Фрэнк Синатра: Ава Гарднер или Мэрилин Монро? Самая безумная любовь ХХ века

Людмила Бояджиева

Фрэнк Синатра: Ава Гарднер или Мэрилин Монро? Самая безумная любовь XX века

…Я понял: он умирает. В палате интенсивной терапии Лос-Анджелесской клиники, окруженный детьми и женами, взволнованным медперсоналом, безмолвными секьюрити, он тихо уходит под прощальные всхлипывания близких и замирающее пиканье аппаратов. Король, Мистер Голубые Глаза, Золотой Голос Америки, Президент шоу-бизнеса – великий Фрэнк Синатра.

Мой отец.

Я все-таки написал эти слова. И пусть кто-то сочтет меня авантюристом или психом, я вправе сказать это. Восемь последних лет я жил только мыслями о нем, я следил за ним, обдумывал в деталях почти невероятные обстоятельства моего рождения и только сейчас, в преддверии его смерти, решился высказать свою полную убежденность – никому не известный сын Фрэнка Синатры живет на этом свете уже сорок пять лет. С того момента, как в клинике Уганды жене знаменитого певца, блистательной голливудской диве Аве Гарднер, объявили о том, что у нее случился выкидыш. В эту знакомую всем историю судьба внесла одну маленькую поправку: почти семимесячный плод мужского пола весом тысяча пятьсот сорок грамм выжил. Каким образом и почему это случилось, я изложил подробно в своих записках.

Сразу же заявляю: я не собираюсь принимать участия в разгоревшейся уже борьбе за наследство Синатры. Я не рассчитываю на дешевый успех запоздалого скандала и утверждение своих прав. Я даже не намерен издавать свою рукопись, вернее, заметки, сделанные в часы раздумий. Просто соберу их в папку, в надежде… На что я, собственно, надеюсь, чего хочу? Хочу видеть его – моего отца. До слез, до сердечных спазмов. И знаю, что никогда уже не смогу сделать этого. У меня голубые глаза и его лицо. У меня смоляные волосы матери. Не доказательства? Разумеется. Да и к чему мне они? Тот, кто, возможно, прочтет эти записи, надеюсь, оценит мое затянувшееся молчание. Ни деньги, ни известность мне не нужны. Я одинок. Я болен. И нет на свете ничего, что могло бы изменить мою жизнь к лучшему.

Фантастические рассказы и мыльные оперы не в чести у серьезных людей. Но реальность зачастую куда богаче вымышленных сюжетов. Только вместо хеппи-энда, раскрывающего в финале хитросплетения странных случайностей, действительность хранит свои тайны. Пусть останется и еще одна – ни своего настоящего имени, ни подлинных имен людей, принимавших участие в моей истории, я называть не буду. Я лишь хочу, чтобы обо всем этом кто-то знал. Я гордился ими, страдал за них, стыдился и восхищался. Я любил и ненавидел их – отца и маму. Смутные чувства с примесью обиды или надежды забыты. Неразделенная любовь – вот и все, что останется от моей жизни. Жизнь уйдет. А любовь… Не правда ли, даже такая – нелепая, изломанная, безответная любовь – бессмертна?

Мартин З., май 1998 года

От составителя

Осенью 1998-го я вернулся домой после продолжительного отсутствия. Среди бумаг и рекламного хлама, доставленного почтой, я обнаружил бандероль, имя отправителя которой мне ни о чем не говорило. Распечатав конверт, я начал читать находящуюся в нем рукопись и не мог остановиться, пока не завершил чтения. Записки Мартина З. поразили меня, и я долго задавал себе вопрос: что делать с ними? Подозревал мистификацию, шутку и, наконец, решил встретиться с автором. Я нашел дом и квартиру отправителя, но самого Мартина, увы, не застал в живых. Автор этих строк умер в одиночестве в мае 1998-го, через три дня после смерти Фрэнка Синатры. Он умер от разрыва сердца, пытаясь прорваться с тысячными толпами фанатов к гробу великого Фрэнки. Это я узнал от хозяйки его убогого жилья, сохранившей две толстые папки – вырезки из журналов и газет с фотографиями Синатры и Гарднер.

Признаюсь, личность великого Фрэнки мне далеко не безразлична: я неплохо исполняю его репертуар и тем зарабатываю на жизнь. Причем зарабатываю хорошо – мир помнит Мистера Голубые Глаза.

Мое скудное журналистское прошлое и простое любопытство неоднократно заставляли меня возвращаться к исписанным тетрадным листкам Мартина З. Наконец я все же сделал это: написал историю Фрэнка и Авы. Написал, исходя из записей Мартина, состоящих не столько из сведений, полученных от прессы, сколько из прозрений, которые, как он полагал, вполне естественны для сына, оставленного провидением на этом свете столь чудесным образом. Не исключено, что бедный малый страдал каким-то расстройством психики, полагая, что получил доступ к закрытой информации бытия отца и своей подлинной матери – великолепной Авы Гарднер. Как сказали бы некоторые любители фэнтези: «Черпал знание из всемирного информационного поля».

Впрочем, прозрения так прозрения! Почему бы и нет? Прошлое – материя не столь уж крепкая, потому что неизбежно проходит обработку нашего «Я».

Я следовал за материалами рукописи, убирая комментарии автора, носившие сугубо личный характер. И разумеется, изложил историю его рождения так, как она описана им самим. «Невероятно! – скажете вы. – Сомнительно!» Но ведь «самое приятное чувство – это ощущение загадочности», – уверял Альберт Эйнштейн. А Дени Дидро сказал так: «Чудеса там, где в них верят. И чем больше верят, тем чаще они случаются».

Часть первая

Фрэнки

«Вначале иногда бывает больно…»

Долли Гараванте в городке Хобокен называли Железной До, и неспроста – американская жизнь превратила красотку из солнечной Генуи в крупную, волевую особу. Она вполне могла бы позировать скульптору Бартольди для статуи Свободы – сильные руки, мощный торс, героический профиль античного воина.

Здесь, в Америке, куда перебралась ее семья, двадцатилетняя Долли встретила свою судьбу – настоящего сицилийца, темпераментного, смелого, белозубого. Она громче всех визжала на боксерских матчах, когда на ринге молотил кулаками ее избранник – Мартин Синатра, выходец из самого сердца Сицилии – патриархальной Катаньи. Правда, со временем выяснилось, что юный боксер не умел читать, носил зубные протезы и к тому же страдал астмой, но все это не смутило Долли, вскоре ставшую миссис Синатра.

Девушка получила медицинское образование и стала работать в местной больнице акушеркой. «Хочешь жить, умей вертеться» – это правило Долли, ребенок из многодетной, вечно полуголодной семьи, впитала с молоком матери. Она горячо интересовалась политикой, участвовала в работе местного отделения Демократической партии, да еще ухитрялась зарабатывать на подпольных абортах. В городке, являвшемся, в сущности, пригородом Нью-Йорка, могучая деторождаемость цветного населения требовала контроля, а закон запрещал медикам прерывать беременность. Клиенток у Долли было немало, и, следовательно, на отсутствие полезных связей она пожаловаться не могла. Вскоре ее стараниями муж, завязавший с боксом, получил место в пожарной команде Хобокена и даже заслужил звание капитана. Жили молодые не бедно – за аборт Долли брала от двадцати пяти до пятидесяти долларов. Лишь одно огорчало супругов Синатра – желанный ребенок никак не появлялся…

Наконец Долли все же забеременела. Она заранее позаботилась о родах – принимать ребенка должен был лучший врач местной больницы, доктор Карло Тино, разумеется, итальянец.

Но здоровая и крепкая Долли совершила ошибку, от которой предостерегала беременных женщин: она не ограничивала себя в еде и чрезмерно «раскормила» зреющий в ее огромном чреве плод.

Роды проходили тяжело. Вопли Долли были слышны на весь квартал. Мальчик появился на свет 12 декабря 1915 года прямо на кухонном столе, залитом кровью измученной матери. Врачу пришлось прибегнуть к помощи хирургических щипцов, чтобы извлечь на свет Божий слишком крупного ребенка – новорожденный весил больше шести килограммов! Медицинские инструменты оставили на голове мальчика несколько шрамов, лишили его мочки левого уха и даже немного повредили барабанную перепонку. Что он только не придумывал потом, объясняя природу увечий. «Шальная пуля» – такое объяснение звучало, пожалуй, чаще других.

– Можно было бы и аккуратнее шуровать, Карлито! – ворчал, сжимая кулаки, осунувшийся от волнения отец. – Чего теперь-то застыл? Поднажми, док!

Карло Тино, бордовый от напряжения, старался изо всех сил: тряс младенца, шлепал его по синей попке, но тот не подавал признаков жизни.

– Сейчас надо думать о Долли. И не вертись у меня под ногами! – гаркнул Карло и занялся обильным кровотечением, грозящим самыми серьезными последствиями для впавшей в забытье матери. Он никак не мог решиться объявить Мартину, что его сын мертв.

К счастью, неладное заметила бабушка ребенка, многоопытная сицилийская крестьянка. Она сунула младенца под кран с холодной водой, потом окунула в горячую… Доктор перекрестился, услышав громкий крик мальчика.

– Богатырь вырастет. Парень весит, как нормальная двойня, – сказал Карло Тино, когда все кончилось и они вдвоем со счастливым отцом пили темное сицилийское вино за тем же столом, вымытым и застеленным парадной скатертью. – Вот только детей у Долли больше не будет…

Нарекли новорожденного Фрэнсисом Альбертом Синатрой. Долли не сомневалась: если не богатырем, то знаменитостью ее единственный сын будет непременно.

«Хранили звезды в синеве свои предначертанья…»

К семи годам он стал щуплым тонкошеим мальчишкой, вертлявым и задиристым. Книги не очень-то интересовали Фрэнсиса, да и буквам научить парня пока не удавалось. И что с того? Толстый или худой, разумный или озорной – какое это имеет значение, если материнское сердце знает наверняка: ее ребенок совершенно необыкновенный. Глядя в ярко-голубые глаза Фрэнки, Долли тонула в мечтах: он станет великим, банкиром, дельцом, авиатором – да мало ли кем! Но уж точно не боксером и, само собой, не ученым и не певцом…

В Рождественский вечер тысяча девятьсот двадцать второго года Долли готовилась к торжеству – из Италии приехала ее одинокая двоюродная сестра, высохшая старая дева Анжелина с желтыми зубами, ярая защитница женской чести. В связи с этим на праздник, хоть и считавшийся семейным, получили приглашение люди солидные, но одинокие. Долли специально приурочила к Рождеству десятилетний юбилей свадьбы с Мартином – что мелочиться из-за трех дней? Секретарь Уолшмэн из магистратуры, мисс Панталотти – хозяйка булочной, директор школы вдовец Билл Лоуренс, холостяк Марчеллини – все охотно откликнулись на приглашения и явились с подарками. Желание свести директора школы с сорокалетней девственницей Анжелиной было тайной причиной затеянного Долли сборища. Она приготовила щедрые угощения и позаботилась о подобающем развлечении. Зазвав Фрэнка на кухню, мать, присев на корточки, строго заглянула в его честные глаза.

– Ты, сынок, будешь сегодня нашим Ангелом! – Долли пригладила ладонью мокрые, тщательно расчесанные на прямой пробор мягкие волосы сына. В костюмчике с длинными брюками и шелковым синим бантом под подбородком мальчик казался таким взрослым! А уж красавчик – взгляд не отвести!

– А что делают ангелы, когда все едят? – насупился Фрэнк, косясь на ломившийся от тарелок и вазочек кухонный стол. Благоухающая ванилью и корицей вкуснятина предназначалась конечно же гостям. – Ангелам можно сладкое?

– Им можно все! То есть… – спохватилась Долли, – ты будешь есть вместе с нами все, что захочешь. Но потом споешь. То, что мы с тобой разучили: «Пошлют нам радость небеса, восславим Деву и Христа…» – ты же помнишь?

– Фу-у-у… Лучше веселенькое. Что папа поет: «Я люблю свою девчонку, ничего, что ноги тонки, я люблю свою милашку – одноглазую мордашку!» – Он засмеялся беззубым ртом: два передних качающихся зуба Долли вытащила перед самым праздником под поросячий визг сына.

– Нет, милый, это плохая песня. Ее на празднике не поют. «Пошлют нам радость небеса…» – только это, торжественно и нежно. Договорились?

Фрэнк кивнул, шмыгнув носом.

И вот десерт подан гостям, а он стоит на табурете, наряженный, торжественный, и смотрит сверху на рождественский вертеп под елкой: Мария в сиянии из фольги, прижимающая к груди крошечного младенца, осел, длинноносые старцы с клюками и самое интересное – овцы. Фрэнк успел проверить, из чего они сделаны: крашеная, вымазанная клеем вата, палочки-ноги и морды из разрисованного воска… Фрэнк вспомнил, как отец врезал ему по уху. Треснул сгоряча, а когда Фрэнк развопился, посадил на колени и спел ему про одноглазую мордашку. Вот смеху-то было!

– Ждем, ждем! – захлопали раскрасневшиеся, довольные угощением гости.

– Пошлют нам радость небеса, восславим Деву и Христа… – прошептала Долли.

Голубые глаза хитро блеснули. Фрэнк скривил постную мордашку и торжественно, на мотив гимна, зашепелявил:

– Я люблю швою девшонку, нишего, шо ноги тонки…

Никто не улыбнулся, не поняв, в чем дело. Долли схватила подмышку брыкающегося шалуна и утащила на кухню:

– Ишь, что надумал, дурень! Будешь сидеть здесь и молиться, обалдуй, душегуб! – Расстроенная мать тяжелой ладонью шлепнула тощую попку. – Проси Деву Марию, чтобы она простила тебя и послала утешение. Хорошенько проси, горе мое!

– Только ты меня больше не дери! – загундосил «душегуб», но дверь в кухню захлопнулась. – Я попрошу прощения.

И он просил. В полутемной кухне, наполненной волшебными ароматами, под шум доносящихся из комнаты голосов, ныл о свершившейся несправедливости. Он ведь только хотел всех повеселить. Но оказался не понят – наказан и сослан в темноту. Сидит здесь голодный, а остальные жуют там пирожные и сдобные рулеты. За что? Фрэнк наплакался вволю. Потом отыскал припрятанную на полке коробку и захрустел миндальным печеньем. Забравшись на стул, он уставился в окно в ожидании Вифлеемской звезды. А какая она, если их там, над крышей соседней булочной, полно – рассыпались, как огоньки на елке у мэрии. И что за утешение она пришлет? Каким образом – по воздуху? Да, взрослые любят сочинять сказки…

Однако утешение ожидало молившегося, хотя и молился Фрэнк кое-как. В это самое время за тысячи миль отсюда, в городке Смитфилд, что в Северной Каролине, миссис Молли Джонсон, жена табачного фермера, родила седьмого ребенка. Девочку назвали Люси. В хлеву за стеною комнаты блеяли настоящие овцы, а Люси спала, уткнувшись крохотной мордашкой в теплую молочную грудь матери. И никому из смертных не дано было знать того, что всеведущие звезды уже обозначили своим загадочным движением: пути Фрэнки и Люси пересекутся и брызнут фонтаном искр, как сомкнувшиеся в коротком замыкании провода.

«Парням иногда не вредно подраться»

Единственного сына в семье Синатра конечно же баловали, поощряя его капризы. А он и не думал скромничать. Дорогие игрушки, новые вещи и никакой тяги к занятиям – Фрэнк гонял во дворе мяч, бил окна соседям, остервенело дрался с мальчишками. Бессчетные синяки и расквашенный нос не радовали отца. Однажды он решил поговорить с Фрэнком по-мужски.

– Слушай, малыш, не пора ли учиться стоять за себя? Запомни раз и навсегда: если ты чужак, да к тому же не какая-нибудь шишка, должен уметь работать кулаками. Не ждать, когда тебе намнут бока, а брать инициативу на себя.

– Это как? – утирая нос рукавом новой бейсбольной формы, прогундосил Фрэнк.

– А вот так! – Отец одним махом сбил его с ног и, глядя сверху на поверженного пацана, пригрозил: – Не ныть! Сицилиец не плачет. И всегда начинает первым.

С тех пор Мартин стал учить сына приемам бокса. И все ждал, когда же Фрэнсис начнет расти и набирать вес. «Вот вытянется и непременно будет богатырем! – думал он. – Не зря Долли шесть кило в пузе таскала. Но кем бы ни стал в этой жизни малец, драки ему, с таким-то характером, не миновать…» Однако в обещанного доктором богатыря парень все никак не превращался, оставаясь щуплым цыпленком с тонкой шейкой. Зато драться он научился отлично.

Главные мальчишечьи потасовки обычно происходили в тупике за школой. Вот и сейчас среди пожухлой осенней листвы выясняли отношения двое. Стайка ребят держалась рядом…

Фрэнк утер рукавом разбитый нос и встал в боксерскую стойку. Какого черта он пропустил удар? Не ожидал получить плюху от верзилы Крота? Ну теперь Крот точно получит свое.

– Повтори еще раз! Повтори, что ты сказал, гнида… – Фрэнк глядел на соперника исподлобья.

– Грязный итальянский свиненыш! – крикнул Крот и пустился наутек. И тут неожиданно подшустрил неповоротливый толстяк Санни – подставил Кроту свой ободранный тупоносый ботинок. Тот растянулся во весь рост, хотел подняться, но кулак Фрэнка настиг его. Удар правой, левой, еще левой – Крот не успевал уворачиваться. Вскоре он уже лежал на вытоптанной земле, обхватив голову руками, а победитель стоял, попирая противника ногой. Тринадцатилетний малявка Фрэнк поколотил семнадцатилетнего верзилу.

– Может, кому еще охота на итальянцев бочку катить? – Обняв Санни, Фрэнк оглядел стоявших ребят. Никто не изъявил желания. Погалдев, парни стали расходиться. Здесь жили пуэрториканцы, негры, индейцы, итальянцы – черные, желтые, белые. Группировки сколачивались по национальному признаку и постоянно враждовали между собой. Чернокожий задира Крот не рассчитал – он был новичком и не знал, что с итальянским заморышем Синатрой лучше не связываться. А Фрэнк и не предполагал, что медлительный толстяк Санни станет его другом на долгие годы.

– Мартин! Это все ты, сукин сын! Ты испортил мне мальчика! – Раскрасневшаяся Долли держала за шкирку пятнадцатилетнего сына. – Вот, полюбуйся на героя, его выгнали из школы! Позор на наши головы! Господин директор прямо лопался от ярости и такого мне наговорил… Стыдобища! Уважаемая семья, а сын… – Она швырнула Фрэнка в центр комнаты – грязного, оборванного, втянувшего голову в плечи. – Полюбуйся. Эти брюки я купила к прошлому Рождеству в «Ратексе» за два доллара! А рубашка – как у Купера в фильме «Свои»… Ну точно такая была, с перламутровыми кнопочками… В клочья… – Долли разрыдалась.

– Па! – Глаза пацана сияли на вымазанном лице. – Ну ты глянь – у меня ни одной царапины! Чистенький! И зубы во – все целы! А Дага и Шона я так отделал! – Он показал удары. – Больше не сунутся.

– Хм… – Мартин отложил газету со спортивными новостями. – Пойди вымойся и переоденься. Вернешься через час, а мы с матерью пока будем решать, что с тобой делать.

– Тюрьма по тебе плачет, бандит! – выкрикнула Долли вслед шмыгнувшему за дверь сыну. И, прислушавшись, повернула ручку радиоприемника: – Мартин, скорее! Рузвельт выступает!

К регулярным радиобеседам президента Франклина Делано Рузвельта прислушивалась вся страна, охваченная глобальным кризисом. Катастрофа, парализовавшая развитие Америки на много лет, получила название Великой депрессии.

Все началось с «черного вторника» – краха фондовой биржи 29 октября 1929 года. 5 ноября падение распространилось и на рынок товаров. За три недели кошмара убытки США превысили все затраты за годы Первой мировой войны и составили примерно треть национального дохода!

Начавшись в промышленности и кредитной системе, кризис охватил все другие отрасли хозяйства – строительство, транспорт, торговлю. Промышленность развалилась, будто сметенная гигантским смерчем, около семнадцати миллионов человек остались без работы. Более двух с половиной миллионов потеряли жилье. Стаи голодных оборванцев селились у свалок, осаждали помойки на городских улицах. За восстановление страны взялся новый президент. Рузвельтовский «Новый курс» расширил права рабочих, обеспечил создание профсоюзов и реализацию множества социальных программ. Именно Рузвельт спас капитализм от самих капиталистов, создав прогрессивную модель отношений между бизнесом и государством. Он постоянно выступал по радио, разъясняя населению суть новой экономической политики. За эти выступления, впоследствии получившие известность как «радиобеседы у камина», американцы хватались, как за спасительную соломинку. Рузвельту верили, с надеждой повторяя слова государственного гимна: «Хранит Господь Америку…»

– Слышала, До, что он сказал? «Нам нечего бояться, кроме своего собственного страха»! – Президент запретил оголтелую конкуренцию, взвинчивающую цены, пообещал регулировать рынок, установил минимальные уровни оплаты труда во всех отраслях. – Раз говорит, что не надо бояться, – не будем. Работать надо. Честно работать, только и всего! – рассуждал Мартин.

– А как работать тем, кто понаехал в Хобокен, потеряв работу? Кто ходит с протянутой рукой? У нас в больнице ежедневно рожают бродяжки. Сердце кровью обливается, когда выпроваживаешь мать с ребенком на улицу. Рузвельт обещает программу социальной поддержки! Прекрасно! А где деньги-то взять? Такое огромное государство обанкротилось. Это ж уму непостижимо! – Раскрасневшаяся Долли с грохотом шуровала на кухне. Мытье тяжелых сковородок всегда вызывало у нее прилив социальной активности. – Проклятый капитализм! Совсем заел.

– Ладно, До, не бушуй. Не надо нам пирожных, пусть кусок хлеба будет. А его у нас с тобой не отнимут, поскольку всегда будут рожать и всегда будут гореть. Значит, акушерки и пожарные голодными не останутся. – Он встал и обнял горячие плечи жены. – И парень наш все перерастет, вот увидишь.

«Мне хочется немного оторваться!»

Как накликал Мартин: его пожарный расчет вызвали на собственную улицу – горел магазинчик скобяных товаров. Домишко ветхий, но ведь и до беды недалеко – ветер сильный, рядом сараи, а через два дома расположен и его собственный дом.

Стоя на металлической лестнице, Мартин отчаянно сражался с огнем, направляя в самое пекло струю из брандспойта. Алые отблески играли на его шлеме, вода с шипением набрасывалась на огонь. Только когда все закончилось и пепелище дымилось, разбрасывая гарь, он увидел толпу мальчишек, собравшихся у красной машины. Чумазый Фрэнк возглавлял компанию.

– Па! Мы тебе помогали. Все канистры с бензином из сарая в сторону оттащили. А то как рвануло бы! – отрапортовал он.

– Молодцы, парни! – Сматывая толстый шланг, Мартин помахал помощникам рукавицей. И подумал: «Может, у сына наследственная тяга к профессии? Не испугался же огня, сообразил!»

Много позже он узнает, что запалил бумагу у скобяной лавки сам Фрэнк – уж больно ему хотелось продемонстрировать пацанам величие своего отца, борющегося с огнем.

Долли тоже размышляла о будущей профессии сына, но в другом ключе: она не слышала никогда про великих пожарных! Вот писатели – другое дело. Денежно и не опасно. Но начинать, конечно, надо с самого малого… Она не скупилась на слова, расписывая способности сына Альберту Тотто – крестному отцу Фрэнка, руководившему небольшой газетой в Хобокене. Вскоре младшего Синатру взяли туда курьером. Но таскать тюки с газетами за одиннадцать долларов в неделю – не большая радость, тем более когда шеф – сам крестный.

– Другие вон сидят и пишут! А чего тут сложного – сходил на баскетбольный матч и пиши, что видел. Сходил на боксерский турнир – снова есть о чем начирикать! Я ж в спорте дока! – напирал Фрэнк. – Ма, пусть крестный сделает меня репортером.

– Фрэнки, мальчик… Не сомневаюсь, у тебя получится. Но надо подождать. Ты всего полтора месяца в газете, – засомневалась Долли.

Однако юный Синатра отличался упрямством и напористостью, частенько переходящей в наглость. Вскоре случай помог ему. Журналист, ведущий спортивную колонку, погиб в автокатастрофе, и Долли решила, что настала пора сыну попросить для себя место погибшего Пита.

– С Богом! – перекрестила она уходящего Фрэнка и принялась готовить праздничные медовые коржики, уверенная: у ее сына все получится. Трубку заверещавшего телефона Долли сняла липкой от теста рукой. В трубке бушевал Альберт:

– Долли! Мать твою так! Забирай своего щенка. И учти: я ему больше не крестный! Охренели совсем! – Короткие гудки у испачканной мукой щеки. С упавшим сердцем Долли подняла глаза – в дверях стоял Фрэнк. На лице – смесь обиды и бравады. Он еще не решил, что лучше пустить в ход.

– Тебя выгнали… – пролепетала Железная До. Коржики в духовке пахли так торжественно. – Альберто кричал как резаный.

– Ха, еще бы ему не орать! – Юный журналист рухнул в кресло и закинул ногу на ногу. – Такого осла и тупицы, как этот дядя Альберт, надо поискать. Взбесился прямо!

– Ты попросил его дать тебе должность Пита?

– Черта с два! Буду я просить! Я сел на освободившееся место и вежливо так велел рыжей тетке – она у них вроде прислуги – подать мне кофе. Я же собирался писать, а журналисты, когда пишут, всегда пьют кофе! А она разоралась: «Ты откуда такой выискался, щенок!» Именно, ма! Так и сказала: «ще-нок». Я не бью женщин, но в эту стерву пришлось запустить папкой. Такой толстой, с завязками, в которой бумаги были. Попал, конечно. Ну… она разоралась, полицией пугала. Набежали какие-то хмыри. А твой дорогой Альбертик прямо в плечо мне вцепился клешнями и вытолкал вон…

В комнате появился заспанный Мартин.

– Так я ему вмазал прямым хуком! Свалился мешком! – доложил Фрэнк отцу.

– Молоток, Фрэнки! Это по-нашему. – Отец со сна не разобрался в ситуации.

– Пресвятая Богородица, за что мне это?! – В полуобмороке упала на табурет Долли. – Лучше бы мне сразу в могилу! Два урода на мою шею. Клянусь, это и святая не вынесла бы! – Долли воздела пухлые руки к раскрашенной статуэтке Богородицы, освещенной красными свечами. – Дай мне умереть спокойно! Матерь Божья, за что, за что такие испытания?

Демонстративно вздыхая, Фрэнк набил карман орехами, приготовленными для посыпки коржиков, и улизнул из дома.

«Я улечу, признаюсь, далеко!»

На следующий день состоялся семейный совет. Присутствовали бабушка Соня, некогда спасшая новорожденного внука и давно оглохшая от старости, доктор Карло, директор школы и два двоюродных дяди Мартина, надевших ради такого случая черные, пропахшие нафталином костюмы. Стол Долли накрыла шикарный: жареное мясо со сладким перцем, сицилийское салями, овечий сыр, горы зелени и две бутылки темного вина. Фрэнка не позвали. Взрослые должны решить будущее мальчишки… Ели активно и молча. Потом мужчины покурили и принялись размышлять.

– Инженер – вот мое мнение. Это перспективно. Заработки хорошие. Рост промышленности в стране… – Школьный директор запнулся, покачал головой и грозно изрек: – Только для этого учиться надо!

– Врачом его лучше сделать. Врачом! – подал голос старший дядя Мартин, хромой от рождения. – Вон у меня колено третий месяц болит. Софья оглохла. А все почему?

– Не-е-е-т! – Голос Железной До перекрыл поднявшийся гвалт: каждый хотел рассказать о своих болезнях. – Авиатором! Только авиатором. Я как посмотрю в небо, когда они там летают, и как представлю моего мальчика в летной форме, аж дух захватывает! Наша Демократическая партия ратует за молодежь. Перед молодыми открыты все дороги…

– А кто говорит, что дорог нет? Вон пусть в окно глянут. И ездют, и ездют! – Бабушка собирала со стола грязные тарелки. – И куда только людей несет в этот… прости, Господи, кризис!

Гости еще долго перебирали разные профессии, мужчины снова курили, Долли варила в огромном кувшине кофе, бабка мыла в тазу посуду. На столе заменили скатерть, выставили печенье, конфеты и чашки для кофе.

После дебатов и полного опустошения стола пригласили Фрэнка. Как на экзамене, он стоял в центре комнаты, не глядя в обращенные к нему раскрасневшиеся лица.

– Фрэнсис Альберт, ответь нам всем, кем ты хочешь стать? – строго вопросил директор школы и осекся, боясь услышать единственно возможный ответ – «бандитом».

Несчастный, чья судьба сейчас решалась уважаемым собранием, задумчиво поднял глаза к закопченному потолку. Воцарилась благоговейная тишина. Долли мелко перекрестилась и глянула на возвышавшуюся в трепетании красных огоньков заступницу.

– Вообще-то… – Главный виновник событий поковырял носком ботинка вытертый коврик. – Ну… Вообще я петь могу. – И, воспользовавшись паузой, он заголосил тонко и фальшиво популярную дворовую песенку: «Когда месяц спрячут пухленькие тучки, когда ветер взвоет, ветки теребя, обману маманю, зашибу папаню, за сараем старым обниму тебя…»

Аплодисменты не последовали.

– Да… Случай трудный. – Директор школы поднялся. – Спасибо за угощение. У меня неотложное совещание в учительском совете.

Извиняясь, гости поспешили разойтись.

– Никогда! Никогда не бывать этому! – грозно изрекла Долли. Сейчас, с поднятой рукой, в которой была зажата пустая бутылка, она особенно походила на статую Свободы. Фрэнк же напоминал маленький кораблик, плывущий по Гудзону.

– Не горячись, ма, – пожал он плечами. – Летчиком так летчиком. Мне это… что два пальца… что раз чихнуть. – Он метко сплюнул жвачку в мусорную корзину и, раскинув руки, зарычал, изображая двигатель самолета: – Под нами Нью-Йорк! Прямо по борту Хобокен! Видите дом Синатры? Приступить к бомбардировке!

«О музыка, о музыка моя…»

Это случилось в феврале тридцать второго года. Два месяца назад Фрэнку исполнилось шестнадцать. Он все еще бездельничал, целыми днями пропадал на улице с компанией таких же юных головорезов. Откуда-то заимел мелкие деньги, часто дрался и, как подозревал отец, промышлял мелким рэкетом на местном рынке и даже связался с компанией из Бронкса. Мартин имел основания опасаться, что рано или поздно в дом нагрянет полиция. Долли же с ужасом ждала, когда к ней заявится рыдающая девица, забеременевшая от ее сына…

Случилось, однако, совсем другое. Фрэнк вернулся домой к утру, прошатавшись где-то целую ночь. Разбитый, бледный, обессилевший. «Здесь не без девок, – решила Долли. – Скорее всего, эти сучки уделали мальчика в борделе»… «Не иначе прибил кого-то… Посадят…» – подумал Мартин и сплюнул через плечо. Тюрьмы он всегда боялся.

Фрэнк закрылся в своей комнате. С минуту родители прислушивались к подозрительной тишине. И вдруг: «Сердце мое, я без нежных твоих милых губ…» – из-за двери полился знаменитый голос самого душевного, самого любимого эстрадного певца – Бинга Кросби.

О, этот мягкий шепчущий баритон, это задумчивое тонкое лицо с гладко зачесанными назад волосами… Джентльмен, романтический рыцарь. Из всех распахнутых окон, из всех патефонов, выставленных на подоконники, разлетались в мир его песни.

Слава Кросби как певца и киноактера началась с участия в фильме The King Of Jazz («Король джаза»), рассказывающем об оркестре Пола Уайтмена. К концу двадцатых годов он выработал особую манеру эстрадного микрофонного пения – так называемый крунинг (мурлыканье). Нежнейшее мурлыканье Кросби потрясло Америку – радио, пластинки, концерты, фильмы были лакомым блюдом для всех. А для юного Фрэнки это блюдо оказалось отравленным – его словно опоили зельем на концерте Кросби. Сутки напролет он слушал пластинки, подпевая и подражая манере великого Бинга. У Долли от пения сына мурашки бежали по коже, а внутри разрастался огненный ком – пострашнее всякой бомбы. Чем больше она сдерживалась, тем сильнее распирала ее пышную грудь ярость.

– Будет конец этой придури или нет?! – Не сдержавшись, она фурией ворвалась в комнату сына. Ее уже давно накачивали подруги и родственники: «Парень совсем отбился от рук. Смотри, дорогая, дождешься…»

Грозно сверкая глазами, Долли подбоченилась и огляделась. На стенах висели постеры и фото из газет – Кросби! Комната была завалена мусором, патефон орал во всю мощь, а Фрэнк лежал на диване, мечтательно уставясь в потолок, и жевал «Сникерс». На фотографии покойного дедушки Федерико из Катаньи висели грязные носки. Почтенный старец кротко взирал из-под них на творящееся в доме безобразие. Уж он-то, знавший не понаслышке о правильных нравах в хорошем семействе, живо навел бы здесь порядок. Бомба взорвалась. Одной рукой Долли захлопнула крышку патефона, другой остервенело рванула прикнопленную к двери афишу с портретом великого Кросби.

– Ты… Ты чего? Заболела? – Фрэнк сел и покрутил пальцем у виска.

– Дедушка Федерико от всего этого безобразия в гробу переворачивается!

– Вот еще новости… – Фрэнк неохотно сполз со своего лежбища и затолкал ногами под диван некоторые валявшиеся на полу вещи. Снял с портрета носки и сунул в карман. – Теперь он доволен?

– Сейчас же прибери в комнате и выкинь всю эту дрянь! – Железная До швырнула в него скомканные обрывки афиши. И еще притопнула ногой. – Шевелись, сукин сын! Или выматывайся куда глаза глядят. Бездельник и подонок мне в доме не нужен! Сдохнешь под забором!

– Хорошо… – сквозь зубы прошипел Фрэнк. – Отлично даже! Раз ты так – я уйду. И больше ты меня не увидишь. Прощай, ма! – Он оттолкнул ее и шагнул в распахнутую дверь.

Долли не могла уснуть. «Что случилось с мальчиком? Куда он ушел? Бедняга явно свихнулся. Пора будить Мартина и идти полицию». В три часа утра, измученная, обезумевшая от дурных мыслей, она услышала, как хлопнула входная дверь, и вскоре в комнате сына запел бархатный баритон. Отпустило, пронесло… Наполнив тарелку свежими пирогами, Долли тихо отнесла ее Фрэнку.

– Ма… – он спал. Услышав ее шаги, с трудом оторвал голову от подушки. – Я стану лучше Кросби… – Голова тяжело упала, сонные губы пробормотали: – Или сдохну под забором.

«Девчонкам надо лишь немного подождать…»

К Фрэнку зачастили дружки-итальянцы – любители надрывать глотку. То вместе, то поодиночке, они распевали все подряд – итальянские народные песенки, арии из опер и конечно же копировали популярных певцов.

В середине тридцатых, в период Великой депрессии, кинотеатры по всей стране прибегали к различным уловкам, чтобы заполнить пустые залы. В лотерею по билетам разыгрывались посуда и радиоприемники, устраивались вечера лото и бинго, нанимались музыканты, проводились любительские конкурсы.

Фрэнк пел без устали и конечно же не упускал случая поучаствовать в таких конкурсах, правда без особого успеха. Любой на его месте постарался бы забыть о неудаче и заняться чем-то другим, но такого упертого, как Фрэнки, еще надо было поискать. Песни в доме не прекращались. То соло, то с другими оболтусами, Фрэнк оттачивал мастерство. Пели они на улице, на пустыре, в магазине, а потом тащились на очередной конкурс – «Молодые таланты», «Песня в Хобокене», «Юные голоса»… Результаты не радовали. Поговаривали, что у Синатры и со слухом не все в порядке, и голос слабоват, и вообще недурно было бы поучиться музыкальной грамоте…

– Идиоты! Им надо, чтобы я распевал гаммы! Они еще будут кусать локти! Они услышат про меня! – бубнил парень упрямо. – Вот ты, Санни, с пяти лет на своем аккордеоне наяриваешь, задница жиром заплыла от сидения – а толку? Мог бы и без учения.

– Не, я без учения не смог бы. До меня долго доходит. – Санни, как всегда, грыз карамельки. – Не то что ты – схватил на лету и запел!

Полное отсутствие музыкального образования Фрэнка не смущало. Он копировал пение Кросби с фанатичным упорством. Ведь он итальянец, а для них петь все равно, что дышать. Если же природа что-то недодала ему, со временем это исправится, главное – не закрывать рот. Раньше Фрэнк совершал ошибку – тянул на бельканто, и только манера пения Кросби помогла ему понять, как следует петь. Важны особая мягкая фразировка, умение звучать проникновенно, и вовсе не стоит надрываться, лучше просто «мурлыкать», восполняя отсутствие мощного вокала душевностью и напором чувств. И получилось! Друзья единогласно признали Синатру лидером.

– Ты вот что… – сказал как-то Санни, почесывая рыжий затылок. За медлительность толстяка прозвали Ларго (от слова «медленно»). Он был самым опытным из них, так как посещал музыкальную школу и, раскрыв аккордеон, превращался из рыхлого увальня в виртуоза. – Ты, Фрэнки, будешь у нас солистом.

– Мы все обсудили и решили железно… – мрачно подтвердил красавчик Бено, ловко игравший на контрабасе. – Нам нужен солист. – Высокий, стройный, с копной длинных смоляных волос, он был немногословен и завершал каждую свою реплику итальянским bene, означающим «отлично». Он часто задумывался, перебирал четки, опустив длинные ресницы. Но даже когда тянул на контрабасе какую-то классическую нудятину, девицы едва переводили дух от сладостных грез. Они познакомились на конкурсе, а после к группе примкнул ударник Престо. Нервный, как черт, самоучка, он постоянно ругался, плевался и по любому поводу бил в челюсть. На его длинной, как огурец, голове всегда сидела мятая зеленая шляпа. Однажды он, пьяный, в этой шляпе, чудом выплыл из мутного Гудзона и с тех пор не расставался с ней ни при каких обстоятельствах.

– Надеюсь, ты не вздумаешь ерепениться? – Престо угрожающе посмотрел на будущего солиста.

– Ха! О чем разговор! Я только и мечтаю попеть! Решено, старики, я у вас главный. – Фрэнк сел на ящик – собрание проходило на пустыре – и закинул ногу на ногу. – У нас собирается отличный бэнд. Но предупреждаю: вкалывать придется не хило.

Они начали сыгрываться. В доме Синатры оркестру было тесно, и группа перебралась в заброшенный гараж. Там они вжаривали не по-детски! Железные стены вибрировали, с потолка сыпалась какая-то труха, а драчливая малышня, гонявшая мяч, часами стояла вокруг с открытыми ртами. Правда, слушателей завораживала не только музыка, но и лексикон музыкантов, совершенно не стеснявшихся нецензурных выражений… Играли с упоением. Пробовали различные манеры, приемы, оставляли то, что особенно нравилось. Отработали репертуар, состоящий из танцевальных шлягеров, шуточных и лирических итальянских песен. Приемы итальянского бельканто, живущие в каждом итальянском мальчишке, украсил американский джазовый стиль. Все инструментальщики ненавязчиво подпевали солисту. В конце концов ребята пришли к выводу, что получается у них просто зашибенно, и решили выступить в «Мейджор Боус» – популярном представлении, принять участие в котором могли все желающие. Двадцатилетний Фрэнк вместе с товарищами спел шуточные куплеты и модную тогда песенку Shine.

После концерта их пригласили в кабинет организаторы «Мейджор Боус» – супруги Стюарты. Артисты расселись на кожаных диванах, разглядывая крупного нарядного мужчину и крашеную блондинку с тщательно уложенными локонами.

– Неплохо, парни. Особенно второй заезд со шлягером, – оценил их выступление темпераментный и громогласный Самуэль Стюарт, в прошлом хозяин конюшни. – Мы можем вам кое-что предложить…

– Конечно, ваше исполнение не вполне профессионально, но вы же не выпускники консерватории. Стоит попробовать, – улыбнулась миссис Стюарт красавчику Бено. – Мы организуем небольшое турне, вы будете петь перед публикой и получать за это деньги…

– Разумеется, некий процент от сборов мы, как держатели конюшни, отчисляем себе, – добавил Самуэль.

– Нужно придумать название для вашего ансамбля. Ведь понадобятся афиши. Что-нибудь звучное и романтичное… – Блондинка задумалась. – Например, «Поющие гитары», «Музыка любви» или «Крылатая песня»!

Никто из четверых не проронил ни слова. Это звучало захватывающе: турне, афиши! Престо сдвинул на лоб свою мятую шляпу и сплюнул в угол:

– Говна-пирога! – На его языке это означало высшую степень восторга.

– «Гитары поющие»? Отлично! Но у нас в оркестре не гитара, а контрабас, мэм. И он один. Кроме того, название у нас уже есть. – Фрэнк небрежно закурил. – «Четверка из Хобокена».

«Нас четверо – крутых парней из города мечты!»

Организация турне заключалась в снабжении ансамбля отпечатанными афишами и дипломом «Лауреаты конкурса в Хобокене», выдаче аванса и напутствиях мистера Стюарта:

– Ищите приличные помещения. Вот список надежных мест, где о нас знают. Не халтурьте по дырам – обжулят. Впрочем, ваше желание подработать в обход общей с нами кассы мы поймем…

В первый вечер «Четверка» договорилась о выступлении в рекомендованном Стюартами придорожном ресторанчике. Им очень хотелось поскорее начать делать сборы и потрясти публику. Они были уверены: слух о новом коллективе распространится быстро, их будут ждать с распростертыми объятиями в лучших клубах и до «дыр» дело не дойдет…

Они стояли за сценой, вдыхая запахи подгоревшего рагу и кислого пива. Темные пиджаки, собственноручно расшитые блестками, с кожаной бахромой на рукавах, потертые джинсы, на инструментах яркие цветные наклейки. Все очень серьезно и шикарно. Зеленая шляпа Престо несколько портила общую картину, но снять ее он категорически отказался.

Бармен, взявшийся вести представление, объявил жующей публике с цирковым задором:

– А сейчас вас ждет встреча с песней! Победители молодежного конкурса, четверо из города Хобокен сыграют и споют для вас от всего сердца!

Музыканты замерли, ожидая тишины. Но «встреча с песней» явно никого в зале не заинтересовала. Шум и гам не утихали.

– Может, послать их всех в задницу? – предложил Санни, прижимая к груди аккордеон. – В этой забегаловке пусть сами Стюарты выдрючиваются. – Он явно волновался.

– Заткнись! – фыркнул на него Фрэнк и шагнул в круг яркого света. Остальные последовали за ним.

– Добрый вечер, господа, приятного аппетита! Мы – веселые парни, любим петь. Мы приехали сюда, чтобы порадовать вас! – сообщил он со счастливой улыбкой.

В зале стало тише, но полностью шум не смолк. Тогда Бено лихо проехался смычком по струнам, а Ларго с органным пассажем растянул до предела ребристую грудь аккордеона. Знакомое вступление популярной песенки привлекло внимание публики, свистками подбодрившей музыкантов. Фрэнк видел лица, развернувшиеся к сцене. Они перестали жевать, они ждали, что он запоет! Сбылось! Он стоял в свете прожектора, оркестр играл ему и публика – его публика – была готова его полюбить!

Он запел, и выходило так здорово, как никогда прежде – голос обволакивал каждого, мягко стелился, взлетал… И подпевка ребят, и аккомпанемент – все было классно!.. Фрэнк не понял, что случилось. Какой-то шлепок, Ларго ойкнул и схватился за лицо. Бено сильнее ударил по струнам, но контрабас, издав неприличный звук, замолчал. Лихо пробежав по барабанам, Престо устроил звуковые плевки… Фрэнк умолк, поднял промасленный пакет с объедками и куриными костями, угодивший в Санни. Хныча, тот зажимал ладонью глаз.

– Пошли! – Фрэнк ринулся «за кулисы», обрывая занавес. – Я с этого козла хозяина сейчас такой штраф вытрясу! Глаз у музыканта выбит! Полицию и врачей немедленно! Где здесь телефон?!

За «сценой», у двери дышащей паром кухни, состоялись разборки. Фрэнк требовал полицию, рвался к телефону, но хозяин стоял насмерть.

– Ребятки! Я все понял. Понял! – Косясь на распухшую щеку Ларго, он протянул ему купюры: – Здесь по десять баксов каждому. Эта высшая ставка! – Пропитая физиономия шельмы изображала смущение. – Ну вроде штрафа по возмещению ущерба. Нехорошо вышло, примите извинения. Надеюсь, с полицией связываться не будем? Народец здесь гнилой, сам через день битый хожу. Вы загляните через недельку – туристы на озеро приедут. Выпивают лихо, но все время поют. Приличный контингент.

– Пошли… – Развернувшись на каблуках, Фрэнк с гордым видом направился к выходу. За ним последовали остальные.

– Эй, парни, – окликнул хозяин, – послушайте старину Гарри Костера. Я в молодости на арене подковы гнул – знаю это дело, уж поверьте. Если честно, вы сами виноваты. Нельзя же прямо так в лоб – явились и ну наяривать! Публика подхода требует, ее разогреть надо. Пошутить, покалякать, анекдот рассказать. Войти в контакт…

– Спасибо за совет, босс. Примем к сведению. – Фрэнки демонстративно раскланялся. – Да, учитель! Ты б писсуары починил. В клозете потоп и газовая атака. Похоже, твоим клиентам моча в голову ударяет. Бьют тебя, видать, не зря. И будут бить!..

Тем же вечером Фрэнк поссорился с Бено и подрался с Престо. Разнимавшему их Санни разбили нос, и теперь, с поврежденной щекой и травмированным носом, этот добродушный толстяк походил на бандита.

Фрэнк ненавидел всех. Было ясно: карьере певца пришел конец.

«Жизнь улыбается. А что ей остается, когда смеемся мы?»

«…Шел Фрэнк по шоссе… Фрэнк шел по шоссе… шел Синатра по шоссе и шептал: „О, Боже! Почему искусство тут на говно похоже?..“ Он шептал, что контрабас вроде писсуара. Словно конь со страху вдруг обоссал гитару…» – На нервной почве хорошо сочинялось. В свете луны блестела лента шоссе, к ней пугающе подступал темный лес. Фрэнк шагал прочь от городка, в мотеле которого осталась тройка его друзей. Нет, врагов! Уродов! Три года мечтаний, распевок, шлифовки звучания пошли к чертям. Хватило одного выступления, дабы понять – Железная До, как всегда, оказалась права.

Насовав уезжающим гастролерам кульков со снедью, она прослезилась, но все же не удержалась – лягнула колесо отъезжающего автобуса и крикнула сыну вслед, перекрикивая фырканье мотора: «Можешь не возвращаться, засранец! Я не буду ждать, когда тебя шуганут под жопу!»

… Фрэнк шагал под звездами и молился о том, чтобы Господь никогда больше не позволял ему петь. Ну разве на свете больше нечего делать? Завтра же он найдет себе другое занятие. Будет работать в конторе с девяти до пяти и жить, как нормальный человек. Да, как нормальный!

– Деньги забыл! – Его догнал запыхавшийся Санни. – Бегаешь ты, как лось, я все жиры растряс. Думаешь, мы совсем скурвились, гонорар зажмем? – Он протянул солисту зажатую в потной ладони десятку.

Возвращались они вместе. Фрэнк обнимал за плечи плакавшего от радости толстяка.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.