Ленинград действует (№2) - Ленинград действует. Книга 2

Все знали, что Федор Байшир родился в Белоруссии, слесарем был в Симферополе. Все знали, что Федор Байшир помнит схваченную немцами в Белоруссии сестру и расстрелянных немцами в Симферополе заводских товарищей. И потому обещание всегда немногословного старшего сержанта прозвучало как смертный приговор нескольким фашистским пилотам. А двенадцать тут же написанных бойцами заявлении с просьбой принять их в ряды кандидатов партии расширили этот приговор оккупантам. Командир пулъусгановкп ефрейтор Исаеико в своем заявлении написал: «В дни жарких боев я решил вступить в партию большевиков, чтобы коммунистом бить немецких захватчиков. Отомщу за поруганную Родину, мать Украину. Сбитый здесь самолет уже не появится над Сталинградом!»

Заместитель командира батареи по политчасти лейтенант Серпиков, собрав исписанные карандашом листки, сказал:

– Думаю, после победы американцы будут специально приезжать в СССР, чтобы взглянуть в Музее Отечественной войны на такие вот заявления!

Лейтенант Серпиков до войны был преподавателем истории. И потому на все явления, даже здесь, в разгаре боев, смотрел с исторической точки зрения.

День четвертый

31 сентября

На следующее же утро Байшир выполнил свое обещание. Четыре Ю-88 шли с фронта на батарею. Встреченные зенитным огнем, до батареи они не добрались и решили спикировать на пехоту. Прямой наводкой Байшир поймал первого на пике. Вонзившись в немецкую траншею, «юнкере» взорвался от собственных бомб. Второй «юнкера» был подбит, зашатался с борта на борт и, боясь той же участи, сбросив бомбы, ушел. Бомбы упали на немцев.

Серпиков рассмеялся:

– Заработали фрицы на завтрак!

Бойцы расчета, торжествуя, начали было обсуждать удачу. Байшир строго сказал:

– Вообще у нас разговоров не положено. Тут и команды-то стараешься сжать до предела. Смотрите, ребята, внимательней – вынырнет с тыла, и прозеваете!

Байшир был, безусловно, прав. До платовцев дошла печальная весть о происшествии на одной из зенитных батарей, работавших в том же районе. Три Ю-87 оказались в тылу у батареи и вошли в пике. Разведчик-наблюдатель доложил командиру об этих трех «юнкерсах» секунды на две позже, чем следовало. Опоздание разведчика было роковым: расчеты не успели отразить нападение. Девять бомб разорвалось у орудий. Батарея лишилась нескольких человек, приборы оказались повреждены, связь порвана. И было бы еще хуже, если бы не хладнокровие командира батареи Кабенко. Немцы стали делать второй заход, но Кабенко не растерялся, вскочил, отряхиваясь от земли и песка, мгновенно оценил обстановку, подал команду. Огнем по пикирующим один «юнкере» был сбит, два других отогнаны.

А у платовцев все было в порядке. Весь этот день схватки с вражеской авиацией происходили каждые пять – десять минут, и артиллерийский обстрел батареи также не прекращался до вечера. Приехавшие в два часа дня на огневую позицию члены партбюро до восьми вечера не могли начать заседания по приему в партию тех двенадцати, что подали заявления накануне. Дуся носила миски с супом к орудиям и приборам. Но Платову так и не удалось съесть свой суп. Едва возле третьего орудия он подсел к фанерке, прибитой к пеньку, и взялся за ложку, вражеский снаряд разорвался так близко, что землей засыпало и Платова, и фанерку, и суп. Платов отряхнулся, стал искать ложку, но, увидев, что в миске вместо супа земляная каша, сказал:

– Ладно, не вышло дома, пойдем к другому! Вприпрыжку проскочил сорок метров до землянки своего соседа-приятеля:

– Ну, Груша, корми! У меня авария!

И приятель, налив Платову обещанные сто граммов, разделил с ним банку мясных консервов.

В этот вечер при потаенном свете крохотной электрической лампочки в партию были приняты ефрейторы Исаенко, Пилипчик, Конопатский, и сержант Крепский, и красноармеец Чеканов, и все другие, попавшие заявления.

Дождь

2 октября

Два следующих дня шел дождь. Самолетов не было Переправлялись через Неву тридцать наших танков. Батарейцы укрепляли инженерные сооружения, тщательно просматривали и проверяли приборы и механизмы орудий. Платов анализировал с командирами и бойцами все стрельбы предшествующих дней Советам, указаниям обменивающихся опытом батарейцев не было счету.

Боец Заварин песней «Играй, мой баян» испытывал присланную Бродским в подарок батарейцам гармонь. Жизнерадостная прибористка Зоя Кондратьева запела украинскую песню. И тотчас же грянула другая – широкая, хоровая. А после песен все стали вспоминать прошлое, каждой девушке хотелось рассказать все самое лучшее в ее жизни. Ефрейтор Катя Вольфсон заговорила о том, как весело проводила она время в Петергофе в осеннем золотом парке. Зоя, не успевшая до войны окончить конструкторский техникум, размечталась: «Вот бы стать после победы инженером-конструктором!»

В других землянках бойцы «забивали козла». Платов обыгрывал Грушу в шахматы

И вдруг по всей батарее разнесся зычный крик разведчика-наблюдателя:

– Курс двести пятнадцать!.. Один письмоносец!

А через десяток минут, взволнованный нежданной радостью, даже тайком прослезившийся политический руководитель батареи, сын шахтера, не признававший никаких сентиментов, Серпиков читал вслух удивительное, полученное им от жены письмо. Жена его, учительница Настасья Тимофеевна, вместе с детьми осталась в оккупированной немцами Орловской области; четырнадцать месяцев лейтенант не имел от жены вестей и, надо признаться, считал ее погибшей. И вот она писала ему оттуда – из родной деревни Матреновки, Жуковского района.

«В школе не работаю, работаю в колхозе Здесь, в тылу у немцев, существует советская власть, колхозы, парторганизация, районный Совет Район наш называется партизанским, и партизаны нас охраняют. Три раза немцы пробовали штурмовать, делали на наш советский район налеты карательными отрядами Но каждый раз бывали разгромлены, несли большие потери Выходит у нас районная газета «Ленинский клич» Партизанам мы оказываем помощь, снабжаем их продовольствием, одеждой, а оружие и боеприпасы они добывают сами Мы ждем вас, Красную Армию, с часу на час, со дня на день Читая приказы и выступления, мы глубоко верим, что Красная Армия скоро разобьет ненавистного врага. Материалы эти нам доставляют партизаны, и все публикуется в газете «Ленинский клич», которая выходит регулярно. Володенька собирается ходить в школу и говорит мне. «Мама, я возьму папино ружье и пойду с партизанами истреблять фашистов. Я хочу помогать папке бить Гитлера». Валя здорова, растет и уже все понимает…

А получилось все это у нас вот как. В первые дни продвижения немецкие войска сожгли почти всю деревню Семеновку, из 148 домов осталось 13. На улице казнили нашу председательницу сельсовета и пять колхозников. Их трупы повесили на площади, около здания сельсовета И говорили всем, что тех, кто не будут слепо повиноваться немецким офицерам, повесят тоже. После того как передняя линия войск прошла, организовались в наших лесах партизанские отряды, и ими были разбиты несколько мелких групп немецких солдат и офицеров, из них мало кто ушел живым. Немцы перестали показываться мелкими группами. Но дела у них шли все хуже, крупные части им пришлось гнать к передовым, и с помощью партизан мы восстановили в районе нашу родную советскую власть…»

Один из партизан, перешедших через линию фронта в Брянских лесах, опустил это письмо в ящик, судя по штемпелю, в городе Кирове. Адрес был устаревшим, письмо, написанное в мае 1942 года, долго блуждало. Серпиков читал это изветшалое, потертое, но все же доставленное полевой почтой письмо, то мрачнел, то смеялся, и красноармеец Зоя Кондратьева молвила:

– Как в сказке…

Привычный гул канонады никому не мешал думать о том, что у каждого было глубоко в сердце. Кто-то сказал: «Отомстим за шестерых погибших колхозников и за сожженную деревню Семеновку», и батарейцы давали друг другу клятвы мести коротко и сурово. И только молчаливый старший сержант Байшир не сказал ничего, однако все знали, что этот худощавый серьезный человек с умным лбом и с презрительно изогнутыми, редко размыкающимися губами завтра же пошлет фашистам не проклятия, а длинные, тонкие, в пуд весом, снаряды.

Решающий день

4 октября

Едва первые лучи солнца прорезали поднимающийся над лесом, над рекою, над полем сражения туман, началось нечто непостижимое. В этот день немцы пытались разрезать Невский «пятачок» на две части. Им это не удалось.

Гул надрывающейся артиллерии, разрывы мин, пулеметная трескотня сотрясали, казалось, самый туман. Незримые, над туманом, где-то высоко в небесах, роились, гудя, самолеты, и оттуда тоже доносилась пулеметная трескотня: только по звукам и можно было определить с земли, что там происходит жестокий воздушный бой.

Держа фуражку в руке, вертя коротко остриженной головой, Якуб Платов пристально вглядывался в туман, вслушивался во всю эту какофонию, стараясь раскрыть, разгадать замысел врага, готовясь сделать все от себя зависящее, чтобы разбить зенитным огнем его тактику. Пока было понятно одно: пользуясь наступлением ясного дня, немцы предпринимают отчаянную попытку вернуть утраченные позиции. Там, за рекой, уже бьются наши пехотинцы и моряки, отстаивая тот клочок земли, которым овладели за эти дни.

Но здесь, на батарее, пока все спокойно. Только трубочные уже с час стоят возле орудий, держа наготове снаряды, уперев их нижним концом в колени, охватив наконечники взрывателей ноющими от напряжения руками. Все молчат. Все до рези в глазах вглядываются в туман; каждый воин по-суворовски «знает свой маневр» и готов немедленно, при первой необходимости, его выполнить.

Темный пушок легких пушкинских бачков Платова, чуть оттопыренные уши, острым мысом выдавшиеся над серединой лба волосы… Таковы, в общем не определяющие характера, черты его внешности. Только сосредоточенность энергического лица, только напряжение его глаз, всматривающихся то в один, то в другой сектор тумана, говорят об овладевшем им чувстве ответственности за предстоящие действия батареи. Но пока еще ничего поблизости не происходит, и посторонние мысли лезут в голову сами собой. То вспоминается отец – донецкий шахтер, суровый и повелительный, то – украинский говор матери: думает ли она о нем сейчас в своем тихом городе Горьком? Что делает там в эту минуту молодая жена-красавица? Приятно сознавать, что под шинелью, в нагрудном кармане гимнастерки, есть ее фотография… Вот такие же туманы ползли по утрам над степями Бугуpуслана, и татарские глаза отчима Сахаба всегда точно определяли, сгустится ли туман еще или растает под солнцем… А гул канонады моментами напоминает Якубу Платову грохоты цеха того донбасского завода, где он работал электрослесарем.

Лучше бы сейчас не стоять на этой подмерзшей земле в напряжении ожидания, а кружиться на истребителе там, над туманом, откуда доносятся длинные очереди… Смешно вспомнить сейчас, как полечилось, что стал Якуб Платов не летчиком, а зенитчиком. Пытался попасть в летную школу, но образование для этого требовалось десятиклассное, а у него было только восьмиклассное. Ну и рассердился, решил: «Раз в летное не получилось, то пусть будет насупротивное ей – зенитное. С другого боку к авиации подошел!» А что все-таки новое придумают фашистские летчики сейчас, как только разойдется туман? Какую еще новую пакость готовят?

Пока Якуб Платов передумывал свои думы, прошелестел длинными струями ветер, последние хлопья тумана над Невой рассеялись… И открылся весь передний край, с набухающими то здесь, то там желтовато-белыми клубками разрывов. А в голубых небесах не оказалось ничего, будто вместе с туманом растаяла и вся авиация.

Но этой безмятежностью небес ни Платова, ни его батарейцев нельзя было обмануть. Через две-три минуты от линии горизонта оторвалось множество черных, быстро растущих точек. Платов надвинул на лоб фуражку, взмахнул рукой. И сразу все на батарее ожило: приборы, механизмы, быстрые мысленные расчеты начали боевую работу.

«Юнкерсы» и «хейнкели» летели на разных ярусах, эшелонами. Приблизившись к переднему краю, они построились так, что Платов сразу разгадал их маневр: они хотели пройтись по первой линии траншей полосою бомб. Пушки Платова и все зенитки других батарей открыли огонь. Порядок вражеских самолетов расстроился. Бомбы пошли вниз как придется, легли не полосой, а зигзагами, минуя линию занятых нашей пехотой траншей. Самолеты ушли вразброд и вновь приблизились повторным заходом. Завеса заградительного огня снова встретила их. Вместо сплошной полосы бомб на переднем крае получились только рассеянные точки разрывов. В третьем заходе враги решили густо накрыть бомбами мешающие им зенитные батареи. Платов командовал, а его пушки стреляли быстрее, чем всегда. Фашисты сквозь этот огонь не прорвались. Бомбы легли впереди батареи на пустое болото, один из двухмоторных «чонкерсов» рухнул вниз, другой, одномоторный, был подбит и едва дотянул до расположения немецкой пехоты.

Так начался этот день.

До самого вечера сплошные налеты не прекращались. Поэшелонно, и на различных ярусах, и рассредоточение, и выходя из-под солнца, и пикируя одновременно с фронта, с флангов и с тыла – все тактические приемы, уже давно разгаданные зенитчиками, применяли немцы, чтобы осуществить основной замысел дня – пройтись ряд за рядом полосами бомб по всей территории, занимаемой нашими действующими частями: по первой линии траншей, по землянкам командных пунктов, по речной переправе, по огневым позициям тяжелых минометов и артиллерии, по коммуникациям ближнего тыла.

Но везде и всюду они наталкивались на непрерывный ураганный зенитный огонь. Бомбы не успевали быть сброшенными или летели вразброд, большая часть их не приносила вреда. Каждая из наших зенитных батарей сбила в этот день по несколько самолетов.

На багарею Платова только успевали подвозить снаряды. В разгар налетов батарейцы давали небывалый еще темп стрельбы: снаряд каждые три секунды Напряжение, испытываемое людьми и орудиями, превышало всякие предвидения уставов. В расчете Байшира от большого количества выстрелов на стенках патронника наслоился нагар. В момент, когда группа «юнкерсов» нацеливалась спикировать на батарею, при очередном выстреле произошло заклинение снаряда – он не дошел в патронную часть. Головной «юнкере», свистя и завывая, уже несся вниз.

– Опустить ствол! – скомандовал Байшир и, схватив банник, одним скачком достиг дульной части орудия, выбил банником снаряд.

Другим коротким банником заряжающий прочистил патронную часть, и пикирующий самолет врага был встречен снарядами в прежнем темпе: три секунды – снаряд. Разрывы вспухли перед самым мотором бомбардировщика, его пилот растерялся, сбросив бомбы, рванулся вверх. 200-килограммовая бомба разорвалась в восьмидесяти метрах от огневой позиции, засыпав всех землей и песком. Но вслед за бомбой, кренясь и шатаясь, объятый пламенем, падал на лес самолет, пробитый снарядом Байшира. А Байшир уже не глядел на него. Скомандовав: «Поймать вторую цель!», он встречал снарядами следующего ринувшегося в пике бомбардировщика. Тот тоже сбросил бомбу слишком поспешно и взмыл, спасаясь. Бомба упала в двухстах метрах от батареи, в пустое болото.

– Третья цель! – скомандовал Байшир.

Но третий бомбардировщик не решился пикировать и ушел за вторым. Тут Байшир заметил, что в работе затвора его пушки – задержка, цапфа не зашла в гнездо, затвор вручную не открывался, рукоять, скользя, обходила вокруг валика. Всмотрелся, увидел вмятину от осколка.

На пятикилометровой высоте с северо-запада показалась вторая группа «юнкерсов», идущая к батарее.

– Заменить! – коротко крикнул Байшир и вместе с заряжающим Зариповым и с наводчиком Пилипчиком взялся разбирать механизм. Пока другие орудия батареи яростным огнем не давали «юнкерсам» пикировать, на место испорченной рукояти была поставлена запасная, и Байшир ушел открыть по самолетам огонь, они рассеялись, не сбросив бомб.

В середине дня батареей был сбит еще один самолет, на этот раз «хейнкель», затем Байшир подбил двухмоторный «юнкерс», а несколько минут спустя у перетруженного орудия старшего сержанта Мельника не сработала автоматика. Чтобы вышла гильза, заряжающий, ефрейтор Мусатов, стал открывать затвор вручную. Тут ни с того ни с сего автоматика сработала. Мусатову гильзой раскроило губу так, что подбежавший к нему санинструктор Зайцев сразу определил: без наложения шва не обойтись. Платов приказал отправить Мусатова в медсанбат. Окровавленный, перевязанный Мусатов заявил, что способен идти пешком, и отправился в путь вместе с Зайцевым.

– Ну что ж, Петя, – сказал ему по дороге Зайцев, – по приказанию командира останешься в медсанбате, лечиться будешь.

– Да ты что, – промычал сквозь повязку раненый, – смеешься надо мной? Что же я, не ленинградец, что ли? В такое время чтобы я остался там? Вот наложат шов, вернусь обратно на батарею!

И в тот же день ефрейтор Мусатов занял прежнее место у четвертого орудия платовской батареи.

За время его отсутствия Байшир совершил еще одно неплохое дело. Вновь взявшись обстреливать наш ближний тыл, враг поднял в воздух аэростат наблюдения. Это грозило неприятностями для всех наших частей. Дав четыре точных выстрела прямой наводкой, Байшир заставил аэростат снизиться, и снаряды немецкой артиллерии опять стали падать бесцельно.

«Закомандовавшийся» Платов потерял голос и мог только шептать команды на ухо лейтенанту Полевичему – тот передавал их, как мощный радиоусилитель.

Вечером, разгоняя и преследуя последние группы вражеских самолетов, в бой вышли наши «илы». В хвост к одному из «илов», внезапно прорезав облако, пристроился «мессершмитт». Стрелять по нему снарядами было нельзя: слишком малой была дистанция между ним и «илом». Платов приказал открыть огонь из пулеметов. Ефрейтору Исаенко понадобились только три очереди, чтобы поврежденный «мессершмитт» отвалился от «ила», и тот, развернувшись, пустился его преследовать.

Темнело… Вернуть утраченные позиции фашистам и в этот день не удалось. Наша пехота не отдала им ни метра земли.

Четыре сбитых, один подбитый и несколько поврежденных самолетов врага. Сотни сброшенных мимо Цели и сотни вовсе не сброшенных бомб. И если не считать разорванную губу Мусатова – ни одного раненого и убитого на батарее… Не прекрасный ли это успех за день боевой работы батарейцев Платова? А за все дни боевых операций был ранен только один человек– Гудков.

Мышцы батарейцев от усталости одеревенели. По удача была столь несомненной, радость столь велика, что все легли спать только после десятка исполненных хором под гармонь песен.

Ночью зарядил дождь, прервал действия авиации и зенитчиков на два дня.

Конец операции

7 октября

Утром, в последний день операции, немцы прекратили всякие контратаки, батареей Платова был сбит еще один самолет – по счету десятый, и батарея получила приказ перейти на новую огневую позицию. Вместе с приказом пришло письмо от командира полка:

«Товарищ Платов!

Дружески обнимаю и крепко целую тебя, как сына, как воина, как героя. Большое тебе спасибо, что бьешь немцев. Мсти им, дорогой мой, бей до последнего гада. Слово большевика ты сдержал – молодец. Представляю тебя к награде. Очень буду рад увидеть орден на твоей славной груди. Только не зазнавайся, упорней работай и добейся, чтобы каждый твой залп поражал фрица. Рви своими боевыми снарядами фрицев вместе с их самолетами в воздухе, чтобы ни одного метра не смогли они пролететь над нашей священной землей. Передай привет всему личному составу. Жму вам всем крепко руки, боевые мои друзья! Ваш Зенгбуш».

А вслед за письмом Зенгбуш появился на батарее сам. Платов начал было рапортовать официально и строго, но Зенгбуш по-простецки обнял и поцеловал его, а затем, выстроив личный состав батареи, объявил о присвоении очередных званий всем отличившимся. Младшими сержантами в эту минуту стали ефрейторы Исаенко и Лупанин, ефрейторами – красноармейцы Егоров, телефонистка Маруся Щербакова и многие другие.

– Хорошо повоевали, да мало! – сказал Лупанин. – Еще десяток бы сбить!

Едва «батя» уехал, товар Дуся, сверкая всем рядом своих ровных зубов, блестя хитрыми глазенками, запела сочиненные мною для бойцов частушки:

Первый раз дошла до фронта,

Но бояться не пришлось

Столько фрицев с небосклонта

В землю носом сорвалось!

Из отечественной пушки

Научилась я стрелять,

Навалила у речушки

Пикировщиков штук пять.

Если в сене есть иголка,

Все равно ее найду!

От зенитного осколка

Фрицы с неба упадут!

Ехал гад на самолете,

Да нарвался на стрелка,

Коль ты гад – лежи в болоте,

А не лезь под облака!

Катит он Илья-пророком,

По-над тучей, в город мой,

Да пришлепнется он боком

К ленинградской мостовой!

Схватила за плечи первого попавшегося бойца и пустилась с ним в пляс.

Как-никак она находилась в полутора километрах от берега Невы. На Невском «пятачке» ей было бы не до пляски.

… Батарея выполнила свой долг, – пора переходить на новые позиции! А в общем-то жаль уходить отсюда, с Невской Дубровки, хоть картина перед наблюдателем, стоящим на правом берегу Невы, и безрадостна!..

На месте прежде красивой, полной садов, яркоцветных дач и рыбацких домов Московской Дубровки не осталось никаких следов поселка и – ни единого дерева по всему берегу вплоть до Арбузова. А там видны остатки нескольких каменных домиков да куски стволов срубленных снарядами деревьев. Серая песчаная пустыня, изрытая воронками, из которых горчат подбитые танки да обломки бревен от искрошенных землянок и блиндажей. Вся земля, пахнущая даже на расстоянии кислыми взрывными газами, перепахана рваным металлом несколько раз. И ничего больше в этой пустыне нет. Только метров за семьсот от берега начинается изломанный, израненный, полный мертвых гитлеровцев, но все еще живой и опять принявший в себя живых врагов лес… Да видны с правого берега заложенные бревенчатыми щитами и чем придется входы в норы сражающихся защитников «пятачка»…

В этих норах с 9 октября засела героическая сводная стрелковая рота, которая после окончания операции врылась в Невский «пятачок», чтобы оборонять его. В этой роте были бойцы, командиры и политработники 330-го полка 86-й стрелковой дивизии, и 11-й отдельной стрелковой бригады, и моряки-балтийцы, которые поклялись, что будут сражаться здесь, не щадя своей жизни, и ни за что не уйдут оттуда![45]

Штурм Ленинграда сорван!

От Невской Дубровки до Ладожского озера пути на машине, даже по разбитым и запруженным фронтовым дорогам, каких-нибудь два часа.

В день окончания операций, 7 октября, на Ладоге бушевал шторм, длившийся уже несколько суток. Но, пренебрегая непогодой, в очередной рейс через озеро отправился буксирный пароход «Батурин». В этот день он едва не погиб – не от шторма, а от огня вражеской артиллерии.

Однако, прежде чем приступить к рассказу об этом дне, я хочу окинуть общим взглядом события, происходившие в течение двух недель на Синявинском выступе.

Ведь с позиций одной маленькой батареи в те дни было в общем-то так мало видно!

Я не знаю точно дня начала наступления основных сил 2-й Ударной армии. Они двинулись в бой не на много дней раньше войск Невской оперативной группы. В полосе наступления армии приходился труднейший участок: от Липок на берегу Ладоги до Гонтовой Липки и Гайтолова – то есть местность к северу от Синявинских высот, так называемый Синявинский выступ, занятый немцами с осени 1941 года.

Этот Синявинский выступ, ограниченный с запада Невой, на востоке состоит в основном из территории прежних Синявинских торфоразработок. Вся местность здесь, расположенная на три метра ниже уровня моря, уныла и оголена. Торфяное болото только коегде покрыто мелкой порослью Оно изрыто глубокими, в рост человека, карьерами, сплошь примыкающими один к другому и разделенными между собою тонкими стенками для того, чтоб по ним можно было ходить и вывозить торф.

Строго параллельные и перпендикулярные, пересекающие одна другую, как строгая сетка, линии водосборных канав да насыпи столь же графически правильно проведенных узкоколеек превращают всю местность в трудно проходимую даже в мирное время полосу. Прямоугольники карьеров, ямы, болотца заполнены водой. Никаких проезжих дорог, кроме узкоколеек, здесь нет и не было.

С осени 1941 года немцы превратили в узлы обороны кое-где разбросанные здесь на чуть возвышенных местах («островах») рабочие поселки. Настроив в них и повсюду вокруг бесчисленные цепи оборонительных сооружений, дотов, дзотов, минировав свой передний край и оплетя его колючей проволокой, по которой местами в спиралях Бруно пропущен электрический ток, немцы создали на территории торфоразработок крепость, обеспеченную артиллерийским огнем с Синявинских и других высот И, естественно, приобрети уверенность в том, что никакой вооруженной силой их оттуда не вышибить Огромные запасы стоженного в штабеля торфа дали им и топливо и прекрасный строительный материал для обеспечения еще большей неприступности этой местности.

Ее-то и нужно было нам штурмовать, чтобы прорвать в самом узком месте кольцо блокады Его толщина у Ладоги не превышала десяти, а под Синявином – шестнадцати километров.

Начинавшая операцию 8-я армия была брошена в наступление южнее этой территории, по еще более длинной дуге, но зато там, в лесистой и сравнительно возвышенной местности, в тылах немецких частей, не было ни таких естественных препятствий, ни такой крепости обороны… Когда же под давлением сильнейших немецких резервов – 11-й армии Манштейна – 8-я армия была потеснена к северу, у нас не оставалось иного выбора, сделав необходимую перегруппировку, бросить 2-ю Ударную на Синявинский выступ, главными силами по возможности обходя его с юго-востока. Иначе говоря, разворачивать наступление на стыке с 8-й армией – от Гайтолова и Гонтовой Липки, сквозь Круглую Рощу и вести технику по единственной, пересекающей здесь немецкий выступ дороге – Путиловскому тракту, годному для движения танков.

Вот почему именно здесь, в районе Круглой Рощи, при прорыве разгорелись самые жестокие трехсуточные бои, тяжесть которых легла в основном на нашу 3-ю гвардейскую дивизию Этот удар развивался успешно Удалось достичь успеха и в самом центре Синявинских торфоразработок – немцы были выбиты из Рабочего поселка No 8.

Преодолев все трудности, 2-я Ударная армия вместе с сомкнувшимися с нею передовыми частями 8-й армии прошла большую часть расстояния до Невы, откуда, с Московской Дубровки, навстречу двигались части Невской оперативной группы До стыка фронтов оставалось не больше полутора километров Некоторым передовым частям наших войск уже дан был приказ прекратить артиллерийский огонь, чтобы при встрече фронтов не поразить своих.

Но немцы, перед лицом страшной для них угрозы, бросили в район нашего прорыва и к основаниям клиньев, вбитых в их оборону нашими наступающими поисками, последние из шести подтянутых от Ленинграда дивизий, все наличные танки, всю авиацию. Ценою огромной крови и полного крушения надежд на штурм Ленинграда им удалось оттеснить и разъединить наши сомкнувшиеся было фронты 1 и 2 октября на Невском «пятачке» вместе с вражеской пехотой появились немецкие танки. Их атаки были отбиты противотанковыми ружьями и гранатами Здесь шел тяжелый рукопашный бой[46]. Среди полутора сотен убитых в Арбузове немцев не оказалось ни одного солдата – были только младшие и средние офицеры.

К 4 октября немцам удалось создать на Синявинском выступе почти пятикратный перевес в силах против наших войск, уже измученных в непрерывных и очень кровопролитных боях В этот день части понесшей здесь большие потери танковой дивизии немцев, поддержанные артподготовкой, огнем реактивных 6-ствольных и 12-ствольных минометов, огнеметами и исключительно сильной бомбежкой с воздуха, попытатись вклиниться в нашу оборону на Невском «пятачке», чтобы, вырвавшись к Неве посередине его, рассечь «пятачок» пополам и затем уничтожить наши разъединенные батальоны.

Немцам это не удалось Пехотинцев 70-й стрелковой дивизии и 11-и отдельной стрелковой бригады поддержали с правого берега минометчики, зенитчики, бившие по наземным целям и по самолетам врага, и артиллеристы – отсечным огнем тяжелых орудий Защитники «пятачка» встречали танки гранатами и противотанковыми ружьями, дрались с такой удивительной стойкостью, с такой самоотверженностью, что все атаки немецких танков, дошедших почти до Невы, были отбиты.

А на Круглую Рощу немцы бросили согни своих самолетов. Бомбили ее так, что леса в ней не осталось – вместо деревьев здесь торчали только изуродованные основания стволов.

Части Волховского фронта не могли больше выдерживать темпа наступления – не хватало боеприпасов, продовольствия и, главное, людей. Немцам удалось восстановить свое положение на этом участке – захватить Круглую Рощу и закрепиться в ней.

С этого момента бои на участке Волховского фронта стали затихать. Против пятикратного превосходства в силах Ленинградскому фронту также не было возможности что-либо противопоставить, потому что нельзя было без риска для Ленинграда оттягивать сюда дивизии с других участков обороны города.

На «пятачке» с прежним упорством дрались его защитники, – теперь сюда переправился 330-й стрелковый полк 86-й дивизии, он сражался здесь трое суток – со 2 по 5 октября, вместе с остатками батальонов других соединений, оберегавших этот участок от новых немецких вторжений.

В этих условиях стало ясно, что прорвать блокаду нашим частям не удается, но и что важнейшая задача – отвлечь на Синявинский выступ подготовленные к штурму Ленинграда немецкие дивизии и перемолоть их здесь – выполнена. Хочется, в частности, отметить: за все дни боев на Невском «пятачке» немцам не удалось ни разу опрокинуть наши части – все до единой вражеские контратаки были отбиты.