Когда забудешь, позвони

— Полтинник.

— Годится! — Парень открыл переднюю дверцу и увидел спящего на пассажирском сиденье пуделя. — О, и этот тоже опаздывает на поезд?

— Садись сзади! — бросил Борис.

— Понял, шеф! Нет проблем!

С Казанского вокзала подбросил в Сокольники двух теток с чемоданами. Из Сокольников — молодую пару — на проспект Мира, оттуда озабоченного очкарика — на Кузнецкий, с Кузнецкого девушку — в Кузьминки. И так — весь день! К вечеру ныла спина, в ушах скапливались назойливые голоса, а высшим наслаждением казались тишина, бутылка пива и полное одиночество, разбавленное Чернышом. Ольге в этом мире места, к сожалению, не было. Да и кто может знать свое место в вечном хаосе! Но сказать об этом любящей женщине очень трудно. И Борис откладывал разговор, подсознательно ожидая повод — ошибку, промах, презирая себя за малодушие и подловатое выжидание. А может, он просто устал и в нем зашевелился ворчливый старик, который постоянно зудел в уши, что с молодостью зрелости не по пути, пережевывал двадцатилетнюю с хвостом разницу в возрасте, издевался над романтическими бреднями и намекал на близкую старость, напоминая, что не для лета изба рубится — для зимы. Ядовитый зануда сделал свое дело, и по утрам, слыша веселый молодой голос, Глебов бесстрастно констатировал, что этот юный оптимизм его раздражает.

За дверью квартиры слышались чужие голоса, играла громкая музыка. Глебов недовольно поморщился: не домой возвращаешься — в студенческое общежитие тычешься. В замочной скважине изнутри торчал ключ, судя по всему, хозяина никто здесь не ждал. Оно и понятно: свои все дома, веселье в разгаре, кому нужен хмурый, усталый неудачник?

— Скоро, Черныш, будем по телефону запрашивать: можно ли попасть в собственный дом, — усмехнулся Борис. — Все идет к тому, что мы становимся лишними, тебе не кажется?

Пес молчал, терпеливо ожидая, когда откроется, наконец, дверь и его накормят. Ввязываться в глупые дискуссии ему явно не хотелось.

— Ладно, — вздохнул хозяин, — не горюй. Сейчас попытаемся войти, может, и удастся. — И нажал кнопку звонка.

— Ой, Боря! — обрадовалась выскочившая на порог Ольга. — А я думала, у тебя ключ есть.

— У меня есть, да только слишком много ключей на один замок.

Радостная улыбка слетела с лица.

— Иди ко мне, милый, я вымою тебе лапы и накормлю, — позвала она Черныша и, не глядя на Бориса, направилась в ванную.

— Я тоже не прочь бы вспомнить, что в мире существует еда.

— Через минуту напомню, — сухо пообещала Ольга.

В комнате орал телевизор. Слава богу, чужие голоса неслись с экрана — не с дивана. Для полного счастья не хватало только гостей. Он взял пульт управления и вырубил звук, наблюдая за странными телодвижениями молчащих человечков. Кто-то что-то доказывал, кого-то убеждал, с кем-то спорил — какая чушь! Красная кнопка погрузила во тьму эту нелепую суету.

— Там хороший фильм показывают, — заметила Ольга, входя в комнату, — с де Ниро. — За ней, повиливая хвостом, трусил довольный Черныш.

— Я уже нанырялся за сегодняшний день. Скоро пузыри пускать начну.

— Первое будешь?

— Да! — Идиотский вопрос: мужик голодный весь день, и вола съешь, не то что тарелку супа.

Она молча вышла. В кресло запрыгнул Черныш и укоризненно посмотрел на хозяина: дескать, что ж ты хамишь-то? Опомнись!

— Ты еще будешь на меня давить! — буркнул обвиняемый и направился в ванную.

И без собачьего упрека ясно, что ведет он себя недостойно, цепляется к мелочам и балансирует на грани хамского срыва. Но язык явно находился в разладе с разумом и тянул в паскудство. Мерзостно, противно, позорно! И неизбежно.

Вернувшись, увидел на столе тарелку, полную аппетитного борща, пару больших котлет с горкой пюре, присыпанного зеленью, рюмку водки и аккуратно нарезанный «Бородинский» в плетеной корзинке. Борис внезапно разозлился: черт, своей безупречностью она только все портит, ставит палки в колеса и выставляет его самодуром! Дескать, я — хорошая, он — сволочь, я — жертва, а он — изверг. Глебов понимал, что его «понесло» и мысли эти — бредовые, но остановиться уже не мог.

— Спасибо! А водку убери. Я — водила, но не алкаш.

Ольга молча взяла рюмку и вышла. Вернулась минут через двадцать, собрала грязную посуду, вытерла со стола крошки — ни звука, ни упрека, ни косого взгляда. И это молчание грохнуло по голове. «Я оскотиниваюсь, — отчетливо понял Борис. — Становлюсь тем, кого всегда презирал: безнаказанным, распущенным хамом. Обижаю беззащитного и воспринимаю доброту за слабость. А эта девочка — сильная. И с ней надо быть честным. К тому же нельзя собаке обрубать хвост по частям — от этого больше боли. Боль Ольга не заслужила. Да и никто не заслужил».

— Оля, — он взял ее за руку и усадил рядом, — ты прости меня. Я устал, вымотался. Сегодня был трудный день. Прости! — Проклятый слабак, когда же ты найдешь в себе мужество сказать правду!

— Нет, Боря, — тихо возразила она, — наш финал на трудный день не спишешь. — Голос чуть дрогнул.

Борис покатал пальцем укрывшуюся от чистоплотной хозяйки крошку на столе, подтянул пепельницу, вытащил сигарету, пристально ее оглядел, закурил.

— Прости меня. — Фраза была та же, но смысл теперь он вкладывал другой. — Я не должен был поддаваться твоему обаянию — молодости, красоте, уму. — Помолчал, подыскивая слова. — Устоять оказалось трудно. И я не устоял. Тогда я был на коне! — Глубоко затянулся, выпустил дым в потолок, с кривой усмешкой наблюдая за сизым облачком, поплывшим вверх. — Вперед гнала уверенность: в себе, в бизнесе, в будущем. И я решил, что места в седле хватит для двоих. — Он невесело улыбнулся. — Не хватило! Меня вышибло, а ты одна до цели не доскачешь.

— Боря, если дело только в этом…

— Нет, — мягко оборвал Борис, — не только. Я много думал в последнее время, почему все так сложилось. И понял: нет у меня права тащить тебя за собой. Когда ведешь любимую женщину вперед — один ответ. Когда тащишь назад — другой. А я не отступаю — падаю. И увлекать тебя с собой на дно — преступно и позорно.

— Я буду счастлива с тобой везде, — упрямо не соглашалась она с невразумительными доводами, — и на дне, и в облаках.

— Оля, — Глебов взял ее руки в свои, — пожалуйста, позволь мне остаться мужиком. Я не могу паразитировать на надеждах молодой девушки.

— Это не надежды, а знание. Я уверена, ты добьешься успеха, твои трудности — временные. Просто надо не забывать, что самый темный час — предрассветный. После него обязательно наступит утро и засветит солнце. Неужели ты не хочешь увидеть со мной рассвет?

— Я хочу, чтобы ты жила, а не скакала за мной по кочкам: вверх-вниз. Чтобы твои глаза привыкали к солнечному свету, а не шарили во тьме. Ты молода, красива, умна, ты заслуживаешь гораздо большего, чем я могу тебе дать.

— Я хочу заслужить только тебя, — тихо сказала она.

Черт, придется рубить по живому! Борис посмотрел в упрямые зеленые глаза.

— Я не люблю тебя. Прости! — И услышал в ответ неожиданное:

— Лен две недели цветет, четыре спеет, и только на седьмую семя летит.

На следующий день, вернувшись домой, Глебов увидел пустую квартиру — без молодой хозяйки и ее вещей. У двери одиноким столбиком торчал Черныш.

Лето пролетело как один пестрый, вертлявый день. Он ездил по Москве заведенным механизмом: не зная усталости, не считая часы, не различая будней и выходных. Научился распознавать людей, угадывать в добродушии — хитрость, в вежливости — жадность, в откровенности — подлость. Кто только не перебывал в салоне его «девятки»! Молодые и старики, веселые и унылые, говоруны и молчальники — люди, все разные и каждый похожий на других. Борис понял, что кабинетное знание людского материала отличается от нынешнего, как левая рука от правой. Обе приложены к делу, но одна лист придерживает, а другая формулы выводит. Знание «материала» не означало познание человека. «Материал» протискивался в кабинет бочком, заискивающе улыбался и рассыпался в похвалах, всегда готовый услужить. Человек мог обернуться другом и врагом, требовал открытого боя, однако не всегда играл по его правилам, звал вперед, не обещая поддержку. Но он был натурален и выставлял себе истинную цену. Просто приглядываться нужно внимательнее да ухо держать востро.

А погода сегодня отменная! Сентябрь в Москве иногда делает своим очумелым подопечным подарки. Солнце не жарило — грело и не пряталось за темными тучами — светило открыто и добросовестно. Кое-где встречались бабки с астрами, подмосковных бедолаг вытеснили голландские конкуренты, наводнившие столицу напыщенными, бездушными цветами. Москвички игриво размахивали яркими подолами или предлагали восхититься аппетитными попками да стройными ножками, затянутыми в джинсы. Словом, жизнь весело бурлила, обещая приятные сюрпризы.

— Не тужись, Черныш, прорвемся! — Борис ласково потрепал пса за черный нос. — Будет и у тебя телятинка.

Метрах в десяти от перекрестка голосовал молодой парень, рядом стояли мужчина средних лет и невысокая девушка. Спокойные, уверенные в себе, хорошо одетые.

— Добрый день! — Заглянул в открытую дверцу голосующий. — В Солнечногорск не подвезете?

Борис прикинул: езды в одну сторону не меньше часа, столько же — в другую. Гарантий подхватить на обратном пути клиента — никаких. Значит, по двойному тарифу.

— Оплачиваете оба конца.

— Хорошо! — с готовностью согласился парень и подозвал спутников. — Михал Саныч, Лена, прошу!

— Придется вам устроиться на заднем сиденье, — предупредил Борис. — Переднее занято.

Смуглое лицо вытянулось.

— Путь не близкий, стоит дорого, за ценой мы не стоим — по-моему, это не очень справедливо.

— Условия поездки не обсуждаются, — равнодушно пожал плечами водитель.

Чем-то этот вежливый ему не показался, да и загар какой-то вызывающий. «Уймись! — одернул себя Глебов. — Народ отдыхает по-разному: удачливый — на Канарах, неудачник — на своем диване. Не хватало еще вирус зависти прихватить. Тогда уж точно со счетов надо списывать!»

— Минутку, — попросил загорелый и, повернувшись к паре, что-то тихо стал объяснять.

Подслушивать чужие разговоры Борис был не мастак, а потому принялся лениво наблюдать за уличной жизнью, размышляя попутно, как проведет сегодняшний вечер. Скорее всего, как и другие: купит пару бутылок пива и развалится в кресле перед телевизором. В лености ума и тела есть своя прелесть.

— Хорошо, мы согласны! — Парень открыл дверцу, и вся троица пристроилась сзади.

— Какая хорошая собачка! — восхитилась девушка. Голос ласковый, мелодичный, с тягучими южными интонациями. — Любит в машине кататься?

— Да. — Борис вырулил с Барышихи на Пятницкое шоссе.

Сейчас — прямиком в Солнечногорск, а потом — домой. Текущий день они и так словили. Всех денег не заработать, всех баб не поиметь, как убеждал когда-то бывший друг, но сам стремился к этой цели рьяно. «Черт, не к добру что-то Сашка вспомнился!» Давно вычеркнул его Борис из памяти, забыл и о существовании такого — не то чтоб идиотские прибаутки цитировал. Зла на прежнего партнера не держал, анафеме не предавал. Не человечье это дело — ближнего судить. Каждый живет по своим законам и платит за них свою цену. «Каждый дрочит, как он хочет!» — любил говаривать все тот же Сашка. «Тьфу ты, — разозлился вдруг не на шутку Глебов, — дался же этот хмырь! — И приказал себе: — Подумай лучше, что академику подарить. Завтра на день рождения зван». Переключка оказалась удачной и вытеснила никчемные мысли полностью. Дружба с Сергеем дорогого стоила: за ней — не только тридцать лет знакомства, но и железная уверенность друг в друге. Здесь присутствовали все три «не»: не предаст, не бросит в беде, не позавидует. С Серегой можно было просто молчать, но в этом молчании один легко прочитывал проблему другого, понимая ее и принимая как свою.

Серая дорога тянулась узкой лентой через лес. Встречных машин поубавилось, воздух был чистым и свежим. Красота! Надо бы дать себе небольшой роздых, взять Черныша и выехать на природу. Расстелить на сухой желтеющей траве скатерть, выложить крупные мясистые помидоры, зелень, оковалок ветчины или кусман белого сыра, поставить бутылку хорошего вина и…

— Останови машину! — шепнули в ухо.

— Что? — не понял водитель, пребывая в радужных мечтах.

— Тачку останови, козел! — Фамильярный злобный голос ничем не напоминал тот спокойный и корректный, который попросил отвезти в Солнечногорск.

— Не понял?

В затылок уперлось что-то холодное и твердое.

— Не создавай проблем, дядя! И если хочешь остаться цел, забирай свою шелудивую вонючку и выкатывайся из машины.

— Вы ведь любите свою собачку, правда? — пропел южный говорок. — Вы же не хотите, чтобы песик испортил своей кровью салон?

«Его кровью я уже пачкал салон», — чуть не сказал Борис, но сдержался. Неизвестно, что у этих ублюдков на уме.

— Что вы хотите? — сдержанно спросил он, стараясь голосом не выдать страх за Черныша.

— От тебя — ничего, придурок! Выметайся к гребаной матери!

— Вы не проедете и километра, впереди — пост ГАИ.

— Ястреб не любит, когда оставляют следы, — лениво процедил старший.

— Трахал я твоего Ястреба в жопу! — разозлился парень. — О мокрухе не договаривались! И не собираюсь из-за этого козла долбаного на нарах гнить!

Борис лихорадочно искал решение, послушно опустив руки. Что делать? Дернуться к бардачку, где припрятан газовый пистолет? Убьют на полпути, а Черныш, даже если останется жив, пропадет в лесу или машина собьет на дороге. Попытаться уговорить, чтобы отпустили? Смешно и даже не наивно — полный маразм. Звать на помощь? Кого? Он прижал вспотевшую ладонь к бедру. И ощутил под рукой небольшой продолговатый предмет в кармане пиджака.

— Может, возьмете деньги? Отдам всю выручку, — отвлекая внимание, неуверенно предложил он.

Троица дружно рассмеялась.

— А ты с юмором! — похвалил старшой. — Жалко — лох. Ну, да не один такой. Хрен с тобой! Забирай своего пуделя и двигай. Но запомни, — он чуть наклонился вперед, оставаясь за спиной, — заложишь — не проживешь и дня. — Потом, довольный, откинулся назад и приказал: — А сейчас — отваливай! И благодари мою доброту.

Борис повернулся к нему и пристально посмотрел в приятное лицо: запомнить немолодую сволочь.

— А вот это ты зря сделал! — вздохнул «добряк» и кивнул подельнику.

Дальнейшие события разворачивались с быстротой молнии. Глебов щелкнул кнопкой на маленькой узкой трубочке, распахнул водительскую дверцу.

— Беги! — крикнул Чернышу.

Что-то прогремело над ухом, метнулась мохнатая тень. «Лох» увидел вытаращенные от боли и изумления три пары глаз. Потом зенки закатились и вся троица дружно отключилась. Что-то теплое полилось по щеке. Борис провел по ней рукой — кровь. Зацепил все-таки, гад! Надо выйти из машины и где-нибудь укрыться. Через полчаса они придут в себя и станут его искать. Чтобы добить. Приказ неведомого «ястреба», подкрепленный злобой, теперь будет выполнен. А потому нужно скрыться. И побыстрее. Можно, конечно, выпихнуть этих из машины и уехать. Но сил нет, вряд ли он проедет метров сто. Голова кружится, предметы куда-то плывут.

Раненый попытался выйти, но ноги подкосились, и он коряво вывалился на асфальт. Рядом, поскуливая, стоял Черныш.

— Тихо!

Глебов на карачках переполз дорогу и свалился в бурьян. Нет, здесь оставаться нельзя. Найдут. Цепляясь руками за сухую траву и обдирая ладони о мелкие острые камни, прополз еще метров десять. Как будто десять километров. Последнее, что видел, — кудрявая голова, прижатая к земле его грудью. Потом все погрузилось в черноту…

— Вы живы? — тормошил испуганный женский голос, и чья-то рука ощупывала шею. — Господи, вы живой?

«Оставьте шею в покое!» — хотел сказать Борис, но губы не разжимались, будто их сцементировало.

— Что с вами? На вас напали? Вы меня слышите? — Настырные вопросы били по ушам и не давали сосредоточиться.

Он разлепил тяжелые веки.

— Слава богу, живой! — обрадовалась женщина. Веки потянули за собой губы.

— Вы — кто? — Куцая фраза была громоздкой и неподъемной, словно язык выталкивал не местоимения, а платформу, груженную танками.

— Я просто проезжала мимо, — принялась объяснять женщина. — А пудель вдруг выскочил на дорогу и застыл прямо перед машиной, чуть под колеса не угодил. Сигналила-сигналила — ни с места. А у меня тоже собака, — доложилась невпопад, — овчарка. Я вышла из машины, пес потащил меня в лес. Вцепился в подол и тянул, честное слово! Там, в кустах вас и нашла, в крови. Вы ранены?

— Где пудель?

— Он ваш? Я так и знала! Да вот же, рядом сидит. Борис повернул голову и наткнулся на черные блестящие глаза. Черныш наклонился и лизнул его нос.

— Привет! — счастливо вздохнул хозяин. Глебов родился в рубашке! И рубашку эту сшили его знания да Черныш. Давным-давно доктор физики смастерил на досуге оружие для молодой красавицы-жены. И не оружие вовсе, а так — игрушку, безобидную трубочку с кнопкой вверху. Чтобы могла молодуха защитить себя в недобрый час. Жена ушла, а час обернулся секундой. Которая спасла бывшему ученому жизнь. Луч из стерженька бил по цели мгновенно, точно и жестко. Жаль, не убивал — вырубал на полчаса. Но этих тридцати минут хватило, чтобы спастись человеку и собаке.

Очухавшись, бандиты, видно, решили, что с лохом покончено, собака никого не волнует. А лучше дать деру и доложить своему «ястребу», что дело сделано, следов — никаких. После их драпа Черныш и выскочил «голосовать» на дорогу. Будет ли наказано зло — жизнь покажет. А сейчас лучше подумать не о чьем-то наказании — о своей судьбе.

Борис откинул забинтованную голову на спинку кресла. Пуля, оцарапавшая висок, предупредила: завязывай с извозом и не валяй дурака. А привет из прошлого, завалявшийся в кармане старого пиджака и спасший жизнь, разъяснил, что преступно зарабатывать автошкольными знаниями, когда за плечами — лауреатское звание и степень доктора наук. Так жить — не уважать своих учителей, предавать их надежды и память.

Глебов встал, подошел к окну. Капли дождя лизали мокрое стекло, ветер срывал с деревьев листья и гнал вдоль тротуарных бордюров. Дамы сменили летние шляпки на осенние зонты. После этой непогоды должно наступить бабье лето. Он довольно ухмыльнулся и сказал Чернышу, торчавшему столбиком рядом.

— Ну, что, приятель, закатываем рукава и все начинаем сызнова?

Март, 2003 год

На киностудии никак не могли взять в толк, что случилось.

— Але! Какие заложники ? Але! — опекал в трубке немолодой женский голос. — Кто говорит?

— Дай-ка, Миша, мне! — не выдержал Вересов и рявкнул в протянутый телефон: — Говорит режиссер картины «Неопалимые», со мной съемочная группа из Москвы. Моя фамилия Вересов. — Мобильный восторженно закрякал. — Спасибо! Но сейчас не до этого. Нас взяли в заложники бойцы… Как называется ваша организация? — спросил старшего.

— НОСУ! — сурово напомнил тот. — Национальный отряд самостийной Украины. — И угрожающе поиграл пистолетом, выпятив тощий живот с железками.

— Бред какой-то, — буркнул Вересов, но послушно повторил: — Бойцы национального отряда самостийной Украины.

В ответ что-то слабо пискнуло. Видно, до тетки наконец дошло, что с ней не шутят.

— А я тем более не в курсе! — режиссер. — Будьте добры, передайте это директору. Или в милицию позвоните. Не знаю, делайте что угодно, только не тратьте на меня время!

К нему подошел «обрезанный подбородок» и выхватил телефон.

— Слухай суды! С тобой балакаить Грыгорий Гузка, боец НОСУ. Камеи ментам, нэхай шлють выртолет тай мильен баксов. Иначи подорву усих к бисовой матери! Усекла, бабка? Шо? — Через пару секунд доложился: — На сорок шостом киломитри… Да! Топай, давай, старая! — И, грязно выругавшись, бросил аппарат продюсеру.

— Оцэ таки дила, мужики! — довольно гоготнул другой. — Казалы, мынется, а воно тильки настае.

«Да они же сумасшедшие! — Ангелина. — Или наркоманы. В их поведении нет никакой логики». Но логика была, и это доказали дальнейшие события.

— Курить можно? — спросил Рабинков.

— Тыбе — ни! — отрезал старший и харкнул на ступеньку «рафика».

Водитель дернулся, но промолчал.

— Зачем же машину-то пачкать? — не выдержала Ангелина.

— Цыц! — лениво приказал молодой. «Подбородок» даже не отреагировал на мышиную реплику.

— Лина, угомонись! — тихо посоветовал Вересов.

Угомонилась. И уставилась в окно. Вниз не смотрела — воображение рисовало картинки похлеще триллерных. Пялилась вверх, где голубело небо и безмятежно плыли облака. Все происходящее казалось страшным сном, глупым розыгрышем. Не может это происходить наяву! Какой НОСУ? В Крыму?! Где повсюду слышится родная речь и каждый камень полит русской кровью? Где на уроках по утрам читают Чехова, а вечерами детям — пушкинские сказки? Где вся история писана российскими чернилами? Бред! На заднем сиденье всхлипнула гримерша Ася. Сопляк приосанился и довольно осмотрел притихших киношников.

— Оцэ гарно! — похвалил москалей. — Сыдэть тыхонько та ждать лыгонько — тай усэ будэть хокэй! — ухмыльнулся он, ощерив желтые гнилые зубы.

Через час вверху зарокотал вертолет и послышался голос, усиленный рупором:

— Просьба всем сохранять спокойствие. Кто уполномочен вести переговоры?

Сопляк дернулся в открытую дверь. Старший схватил его, как щенка, за шиворот и втянул обратно.

— Ни-ни, яки пэрэговоры? — зашипел он. — Нэхай кыдають звирху гроши тай дило с концом!

Зазвонил мобильный.

— Давай суды! — грубо приказал «подбородок» продюсеру. — Та ни суйся попэрэд!

Рабинков послушно передал телефон доморощенному террористу. Тот взял аппарат, продолжавший беспомощно трезвонить в бестолковых руках. «Господи, — мысленно ахнула Ангелина, — из какой норы этот придурок выполз? Он же не умеет обращаться с мобильным!»

— Уключи! — приказал «боец». Михаил Яковлевич нажал зеленую кнопку.

— Давай! — выхватил аппарат старший. — С тобой балакаить боец Гузка! Оцэ наши трэбовання: Кучму — гэть, мильен баксов — на дорогу та пусту тачку рядом с ихней блохой.

— Они же вертолет требовали, — шепнула Ангелина Самохину, партнеру по крымским съемкам. — А теперь машину хотят?

— Черт их знает, — буркнул тот. — Им, по-моему, доза нужна, а не политика.

— Цыц! — фальцетом выкрикнул сопляк и навел дуло на шептунов. — Убью!

— Кажется, у них сдают нервы, — не разжимая губ и преданно глядя на угрожавшего, проговорила Лина. Даром, что ли, по актерскому мастерству лучшей на курсе была?

— Похоже на то, — согласился Самохин.

Сзади подъехала машина и остановилась метрах в пяти от микроавтобуса. Над ними завис вертолет. Снова затрезвонил мобильный. Наученный продюсер включил телефон и протянул Гузке.

— Да! — гаркнул «боец». — Кыдай гроши на дорогу та вбырайся к бису! Тачку — суда!

Ангелина посмотрела в окно. Легковушка остановилась рядом, плотно прижавшись к «рафику». Заметил ее и старший носовец.

— Упэрэд подай! — скомандовал он в телефон.

Машина послушно продвинулась на пару метров и застыла напротив водительской дверцы. За рулем сидел шофер в черной кожаной куртке, в салоне было пусто. «Как же спецназовцы проведут захват? — подумала актриса. — Одним водителем?» — Мать твою! — выругался по-русски Гузка. Потом наклонился к сообщнику и зашептал что-то на ухо, не отводя пистолет от спины водителя киносъемочной группы. В другой руке он по-прежнему держал телефон. Сопляк с готовностью кивнул и навел оружие на Ангелину.

— Выходь! — строго приказал.

— Что? — она. Фарс угрожающе менял жанр, готовый перейти в трагедию.

— Выходь! — повторил он и прицелился в грудь. — Давай, двыгай до мэнэ!

С переднего места вскочил директор группы Эдик.

— Ты что же…

Фразу оборвал выстрел. Кривогоров рухнул на пол.

— Ну, хто ще храбрость покажить? — процедил гнилозубый.

Люди в ужасе застыли, не в силах верить происходящему. С пола донесся слабый стон.

— Давай! — Пистолет застыл в двух метрах от женской груди.

«Это — просто репетиция, — внушала себе Ангелина, перешагивая через ноги оцепенелого Самохина, — мы снимаем боевик. Вот предлагаемые обстоятельства, надо в них поверить. Потом съемка закончится, Андрей Саныч скажет „всем спасибо!“, мы разойдемся. Уедем домой, в Москву. И я заварю зеленый жасминовый чай. Как моя героиня. Она тоже попадала в дурацкие переделки. Выбиралась. Потому что не впадала в истерику, с огнем не играла и воде не верила. А веревочке сколько ни виться — конец будет. Пэта проклятая съемка тоже когда-нибудь закончится». Но лихорадочные, бессвязные мысли путались и верить в предлагаемые обстоятельства не хотели. Перешагивая через лежащего Эдика, актриса чуть не упала, скользнув подошвой по мокрому красному пятну. К горлу неожиданно подступила тошнота.

— Гарна жижа! — одобрил «боец Гузка», приставив пистолет к виску. — Слухай суды: пидэшь с нами до машины. Тыхонько та й послушно. Будешь умной — останешься живой, — вдруг перешел носовец на чистый русский. — Покривляешься еще в своих картинках. А нет — отправишься за ним, — указал глазами на бедного Кривогорова. — Сядешь с нами в машину, проедешь пару километров и отвалишь. Прелести твои никого не волнуют, актерки нам не нужны. Мы с такими баксами киношные объедки подбирать не собираемся. Усекла?

Она молча кивнула.

— Готовься! — И выстрелил в открытую дверь. Тут же зазвонил телефон.

— Гроши дэ? — гаркнул «полиглот». — Кыдай на дорогу та вбирайся к бису. Иначи подорву щас усих! Пару хвылын чикаю, апосля рвать буду!

Ангелина поклялась: останется жива — поставит сто свечей. Па дорогу упал туго набитый мешок. Носовцы переглянулись.

— Але! — процедил в телефон старший. — Кажи водию, нэхай гроши у машину заташшыть, та й дуить отсэда. Чикаю ще пару хвылын.

Холодный металл обжигал висок, в горле застрял ком, который мешал дышать, ноги тянули вниз непослушное тело. Больше всего Лина боялась потерять сознание. Террористы только внешне изображали кураж и уверенность, нервы их были на пределе, и любое отступление от безумного плана могло иметь непредсказуемые последствия.

— Пошла! — Дуло переместилось в спину.

«Боже мой, что за воздух! Чистый, сухой, свежий, морем пахнет, соснами. И солнце. Какой день сегодня потерян! А…»

Она даже не успела понять, что случилось. Просто раздались два сильных хлопка, и на Ангелину навалилось чужое, бьющее в нос потом и табаком тело…

Глава 15

Лето, 1995 год

В нем спуталась славянская душа с чужою галльской кровью. Ванечка Первозванский прочно укоренился в Иве де Гордэ, и именно это манило и грело. Ванечка тянул за уши Ива и заставлял чопорного француза быть чутким, искренним и сердечным — тем, кого в России издавна зовут душевным. Надменное «виконт», тугой кошелек и завидное гражданство не трогали независимую россиянку. Воображение писательской дочки будили рассказы графского внука про бабушку. Они напоминали о русской старине и рисовали элегические картинки. Цветущие липы в помещичьем имении и тонкая девичья фигурка в белом платье на скамье, большой медный таз с булькающим вишневым вареньем и гудящие над ним пчелы — чья-то изящная рука в кольцах осторожно снимает длинной деревянной ложкой пышную розовую пенку, дородная экономка в темном платье с высоким, наглухо застегнутым воротом, бесшумной тенью скользившая по барским комнатам, господские дети, терпеливо талдычившие за гувернанткой-француженкой вкрадчивые, грассирующие слова, сияющий серебряный самовар и плавающая чаинка в тонкой фарфоровой чашке, пасхальный колокольный звон и дощатые мостки в купальне — все дышало такой ностальгией и так завораживало, что не поддаться этому очарованию было невозможно. Старая графиня знала, как воспитывать внука, и кроме изысканных манер передала потомку неподдельную, глубокую любовь к России. Васса, считавшая Москву куполом Земли, а свою страну центром Вселенной, такое воспитание одобряла и считала его мудрым и единственно верным.

— Дорогая Васья думает о грустном? — Мягкий голос вернул мечтательницу в реальность.

— Нет, — улыбнулась она.

— Не надо грустить. Такие глаза должны только смеяться.

— Смех иногда до плача доводит, — возразила реалистка.

— Нет-нет, — испугался Ив, — плакать нельзя! — Потом помолчал и серьезно добавил: — Я хочу никогда не видеть слезы на вашем красивом лице. — Так трогательно ей еще никто не желал безоблачного бытия. По «Васье» ли оно — вопрос десятый, но слушать эти слова приятно.

Они потягивали аперитив в маленьком ресторанчике на Плющихе, стилизованном под пиратскую шхуну. Дизайнеры явно начитались в детстве Стивенсона и Сабатини и создали интерьер, по их мнению, в унисон писательским задумкам. У входа в зал вдоль деревянного проема тянулась с потолка тяжелая якорная цепь, сам якорь, естественно, отдыхал на полу, давая понять, что дело сделано и спешить некуда. На всякий пожарный по стенам были развешаны спасательные круги: слово «Эспаньола» призывало не паниковать и обещало поддержку. Стены одевали подтемненные доски с торчащими ржавыми шляпками гвоздей. Под потолком дыбилась кованая люстра, в роли плафонов выступали черепа. Из каждого угла пялилась дырками линялая тряпка на древке, в ее центре угрожающе шевелился все тот же череп с парой скрещенных костей, видно, где-то затаился вентилятор и подвеивал флибустьерский флаг. Грубо сколоченные, без скатертей столы украшали медные подсвечники под старину и овальные пепельницы, где барьером для окурков служил вальяжный скелет, раскидавший по верхнему краю курительных атрибутов свои косточки. Лавки были удобные, с подушками, чтобы клиент нежился и уходить из уютного гнездышка не торопился. Со Стен скалились и таращились гипсовые рожи в разноцветных банданах, с кольцом в ухе и свирепой, во весь щербатый рот ухмылкой. Но пугали не физиономии — цены. Увидев их, экономная Васса едва не свалилась под стол. Однако остальные шока не испытывали и, лениво переговариваясь, небрежно перечисляли официанту блюда. На них явно не влияли ни черепа, ни нули в цифрах. Из чего честная труженица сделала вывод: чем человек богаче, тем привычнее ему черепа. Однако через час она вынуждена была признать, что цены были адекватны меню.