Варяжский круг

      Перехватив взгляд Береста, хан сказал:
      – Новый курай – новый голос. К этому трудно привыкнуть, но нужно уметь привыкать.
      Здесь человек Кергет понял, что Атаем сказано больше, чем сказано, и на этом решил покончить с разговорами. Он приказал своим команам подвести для русов коней, он приказал приготовить колодки.
      Но громкий окрик с левого берега остановил команов:
      – Эй, Кергет!..
      Все, кто был, обернулись на голос и увидели, что противоположный холм, подножие его и значительная часть берега заняты большой ордой. И тут же половцы из Кумая прикинули, что всадников в подошедшей орде чуть ли не вдесятеро больше, чем их самих. При этом не струсили команы и не попятились, однако поутихли и обратились в слух.
      – Это Атрак! – узнал кто-то.
      Тут заметили всадники из Кумай-орды, как переменились к ним шаруканиды: исчезло в них прежнее дружелюбие, глаза, еще недавно смиренно опущенные вниз, теперь глядели прямо, уверенно, жестко. Были и высокомерные лица – у тех, кто поднялся на холм. Были и наглые усмешки – у тех, кто уже послал коней в воды Донца. И держали себя шаруканиды так, как держался бы победитель перед побежденным, хотя, как будто, еще не было и намека на противоборство. Видя все это, всерьез встревожились всадники из Кумая, подобрались в седлах и, заняв брод, выстроились широкой дугой. О пойманных русах они уже позабыли и подумывали теперь, как бы самим не оказаться в ловушке, и оттого поглядывали в разные стороны.
      – Послушай меня, Кергет! – крикнул хан Атрак. – Был я этими днями на охоте и встретил в степи много лис. Ты не поверишь мне, Кергет, – лисы плакали человеческими слезами и причитали, поминая имя Бунчука-Кумая. Сказали мне лисы, что нет уже в живых ихнего защитника и брата. Ты слышишь?..
      – Слышу, – едва прошевелил губами Кергет.
      Атрак продолжал:
      – Тогда я оставил охоту и, обескураженный и скорбящий, зашел так далеко, как не заходил никогда. Я увидел перед собой ваш городок Балин и приблизился к нему. И ваш Балин сдался мне без боя… Я кое-что решил перестроить в нем и потому многое разрушил!
      Всадники из Кумай-орды сказали:
      – Много презренных птиц садится на мясо, когда от мяса отходит волк.
      Хан Атрак заговорил громче:
      – Потом я заехал в Кумай. Я хотел погостить у Кергета, я хотел пролить слезу над телом брата. Но тела его так и не нашел. И подумал, что судьбы сыновей часто схожи с судьбами отцов… Зато мы угостились вашим айраном и вашими женщинами! Слышишь, Кергет?..
      Половцы из Кумай-орды в гневе заскрипели зубами. Они сжатыми кулаками ударили себя по бедрам и схватились за рукояти сабель.
      А шаруканидов тем временем все прибывало – как будто целая степь собралась под их бунчуки. И они, глядя издали на своих недавних обидчиков, теперь открыто насмехались над ними – говорили что попало и не боялись отмщения. Шаруканиды тоже схватились за рукояти сабель, им хотелось унизить прославленных витязей не только словами.
      Хан Атрак сказал:
      – Посмотри, Кергет, сколько нас! Оставь в покое свою саблю и подумай, воин, можно ли подняться аилом на целый народ, можно ли одиночке остановить реку. Не спеши с ответом, Кергет! Знай, что мне не нужен новый Бунчук-Кумай. Я его не допущу! А ты со своими витязями мог бы стать моим правым крылом. Кумания ценит хороших воинов!
      Однако не прельстился обещаниями Атрака человек Кергет. Истинный витязь, завоеватель земель, он выхватил саблю из ножен и с кличем Бунчука-Кумая «Айва!» ринулся на левый берег. И вся Кумай-орда подхватила этот грозный клич и пошла вслед за Кергетом. И Хурджун в один миг окрасился кровью. Первые сраженные витязями команы пали на дно Донца, вторые сраженные сплошь устлали травянистый берег. Сами же доблестные витязи Бунчука-Кумая, прорубившись сквозь толпы шаруканидов на холм, на том холме и сложили свои головы…
      Берест и Эйрик, так внезапно и случайно обретшие свободу поймали в водах Донца свой челн, оттолкнулись от берега и к тому времени, когда звон сабель затих, были уже далеко.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Димитра

Глава 1

      Эта книга начинается с человека, который, выйдя однажды на дорогу идущих, прошел по ней совсем немного. И от его появления дорога не сделалась короче, и камней на ней не убавилось, и мглистый небосвод не просветлел. Но появление его было угодно милосердному Богу. И Господь свил его крепкую нить с другими нитями и, отметив начало, предвидел конец. Да будет Он милостив вечно! И за вторым, и за третьим узлом – да не оборвет ни одну из нитей!..
      Му'аллим Халликан ибн Асад ад-Дин был известный на морях человек, и во многих портах от земли Франков до моря Славян он имел своих верных людей, каждый из которых, будь то язычник, христианин или мусульманин, поклонялся единственному богу – богу обогащения и почитал единственного пророка – его, му'аллима Халликана. И каждый из этих преданных людей все свои старания направлял на то, чтобы ему, му'аллиму-наставнику, му'аллиму-лоцману, облегчить жизнь – и тем самым погреть над большим огнем собственные ладони, покормиться из большого котла. И достигали желаемого, ибо всем известно, что человек, которому посчастливилось хоть однажды утолить голод пророка, живет безбедно целую жизнь.
      Давно миновали те времена, когда арабы господствовали на суше и на море. Новые силы поднялись и по-своему поделили многие земли, принадлежавшие ранее халифатам, и захватили морские пути. Турки-сельджуки отняли у арабов Багдад и Сирию, латинские рыцари крестовым походом пришли в Палестину на освобождение гроба Господня и заняли берег Леванта и сам Иерусалим. Торговые города Италии – Генуя, Венеция, Пиза—и словом, и мечом, и подкупом, и обманом овладевали одним за другим восточными рынками и стремились вытеснить арабов с великого торгового пути в Индию. Некогда могущественные и обширные халифаты, снедаемые бесконечной междоусобицей, дробились и слабели и вместе с величием теряли свое влияние. Очень скоро была позабыта морская слава мусульман и стерлись из памяти людей арабские названия морей и островов, и морских путей. И арабские рукописи-лоции стали неизвестными даже для самих арабов. Только некоторые отрывки из них сумели сохранить мусульмане-мореходы и передавал и их из поколения в поколение, из уст в уста. Тонкости морской науки, какие еще знали, содержали в глубочайшей тайне, потому что мастерство – это основа благополучия. Отец желал сыну, сын – своему сыну… Морская наука забывалась и искажалась, и некому было возродить прежние знания, потому что очень сократились арабские морские пути, да и те, что еще остались, были небезопасны для мусульман.
      Му'аллим Халликан, человек удачливый и сильный, дерзкий в замыслах и настойчивый в исполнении, имел в среде купцов дурную славу. Во-первых, потому что он был араб – в то время, когда преобладающие на морях купцы-христиане желали представить арабов народом презренным и темным. Во-вторых, подозревали, что Халликан не столько купец, сколько воин, имеющий на своем счету немало побед над христианами, об этом говорило его почетное имя-лакаб – ад-Дин, имя правителя или военачальника. В-третьих, поговаривали, будто му'аллим Халликан при случае грабит, а затем топит купеческие корабли, самих же купцов продает в халифаты в рабство и от того будто имеет немалый доход. Поэтому сговорились однажды купцы-венецианцы подстеречь где-нибудь и потопить араба Халликана, и собрались они в одном месте, в проливе между островом Кипр и Киликией, где он должен был идти. Но не пришел Халликан – словно почуял засаду. А скорее всего верные люди предупредили его. Тогда приготовили венецианцы новую ловушку, на этот раз в заливе недалеко от Фессалоник, и собрались там двенадцатью судами, потому что знали, что хорошо оснащен и подвижен караб Халликана, что при обученной команде этот караб сладит и с пятью италийскими судами и легко уйдет от погони. Но и здесь не встретили венецианцы хитрого араба. Видно, преданных людей у него было больше, чем полагали купцы. И решили действовать обманом. На торгах в Антиохии они подослали к Халликану человека, который громогласно объявил, что товар Халликана – ворованный и что еще десять дней назад этот товар принадлежал некоему купцу по имени Якобо, и сказал, что сам Якобо бесследно пропал. Здесь подошли другие купцы и сказали, что Якобо пропал не бесследно, что не очень давно видели на берегу обломок его мачты. После этих слов не медлили, послали людей на берег моря, и те привезли какой-то обломок. От мачты или нет – то было трудно определить. Мало ли кусков древесины шлифуется на берегу песком! Однако латинская стража схватила Халликана. А венецианцы, все как один, признали: «Да, это обломок от мачты Якобо!..» Дня не просидел му'аллим, сторговался, откупился от жадной стражи, а через неделю двоих венецианцев потопил и в той же Антиохии продал их товар. И все это видели, но на этот раз стражу звать не стали; поняли, что латинян мало заботит сохранность венецианской мошны. Поступили иначе: прибегли к помощи церкви, где изложили суть своих притязаний к Халликану кратко – мусульманин, поддерживаемый мусульманской частью населения княжества Антиохия, подчинил своей воле и выгоде рынок в христианском городе и притесняет торгующих христиан, и занимается морским разбоем с целью захвата товара. Выслушав венецианских купцов, церковники заключили му'аллима Халликана под стражу и объявили ему, что не выпустят его до тех пор, пока он не примет христианства. Этим церковники надеялись внести разлад между арабом и арабами и сделать новокрещеного христианина другом христиан. Халликан не упорствовал. На второй день заключения он согласился перейти в другую веру и принял крещение, и был наречен именем Варфоломей. После этого Халликан вернулся на свой караб и был с радостью встречен командой мусульман. Му'аллим сказал своим людям, – «Долог путь хорошего караба, много водорослей на днище нарастет – но днище всегда можно почистить». И арабы поняли своего му'аллима и посмеялись над христианскими купцами и церковниками, однако на время поутихли. Венецианцы же, заметив, как сразу изменился к ним Халликан, как он стал добр и послушен им, обрадовались этому. И через полгода поднялись к нему на караб и сказали: «Бартоломео! Теперь ты добрый христианин с отзывчивым сердцем. Воистину велико провидение Господне! И пути наши и речи идут от Всевышнего! И мы говорим тебе: будь нам братом, венецианцем, и торгуй повсюду, где торгует вольный венецианец. На брата руку не поднимай и не оставляй его в беде. "Удачи тебе, Бартоломео, брат во Христе!» С тех пор все венецианцы, какие попадались на пути Халликана, пропускали его с миром. А Венеция торговала очень далеко! И Халликан задумал воспользоваться этим, ибо невелика цена обмана, который не приносит выгоды. Му'аллим направил свой караб на Константинополь, а оттуда по Русскому морю – в далекий Саркел, где, говорили, за безделицу можно было купить много хороших рабов для перепродажи.
      Халликан обогнул с севера Малую Азию, миновал Синоп и Трапезунт и в русской Тмутаракани с успехом продал часть своих товаров – краски, благовония, масла, вина и немного оружия. Потом поклонился му'аллим местным купцам и выведал у них дальнейший путь и после этого легко отыскал устье Дона. Течение реки оказалось быстрое, однако при хорошем ветре, помогая веслами, с ним можно было справиться. Шли довольно ходко. Временами Халликан высаживал на берег часть команды и углублялся в степь. Ему хотелось посмотреть, как живут в этих местах люди. Но до самого Саркела ему не встретилось постоянное жилье – только следы кочевий. И Халликан подумал, что люди, населяющие здешнюю степь, во многом схожи с арабами-бедуинами. Это сравнение надолго заняло мысли му'аллима.
      В Саркеле, действительно, были дешевые рабы. И после того, как Халликан продал весь привезенный товар, он одарил торговцев особыми подарками, опоил их на карабе лучшим вином, и те еще уступили в цене. Му'аллим взял полный трюм рабов и мог бы взять еще больше, но у него уже не хватало места. Тогда Халликан дал торговцам задаток и пожелал, чтобы к следующему лету они придержали для него самых крепких и здоровых рабов. Торговцы, довольные щедростью гостя, обещали ему свою дружбу и самый лучший товар. Они сказали, что продали ему тюрок, но к следующему году поберегут для богатого господина много-много русских деток. Очень выгодный товар! Детки занимают мало места, а цена на них высока, потому что всегда есть спрос. Халликан, в свою очередь, обещал привезти в Саркел те товары, какие пожелали местные купцы: оружие, стекло, драгоценные камни, тонкие византийские ткани, вино. Так, поручившись друг другу в верности, они расстались.
      На обратном пути, уже недалеко от устья, караб Халликана нагнал челн – из тех, какие именуются византийцами моноксилами, что значит однодеревки, или выдолбленные из одного дерева. В том челне были два человека, совсем не похожие на тюрок. По внешности и разговору арабы узнали в них русов, каких много видели в Константинополе и в Фессалонике, и на морях. Му'аллим, указывая своим людям на утлый челн, сказал: «Смотрите! Только очень отчаянные люди осмелятся пересечь Понт на этом суденышке!» И арабы собрались по правому борту и выразили криками свое одобрение русам. Раньше арабы видели сотни таких моноксилов на русском берегу Золотого Рога.
      Люди из челна спросили: «Куда направляется судно этого господина?» И кивнули на одного из арабов, одетого наряднее других. Тогда все, кто был на судне, подняли того араба на смех и смутили его. Затем они показали на человека, истинного господина, который в этот жаркий день был почти наг. И сказали арабы почтительно: «Му'аллим». На нарядного араба тоже показали и назвали его «навват» . Тогда русы повторили вопрос. И Халликан ответил им, что груженный товаром караб идет на Константинополь, а потом в Иерусалим. Русы спросили, зайдет ли судно в Олешье. Но му'аллим не знал, заходить ему туда или нет. И сказал, что зайдет, если это сулит ему выгоду. Тогда русы постарались заверить Халликана, что остановка в Олешье выгодна всякому судну, и попросились на борт, и в качестве платы предложили Халликану красивый меч франкской работы. Это был очень добротный меч и стоил дорого. Халликан не мог отказаться от него, поэтому принял предложение русов.
      Малое море с греческим названием Меотида прошли спокойно при попутном ветре. Но едва миновали пролив и оставили по левую руку Тмутаракань, как Понт-море неожиданно взволновалось и черная буря понесла караб на запад. Огромные валы, поднимающие и бросающие судно, и холодный ветер, свистящий в снастях, и быстро сгустившийся мрак – все это было так ужасно, что даже испытанные годами плаваний люди Халликана стали подумывать, не кара ли это небесная ниспослана на них за вероотступничество их господина. Рабы-тюрки, впервые попавшие на море, поначалу были ни живы ни мертвы, а потом, охваченные паникой, принялись метаться по трюму, бить изнутри по доскам палубы и молить о помощи. Верно, в трюме появилась вода. Но откуда было знать степным жителям-тюркам, что вода в трюме – обычное для бури явление!.. Ночью издалека видели огни Сугдеи, однако подойти ближе, чтобы спрятаться в бухте, побоялись, так как ни сам му'аллим, ни кто либо из его навватов не знали здешнего дна и берега.
      Только обойдя южный мыс, арабы сумели укрыться от бури. И скоро вошли в Херсонес и стояли там три дня и три ночи – пережидали, пока Понт-море не успокоится.
      За это время встретили в Херсонесе нескольких знакомых венецианцев, которые посоветовали Халликану: «Торопись, брат Бартоломео! Русы большим караваном уже вышли на Понт. Что будет стоить твой товар, Бартоломео, если русы вперед тебя придут в Константинополь и в Иерусалим?» Это была правда – если бы русы привезли на рынки своих рабов прежде, чем Халликан, то тюрки Халликана стоили бы в Константинополе лишь чуть-чуть дороже, нежели в Саркеле, а в Иерусалиме еще чуть-чуть дороже, и весь нелегкий поход оказался бы убыточным. Поэтому пока караван русов двигался вдоль берегов, пока он терял время, приторговывая потихоньку в Констанции, Варне, Месемврии, му'аллим Халликан нашел возможность легко обогнать его. Едва стихла буря, он вышел в открытое море и взял направление прямо на Константинополь. И удача сопутствовала ему: было легкое волнение и уверенный попутный ветер.
      С гостями-русами Халликан поступил просто. Он подождал, пока не скроется позади Херсонес, потом призвал к себе этих русов, которые ни о чем не подозревали, и сказал им: «Сакалиба!»… Несколько крепких навватов тут же накинулись на русов и заковали их в железа, и столкнули в темный трюм к рабам-тюркам. Покончив с этим делом, му'аллим сказал своим людям: «В Иерусалиме за каждого такого раба много даст латинянин. Да поможет нам Всевышний!» – «Слава Мухаммаду! – сказали преданные навваты. – Пусть не станет это море могилой разумному».
 
      Очутившись в трюме, Берест и Эйрик некоторое время стояли и не могли ступить шагу, потому что вокруг них сплошь сидели люди и не было сверху ни проблеска света. Но люди потеснились. Игрец с Эйриком сели, где стояли, и долгое время были неподвижны, оглушенные неожиданным обманом, потрясенные резкой переменой своего положения, своей дальнейшей судьбы. Слово «сакалиба» – «раб!» все еще звучало внутри них. Это слово они слышали в Киеве от Олава, это имя носил в Кордове тиун Ярослав. Теперь оно настигло их. И некуда было от него бежать. Черный трюм пропах этим словом, в этом слове был мрак, застилающий глаза, и удушье кто-нибудь произносил «Сакалиба!» – и плач, и проклятия доносились в ответ. «Сакалиба!» – и скрипело железо на руках. «Сакалиба!» – значит, хотелось есть и пить, хотелось бежать от кусающих блох, хотелось пожаловаться Богу или хотя бы тому, кто сильнее. Но под этим словом все были слабы.
      Из плена – в плен, из рабства – в рабство. Видно, если уж отворачивается от человека счастье, то отворачивается надолго. Счастье пролетает мимо оторванным лепестком, несчастья же – липкой грязью пристают к телу, и ноги вязнут в этой грязи и скользят. И не всякий человек сумеет не поскользнуться, пройти достойно дорогу несчастий.
      Перед надвигающимся новым рабством прежнее рабство уже не казалось Бересту и Эйрику тяжелым и невыносимым. Теперь они думали, что вовсе не беда та беда, которой можно избежать, они думали, что сабля, которая звенит где-то позади, уже и не сабля. Они ошибались. Беда обошла их, сабля приняла непривычную кривизну и прозвенела на другом языке – сакалиба, сакалиба!.. Но это была та же сабля. В новом обличье, как будто неведомая, беда казалась страшнее…
 
      Люди, сидевшие возле игреца и Эйрика, скоро спросили их, кто они такие и откуда. Спросили по-тюркски. Берест ответил людям на их языке: «Мы шли днем, а теперь идем ночью». Тюрки обдумали этот ответ и сочли, что так мог бы ответить каждый из сидящих здесь. И вопрос повторили. Тогда игрец сказал тюркам, что они идут из-под Балина, но не туда, куда хотят. При этом многие слышавшие оживились – напоминание о родине прибавило им сил и вызвало любопытство к двоим новым людям, сброшенным в трюм. И тюрки спросили, верно ли, что Бунчука-Кумая зарезал человек, подосланный Атраком, и не лгут ли люди, которые говорят, что тому человеку подарен Атраком целый Балин. Берест сказал, что ничего о том не знает, потому что всю весну и начало лета он был на пастбищах, где метил овец, а когда Атрак разрушил Балин, они с братом бежали к морю. Тогда еще спросили тюрки, правда ли, что Яська очень красива. Игрец ответил, что днем был так занят работой, что не мог поднять на нее глаза, ночью же в темноте разглядеть ее было трудно, однако кто видел, говорили – правда, очень красивая женщина Яська, можно с ума сойти, и это из-за нее Атрак многие годы искал мести хану Окоту. Рабы-тюрки, заметив, что рус отвечает через силу, с нежеланием, перестали расспрашивать. Здесь, в трюме, с тяжелыми цепями на руках, многие предпочитали хранить молчание.
 
      Сколько времени после Херсонеса продолжалось плавание, никто из невольников не знал. Засыпая и просыпаясь, они слышали один и тот же шум воды за бортом, слышали скрип снастей и топот ног навватов, крики. Семь или восемь раз арабы спускали в трюм еду и питье. И того и другого с каждым разом было все меньше, а голод и жажда становились все ощутимее. Невольники-тюрки уже не однажды бились между собой за лучший кусок сухаря, за глоток воды. И если бы арабы не прекращали эти побоища, то потеряли бы значительную часть своего товара.
      В самое трудное время, когда многие невольники, изнывающие от жажды и духоты, уже начинали терять разум и бредить, Эйрик пробудил в людях надежду – сказал, что скоро плаванью конец и тогда всем дадут много воды и пищи. И объяснил: до Константинополя – неделя пути, а кормили их уже семь раз. Судно арабов, сказал Эйрик, нигде не причаливает. Значит, оно идет напрямик, значит, вот-вот должен быть берег. Эти слова немного укрепили всех. И Эйрик не ошибся – когда навваты подняли крышку трюма, чтобы сбросить невольникам еду, поток свежего воздуха устремился внутрь и многие тюрки, сидевшие поблизости, различили в нем прекрасные запахи трав и цветов, к которым примешивался едва уловимый дух человеческого жилья. Вскоре шум волн затих—видимо, шли проливом. Было слышно, как навваты перекликались с людьми с других судов и с берегом. Потом принимали кого-то у себя на борту, говорили «Сакалиба, сакалиба!» и звенели монетами. После того как трое византийцев в шлемах и латах заглянули в трюм, шум наверху прекратился и караб Халликана с легким толчком притерся бортом к пристани.
 
      На следующий день половину тюрок увели на продажу. Остальным дали много еды и угостили вином. Крышку трюма оставили открытой под охраной красивого белолицего араба по имени Али – наввата-стрелка. Тот Али был человеком добрым и беспечным, и, сидя на виду у невольников, он свесил вниз ноги и спел о том, как жалеет всех этих людей в трюме, а затем пересказал свою песнь на языке византийцев.
      Тюрки спросили игреца:
      – Что он там говорит? Пусть бы дал еще сыра…
      Игрец ответил:
      – Он говорит, что вся жизнь – рабство. Говорит, всегда на кого-нибудь гнешь спину: человек не бывает свободным, человек от рождения раб. Он говорит, что ветер по-настоящему свободен, – но зачем ветру его свобода!.. Молитесь, тюрки, молитесь, русы, чтобы господин вам попался добрый и не поскупился в цене. Говорит Али: будьте послушны своему господину и тогда будете сыты и в тепле, потому что хороший разумный раб часто становится любимее сына.
      – Нам бы еще сыра, – попросили тюрки.
      Навват Али принес им сыра и сказал:
      – В Иерусалиме раб сам может стать господином. Но подумайте, разве это хорошо – сделаться виднейшим из видных и через год от этих же видных принять смерть? Или через два года быть осмеянным и удаленным в самый грязный и презренный квартал, где даже ленивый раб или паршивый скиталец без роду и племени может, как в собаку, кинуть в тебя палкой, может позубоскалить на счет твоего прежнего имени? Скажите, тюрки и русы, предвидя такой конец, будете ли вы стремиться к господству над себе подобными?.. Нет! – сам же и ответил Али. – Не будете! А теперь посмотрите на меня. Я давно смирился со своим рабством, поэтому я свободнее других. Впереди меня есть мой му'аллим. У него умная голова, и она высоко стоит. Но когда нас однажды поймают италийцы, эта голова слетит первая… Посмотрите теперь на мои руки. Они чистые и мягкие, они белые – совсем не такие, как у навватов. О! Я стрелок! Я хорошо делаю свое дело, поэтому я свободен. Не поднимайтесь высоко, тюрки и русы, и не падайте низко.
      – Что он говорит? – спросили тюрки. – Дал бы еще сыра.
      Здесь обнаженную спину наввата Али крепко припекло солнцем, и он отошел от трюма – видно, перебрался куда-то в тень.
      Берест и Эйрик лежали на влажных, местами прогнивших циновках и слушали звуки, доносившиеся с пристани, – голоса людей, стук копыт, натужный скрип груженых повозок, крики чаек и плеск воды. Где-то временами звучала музыка, которой подпевали несколько человек, под которую они танцевали, шаркая по земле подошвами и прихлопывая в ладоши.
      Недалеко от караба спорили двое людей.
      –Я взял у тебя амфору масла, – говорил один. – Я заплатил за амфору сполна. Но едва отошел и потерял тебя из виду, как обнаружил, что амфора наполовину пуста.
      – О нет, кюриос! – возражал другой. – Ты взял у меня полную амфору. Готов поклясться в этом любой клятвой…
      – Мой бог! Приди ко мне в свидетели! Куда же девалось масло?
      – Откуда мне знать, кюриос! Бывает, что плохо притерта затычка. Тогда при ходьбе масло вытекает на дорогу…
      – Послушай, торговец! Не зли меня. Я не был пьян, я нес амфору все время затычкой кверху. И после меня на дороге не осталось ни капли масла. Пойдем, я покажу тебе ту дорогу, по которой шел.
      – Но как ты докажешь мне, что это будет именно та дорога, по которой ты шел?
      – Потому что та дорога ведет к моему дому, мошенник!.. Но доказывать это я не буду. Я утоплю тебя в твоем масле!
      Голос этого человека показался игрецу знакомым. Но он не мог вспомнить, где уже слышал его. Человек говорил по-гречески, но это не был его родной язык. Эйрик, вначале слушавший разговор на пристани с равнодушием, вдруг изменился в лице, потом быстро поднялся с циновки и, перешагнув через ноги лежащих тюрок, остановился под квадратным отверстием в палубе. Тот человек удалялся, голос его звучал все тише:
      – Я думал, уже не поймаю тебя. Но удача мне сопутствовала…
      – Это Ингольф! – узнал Эйрик, и лицо его просияло, и тогда он закричал что было сил. – Ингольф!.. Ингольф!..
      Однако человек не отозвался, и его голоса больше не было слышно.
      Навват Али заглянул в трюм.
      – У меня уже нет сыра, – сказал он и закрыл крышку.
 
      Му'аллим возвратился на караб к вечеру. Это было слышно по топоту ног его навватов и громким командам. Ни один из уведенных тюрок в трюм не вернулся. Значит, для каждого из них уже нашелся свой господин и новый кров. И теперь с каждого из них спросится по тяжести золота, положенного на ладонь Халликану.
      Арабы спешно готовились к отплытию. Как будто что-то встревожило их. Суета и крики на палубе не стихали – допоздна втаскивали с берега грузы и привязывали их к бортам.
      Потом долго не могли выйти из Судного залива – корабли и лодки почти сплошь покрывали его поверхность. Шли на веслах, отводя встречные суда баграми, предупреждая криками о своем движении. Только в проливе смогли поднять парус и, помогая веслами, наконец вошли в воды Пропонтиды.
      Халликан, как видно, очень спешил. Его арабы всю ночь не оставляли весел. Невольники в трюме засыпали и просыпались, подолгу лежали в молчании на гнилых циновках и прислушивались к звукам извне. Но там ничего не менялось: по обшивке караба с чуть слышным всплеском ударялись волны, вслед отрывистым командам му'аллима раздавался мерный скрип уключин. С течением времени невольники заметили, что команды участились. Теперь гребцы едва успевали за ними, гребцы все чаще сбивались с ритма, впустую били лопастями по воде, сцеплялись веслами. Гребцы устали, но му'аллим не давал им передышки. И голос его звучал все злее.
      Навват Али спустился в трюм и приказал Бересту и Эйрику и еще нескольким тюркам подниматься на палубу. Из добрых побуждений Али посоветовал им исправно работать веслами. Али сказал, что Халликан сейчас очень раздражен и любого, кто не подчинится ему, даже араба, – может выбросить за борт. Али хорошо говорил по-гречески.
      По пути к весельным скамьям игрец и Эйрик успели осмотреться.
      На море светало, звезды были бледны. Едва наполненный слабым ветром парус вяло колыхался над судном, парус путался в снастях и никак не помогал гребцам. По правому борту виднелся берег – пологие холмы, покрытые редким лесом и кустарником, да кое-где покатые черепичные крыши строений. Далеко позади сквозь легкую дымку просматривалось судно, которое также шло на веслах. И было уже достаточно светло для того, чтобы разглядеть его очертания: мачта с прямой реей, круто загнутые кверху нос и корма, очень низкие развалистые борта.
      – Скейд Рагнара! – шепнул игрецу Эйрик, едва справляясь с нахлынувшей на него радостью. – Ингольф услышал!..
      Теперь и Берест узнал скейд, и это вселило в него надежду.

Глава 2

      Невольников посадили на весла по двое, сменили ими часть уставших навватов. В проходе между скамьями поставили надсмотрщика с кнутом. А тот надсмотрщик был человек старательный и тут же принялся нахлестывать спины и плечи несчастных тюрок. Он не показал тюркам, что нужно делать с веслами, а тюрки, люди степные, сначала не могли понять, что от них требуется. Но и когда поняли, то не сразу сумели приладиться к большим корабельным веслам.
      Обучение гребцов было непродолжительным – тюрки стали делать так, как делали арабы. Кнут свистел все реже, судно набирало ход. А еще пришел навват Али и объяснил, что в этих местах часто случается разбой и многие корабли, разграбленные и сожженные, закончили здесь свой путь. Али обратился к игрецу и попросил его перевести тюркам такие слова:
      – Кто ищет себе могилу в этих водах, пусть оставит весло. Рука смерти уже тянется к нему.
      Тюрки, выслушав слова наввата, с удвоенным рвением налегли на весла, и караб пошел так быстро, что погоня отстала. Смуглое лицо Халликана при этом выразило удовлетворение, и му'аллим приказал своим людям принести для новых гребцов побольше вкусной еды.
      Скоро взошло солнце и появился хороший попутный ветер. Но он не очень обрадовал арабов, ибо всем им было известно, что косой парус при попутном ветре значительно уступает прямому. И верно, скейд, несмотря на все усилия тюрок, теперь быстро нагнал судно Халликана и приблизился к нему настолько, что можно было, не напрягая зрения, увидеть серьги в ушах преследователей и молоточки Тора, нашитые на рукава рубах.
      Люди на скейде не скрывали своих намерений, готовились к бою. Они помогали друг другу облачиться в кольчуги, надевали высокие шлемы, раскладывали каждый возле себя веревки с крючьями, секиры и дротики.
      Му'аллим, видя эти приготовления, продолжал подавать команды гребцам. Он знал, что и теперь без труда сможет оторваться от погони: стоит ему только изменить направление, встать к ветру под углом – и варяжский скейд со своим прямым парусом останется далеко позади. Но он понимал еще и то, что скейд в таком случае не будет гоняться за ним, а остановится в узком проливе и тем самым запрет выход из Пропонтиды – тогда уж не скоро, купец, увидишь торги Антиохии и Иерусалима. Поэтому Халликан, о котором ходила слава воина, решил принять бой и, ничего не меняя, ждал сближения.