: гайки, отвертки, бутылочные штопоры, даже ломики. Я вожделенно взирал на ломики, но оставил их в конце концов на месте. Не такой человек капитан Флекк, чтоб проморгать эту угрозу. Но если даже он ее проморгал, ломик все равно намного медлительнее пули. И гораздо заметнее.

Я вернулся к Мэри Гопман. Она была очень бледна.

— Ничего интересного, — отчитался я. — Что будем делать далыие?

— Можешь заниматься чем угодно, — спокойно объявила она. — А меня вот-вот стошнит.

— О Боже! — Я побежал в каюту и кулаками своими едва не сокрушил перегородку. К люку подоспел, когда он распахнулся и в проеме нарисовался капитан Флекк собственной персоной. Глазки ясные, щечки бритые, вид отдохнувший. И в белых штанах.

Он учтиво вынул изо рта бычок, прежде чем заговорить:

— Шикарное утро, Бентолл. Полагаю, что ты...

— Жене моей дурно, — оборвал его я. — Ей нужен свежий воздух.

Разрешите ей подняться на палубу?

— Дурно? Знобит?.. — Он вдруг изменил тон. — Кажется, крыса...

— Да мутит ее просто. Морская болезнь! — прорычал я.

— В такой день? — Флекк разогнулся и небрежным взором окинул морской простор, как бы демонстрируя безмятежное довольство метеорологической обстановкой. — Минуточку!

Он прищелкнул пальцами, что-то сказал, что именно — мне не удалось разобрать, дождался, пока парень, доставивший нам еду, подбежал с биноклем. Флекк как бы выполнял медлительный маневр часовой стрелки:

360° внимательного приглядывания к горизонту, потом он опустил свою оптику.

— Она может подняться. Если вам угодно, присоединяйтесь к ней.

Я позвал Мэри, пропустил ее вперед. Флекк протянул даме руку помощи и произнес сочувственно:

— Весьма опечален известием о вашем недомогании, миссис Бентолл. Вы и впрямь неважно выглядите.

— Мы тронуты вашей добротой, капитан Флекк.

Меня ее тон заставил бы дрогнуть, съежиться, сжаться, но от Флекка подобные выпады отскакивали, как горох от стенки. Он снова прищелкнул пальцами, снова появился парень. На сей раз он принес пару кресел с притороченными козырьками от солнца.

— Можете оставаться здесь, сколько вам заблагорассудится. Но как только вам прикажут спуститься вниз, повинуйтесь без разговоров.

Понятно?

Я молча кивнул.

— Прекрасно. Надеюсь, вы не настолько тупы, чтоб решиться на такие глупости. Наш друг Рабат, конечно, не Анна Окли, но вряд ли он промахнется на столь ничтожной дистанции.

Я покосился на коротышку индуса, не изменившего своим черным нарядам; куртку, впрочем, он сбросил. Сидел наш страж по другую сторону люка, по-прежнему при оружии: арбалет лежал у владельца на коленях. Причем был наведен прямо на мою голову. А лицо у Рабата выражало страдание от бездеятельности, что мне крайне не понравилось.

— Вынужден вас покинуть, — продолжал Флекк с улыбкой, обнажившей коричневые кривые зубы. — Нам, судовладельцам, есть чем заняться... Еще увидимся.

Он удалился в рубку рулевого. Мэри со вздохом потянулась, прикрыла глаза, и уже пять минут спустя румянец вновь заиграл на ее щеках. Через десять минут она уснула. Я был бы счастлив последовать ее примеру, но подобную линию поведения полковник Рейн не одобрил бы. «Всегда на страже!» — таков был его неоспоримый девиз. Посему я со всей доступной мне бдительностью осмотрелся. Но поводов для бдительности вокруг меня не наблюдалось.

Надо мной — пышущее жаром, раскаленное добела солнце посреди синего, отстиранного до линьки неба. На западе — голубовато-зеленое море, на востоке, в солнечной стороне, искрится, играя изумрудной волной, мелкая зыбь под теплым ветерком узлов этак в двадцать. Вдалеке на юго-востоке горизонт размыт пурпурными пятнами — то ли это острова, то ли вообще плод моей фантазии. Необъятна, необозрима морская ширь — и ни единого суденышка, ни единой лодки. Даже летающей рыбы, и той не видать. Я переключил свою бдительность на шхуну. Вероятно, эта шхуна — самое грязное судно во всем мировом океане. Трудно об этом судить, не располагая фактами, но повоевать за призовое место на данном поприще она, видимо, могла бы. Размерами шхуна была больше, чем мне представлялось с самого начала. Футов примерно сто в длину, и каждый фут грязен, до отказа набит отбросами, лишен ухода, а уж о краске и говорить нечего. Не исключено, впрочем, что краска когда-то существовала, но под солнцем облупилась и облетела. Две мачты, оборудованные под паруса, но никаких парусов, а между мачтами — антенна, примерно в двадцати футах от меня. За открытой дверью можно разглядеть ржавый вентилятор. Это как бы прихожая, за которой — без всяких перегородок — начинаются владения Флекка. Не то жилая каюта, не то штурманская рубка, и того и другого понемножку. Еще дальше и чуточку повыше — капитанский мостик. А еще дальше, но уже пониже, по-моему, жилой квартал — каюты экипажа.

Целых пять минут глазел я на корабельные постройки, на носовую часть судна. Я испытывал при этом странное чувство: что-то здесь не так, что-то должно выглядеть иначе. Полковник Рейн, думаю, смекнул бы, что именно. А я не мог. Но все-таки свой долг перед полковником я счел исполненным и осознал: дальнейшее бодрствование никому никакой пользы не принесет. Если им вздумается выбросить нас за борт, они не по-считаются с нашим сном или бодрствованием. Посему я смежил веки и уснул, наверстывая упущенное за последние сорок восемь часов, когда на отдых мне удалось выкроить едва ли три часа.

Проснулся я в полдень. Солнце стояло прямо над головой. Но тенты и устойчивый ветерок обеспечивали сносную жизнъ. Капитан Флекк расположился неподалеку от люка. По-видимому, он только что покончил с некоей операцией, явно нешуточной, судя по трудному и продолжительному его собеседованию с бутылкой виски. Глаза его слегка помутились, и даже за три фута да еще на подветренной стороне я без труда унюхал запах шотдандского зелья. Но тут его, видимо, совесть заела, или еще что. Так или иначе, он вдруг направился к нам, неся перед собой поднос. На подносе стояла бутылка шерри и неболыиой глиняный кувшин.

— Скоро дадим вам перекусить, — Голос капитана звучал почти виновато.

— Может, по глоточку для аппетита?

— Ага! — отозвался я, разглядывая кувшин. — Что там, цианистый калий?

— Виски, — отрезал он, наполнил два стакана, опорожнил свой одним махом и перевел взгляд на Мэри, чье лицо утопало в растрепавшихся на ветру волосах:

— А как миссис Бентолл?

— Пускай спит. Ей это необходимо... Флекк, по чьему приказу вы допускаете такие вольности?

— А? — На миг я его вышиб из седла, но только на миг, его организм успешно противостоял алкоголю. — Какие приказы? Чьи приказы?

— Что вы хотите сделать с нами?

— Не терпится узнать, а, Бентолл?

— Просто мне не нравится здесь... А вы не слишком коммуникабельны, верно?

— Еще глоток?

— Да я еще первого глотка не сделал. Сколько еще вы нас продержите?

Он призадумался ненадолго, а потом проговорил:

— Не знаю. Вы не так уж далеки от истины, я здесь не главный. Есть человек, жаждущий встречи с вами. — Он хлебнул очередную порцию виски. — Впрочем, сейчас он малость поостыл.

— Жаль, что он не сообщил вам об этом, прежде чем вы увезли нас из отеля.

— Тогда он еще пребывал в неведении. Радиограмма пришла пять минут назад. Скоро он опять выйдет в эфир — в девятнадцать ноль-ноль, то есть ровно в семь. И ваша судьба решится. Надеюсь, благополучно. — Слова его пугали сумрачными недоговорками; во всяком случае воодушевления мне не принесли. Он переключил внимание на Мэри. Изучал ее довольно долго в полной тишине. Потом подал голос:

— Смотри-ка, Бентолл, она у тебя недурна!

— Еще бы! Она ведь моя жена, Флекк. Так что поищи другой объект для любования.

Он медленно повернулся и оглядел меня холодно, зло, угрожающе. Что-то еще померещилось в его лице, но опять-таки — что? Неуловимое «что-то»...

— Кабы был я лет на десять помоложе или, может, на полбутылки трезвее, — заявил он без малейшего воодушевления, — я бы так врезал тебе, Бентолл. — Он уставился на играющую бликами океанскую волну, держа в руке недопитый стакан виски. — У меня дочь чуть помоложе ее, на год, на два. В Калифорнийском университете она сейчас. Высокое искусство!