Стремена

      Пол смолк под ногами, тень мастера срослась с полотном. Шея его вытянута. Жилы вздыблены. Глаза горели, росли. И глаза Кандальника росли. Оба они, живой и нарисованный, близкие, родные, глазами кричали друг в друга:
      - Ты продал меня сытым!..
      - Нет, нет! Ты мне дороже всего, не клевещи!
      - А не ты просил продать что-нибудь из картин? Или я для тебя тоже "что-нибудь"?
      Стыд как бы обнажил череп Пимена, стегнул по нем ледяными крупинками, и глаза его повлажнели:
      - Да, да... я забыл, что и тебя могут продать... повинен...
      С полотна:
      - И еще: ты узнал, кто меня купил, вспыхнул, но не пошел искать меня.
      Из глаз Пимена:
      - Да... и это... да...
      С полотна:
      - И еще: ты радовался, что за меня дали много денег...
      Из глаз Пимена:
      - Нет, нет, я радовался возможности работать... Ты же знаешь: я нищий...
      С полотна:
      - А на автопортрете ты нищий? Мне легче было на каторге, чем быть проданным тобою и висеть пред глазами врагов.
      Из глаз Пимена:
      - Я не вешал тебя там, я не продавал тебя... Пойми ты: болезнь.
      С полотна:
      - Не оправдывайся! Ты к кисти шел от тюрьмы, от фабрики и завода. Забыл? Я, это - ты... А ты написал себя же в кандалах, продал врагам и опять начал писать... Тысячи лепечут о нашей силе, о нашей борьбе, о неизбежности нашей победы, но самые жгучие слова о нас, слова-орлы слетают с их уст воронами, воробьями... И ты хочешь быть таким?
      Из глаз Пимена:
      - Ты не смеешь... я не продажный... я не стану таким...
      С полотна:
      - Ты был похож на такого...
      ...Грохот наружной двери и ворвавшиеся в коридор звуки шагов оборвали спор. Пимен выпрямился, и глаза Кандальника погасли. Шаги вот, вот... Минута - и войдет Феля, а с нею еще кто-нибудь... и увидят позор Пимена, услышат с полотна крик об его измене... Он схватил кисть, краски, чернотою лихорадочно затянул глаза Кандальника и отошел.
      Шаги прокатились мимо. Волнение схлынуло, и глаза потянулись к полотну. Кандальник бил веками о муть мазков, силился сорвать ее и увидеть.
      Пимен накинул на него занавеску, отошел к окну и прислушался к себе. В груди щемило тлеющей горечью. Глаза вновь поползли с подоконника на пол, к ногам мольберта и замерли на занавеске против глазниц...
      ...На перекрестках всех дорог Пимена стал Кандальник. Рука вскинута, а слепые, зияющие чернотою, глазницы трубят:
      - Когда я увижу фабрики и заводы?!.
      1923 г.