Маленький плут и няня

Но все это было давно. Сейчас она нежилась в лучах послеполуденного солнца, уютно устроившись возле бассейна в отеле «Квисисана» на Капри, гадая про себя, почему люди никогда не понимали ее. Самой Стелле всегда казалось, что она объясняет все на редкость понятно. Ну конечно, не здесь, а дома, ведь она ни слова не говорила по-итальянски. То есть, конечно, не здесь, не в «Квисисане», поскольку здесь жили почти исключительно американцы. По-итальянски говорили только бои — мальчики, разносившие зонты на пляжи, да еще те, кто подносил к автобусам и такси багаж постояльцев… ну и еще разве что портье. Но попробуй она заговорить с кем-нибудь из них, и Кармине оторвет ей голову! Он был страшно щепетилен в этом отношении.

Сам он всегда понимал свою жену. Вернее, почти всегда.

А вот Нэнни почти никогда не понимала, что Стелла имеет в виду. Точнее, просто никогда! И от этого вечно возникали какие-то сложности. Это непонимание между двумя женщинами возникло почти сразу же, и виновата, скорее всего, была Стелла, которая искренне не могла взять в толк, для чего ее восьмилетнему сыну гувернантка.

— Учить его разным вещам, — объяснил Кармине.

— Это каким же, интересно знать?

— Культуре… манерам, наконец.

— Этому и я могу его научить.

— Можешь, конечно, — ответил Кармине. — Только как насчет английской культуры, а?

— Культура везде одинакова, — упрямо возразила Стелла.

— Она отличная гувернантка, — отозвался Кармине. — Давай попробуем, а там видно будет.

Нэнни поселилась у них два года назад, заняв комнату на втором этаже, раньше служившую кладовкой. Если выйти из ее комнаты и спуститься вниз, то вы попадете в так называемую фотолабораторию Кармине. Говоря по правде, Стелла не замечала, чтобы в Льюисе за эти два года произошли какие-то перемены.

На ее взгляд, культуры в нем не слишком прибавилось. Однако в глубине души ей пришлось признать, что Нэнни удалось придать их дому некий налет аристократизма, что, собственно, было и неудивительно, учитывая ее превосходные манеры и изысканный английский выговор. Но постоянное присутствие Нэнни оказалось для Стеллы настоящим испытанием — уже нельзя было позволить себе чертыхнуться, а порой так хотелось. В присутствии Нэнни об этом и подумать было страшно. И хотя Стелла никогда не считала себя сквернословкой (да Кармине бы ей голову оторвал!), но и ей случалось ловить себя на том, что с ее языка не раз срывалось ее любимое крепкое словечко. Но так бывало, лишь когда она была совершенно уверена, что никто ее не слышит. А теперь, когда Нэнни с утра до вечера сновала по дому, Стелла никогда не чувствовала себя в одиночестве.

Она и сейчас была не одна. Да и как можно было оставаться в одиночестве, лежа возле бассейна, да еще в таком отеле, как «Квисисана»? Впрочем, Стеллу это не волновало — ругаться она не собиралась.

— Ваш муж отправился в Неаполь вертолетом? — спросила Марсия Ливитт.

На Марсии было то самое бикини, которое она купила за неделю до этого в Сен-Тропезе. Изящная, хрупкая брюнетка с крошечной, упругой грудью.

— Да, вертолетом, — ответила Стелла.

— А ему нравится Неаполь? — продолжала Марсия.

— Не очень, — замялась Стелла.

— Я просто ненавижу Неаполь! — воскликнула Марсия.

— Не думаю, что Кармине вообще это волнует, — пожала плечами Стелла.

— Этот город я терпеть не могу! Во всем мире нет второго такого! — добавила Марсия.

— Моему мужу он тоже не слишком нравится.

— Я его презираю, — захлебывалась Марсия. — Увидеть Неаполь и умереть! Вот это верно! Достаточно только приехать туда, чтобы тут же отдать концы!

— Мой муж…

— Меня просто тошнит от него! — воскликнула Марсия. — И что только ваш муж нашел в этом мерзком городишке?! Может, у него там дела?

— Нет, он уже удалился от дел, — ответила Стелла.

— О, неужели? А чем он занимался?

— Безалкогольными напитками, соками и так далее. Прежде у него была фабрика по производству безалкогольных напитков.

А сейчас он, так сказать, отошел от дел.

— О, правда? Как интересно! А что он выпускал, может, я знаю?

— Не думаю. Его продукция в основном отправлялась на Средний Запад.

— Наверное, кока-кола или что-то вроде этого?

— Нет.

— Пепси-кола?

— Нет.

— А куда именно на Среднем Западе?

— В основном в Чикаго.

— Я не так уж хорошо знаю Чикаго. — Марсия перекатилась на живот. Потом завела руки за спину, расстегнула застежку бюстгальтера и, испустив облегченный вздох, блаженно закрыла глаза. — Сама-то я из Лос-Анджелеса.

Стелла не ответила. Когда-то давно она была в Лос-Анджелесе на гастролях. Имя ее красовалось на афишах рядом с именем Сэнди Роулс, которая тогда жила с парнем по имени Дэн Бирайо.

В те старые добрые времена в Чикаго, когда Кармине занимался производством пива, Бирайо был его партнером. Насколько могла судить Стелла, они выпускали на редкость хорошее пиво, хотя никто от них ничего подобного не требовал. Но если и было на свете что-то, во что Кармине верил, как в Святую Троицу, так это именно качество. И не важно, каких расходов оно потребует, он всегда упрямо стоял на своем, следя, чтобы солод и хмель, которые закупались, были первосортными, даже если бы для этого пришлось доставлять их с другого конца света. Сэнди однажды похвасталась Стелле, что Дэн никогда не ляжет спать, не сунув под подушку пистолет. Когда Стелла, в свою очередь, рассказала об этом Кармине, с которым они еще не были тогда женаты, он коротко буркнул: «У парня отвратительные манеры», — что, кстати, было абсолютно верно. Все те годы, которые она была знакома с Кармине, ему и в голову никогда не приходило сунуть под подушку пистолет.

Нет, вспомнила, однажды было и такое. Но то особый случай. Это случилось сразу же после свадьбы его сестры, когда они боялись, что эти подонки из Бруклина подложат им свинью. А пистолет был совсем маленький, будто игрушечный, Кармине носил его в кобуре, прикрепленной к щиколотке, под брючиной. И попросту позабыл отстегнуть его, когда собрался спать. Так и улегся в постель с пистолетом на ноге. Правда, хихикнула Стелла, Кармине тогда здорово перебрал. Дело было на свадьбе Терезы, к тому же ему рассказали, что с теми парнями из Бруклина стряслась пренеприятная история — кто-то швырнул бомбу в кондитерскую, куда они так любили заходить.

Ей так недоставало маленького Льюиса.

Вдруг, сама не зная, что было тому причиной — сладкий ли запах масла для загара от спины Марсии, приглушенный ли звук голосов, разморенных солнцем и жарой над поблескивающей поверхностью воды в бассейне, негромкое ли звяканье серебряных ложечек в баре или певучий итальянский, на котором болтали мальчики-бои, а может, всему виной был смутный рокот самолета над головой, — но только Стелле вдруг мучительно, до боли захотелось увидеть десятилетнего сына. Такого безумного отчаяния она не помнила с тех пор, когда впервые вышла на сцену старого театра Триборо, что на Сто двадцать пятой улице — тоненькая как тростинка шестнадцатилетняя девчушка, с чересчур пышной для своего возраста грудью. Лучи прожекторов выхватили из темноты ее изящную фигурку, и тут она вдруг заметила, что ее набедренная повязка почему-то не светится в темноте, как обещал ее менеджер, а значит, вдруг поняла она, в темноте никому не удастся полюбоваться ее стройными бедрами. Вскоре после этого Кармине навестил менеджера Стеллы в больнице, куда тот попал по досадной случайности — вывалился в темноте с балкона второго яруса. Кармине принес ему дюжину роз и пожелал скорейшего выздоровления.

Стелла и в самом деле скучала по сыну. Может быть, если она постарается, ей удастся уговорить Кармине поскорее вернуться домой?

Лучше всего прямо завтра.

Глава 3

ЛЮТЕР

Большую часть времени Лютер Паттерсон разговаривал сам с собой, причем во весь голос, но это лишь потому, что его жена Ида была на редкость тихой и кроткой женщиной. Тихой же она была потому, что никогда не могла понять, к кому он обращается: к ней, к Симону или к Левину. Восторг и благоговейное восхищение Лютера перед Симоном и Левином были безграничны, и поэтому большинство его монологов в действительности было адресовано одному из этих двух гигантов мысли. Добрую половину дня Лютер посвящал тому, что вел воображаемый диалог либо с одним, либо с другим, стараясь догадаться, как бы они отнеслись к ситуации, которая на этот раз стояла перед ним, Лютером.

Ни Симон, ни Левин не были популярными певцами. (Как-то раз, когда Лютер вдруг вообразил, что музыка и есть его истинное призвание, он даже решился написать Саймону и Гарфункелю. Правда, это уже совсем другая история.) Симон и Левин были двумя величайшими в Штатах критиками.

Больше всего на свете Лютер хотел стать похожим на одного из них. Стоило ему только вспомнить уникальное сочетание аристократической изысканности и едкой желчи, характерное для стиля обоих его идолов, как он тут же начинал чувствовать себя просто жалким неудачником на избранном поприще, при этом не испытывая ни тени зависти или обиды. Несколько месяцев назад он завел себе два альбома для наклеивания вырезок, один — для «Избранных трудов Джона Симона», а другой — для «Избранных трудов Мартина Левина». Он часами штудировал оба альбома, стараясь впитать в себя уникальные ценности, которые оба великих человека вкладывали в свои работы и которые, по его глубочайшему убеждению, означали не что иное, как истинную и несомненную гениальность. При случае он даже воображал, что Джон Симон и Мартин Левин на самом деле один человек. А почему бы и нет? Разве кому-нибудь удавалось видеть их вместе хотя бы на одном телевизионном шоу? И почему так идеально совпадают их обзоры и критические эссе, почему они так безумно похожи друг на друга — литературным стилем, насыщенностью, скрупулезно подобранными фактами, своей дотошностью, кропотливой и трудоемкой работой, которая угадывалась в каждом слове, эрудированностью, язвительностью, — в общем, всем, причем настолько, что казалось, будто они были творением одного и того же могучего ума?

— Признайся мне, Джон Симон, ты и вправду Мартин Левин? — воскликнул Лютер.

Ида, уверенная, что и на этот раз он обращается не к ней, предпочла промолчать.

— Думаю, нет, — ответил сам себе Лютер. — Это все равно что убеждать всех, будто Шекспир и Марло — один и тот же человек.

И почему только люди не могут смириться с тем, что два литературных гения не могут существовать одновременно, трудиться и откликаться на те же самые явления одинаково пылко и чувствительно, как если бы они были одним человеком? Я тебя спрашиваю, Мартин Левин.

Боже, если бы он только мог писать, как Левин, подумал Лютер. Вздохнув, он подошел к книжной полке, достал «Избранные труды Мартина Левина» и принялся проглядывать их в надежде подметить удачные штрихи, которые помогли бы ему самому в его критических работах. В глаза бросались выражения типа «удручающе скучные», «превратили его героя в одиозную фигуру, не сделав при этом интереснее» или «грандиозно, просто грандиозно». Или «сюжет романа тяжело ползет вперед, при этом оставаясь на том же крайне низком литературном уровне». Господи, многое бы он отдал, чтобы из-под его пера когда-нибудь появилось нечто подобное! В состоянии, близком к экстазу, Лютер потянулся к полке и вытащил второй альбом — «Избранные труды Джона Симона». Подобранные с таким же величайшим тщанием вырезки обещали блаженство, и не важно, на какую из них падал взгляд читателя, — наслаждение, которое испытываешь, соприкасаясь с гениальным творением мастера, было для него лучшей наградой. Откинув голову, Лютер принялся читать вслух:

— «И остерегайся мятежного духа, присущего юности; социальные и политические убеждения без убеждения в поэзии будут мало значить для мира, превратившись со временем всего лишь в чудовищную какофонию, свободно и равно оглупляющую все вокруг себя».

Слова эти гремели в гостиной Лютера, эхом отражаясь от высоких потолков и стен. «Свободно и равно оглупляющую все вокруг себя» — фраза, которую сам Лютер, не будь он столь современным человеком, с удовольствием бы использовал как своего рода девиз. «Свободно и равно оглупляющие все вокруг себя» — вывел бы он на стене буквами цвета небесной лазури, да еще, может быть, обвел все это красным.

В каком-то безумном приступе фамильярности Лютер вдруг возопил:

— Эй, Джонни, как тебе эта идея? — Не дождавшись ответа, он водрузил оба пухлых альбома снова на полку и отправился в кухню, где Ида готовила ленч. Приподняв крышку над горшком, который пыхтел на раскаленной плите, он зачерпнул половником и, устремив глаза в потолок, громко спросил:

— Джон Симон, а известно ли тебе, что я получил докторскую степень в Принстоне, понимаешь ты это, Джон? Да знаешь ли ты, что я закончил курс третьим? Эх, малыш Джон, выпить бы нам с тобой в один прекрасный день по рюмочке — после того как я все закончу, посидеть бы в рубке на моей яхте, обмениваясь легкими колкостями и остротами… эх, как бы я этого хотел! — Прикрыв крышкой горшок, он положил половник на край плиты и, будучи все-таки критиком, брюзгливо заметил:

— От супа воняет, — после чего вернулся в гостиную.

Если была на свете вещь, обладанием которой Лютер Паттерсон гордился превыше всего, то это, несомненно, его огромная библиотека. Одной из причин, по которой он решился снять эту громадную квартиру на десятом этаже на Вест-Энд-авеню (кроме низкой арендной платы, разумеется), послужило то, что гостиная в ней была длиной со средних размеров туннель, а стены от пола до потолка сплошь покрыты книжными полками, на которых размещались сотни и сотни книг, каждую из которых Лютер читал и смог по достоинству оценить. За эти книги ему не нужно было платить. Наоборот, ему платили за то, что он читал их, а потом высказывал свое мнение. Много читать он не любил, да и кто это любит? В этом отношении он испытывал жгучую зависть к своему коллеге, Джону Симону (Лютер осмеливался произносить слово «коллега» лишь мысленно, как если бы совершал святотатство, соизмеримое по своей чудовищности разве что с попыткой сравнить себя с Джорджем Бернардом Шоу). Но Симон не только читал книги.

В силу выбранной им профессии он также посещал театральные постановки и премьеры фильмов (разумеется, бесплатно), а потом с важностью высказывал свое просвещенное мнение.

Вот в этом-то и состояло несомненное преимущество его профессии, с удовольствием думал Лютер. То есть профессии Симона, а не его. Лютер писал критические эссе только на книги. Исключительно на книги. В никому не нужные журналы. Проклятые книги, мрачно размышлял он, все время книги!

А для него единственный способ бесплатно попасть на премьеру — это воспользоваться рассеянностью билетера и проскользнуть в темный зал, если, конечно, повезет и найдется свободное место. Он никогда не осмеливался на это рядом с Идой.

Ида не выносила никакой нечестности. И она, прямо скажем, была не в восторге, когда он похитил Льюиса Гануччи.

Вот сейчас, сидя в своей уставленной книгами гостиной, под высокими потолками, и глядя из окна на шумную Вест-Энд-авеню, Лютер сдвинул кончики пальцев, гадая, что же в эту минуту поделывает малыш Гануччи? Заперев сына удалившегося от дел фабриканта безалкогольных напитков в задней комнате, он успокоился. Вздумай мальчишка кричать, звать на помощь, все его вопли упрутся в глухую кирпичную стену примыкающего к его дому здания. После этого он ненадолго вышел из дома — взял свой «шевроле» выпуска 1963-го, быстренько смотался в Ларчмонт и опустил краткое письмо с инструкциями в почтовый ящик Кармине Гануччи. И когда плотный белый конверт с легким шорохом проскользнул внутрь, по всему его телу пробежала дрожь ликования. Конечно, не столь упоительного, как в те минуты, когда он составлял из обрезков это письмо, но почти такое же, как в прошлую ночь, когда, бесшумно прокравшись в дом миллионера, зажал мальчику рот и увез его к себе. Да, подумал он, ничего подобного он в жизни не испытывал.

— Это и вправду было восхитительно, Мартин, — громко произнес он. — Поистине трогательно, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

По правде сказать (и ему придется это признать, потому что если в его характере и была черта, достойная всяческого уважения, так это его неизменная объективность), самым волнующим моментом в его незабываемой авантюре были минуты, когда он, крадучись, пробирался по саду и дому Гануччи. Ему до сих пор еще не доводилось бывать в столь исключительно несуразном месте, как особняк Гануччи. Впрочем, презрительно хмыкнул он, чего еще ждать от человека, нажившего состояние на производстве сладкой или безвкусной водички, которую он гнал куда-то на Запад? Каждому, конечно, свое, но в этом занятии было что-то оскорбительное для чувств Лютера, и поэтому он нисколько не был удивлен, когда увидел особняк миллионера, словно какую-то пародию на барокко, уродливо раскорячившийся посреди зеленой лужайки…

— Как бы ты его назвал, Джон? — громко спросил Лютер. — «Зеленые Луга»?

Но самое удивительное было даже не это. Как ни странно, но уродливый старый дом с его нагловатой роскошью действовал на него завораживающе. Опьяняющее, будто звон золотых монет, богатство, просто-таки бившее в глаза, вдруг вскружило ему голову. И потом, уже после того, как все было кончено, то же самое головокружительное сознание значительности богатства молоточками стучало у него в висках, усиливаясь при мысли того, что часть его скоро будет принадлежать ему, Лютеру.

Вначале, перед тем, как он пробрался во двор, тенью скользя между стволами кленов, вытянувшихся в струнку, словно безмолвные часовые (неплохо, одобрительно подумал он, очень даже неплохо, Лютер), и оказался на лужайке прямо напротив архитектурного чудища Гануччи, он намеревался попросить за благополучное возвращение мальчика никак не меньше десяти тысяч. Но на обратном пути, не в силах избавиться от воспоминаний обо всех этих бесчисленных миллионах, нажитых — Господи, спаси и помилуй! — на каких-то дурацких безалкогольных напитках, когда истинно талантливый человек, вроде него хотя бы, бьется как рыба об лед, дабы заработать себе на жизнь, Лютер передумал. Именно тогда он решил поднять сумму выкупа до двадцати тысяч — в конце концов, разве недели скрупулезных исследований этого не стоят?! Но к тому времени, как он вернулся к себе на Вест-Энд-авеню, запах денег настолько вскружил ему голову, что пришлось не менее трех раз переделывать злосчастное письмо с требованием выкупа — сумма его все росла до тех пор, пока он не заставил себя остановиться на окончательном варианте — пятьдесят тысяч.

Такой подход к делу можно было, по меньшей мере, считать оригинальным. Первым делом он отправился поглядеть на особняк, выглядевший так, будто с самого начала был предназначен для семьи, у которой на роду написано стать жертвой ограбления. (Нет, «ограбление», пожалуй, чересчур сильное слово. По правде говоря, до сих пор оно даже никогда не приходило ему на ум, и сейчас Лютер с раздражением выбросил его из головы.

В конце концов, он же не собирался причинять какой-то вред мальчишке — просто надеялся получить разумную плату за проделанную работу.) Он чисто случайно набрел на «Клены», с помощью карты Эссо начертив круг с радиусом в двадцать пять миль, центром которого был Нью-Йорк. К этому времени он уже успел основательно прочесать Нижний Вестчестер, а вслед за ним и Ричбелл. «Клены» показался ему вполне подходящим местом для реализации его планов. Кроме этого, осторожно наведенные им справки в магазинах и на заправках, в ресторанах и барах, в бутиках известных модельеров и в галантерейных лавках позволили ему удостовериться, что Кармине Гануччи один из самых богатых людей в этом небольшом городке и уважаемый член школьного совета. Но больше всего заинтересовал его тот факт, что у богатого Кармине Гануччи есть десятилетний сын по имени Льюис.

Ну а теперь оставалось еще одно дело (может, не столь срочное, но уж после ленча надо было непременно этим заняться — если, конечно, ему удастся заставить себя проглотить этот суп) — позвонить Гануччи в его особняк и поинтересоваться, приготовили ли они деньги, А после этого пообещать связаться с ними в самое ближайшее время и сообщить, куда и когда доставить требуемую сумму.

Настроение у него было отличное. В душе пели птицы.

— Думаю, по этому поводу стоит выпить. Джон, Мартин, а вы что скажете? — полюбопытствовал он. Подойдя к бару напротив книжного шкафа, Лютер смешал себе мартини покрепче. Если уж ему и не суждено стать столь блестящим критиком, как Левин и Симон, то уж удачливым похитителем он станет непременно.

И это обрадовало его еще больше.

Глава 4

КОРСИКАНСКИЕ БРАТЬЯ

Было уже почти три, когда Бенни оказался в нижней части города, на Сорок четвертой улице.

Он покинул «Клены» в полдень, потом поехал в Гарлем — надо было выполнить данное ему поручение. Это заняло куда больше времени, чем он рассчитывал, поскольку клиент требовал, чтобы он поставил пятьдесят центов на 311-й номер еще вчера. Как раз этот номер и выиграл, и это несмотря на то, что Бенни давно уже из верных источников знал — выиграет 307-й, а не 311-й. Впрочем, такая путаница была обычным делом, барышники и игроки вечно бубнят себе под нос «семь — одиннадцать», так что это уже никого не удивляет.

Само собой, выигрышный номер появился на табло всего через полчаса после заключения пари. Любой полицейский (которому в силу выбранной им профессии волей-неволей приходится быть подозрительным), обнаружив в чьем-то кармане корешки билетов числовой лотереи, мигом бы сделал вывод, что ты по самые уши завяз в этом деле. А ставку сделал Уолтер Энсиано — приятный пожилой джентльмен. Сейчас ему уже под семьдесят, и в лотерею он играл с незапамятных времен, чуть ли не с того самого дня, когда пятьдесят три года назад приехал в Штаты из родного Палермо. Ставки делались ежедневно, полдоллара пять дней в неделю. За все это время выиграл он всего лишь раз — почти три сотни.

Бенни ужасно не хотелось терять постоянного клиента, да еще такого, как старый Уолтер Энсиано. Поэтому пришлось объяснить старику, что произошла какая-то ошибка — а почему бы и нет? Ведь это и слепому ясно! И верно, объяснил Бенни, благодаря устроенной проверке быстро выяснилось, что к чему: пропавшую бумажку, на которой его рукой были написаны номера 307 — 50, обнаружили у букмекера. Стало быть, старый Энсиано поставил на 307-й, а вовсе не на 311-й. Букмекер клялся и божился, что записал номер, как только оказался на улице, и что готов голову заложить: старик Энсиано назвал ему 307-й. Кому из них верить? Один твердил одно, другой — другое. Во всяком случае, сказал старику Бенни, при таких условиях они не смогут выплатить выигрыш. Однако, добавил он, поскольку он и его друзья — люди справедливые и относятся к мистеру Энсиано со всем уважением, то готовы всю следующую неделю принимать у него обычные ставки бесплатно. Немного поломавшись для вида, старик согласился. Впрочем, этому немало способствовали несколько стаканчиков виски, которым Бенни угостил его в местном баре. Умасливая старика Энсиано, он и задержался сегодня.

Страшно подумать даже, содрогнулся Бенни, что, пока он возился с упрямым стариком, малыш Льюис умирал от страха в руках каких-то негодяев! Шайка кровожадных бандитов, вот они кто! Похитить ребенка, чтобы потребовать выкуп! Да еще сына не кого-нибудь, а самого Кармине Гануччи! Не иначе как маньяки какие-то!

Единственное, в чем он был полностью согласен с Нэнни, так это в том, что вся эта история ни в коем случае не должна дойти до ушей Гануччи… упаси Боже! Иначе — и по спине Бенни поползли мурашки — страшно даже подумать, что может случиться! Конечно, погода нынче прекрасная, как раз для купания, да только вот с цементным блоком на шее долго не поплаваешь! А самым лучшим способом скрыть все это от Гануччи было бы устроить так, чтобы никто из тех, кто наверху, не пронюхал о случившемся с Льюисом. Только как это сделать? Может быть, поскорее выплатить этому негодяю пятьдесят тысяч кусков, которые он просит? Именно об этом Бенни и торопился поскорее потолковать с Корсиканскими братьями.

К тому времени как Бенни наконец разыскал их, Винни и Альфред только-только начали свой необыкновенный танец с куклами. Заметив Бенни, Альфред, тот из близнецов, что был моложе другого на целых четырнадцать часов, игриво подмигнул ему и только потом начал свой знаменитый монолог — своего рода прелюдию к их танцу, шедевру хореографического мастерства.

— А теперь, леди и джентльмены, — объявил он, — хоть мне и известно, что все вы после тяжелого трудового дня торопитесь поскорее домой, где вас ждут близкие и родные, но, умоляю — уделите мне всего лишь минуту вашего драгоценного времени, и я покажу вам нечто совершенно замечательное, то единственное, что вам захочется немедленно унести домой, чтобы порадовать тех, кого вы любите. Вот тут, у моих ног, как вы видите — картонная коробка, а в ней — всего несколько кукол, но не просто кукол, а тех, которые умеют танцевать! И всего лишь по пятьдесят центов за штуку… пятьдесят центов, господа! К тому же вы сейчас легко убедитесь сами, что эти замечательные куклы стоят в десять раз дороже! Никакой механики, леди и джентльмены, вы только взгляните на них — маленькие, изящные, в кармане уместятся! А сколько радости вашим близким, друзьям, соседям, всем и каждому, кто только будет иметь удовольствие увидеть это замечательное представление! Если бы я мог позволить себе отнять хотя бы еще минутку вашего драгоценного времени, то непременно достал бы из коробки одну из этих восхитительных танцующих кукол, чтобы показать, на что она способна!

Сцена, на которой обычно выступали Корсиканские братья, напоминала дорожку фута четыре в длину и три в ширину. Задним фоном чаще всего служил обычный задник сцены, задрапированный чем-то черным. Аудитория, состоявшая в основном из приехавших на лето курортников, любителей походить по магазинам да посидеть в кино (обычно являвшихся поглазеть на представление через несколько минут после того, как в дешевых киношках заканчивался последний сеанс, — по четвертаку за билет) и не превышавшая, как правило, двух дюжин зрителей, затаив дыхание, смотрела, как Альфред копается в коробке. Бенни, устроившись слева от толпы, не сводил с него глаз.

А справа, по другую сторону от тех, кто стоял прямо напротив стены, засунув руки в карманы, устроился Винни — гений, непревзойденный постановщик всего этого представления, но гений скромный, предпочитавший оставаться в тени, не мечтавший ни об аплодисментах, ни о том, чтобы его узнавали в толпе. Самому себе он отвел особую роль — молчаливого, никому не известного наблюдателя, все время, пока шло представление, остававшегося в тени и никем не узнанного. А напротив него соловьем разливался Альфред. У ног его стояла коробка с чудесными танцующими куклами, а Винни с его удивленным видом и руками в карманах легко можно было принять за одного из обычных зевак.

— Конечно, их легко принять за обычных кукол из папье-маше, — продолжал Альфред, — впрочем, как вы можете убедиться сами, головы у них сделаны из картона, руки и ноги — тоже, и все это обклеено тончайшей шелковой бумагой. Да ведь это обычные куклы, скажете вы, как же они могут танцевать?

И ошибетесь, потому что есть одна удивительная вещь, о которой вы даже не подозреваете. Да и как вам догадаться, каким загадочным образом вот эта самая куколка, в которой от макушки до пяток всего шестнадцать дюймов, может танцевать?! А ведь так оно и есть, и сейчас вы сами убедитесь в этом!

Более того — не только я, а все вы можете заставить ее танцевать, причем танцевать часами, без устали, и никаких тебе севших батареек, никаких запчастей, и все потому, что здесь нет никаких чудес механики! Да и откуда им взяться, спрашиваю я, когда все эти чудесные, удивительные куклы сделаны из бумаги и обыкновенного картона?! Ничто не сломается, ничто не выйдет из строя! Да, уважаемые леди и джентльмены, самая обыкновенная бумага и самый обыкновенный картон, но… одна маленькая хитрость! Они обработаны так, что притягивают к себе электрический заряд прямо из воздуха, которым мы все дышим! Он накапливается, накапливается, стекает в их крошечные, изящные ножки и вот… о чудо! Вы видите, они даже не могут стоять на месте, они притопывают от нетерпения, куклы готовы пуститься в пляс и танцевать, танцевать часами! Минутку терпения, уважаемые дамы и господа, сейчас я покажу вам, как они танцуют, но сначала позвольте объяснить, почему мы решили продавать их по столь смехотворно низкой цене. Тут все просто — ведь наши куклы из картона, сделать их почти ничего не стоит, ну а мы сами, что называется, люди скромные. Да и вообще, много ли нам надо — лишь бы доставить людям радость! А заряд, что заставляет их танцевать, и вовсе ничего не стоит, так что, сами видите, вам одна выгода. Не то что прежде, когда стоимость всех этих сложных механизмов тяжким бременем ложилась на плечи покупателей. Ну, а теперь позвольте мне показать наших замечательных кукол!

Альфред, ухватив двумя пальцами куклу за голову, наклонился вперед так, что ее болтающиеся картонные ножки почти коснулись земли. Наступила тишина. Подождав немного, он легонько потряс куклу, потом еще и еще раз.

— Собираю электрический заряд, — охотно объяснил он. — На этот раз он тряхнул куклу изо всех сил. — Один, два, три раза, каждый раз по-разному, все в зависимости от погоды, — сообщил он, — а встряхивать их необходимо, потому что только так они могут накопить количество энергии, достаточное, чтобы привести ее в действие. А теперь смотрите!

Пальцы его разжались, и он выпустил из рук голову куклы. Та закачалась, потом вдруг подпрыгнула, будто живая. Альфред незаметно отодвинулся в сторону, а кукла, никем не поддерживаемая, принялась скакать и вертеться, вскидывая вверх тоненькие ножки, словно радуясь той энергии, которую она, по словам Альфреда, получила прямо из воздуха. Толпа восторженно зашумела, и никто не заметил, — да и как было заметить, если вся задняя стенка задрапирована черным! — что к ручкам и ножкам картонной плясуньи были привязаны тонкие черные нитки, тянувшиеся туда, где со скучающим видом зеваки, заглянувшего полюбопытствовать, что тут происходит, стоял Винни. Нитки спускались прямехонько в его карман и были туго намотаны на указательный палец его правой руки. Винни незаметно дергал за веревочку, она в свою очередь дергала куклу за ножки, и та танцевала, как живая. А Альфред блестяще справился со своей долей работы — прежде чем поставить куклу на пол, незаметно зацепил нитки за крохотный крючок на затылке кукольной головы. Окинув взглядом зрителей, круглыми от изумления глазами таращившихся на сцену, Альфред подхватил куклу на руки.