Незабываемое

Михаил Михайлович Кириллов

Незабываемое. Путевые заметки, очерки, рассказы (1981–1987 гг.)

Предисловие

Очерки написаны в советское время. Они – о Родине, о ее просторах, истории, людях, трудностях и противоречиях того времени. Сейчас писать об этом так, как писалось тогда, невозможно – страна рухнула. На ее развалинах в рыночных муках корчится и вымирает народ. Предаются забвению результаты труда и достоинство многих его поколений. Но борьба идет. И память становится оружием. Пусть будит она в сердцах людей незабываемый образ нашей великой Родины.

Январь 1997 г.

Дуга аорты

Руководство стажировкой будущих военных врачей привело меня в Подмосковье. Практика проходила в медицинских пунктах авиационных частей, и чтобы посетить стажеров, пришлось объехать весь центр России. Впечатлений от поездки оказалось так много, что сами собой сложились путевые заметки. Их основной мотив угадать будет не трудно – это радость от еще одной встречи с Родиной.

* * *

Бологое – Хотилово. Едешь в автобусе, как в лесной купели плывешь. Сосны и сосны вокруг.

Собеседник – местный житель – рассказывает: «На петербургском тракте у Хотилова – церковь, которой 200 лет. Поставили ее еще по указу Екатерины в честь великого князя, умершего от оспы в той деревне по дороге в Петербург. Хотилов (ныне Хотилово) упоминается со времен Петра, описано у Радищева. Место ямщицкое, кабацкое, вольное: хочу поживу, хочу поеду дале. Отсюда и название…»

Медпункт прямо у реки. Полетов нет – тихо вокруг. Тишина такая, что я и не припомню. На берегу рубят баню из сосновых бревен. Воздух просто напоен запахом мокрой сосны.

Речка быстрая, с перекатами, дно песчаное. С высокого места видно, как щука носится за мелочью. В тихих плесах – лилии. Вода чистейшая – пить можно без боязни. И жесткая: один раз намылишься – и кожа скрипит… Утром спустился к реке – туман клубится над теплой водой. Роса на траве, ладонью заденешь – умыться можно. Низко-низко утки летят…

Дети в летном городке здоровые: все возле речки да в лесу, в который и ходить не надо – ветки в окна лезут.

Места эти тяготеют к Ржеву. Где-то здесь берет начало Волга – аорта России. Дед мой по отцу – ржевский крестьянин. Они еще в прошлом веке перебирались из-под Ржева в Питер, работали на заводах, селясь слободой – отсюда и Ржевка пошла.

Тянет меня сюда, и сердце мое радуется этой стороне, не ахти какой хлебной, разве что грибной. И батю моего в последние годы, когда он жил в Крыму, неудержимо тянуло на север…

* * *

Подмосковье. Ступино. Лето выдалось жаркое, 30°. На привокзальной площади грязно. Вода из колонки. Вино в розлив, бойкая торговля. Хоть бы гроза прошла…

Белопесоцкое (у Каширы). Какая-то особая грустная пустота перронов на маленьких станциях. Высокие травы, солнце уже чуть склонилось, шесть вечера. У насыпи кладбище с обелиском в честь летчиков, погибших в войну и в наше время.

Замечаю, что старые и пожилые женщины да и мужчины отчего-то, безо всякого повода с моей стороны делятся со мной во время долгой дороги чем-то своим, военным…

«Старший брат еще до войны окончил авиационные курсы. В 41-м на одно задание слетал, телеграмму дал домой, на другое полетел – и все…». Немцы только до Каширы дошли, дальше не пустили, я здесь на фабрике работала», «Братуха мой в войну летчиком был. Тогда здесь летчики стояли, это ноне ракетчики… Немец как стал бомбить, бомба к ним в столовую и попала, угол отвалило, их кирпичами забросало, однако обошлось». И тому подобное.

Наверное, оттого, что я – военный, да и слушаю внимательно. А главное потому, что у людей моего и особенно более старшего поколения сохраняется неизбывная потребность поделиться тем, что осталось на всю жизнь с того страшного времени.

* * *

Работая в войсках, начинаешь понимать: то, что ты, знаешь о них, – лишь вершина «айсберга». Вся же его масса – люди, техника, армейские будни и трудности – огромно, как часть народа. Вот почему профессиональная линия в моем скромном повествовании и линия России неизбежно переплетаются между собой. Они неразделимы…

* * *

Поезд Москва – «Горький». Первый час ночи. В купе беседа. Старый инженер, уже, конечно, на пенсии, громко и увлеченно рассказывает молодому собеседнику о строительстве Беломорканала, о мостостроении, проектировании шлюзов на канале. Вспоминает о предложении, сделанном в то время, строить деревянные затворы шлюзов, так как металла не хватало… Поражает удивительная духовность наших стариков – большевиков 30-х годов.

В соседнем купе дремлет генерал. Седой, сердитый бобрик волос, глубокие морщины… Ехать долго… Со стороны особенно ясно: старики уходят, именно поэтому их присутствие еще так заметно и необходимо. Но они уходят. Нужна надежная смена.

Подъезжаем к Горькому. Утро сумрачное: леса в дыму. Огня не видно, а дым стелется, торфяники горят. Слишком долго нет дождей, все высохло.

Добираюсь до Правдинска, на окраине которого разместились мои подопечные.

Летные гарнизоны живут напряженно и размеренно. Машины сложные, могучие, новые. Летать на них – тяжелая работа. Поживешь в городке день-другой и начинаешь думать, что ты на производстве, в цехе, работающем круглосуточно. Этому отдано все. И медицинский труд тоже.

Летчик делает свое главное и единственное дело, – он летает. Работа врача подчинена идее обеспечения. Ее выполнение требует технической вооруженности, глубокого подхода с позиций физиологии и психологии – как в работе с космонавтами. Именно при этом условии она сможет приносить авиационному врачу такое же удовлетворение, как летчику полеты, а клиницисту – лечение больных людей. Радует, что в каждом медпункте – лаборатория, новые электрокардиографы и другое оснащение.

Врачи в частях разные и по возрасту, и по опыту, и по отношению к делу, но преобладает работящий, грамотный народ. Думаю, все же, что философское, духовное начало в их труде и жизни во многом задавлено приземленностью той ежедневной суеты, которая часто именуется работой.

* * *

Надоумил меня один добрый человек добираться до Ярославля из Горького на «Метеоре». Девять часов терпения, и передо мною впервые вся северная дуга Волги – дуга аорты.

Садился на корабль в Балахне. На пристани местный старик поведал мне, что городишке этому 500 лет. Издавна здесь жили ссыльные. Места топкие, торфяные. Работали каторжные в балахонах, отсюда и пошло название местности и городка.

Волга-Волга, вечная спутница моя… Правый берег почти везде высокий. «Метеор» летит. Простор. Особенно за шлюзами. Горьковское море. Высунешь голову навстречу ветру – и задохнешься от плотного натиска летящего воздуха. Баржи, теплоходы – все больше на север почему-то.

Кинешма. Я с детства мечтал побывать в этом тихом волжском городе (наверное, после того, как прочел «Хождение по мукам», Даша, Телегин…). Высочайший правый берег, такой, что и города не видать. В зелени – высокая белая статная церковь. Прошелся по верхней набережной с деревянными поручнями и крутыми скрипучими деревянными лестницами. Старина, запустеньице…

Поразил меня Волгореченск. Слово-то какое – просторное, напевное. Разлив воды, низкие берега – кажется, что болота. Корабли идут между островами по-над бровкой берега, как в фиордах. А над всем этим громадные корпуса, портовые краны, трубы – задымленное царство металла.

Семигорье. Вот здесь то место, которое описал Левитан в картине «Над вечным покоем». Два рукава Волги, между ними остров, на гребне его среди елей ветхая мрачная церковь, а впереди, сколько хватает глаз, – акварель просторов реки, неба, лесов.

Плес. Городок. Волга здесь заметно уже; берега с обеих сторон высокие, поросшие старым лесом. Деревень мало.

Кострома. В войну пели: «А ну-ка, дай жизни, Калуга! Шагай веселей, Кострома!» Здесь природа победнее – реже леса, ниже берег, дали дальние, луга. В поле зрения всегда одна – две маковки церквей. Все старые больше, кустарничком поросшие, без золотого блеска. Как часовые со штыками колоколенок. И подумалось: как же прежде-то было. Бездорожье, грязь, мужики с бородами, в лаптях. Избы черные от сырости и копоти, а рядом высокие белокаменные колокольни. Почему принято думать, что церкви непременно давят, принижают человека? А я думаю, в безбожье своем, что это стремление вверх, от обыденности. На костромской-то заволжской луговине – это, прежде всего, творение рук человеческих, крестьянских.

Народ рядом все окающий. Это приятно. Причем в Горьком окают не так, как в Ярославле, а в Саратове вовсе не окают…

В поездке особенно замечаешь, как много красивых, милых женщин. В одной привлекает прелесть повадки, в другой – прелесть глаз, в третьей прелесть ума. А иногда – и то, и другое. И все равно: Люся моя – солнышко и ромашка на ладони.

Девочка 5 лет (мы подружились в «Метеоре» и потом даже с трудом расстались в Ярославле) спрашивает: «Отчего бочка плывет и не тонет?» А я ей в ответ: «А отчего, бутылка, если ее закрыть пробкой, не тонет?» Через пять секунд гениальная догадка: «От пробки!» Сколько открытий в медицине 19-го века были открытиями «пробки».

Вечереет. «Метеор» легко скользит по волнам, догоняя закат. Волга в этих местах не широкая. Великой ее, пожалуй, еще назвать нельзя. Наконец-то показался многоглавый Ярославль.

В летный городок добрался ночью. Стажеры встретили меня горячим крепким чаем.

* * *

Я стараюсь, чтобы стажеры жили в самом здании медпункта. Расширяется диапазон наблюдений. Это как у земских врачей в России – те зачастую жили при больницах.

На недоуменные вопросы авиационных командиров – почему не в гостинице – отвечаю, что медпункт для медиков – «летное поле». Все сразу становится на свое место.

Утром в субботу мы (я и два стажера) двинули через взлетную полосу, через скошенные луга, через бесконечное – картофельное поле – к Волге. Самой воды долго не видно, и, кажется, что корабли плывут прямо среди картофельной ботвы и клевера. Ну вот, я и прикоснулся к Волге.

* * *

Ярославль – чуть-чуть Куйбышев, чуть-чуть Тамбов, чуть-чуть Москва. Какой-то особенно русский город. Может быть, еще и Новгород такой.

Театр имени Федора Волкова и великолепный памятник первому лицедею на Руси. Необычная для волжских городов чистота улиц и площадей. Ухоженный, зеленый город. Сосед в троллейбусе с гордостью подтверждает это мое случайное наблюдение.

В городе десятки церквей. Среди них больше старых – 15—17-го веков: Богоявления, Ильи Пророка, Иоанна Предтечи и др. Но есть и сложенные позже – Петра и Павла, к примеру, по типу собора в Ленинграде.

В православии принято строить церкви либо с одним куполом (бог – отец, Саваоф), либо с тремя (бог-отец, бог-сын и дух святой), либо с пятью (бог и евангелисты), либо, наконец, с 13-ю (бог и 12 апостолов). А в Ярославле есть церковь и о пятнадцати куполов (17-й век) – единственная в мире. Богохульство! Построить храм не во славу господа, а во славу красоты. Только на Руси верят так, что – либо пропьют бога, либо поднимутся выше его.

Спасский монастырь – маленькая крепость. Существовал еще до 13-го века. После нашествия татар был отстроен вновь. Это в нем хранилось и исчезло «Слово о полку Игореве». В центре монастыря – высокая звонница, вроде большой русской печи с башенками для колоколов. 500 лет стоит, простоит еще не меньше. Со звонницы открывается вид на весь Ярославль (центр города у реки Которосль до впадения ее в Волгу запрещено застраивать современными зданиями).

Слушал звоны колоколов. Гул разносится под сводами. Какое волнение, смятение чувств, подъем душевный, торжество и грусть! То силища, то ласка, то жалоба – вздох, то ликованье – утренний свет. Это музыка народа, звучавшая еще до клавесинов в светских гостиных и бережно использованная Глинкой и Мусоргским.

На набережной Волги картинная галерея. Крупнейшее собрание русской живописи, особенно 19-го века. Жаль, что не удалось увидеть иконы.

Поразительная особенность: некоторые художники «не похожи» на себя. Айвазовский: «Пирамиды в Египте» и «На перевале» – ни капли морской воды… Пирамиды тонут в вечернем небе, освещенные заходящим солнцем, внизу паломники, кибитки, жизнь. На перевале – горы внизу, облака, камни на дороге. Цепочка лошадей и маленькие фигурки бредущих людей. И Куинджи («Степь») – совершенно не Куинджи: спокойная чистая картина, обычные краски.

Превосходная вещь Левитана «Усадьба ночью»: черное ночное небо, непогода, купы темных кустов и вдали – очертания дома, веранды, слабо освещенной огнем лампы, вынесенной из комнат. Кто-то зачитался.

Некоторые лица на портретах словно притягивают. Кажется: не ты смотришь, а на тебя смотрят. Можно стоять минутами и вновь подходить и мысленно говорить с этим человеком («Портрет Антонова» Репина и другие).

Наша современница – Огарева-Дарьина. Клюква высыпалась из лукошка, расколотые сосновые поленья, вязаные рукавицы… Кисло, шершаво и тепло. Жаль, однако, что в последних картинах этого и других авторов нет проблемы, нет социальной глубины. Вокруг жизнь, страдания, преодоление, а пишут клюкву и варежки, хотя и талантливо.

* * *

Вечером со стажерами были на аэродроме. Боевая техника: рев моторов, темп, готовность, напряжение на КП. Летчики – молодежь в основном. Спрашиваю командира полка о нашем выпускнике – враче полка: «Как доктор? Хорошо ли выучили… на вашу голову?» Смеется в ответ. Лицо крупное, спокойное, глаза серые – без тайников. «Доктор – что надо. Но если что, мы добавим!».

Перед сном искупались в речке – притоке Волги. Тихая заводь, чуть холодный ил на дне. Плывешь на спине – над головой перистые облака в гаснущем небе и две белые полоски – шлейфы от турбин самолетов, улетевших все это защищать.

* * *

Заехали в Карабиху – музей-усадьбу Н. А. Некрасова. Это в двадцати км от Ярославля по дороге в Москву.

Большой зеленый, солнцем залитый двор. Высокий дом с постройками. Веранда па втором этаже. Однако слишком все прибрано: не хватает луж, кур, пса у будки или кошки на перилах… Слишком много усадьбы и мало не очень счастливого человека и поэта. Возникает острое желание взять томик Некрасова и напомнить забытые строки. Интересна мысль Некрасова о справедливости и необходимости сдачи обидчику. Некрасов – это борьба. А посещение усадьбы ненужно умиротворяет образ поэта.

* * *

Прежде места севернее Москвы представлялись мне расплывчато, неопределенно. Теперь после поездки на северную Волгу, в Ярославль, Россия стала для меня шире, словно зажегся сильный свет в дальней комнате необъятного дома. Прибавилась еще одна грань.

Если на Руси останется только Ярославль. Русь будет жива.

Дорога на Тамбовщину. Сколько ни едешь – сенокос. Разговорились с крестьянкой в тамбуре вагона. «Сенокос в лесу – еще впереди, здесь трава постоит, а вот на лугах пропадет, если не уберем. Больно много пьют мужики: ряд косой пройдет – и за бутылку. Избаловался народ. Выдавали бы только на праздники, и магазин на замок…».

Вокзалы. Тысячи людей. Среди них – десятки бродяг, алкашей, опустившихся людей. Дно. Ложка дегтя. Снуют, что-то ищут, беспокоятся, то соберутся и шумно радуются, то подерутся в усмерть. Особенная жизнь. Народ в дороге все больше здоровый, всякую минуту промышляет поесть. На перроне в Ряжске у буфета толпа: «Бабка! Зачерствели-поди, твои пирожки?» В ответ: «Куда там, вся Россия мимо катит!»

Моршанск. В войну очень известный, город – благодаря махорке, которой он снабжал всю армию. Медленно течет через город жеманница Цна. Солдатский пляж. Тихие прелести маленьких российских городков.

Ночью разбудил стажер, попросил разобраться с больной. Разобрался – угрожаюший выкидыш. Отправили женщину в больницу. Всякое встретишь даже за 1–2 дня работы в медпункте части. Молодому врачу – большое поле для наблюдений и чтения.

Санитарочки, буфетчицы медпунктов, медсестры. Квалификация могла бы быть и повыше. Но есть одна мало еще отмеченная сторона их работы: материнское, сестринское отношение к солдатам. «Ребятки, идите завтракать!» «Ребятки» идут… И накормят, и наставят, и поругают. Конечно, это не медсестры фронта, о которых складывались песни и легенды. Но все же и в мирное время эти простые женщины достойны глубокого уважения.

* * *

Стажировка подходит к концу. Последняя поездка к Волге.

У докторов моих все в порядке. Люди заметно выросли. Стажировка в войсках для них – окно в завтрашний день. Последние указания, и я из Правдинска возвращаюсь в Горький.

Пристань в Балахне уже знакома мне. Вечер. Дебаркадер поскрипывает в такт волне. Парень, перегнувшись с лодки, подхватывает плывущее бревно – топляк, привязывает его веревкой к корме и долго, старательно выгребает против течения к берегу. Через Волгу с лугов на моторках везут сено.

Последняя «Ракета». Вдоль левого берега до самого города цепочкой тянутся песчаные отмели. Небо постепенно темнеет, наползают тучи. У Сормово Ока сливается с Волгой. «Ракета» круто заворачивает и идет вдоль высокой бетонной стенки заводского мыса. Волны беспокойные, темные, течение сложное.

Подходим к речному вокзалу. Над городом сплошь тяжелые тучи, сквозь рваную расщелину среди них неожиданно выглядывает красное, как воспаленный глаз, солнце. Душно, несмотря на порывы ветра. Надвигается гроза. Люди спешат. набережная быстро пустеет. Спешу и я.

Вокзал набит людьми. Еще 3 часа до московского поезда. А на улице – погромыхивает гром, блещут частые молнии, наконец, идет дождь, сначала робкий, затем обильный, принося прохладу и освобождение.

* * *

Поезд мерно постукивает на рельсах.

Накануне мне приснилась радуга – не между морями, а между людьми. Вот бы у матушки спросить – к чему бы такой сон…

Впереди Москва.

Июль 1981 г.

Большая Россия

Пять часов утра. Аэропорт. Приглашают на посадку. За стеклянной дверью остается Люся, и долго еще видно ее синюю шапочку.

Путь не близок: Саратов – Иркутск, а оттуда в Среднюю Азию. Меня волнует предстоящий прыжок в Сибирь. Пять с лишним тысяч километров навстречу солнцу. Так далеко на Востоке я еще не бывал. Как бьется там русскому сердцу?

* * *

Уже час летим над морем облаков, словно над громадной тарелкой, полной манной каши. Через редкие провалы видны простор земли, снега и кружево лесов, похожее сверху на ледяные узоры весенних лужиц.

Казахстанские степи… Где-то чуть севернее – Петропавловск. Здесь в 1941—42 годах прошло мое «эвакуированное» детство. Когда началась война, мы жили в Москве. Отец был начальником производства завода, выпускавшего снаряды. Нас – семьи – эвакуировали сразу после сдачи Смоленска, а завод – в середине ноября, когда Москву особенно бомбили. Разместив станки в мастерских и просто под открытым небом, завод уже спустя месяц стал гнать снаряды на фронт.

Отцу было тогда 38 лет. Он был добрый, веселый и сильный. Мог по комнате пройтись на руках. Сколько я его помню, всегда был с людьми, и заводские сотрудники его любили. Мне было 8 лет. Иногда он брал меня с собой и с видимым удовольствием знакомил с рабочими. С тех пор запахи теплого металла, стружки, машинного масла, гул цеха кажутся мне родными. Иногда он бывал строг – по делу, но его строгость и отчуждение я переживал не из-за наказания (бывало, и ремнем), а из-за того, что временно терял друга…

Приходил он с работы поздно, усталый. Как-то пришел, снял шинель, сел на кровать и сказал: «Прикрепляй, мать, третью шпалу в петлицы», и ласково обнял меня, уколов рыжеватой щетиной щек.

В августе 1942 года завод возвращался в Москву, а семьи оставались в Петропавловске. В течение нескольких дней на платформы грузили станки, машины, ящики, и мы, мальчишки, пропадали на товарной станции, забегая домой только чтобы поесть. Наконец, погрузили все. Ждали отправки. Семьи собрались на станции. Отец был в гимнастерке, портупее и в фуражке. Я то сидел, прижавшись к нему, то убегал с ребятами, но тут же возвращался. Незнакомая боль – боль разлуки – входила в мое сердце. Когда пришла пора прощаться, мы – отец, мама, братишка и я – долго не могли оторваться друг от друга.

Эшелон еще часа два гоняли по путям, и я видел отца то в одном, то в другом месте состава. А когда поезд подтянули на главный путь, и он медленно пошел на запад, мы, мальчишки, бросились к вагонам и выстроились у насыпи, задрав головы. Из теплушек нам махали и что-то кричали, но каждый из нас видел и слышал только своего.

Так мы попрощались. И была потом долгая стылая зима, дом с земляным полом, болезнь мамы, томительное ожидание конца войны, сделавшее нас восьмилетними старичками. Горькое было детство. Но потом была Победа!

* * *

Самолет уносит нас все дальше, в Сибирь.

В иллюминаторах – непроглядная ночь. Лишь безвестные звезды смотрят в освещенные окна салона и неотступно следуют за нами. И кажется, летишь к новому, а прошлое не отпускает. И уже не знаешь, какие это звезды – небесные или земные. На черном бархате земли постепенно проступают и проплывают жемчужные нити дорог, сверкающие диадемы, созвездия, соцветия городов.

Приближаемся к Новосибирску. Торжественные и щедрые огни – не город, а орден Победы!

Летим к Байкалу. Земля черна. Лишь изредка вспыхнет снопик огня, проплывет гаснущий костер или на краю земли померещится свет далекой галактики… Темнота давит, и каждому огоньку радуешься, как ребенок, словно ты уже не один, а ведь в салоне сотня пассажиров.

В течение всего пути рядом со мной молоденькая женщина. Зовут ее Вера, но я почему-то все время называю ее Наташей, и она не обижается – Сибирячка. Ладная и милая. Определенно – сероглазая. Взгляд и невинный и нескромный сразу. Заметив, что я смотрю на нее, говорит, что поправляется, даже если ничего не ест: от воздуха, солнца и хорошего настроения.

Нам хорошо вместе. Я философствую и немного грущу. Она вяжет юбочку дочке и не унывает. Хороший парень эта Наташа. Шутка ли – 12 часов в полете, пол-России отмахали. Кажется, пуд соли съели вместе. Возникают отношения взаимной заботливости, симпатии и привязанности.

А взглянешь в иллюминатор, провалишься в пропасть, и все это – и освещенный салон, и сидящая рядом сероглазая прелесть – исчезает, и перед мысленным взором встает настоящий свет, тот, что остался позади и, словно испытывая, посылает вдогонку сероглазые зайчики…

Полюбив однажды, мы всякий раз потом, в сущности лишь узнаем неповторимое.

«Что Вы там увидели?» – спрашивает соседка. «Свет» – отвечаю я…

Иркутск. Огромная стылая земля. К здешним местам я привыкаю медленно. Они открываются мне скупо, не сразу, как бы отвечая на мою внимательную сдержанность.

Солнце здесь неяркое, грустно-ровное, никак не рассмеется. Мороз. Лужицы на тротуарах, едва показавшиеся днем, уже в шесть вечера затягивает ледком.

Набережная Ангары – широкая, спокойная, напоминает Петровскую на Неве. Окруженный кедрами памятник «Открывателям Сибири». Тихо здесь и пустынно. Дома, разного стиля и времени, стоят не шеренгой, а в беспорядке, как бы беседуя друг с другом. Где-то шум трамваев, городская суета, а набережная – как гостиная в воскресное утро. Над рекой простор. Ни ветерка. С южного берега гулко доносится голос диктора железнодорожного вокзала. Видно, как трогается поезд и медленно ползет к Байкалу…

Ангара быстрая, струится, в ледяной сорочке. Бег ее ровен и мощен. Хорошо видно каменистое дно на глубине 3–4 метров. Льдины плывут белые, с голубым отливом. Над рекой мост, очень высокий, вероятно, из-за паводков. У моста на быстрине с лодок ловят рыбу. Когда несет большую льдину, поднимают якоря и на веслах отходят в сторону. Против течения грести тяжело, гребут медленно у самой кромки припая. Необычная картина – лодка и гребец в морозный день. Солнце светит, а пара над водой нет. Ледяная река. Рыбаки ловят и с берега, забрасывая далеко и переходя с места на место вслед за стремительно несущимся поплавком.

А ночью из окна гостиницы открывается панорама огней противоположного берега и тугие струи Ангары.

Иркутск чем-то похож на Ленинград, Петрозаводск. Много старинных каменных домов. Еще больше деревянных строений – крепких, из бревен, обшитых тесом, с высокими ставнями и резьбой. Архитектура современных зданий необычна: крутые, островерхие крыши, большие лоджии, глубокие общие балконы во всю стену.

Город русский, но нередки и бурятские, монгольские лица. Встретился я и с иркутским армянином. Уже 15 лет здесь, но все так же эмоционален и оптимистичен. Видимо, привык, хотя и поговаривает, что жить в Сибири тяжело. Так говорят многие. Отчего тяжело? Ответ неоднозначный и неопределенный: контрасты температур – до 100° в течение года, плохое снабжение («картошка у нас все же вызревает, а хлеб часто уходит под снег…»), торопливость тепла, неяркость красок, скованность эмоций, ощущение заброшенности, жизни на полустанке, мимо которого на Запад или на Восток движется новое.

Что же именно, что главное? Спрашивал я и себя, и мне казалось, что, несмотря на новизну впечатлений, на душе все-таки оставалось ощущение чего-то унылого, как долгая песнь кочевника. А мне хотелось бы увидеть такого человека, которому бы «на здешней Руси жилось хорошо», которому и мороз в мороз, и солнце в солнце, и у которого стук колес уходящего поезда на тревожил бы сердце.

* * *

Удивительно, но впервые после приезда в Иркутск я отогрелся душой, побывав в Доме декабристов. В этом двухэтажном деревянном доме в последние годы ссылки жили Трубецкие. Прикосновение к истории декабризма здесь, в Сибири, особенное. Несомненно, годы каторги и подвижничества этих замечательных русских людей стоили в политической и нравственной истории нашего народа неизмеримо больше их протеста на Сенатской площади.

Какие светлые и значительные лица. Прекрасные женские профили. Я даже забыл на минутку, что я в Иркутске, а не в Ленинграде. И вышел из музея уже не один, а как бы с друзьями. И Иркутск в моем сознании сразу стал ближе к знакомой мне России. И теплее мне стало на этой далекой земле.

* * *

Встретили меня в Иркутске и наши выпускники. Уже майоры медицинской службы с десятилетним сибирским стажем. Служба у них идет, как и у всех, не просто. Из Сибири, конечно, рвутся, в снах видят Украину, но жизнь и помыслы их наполнены трудом. У одного из них побывал в семье. Тепло и радость от нашей встречи неподдельны и взаимны. Разговоры за полночь. Главное, что и они – молодые – предпочитают смысл – пользе, внутреннее – внешнему, творчество только лишь его результатам.

Вспоминали Саратов, учителей и командиров. Ничто не забыто, никто не забыт. И вновь у меня появилось ощущение, что Иркутск не так уж далек от привычной России.

Иркутск – это Байкал. Быть в этих местах и не дотянуться до него непростительно, как бы ни были ограничены возможности командировки.

Дали машину! Едем вдвоем с шофером. Он мой сверстник, и по всему видно, что ему приятно быть гидом.

Поездка к Байкалу напоминает катание на американских горках. Шоссе то взлетает па сопку, сплошь поросшую лесом, то падает глубоко вниз. И так без конца. По обе стороны бескрайний лес в глубоком снегу. Белый, как сметана, березняк вперемежку с темной зеленью кедров и сосен.

Попытались нарвать багульника – не пробиться, такой глубокий снег. Если его веточку поставить в воду, то еще до появления листьев

По словам шофера, осенью в этих местах полно грибов, брусники, малины. Правда, еще лучше забраться в глубинку, но начальство машину не дает. А хорошо выбраться всем коллективом. В лесу, на воздухе, и 100 граммов не вредны. Да и люди видят себя как бы в ином измерении. И, вспомнив, шофер добавляет: «Особенно хороши жареные рыжики с молодой картошкой. Объедение!»

Справа – Ангара. К реке жмутся большие и, видимо, старые села. У каждого из них своя история – и торговая, и разбойная, и житейская, и революционная.

Дома, тесом обшитые, капитальные, над крышами в морозном воздухе трубы дымят, во дворах под навесами поленницы дров. Народу мало. Подумалось отчего-то, случись беда с машиной, пустят ли деревенские переночевать? А то еще накланяешься? А если война, выдержат ли эти люди, как выдержали те в 41-м? Тогда тысячи эвакуированных, в том числе детей, нашли приют в этих селах.

* * *

Вот и устье Ангары. На берегу поселок Листвянка: несколько десятков домов, лимнологический институт, турбаза, школа, судоверфь. У берега стоят вмерзшие в лед суденышки. Дорога заканчивается тупиком. Дальше сопки вплотную подходят к озеру.

С какой любовью Россия смотрит на Байкал, как много о нем сложено песен и легенд, сколько людей стремятся побывать в этих местах. А здесь так буднично, безыскусно и даже бедно…

И все же устье Ангары – место необычное, это чувствуешь сразу, хотя и не понимаешь, в чем дело. Высокие спокойные сопки, затянутые дымкой, лес, белое марево озера – все застыло, и в противоречии с этим – бегущая Ангара. Покой и рядом яростное движение.

Вроде всего здесь вдоволь, ничто ничем не стеснено, словно великан разлегся и заснул. А чего-то не хватает, возникает беспокойство, сожаление, грусть. Говорят, здесь тоскливо и летом, когда и Байкал синий, и солнце яркое, и леса зеленые. Оттого ли, что Ангара прощается с Байкалом, и видеть это больно, оттого ли, что при виде Великана особенно зримой становится твоя собственная непрочность и временность.

Байкал действительно огромен. Это и Ленинград, и Москва, и вся Октябрьская железная дорога, вместе взятые. А народу здесь столько, сколько в одних Сокольниках.

У самого выхода из Байкала из воды едва показываются две каменные головы – вершины Шаман-камня. До строительства Иркутской ГЭС уровень озера был метра на три ниже, и тогда Шаман-камень высоко поднимался в устье реки.

Ангара течет из моря, пресноводного. Морская река. Невольно чувствуешь это своеобразие. Не оттого ли волнение и беспокойство, которое охватывает при виде убегающей Ангары.

Неспроста и легенда. Отец-Байкал, отчаявшись удержать дочь – Ангару, бросил в сердцах камень в ее устье (Шаман-камень), чтобы загородить ей дорогу. Но она вырвалась и бежит так, что не останавливает ее и целый каскад гидростанций. Успокаивается она только в объятиях Енисея. Говорят, в прошлом был обычай: непутевого, непослушного человека перевозили на лодке на Шаман-камень и оставляли одного. Ночь непроглядная, ветер, Байкал штормит… Одумаешься.

В Листвянке мы с шофером пообедали. Столовая для рабочих судоверфи – из бревен, теплая. Из окон видно белое полотно озера. Повариха, чернобровая и румяная, во всю шурует кастрюлями. Омуля нам не подали, но котлеты были ничего. За одним столиком с нами обедал пожилой мужчина. Разговорились. Оказалось, он мастер на местной судоверфи. Я посетовал, что нет дороги вдоль берега. «Берегут Байкал, объяснил он, да и не безопасно: берег в этих местах нависает над озером. Получается, мы с вами на порожке сидим и котлеты едим». Мастер родом из соседнего села. Воевал танкистом. Дважды ранен, причем в одну и ту же ногу. Один раз на Днепре, другой – под Варшавой. «Вылезаешь из горящего танка, а немец только этого не ждет. Кого в голову, кого на смерть, кто целехонек. А меня оба раза в ногу. Сильно дрался немец. Но и мы не оплошали». А после войны? – «Домой вернулся, мастерую».

Байкал защищали на Днепре. И вновь исчезают расстояния, и видится Большая Россия.

Побродили по берегу. Шофер с увлечением рассказывал о зимней рыбалке на Байкале. 3–4 рыбака прорубают небольшую прорубь в метровом льду. Над прорубью ставят палатку – от ветра и солнца. Прозрачность воды поразительная: видно вглубь на десяток метров. Побросав приманку, опускают лески с мормышами на стальных крючках. Мормыша на глубине не видно, но хорошо видно, как замирает окунь перед «добычей» и, раскрывая жабры, начинает глотать. Тут его и подсекай. Иногда и омуль попадается, это деликатес – очень нежное мясо. -

У шофера радикулит. Я рассказал ему о Цхалтубо. И он поделился своим опытом. К югу от Байкала имеются радоновые источники – Нилова пустынь. Есть и более далекие места. «Доберешься до них, а в лес к источнику тебя на лошади довезут. И живешь там на своих сухарях, лечишься. Вода горячая, и зимой тепло. Сам себе процедуры отпускаешь. Потом, по договоренности, за тобой приезжают. Источники отличные, что там Цхалтубо…»

* * *

В 200 метрах от того места, где начинается Ангара, по льду озера можно проехать на машине. От Листвянки до порта Байкал на противоположном берегу по льду расставлены вешки и проложена дорога. Решили мы перебраться на тот берег, чтобы возвратиться в Иркутск московским трактом.

Колея накатанная, но все же жутковато. Переехали – по спидометру 5 км. Тот берег еще более крутой. На узкой кромке – железнодорожная ветка. В доках пережидают зиму корабли. В распадках – одноэтажные дома. За машиной рванулись собаки, да поотстали… Через десять минут машина уткнулась в тупик. Нет дороги. Спросили у мужиков. Один из них ответил, подумав: «На тракт без провожатого не проедешь, круглые болота ненадежны». А пьяненький дед – в шапке ухом вверх – погрозил пальцем: «Не ищите счастья!» И мы решили счастья не искать. Повернули и – в Листвянку.

Жаль было расставаться с Байкалом. 5б лет прожил – первый раз и побыл. Когда еще? Подъехали к берегу стремительной Ангары. Припай здесь высокий, нагнувшись, воды не зачерпнуть. Пришлось лечь на лед. Перед глазами идеально прозрачные струи. Дно видно прекрасно. Опустил руку в воду, умыл лицо, зачерпнул в стакан, отведал. Чистейшая студеная вкусная байкальская вода. Шофер смеется: «Вставай, Байкал не выпьешь».

* * *

Возвращаясь в Иркутск, больше молчали или толковали о жизни.

Удивительно, как все переплетается в ней. Выяснилось, что мы с отцом моего спутника 25 лет тому назад служили в одном полку в Рязани и были соседями. Сам он в то время уехал на целину, отслужил в армии, в Иркутске встретил девушку, женился и остался в Сибири. Родились у них девочки-близняшки, получили квартиру. Со временем острая тоска по рязанской земле прошла. «Здесь, в Сибири, говорит он, и дом мой, и работа, и свои друзья, и свои враги».

Кто знает, может быть, только так, преодолев российское притяжение, и можно прирасти к Сибири.

Солнце склонялось к закату, золотило кедры, и мы догоняли его.

* * *

Сибирь. Необъятная, стылая и невеселая. Далека ты от привычного русского края. Выстроилась цепочкой городов на дальнем русском большаке. Дымят трубы заводов и домен, но воздуха так много, что и дыму-то как от сигареты, выкуренной в лесу. Ползут составы, ревут тракторы, строится БАМ, но все это пока – лишь тропинка в снежном поле… Здесь особенно остро чувствуешь Пространство и Время. Подсознательно сопоставляешь быстротечность отпущенного человеку и поступь мира. Но поражает и упорство человека, завоевывающего этот суровый край.

Россия прирастает Сибирью, прирастая к ней. И стоит уже за тридевять земель, вековая, каменная, прочная и современная. А для сибиряков – притягательная и теплая, откуда никуда не нужно уезжать и где нечему завидовать. Ровно и мощно бьется здесь терпеливое, мужественное русское сердце.

* * *

За все дни, что провел в Иркутске, ни разу не видел птиц, наверное, не замечал. А перед самым отъездом иду по набережной, загрустил что-то, поднимаю голову и вижу – птиц видимо-невидимо, летят низко, кричат, бухают крыльями, точно как в Саратове весной… Уж не женино ли напоминание? Только так подумал, а птицы и улетели и, сколько ни смотрел, больше не возвращались… Домой пора.

* * *

Самолет взлетел и взял курс на Ташкент. Сосед мой, узбек лет тридцати, рассказал: «Я – «толкач» с Ташкентской мебельной фабрики. 15 дней «выбивал» фондовые лесопоставки в Иркутске, Братске, Ангарске и в леспромхозах. Фабрика стоит уже 1,5 месяца – нет леса – нет продукции, нет работы, нет зарплаты. За 15 дней потратил больше 300 рублей на дорогу, харчи и гостиницы. Однако половину леса «выбил». Ташкент берет за грудки Иркутск. Без Иркутска трудно. Это хорошо! Это из реальной жизни. Но все же было бы неплохо, если бы в обмен на лесопоставки ташкентцы отгружали в Сибирь солнце в контейнерах. Там его очень не хватает – для жизни.

* * *

Самолет, залитый солнцем, повис над Ферганской долиной, окруженной горами и похожей на поднос с фруктами. Но это была уже другая история.

Иркутск – Байкал – Ташкент

Март 1982 г.

Поясок России

ПОЯСОК РОССИИ – междуречье Волги и Дона. Бархат леса и полей парча, росчерк рельсов, рек, дорожных трасс, строчки перелесков, взлетных полос, шлейфов дымных – вот его плетенье.

Самолеты и огороды

Раннее утро. Высунувшись в высокое окно медпункта, как будто окунаешься в реку. Солнце еще низко. С лугов, с аэродромного поля течет прохлада, доносятся влажные запахи трав, цветов, прели. Солнечные лучи нежны, тени длинны. Видно далеко-далеко. Желтизна и чернота полей, темно-зеленые гряды перелесков, светлые извивы дорог. Ближе – молчаливые сигары самолетов… Полк просыпается рано: полеты. В комбинезонах – как черные жуки – тянутся летчики спозаранку к летному полю. Техники облепляют самолеты. Ревут моторы. Начинается работа.

* * *

Солдатская столовая. Завтрак. Галдеж, грохот бачков с кухни, плеск воды в мойках. За деревянными длинными столами взвод. Стриженные, загорелые, одинаковые, на первый взгляд. Каша в мисках парит, хлеб ломтями. Меню: горох да каша, с рыбными консервами, с салом. Из свежих овощей только капуста. А ведь июль кончается.

Подхожу к столу – галдеж стихает. Любопытство и дружелюбие. «Каково питание?» – спрашиваю. «Как в Метрополе». Смех. Грамотные, черти… Присаживаюсь. Прошу кружку чаю. Дежурный с удовольствием наливает. Хлопают двери, бухают сапоги, гремит посуда… Офицеров с солдатами вместе – нет и не бывает. А прежде, в пору моей военной молодости, не то, что старшине, ротному важно было знать и видеть, что солдат ест и как ест.

Зато в летной столовой – любо-дорого: тишина, чистый воздух, белые скатерти. Официантки. Выбор блюд и закусок. Белые скатерти и – хлеб ломтями, солонки и – деревянная серость солдатских скамеек… Не слишком ли привычна эта разница в культуре обслуживания.

* * *

Летный цех работает напряженно. План нужно выполнять. Рев моторов, кажется, бесконечен. Новичку в тягость. А малыши в детских колясках тут же в парке преспокойно засыпают под звуки аэродромной колыбельной.

В перерывах – перекур. «У нас что главный бог? Безопасность полетов. А в Ираке, говорят, их летчики на всех режимах работают, как в бою. К авариям относятся просто – бог дал, бог взял. Помолятся, столкнут останки с полосы и по-новой»… А почему не потрепаться?..

* * *

Конкурс в летные училища огромен. Но авиационная медицина строга. Для многих, иногда с детства мечтавших о профессии военного летчика, отсев – трагедия. Сидят и плачут на скамьях у медпунктов.

Очень много детей летчиков. Это понятно – не идти же им в Художественное Строгановское… Родители-летчики забили всю гостиницу: командированному устроиться негде. Встречают, провожают, подбадривают своих, хлопочут через старых друзей. «Думал, привезу и уеду, – говорит один из них. – Вижу – даже бывший начальник училища своего внука за руку водит. Нужно до конца сидеть!» Но ведь те, у кого нет такой опеки, все это отлично видят.

Отцы и дети. Даже преподаватель Военно-дипломатической академии, бывший летчик, своего младшего сына устраивает в училище бомбардировочной авиации. «Старший, – с гордостью говорит он, – уже капитан, летает на СУ». Задумаешься: ведь не в торговый институт, а в авиацию. Допустим ли такой протекционизм? Матери так уж точно – одно горе.

* * *

Строят новые казармы для солдат. Но их нехватка еще чувствуется. Иные почернели от времени и сырости. Каменные выступы поросли кустарником, окна залеплены ласточкиными гнездами… В медпункте сложности. 3 дня назад поступил солдат. Лихорадка, рвота, разлитые боли в животе. Накануне ел немытые яблоки. Решили понаблюдать. Рвота стихла, но боли держались. На третий день замечают: солдат правую ногу тянет и за низ живота держится. Осмотрели: четкие признаки аппендицита, температура 38°. Отправить в госпиталь! На чем? Воскресенье, и в громадном училище никакой дежурной машины. Врач охрип, крича по телефону, пока Христа ради не выпросил машину в комендатуре. Прооперировали спустя 3 часа: гангренозный перфоративный аппендицит, местный перитонит. Вызвали бы скорую – ехать 15 минут. Ну как же, училище!

Врачи в частях разные. Немало вдумчивых, безотказных, грамотных. У них хороший профессиональный тонус, их уважают, у них порядок. Есть успокоившиеся, уставшие, принципиальные в меру. Есть увлекающиеся организационной стороной дела, но больной человек от них далек. А есть и пустышки, вообще неизвестно зачем имеющие диплом: от них ни одному больному солдату легче не стало. А как важна сейчас в армии фигура врача! Один из командиров как-то сказал про моих стажеров: «Уж очень они у вас земские…» Если бы!

* * *

Совещания, согласование различных вопросов, толкотня в штабе, работа с техникой отнимают у командиров много времени. Солдаты, особенно вечером; зачастую предоставлены сами себе. Иногда это кончается плохо. Пользуясь малой провинностью и неопытностью новобранца, старослужащие продержали его в кухонном наряде бессменно в течение 5 суток. Руки у него разъело, ноги отекли, на сквозняках простыл. Заметили его лишь, когда он подняться не смог. И только тогда отправили в лазарет. 5 суток мимо него ходили и зав. столовой, и повара, и врачи. И никто не видел страдающего человека.

Трудно живет часть. Успешно решая главное – боевую подготовку, освоение техники, летное обучение, упускают не менее важное – работу с людьми, их быт, культуру жизни и взаимоотношений.

* * *

Близится вечер. Смена караула. По дороге тяжело шагает колонна солдат с карабинами за плечами. Вороты расстегнуты, сапоги в пыли, кто в пилотке, кто без. Смуглые, черноволосые, гортанная речь, – почти все туркмены или узбеки. Русская армия в центре России.

* * *

С огородов, обступивших городок, тянет сыростью, острым запахом помидорной ботвы и укропа. Навстречу мне идет женщина, на ладони у нее белый кочан капусты – с собственного огорода.

Разговорился с пожилым огородником. «Живу, – говорит, – здесь с 47-го года, работаю в подсобном хозяйстве при летном училище. Почему нынче столько огородов? Так ведь жрать стало нечего. Вон, видите 9-этажки? Понастроили соты, трутни живут и ждут, когда пчелки им меду принесут. А нести-то нечего и некому. Похоже, что нынче всерьез взялись. Теперь дело пойдет».

Полеты закончились. Многие летчики, прямо с аэродрома, не снимая комбинезонов, – на свои участки. Картошка, помидоры, капуста, лук, укроп, морковь. Ведра в руки – и за водой. Полеты утомляют, особенно инструкторов, а огород, земля – такой отдых, переключение, да и подспорье, немалое к столу. Как врач, я это очень одобряю.

На скамейке у гостиницы в городке – летчики-перелетчики. Симпатичные ребята! Застряли на 1–2 дня. Перегоняют самолеты. Отдохнув, подаются в город. Я – сама наивность, приглашаю: «Приходите вечерком, чаю приготовлю, у меня индийский!» Дружно рассмеялись в ответ. «Что, не придете?» – недоумеваю я. «Придем – не знаем, но приползти – приползем…» Ясно, к женщинам пошли. Однако я знаю, что один из них уже дочке пластинку купил, а другой – сыну бритву.

Случается, офицеры годами в гостиницах живут в ожидании квартир. Зашел к одному как-то. Майор, лет 40. На столе – фото сына. Разговорились. Женился, в жене души не чаял. Мотались по стране, растили сынишку. В 35 лет жена умерла. Горевал, сына берег. Лишь недавно женился вновь. О ней говорит скупо – «супруга», «женщина», как о чем-то, что не заменило главного. Но сын к ней «прикипел». Кажется, вернись его первая жена – он помешался бы от радости. Тяжел якорь любви настоящей.

* * *

Сумерки. Дальняя аллея в парке. Солдат и девушка прижались друг к другу…

* * *

Совсем стемнело. Сосед пригласил сходить в парилку. Собрались. Небо вызвездило, прохладно. Идем по тропинке, почти ощупью. Дымком потягивает. Заворачиваем за угол женской половины. Неожиданно – прямо перед глазами – окошко в бревенчатой стене, без рамы, и в ярком свете – очень близко – моющаяся женщина. Видно чистое румяное лицо. В зубах заколки. Белые руки. Черные влажные волосы. Молодые груди торчат. Отвернулся, а яркое окно так и стоит перед глазами…

Парилка на славу! С веничком! Сосед мой по этой части просто колдуном оказался. С головы до пят пройдется горячим ветерком, не касаясь тела, потом дробно и слегка хлестнет, а уж затем вдарит – по пяткам, по бедрам, по заднему месту, по спине. И снова ветерочком. От нестерпимого жара – в холодный зал. И снова в тепло. После посидели в полотенцах. Попили чаю с мятой. Тело легкое. Блаженство. Никакой женщины не надо.

Такое здоровье – баня летом! Да и купанье тоже. А как-то спросил солдата: «Где Медведица-река?» Не знает. За 1,5 года ни разу не был солдат на речке, а до нее всего 2 км. «Где ресторан «Медведица» – знаю»…

Возвращались – вовсе ночь была. Только легли, прибегают: «В городке мать одного из офицеров закручивала банки с горячим компотом и обварила ногу». Мой стажер собрался и пошел оказывать помощь. Вдогонку советуем: «Если что, бери компотом!»…

Июль 1983 г.

г. Ртищево

Тихие города

Стремительный «Икарус» обгоняет едущую впереди телегу с людьми. Лошадь пугается, резко сдает в кювет, люди и поклажа падают. Сбруя у лошади натянулась, морда ее оскалена, белки глаз сверкают. Люди – кто где. Возчик перепуган и смущен. Фуражка его набоку. Молодуха сидит на рассыпавшейся вишне, встать не может. Ругань, смех и грех. Еще минута – и вся группа остается позади. Старое нового испугалось.

В Петровск из Саратова дорога ровная. Едешь и покачиваешься в кресле, словно в высокой карете среди необозримых хлебов и зеленых дубрав: каждый кустик твой. Хлеб убирают, поле как тельняшка, прострочено скошенными рядками.

Для саратовщины гречиха – редкость. С горы посмотришь – гречишное поле как белый платок на желтом песке. Забыли как и выращивать ее, сдают в аренду рязанским хозяйствам… А ведь гречке цены нет. В свое время Мичурин советовал: «Стройте зажиточную колхозную жизнь, окружайте колхозы доходными садами». Старик понимал, что должно закрепить крестьянина у земли.

Рядом с водителем сидит молодая мать с грудным ребенком. Там свободнее. Покормила его и спать уложила. Тепло малышу в маминых коленях. Женщина – вечный домик: мужчину согреть и успокоить, ребенка выносить, выкормить и согреть собой. И так всю жизнь – пока сердце бьется и руки греют.

Возле меня девушка – зеленые глаза. Возвращается домой, окончив политехнический институт, инженером на завод. В Петровске вся ее родня – от прабабушки до младших сестер. Жаль, если погасит Петровск свежий ветерок ее молодых мыслей. Велика сила инерции. Но, может быть, и сам городок помолодеет хоть немного.

Городок небольшой, тысяч на 40. Когда-то, балуясь флотом в Воронеже, наведался сюда Петр I. Велел поставить крепостцу на Медведице. С тех пор и стоит Петровск. Крепостцы и след простыл, а Медведица, как и 300 лет назад, – в лопухах и лилиях, разве что обмелела. Главная улица протянулась километров на пять. Завод, аэродром, старинный собор и пожарная каланча, которой век и сноса нет.

Для больницы построен новый многоэтажный корпус. Гинекологи и хирурги устроены отлично. В гору пошла сельская клиника. Терапевты на очереди, а пока – в переполненных довоенных бараках. Рядом с больницей покосившееся, заросшее травой крыльцо тубдиспансера. Дворик. Вчера прошел дождь, и за забором во всю ширину улицы месиво грязи. На крыльце и на лавках больные в старых, покрытых пятнами халатах. Все вокруг залито солнцем, вишня лезет сквозь щели забора, а лица больных бледные, худые… Фтизиатр в отпуске, смотрит больных все тот же терапевт, у которого и своих 50 коек.

* * *

Малые тихие города России. Контрасты здесь особенно заметны. Современное здесь лишь вкраплено среди старых развалюх. Входит оно так медленно, что стареет уже пока строится, не выдерживая конкуренции с капитальными соборами, пожарными башнями, особняками и привокзальными постройками прошлого века. Две-три чистые улицы – это все, на что хватает средств у горисполкомов. А рядом деревянные, влезшие в землю по наличники дома. Закрытые ставни. Глухие заборы, буйное цветение лопухов и крапивы в придорожных канавах. На столбах объявления: «Продается дом, 45 м2…», «Продается дом с большим сараем…» Пустеют малые города.

* * *

Мичуринск. Пыль, сор, затоптанные островки травы на обочинах. Серые от пыли листья деревьев. На узких улицах, на которых и в прежние времена телегам было тесно, непрерывный поток грузовых машин, автобусов, так что перейти дорогу невозможно. Визг, лязг, буханье через рытвины и рельсы.

Рядом кладут гудрон. Рабочие в желтых спецовках степенно разравнивают его, вдыхая пыль, выхлопные газы и асфальтовые испарения. Много женщин, мужиковатых, мускулистых, загоревших до черноты, с лицами, полузакрытыми платками. Работают молча и тяжело. Жара. Время от времени кто-то из них идет на колонку с глиняным кувшином. На ногах старые башмаки, спекшиеся от жаркого гудрона.

Говорят, нынешний мэр Мичуринска живет в Тамбове и приезжает в свой город только на работу. Чего же хотеть от города, в котором даже мэр не живет.

Качество здешней жизни заметно отстает от столичной. Вклад людей тот же, а общественной отдачи меньше. Перемены медленны. Это создает психологическую почву обойденности, рождает неудовлетворенность. Но многие рады своему родному городу, живут в его ритме, счастливы тем, что имеют и могут. В сущности все понимают, что экономика страны, при всем ее могуществе, все еще «тришкин кафтан»: на спину натянешь, что-то мерзнет. Что-то где-то должно мерзнуть. Да и как не понять – время – то какое.

Кассы автовокзала. Женщина лет 50-ти, только что приехавшая из Саратова, стоит за билетами на обратный рейс. В руках корзина с большим букетом гладиолусов. Соседка спрашивает: «Что, сын служит?» В ответ грустное: «Служит. В земле». Афганистан…

* * *

Железнодорожный переезд. Ждем. Идут составы – в одну сторону, разноцветные «Жигули» в два яруса, в другую, – цистерны с нефтью. Вагоны стучат и стучат, конца им нет. Тяжело народное добро! Наконец, проходят, обнажая строгий почерк рельсов. А за переездом – вдребезги разбитая дорога – верный признак того, что въезжаем в город.

* * *

Простота нравов. Посередине улицы идет местный парень – не пьяный, с гитарой. Наигрывает и поет. Он хорошо чувствует себя дома. Все лучше, чем наши столичные – косматые, с транзисторами. Массовая культура особенно быстро улавливается женщинами. Даже в захудалых поселках – модная одежда, модная прическа, стильная походка… Неважно, что вокруг грязь и в руках ведра с вишней. Знай наших!

* * *

Вокзалы – что в Мичуринске, что в Ртищеве – забиты народом. Привокзальные площади одинаковы, как куриные яйца, и грязные, как поросята. Как не вспомнить Гоголя…

На вокзале, среди скамеек, прямо на полу расположилась старуха с нехитрым скарбом. Одета кое-как, но платок на голове чистый. Руки крепкие, крестьянские, не дрожат, когда мешок развязывает. Достает бутылку с водой, на дне карамельки – лимонад собственного изготовления. Отхлебнула беззубым ртом и бутылочку в мешок спрятала. Присматривается к людям. Когда у кого-то на пять минут потерялась девочка, тут же указала, где она. Говорят, она тут и живет.

* * *

Из окон старого вагона электрички, идущей из Балашова, хорошо видны луга, пойма Хопра. Последняя чистая река России. Травы высокие, утопая в них, как в давние времена, цепью растянулись косари. Обочина заросла кустарником. Мальчишки вылезают по пояс из окон электрички и хватают зеленые ветви.

* * *

Поездишь по городам и весям, потолкаешься среди людей, вглядишься в лица – и возникает осязаемое ощущение народа. Он разнолик и един. Все, что создано, – им, чего нет – ему создавать. Многого еще и нет. Нужно перестраивать тихие города России, перестраивать жизнь, растить человека.

Знакомый дед, бывало, говорил мне: «Люби Родину, какая она есть. Радуйся, если радует. Украшай, если некрасива, умой, если не умыта. Люби и когда она тебя не любит».

Балашов – Саратов

Июнь – август

1983 г.

Тамбов

От Мичуринска до Тамбова путь недолог. Попутчица хороша собой, дородна, полуоткрытые груди ее поднимаются как белые паруса. Здоровья и спокойствия ее хватило бы на нас обоих. Сначала говорил я один, она молчала, улыбаясь. Потом разговорились. Никак бы не подумал, что она хореограф и не за мужем. Разговор нетороплив, все больше про грибы и варенья. Говорить с ней приятно: белозубая улыбка резных губ манит, как клубника в сметане… «Тамбовская казначейша» да и только…

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.