Ленинград действует (№2) - Ленинград действует. Книга 2

Я с Всеволодом расположился в большой палатке, превратив привезенные из Полян ворота в нары, застлав их плащ-палаткой и выделив себе ложе среди сваленных в кучу вещей.

Если выйти на край опушки, возвышенной над всей окружающей местностью, то отсюда видны десятки километров пространств. На переднем плане – грань внешнего кольца блокады: прямо против нас – церквушки деревни Лаврове, расположенной на нашем, восточном, берегу Ладожского озера. Этой деревушке суждено сыграть огромную роль в обороне Ленинграда: вдоль побережья строится важнейший для ладожских перевозок порт. В озеро вытягиваются длинные строящиеся пирсы – к ним после открытия навигации будут причаливать десятки военных и транспортных судов. Они привезут сюда десятки тысяч эвакуируемых ленинградцев и повезут отсюда к западному берегу озера сотни тысяч тонн продовольствия, боеприпасов и других грузов. Уже проложена зимою в Лаврово, в Кобону и далее, до косы Кареджи, ветка железной дороги от Войбокалы; с 17 февраля начались работы по организации в Лаврове крупнейшего эвакопункта. Скапливаются повсюду гигантские запасы муки, сахара, масла, всяческого продовольствия для ленинградцев.

Деревня Поляны, которую мы сегодня покинули, включается в новый дополнительный пояс обороны, призванный уберечь ладожские перевозки от вторжения врага. Уже присылаемые нашей армии войсковые резервы насытят этот пояс надолбами, рвами, дзотами, всеми видами инженерных сооружений…

Разложив на сыроватой земле карту и поставив как надо компас, я изучаю открывшиеся передо мною дали. Впереди, за деревней Лаврово, простираются бело-голубоватые полосы Ладожского озера, еще не стаявшие его льды. Вот уже больше двух недель никакого сообщения по озеру с ленинградским берегом нет. От Большой земли Ленинград все еще отрезан везде, его блокада – полная.

Понемногу доходят до меня подробности того, о чем писал раньше. Вот они…

20 апреля поверх льда на озере разлилась вода. Машины шли, поднимая колесами белые буруны. Шоферы умудрялись выискивать и огибать невидимые промывины и полыньи. 23-го много машин утонуло, па следующий день ледовая трасса была закрыта. Но и в тот и в следующий дни сотни людей, шагая по воде, пронесли последний груз на своих спинах. Этот груз – шестьдесят пять тонн драгоценного лука – был подарком населению Ленинграда к Первому мая.

Затем уже ни один человек не мог бы перейти озеро: 26 апреля оно вскрылось, и до сих пор через озеро нет никакого пути. Сгрудившиеся под напором свирепых ветров льдины забили всю Шлиссельбургскую губу, превратив ее в хаос торосов.

Гляжу я на это озеро и вижу: за ним синеющей полоской тянутся леса противоположного, западного берега, там – ленинградская сторона кольца блокады!

Вижу: впереди по ту сторону озера вдруг показался быстро движущийся паровозный дым. Поезд идет влево и постепенно уходит за горизонт. Определяю точно: этот поезд отошел от станции «Ладожское озеро» – приходящейся по компасу как раз на створе с деревней Лаврово. Он направился в Ленинград.

Что везет этот поезд «внутриблокадной» Ириновской железной дороги? Напрягшись, как туго натянутая струна, она вынесла на себе зимою два гигантских встречных потока – эвакуантов из Ленинграда и – от Ладоги в Ленинград – всего, что нужно для жизни и обороны города. Для ленинградцев эта железнодорожная линия стала вместе с ледовой трассой «Дорогой жизни». Но для многих самоотверженных железнодорожников, так же как и для шоферов ледовой трассы, преодолевавших путь к Большой земле и обратно под бомбежками с воздуха и обстрелом вражеской артиллерии, – «Дорогой смерти»…

Как странно, как томительно для души видеть мне сейчас этот поезд, что придет через несколько часов в Ленинград, бесконечно далекий отсюда, терпеливо ждущий, когда же на Ладожском озере стают льды! Сколько дней – неделю иль две? – надо выдержать до открытия навигации?.. И какие еще бомбежки предстоят тогда и этой маленькой деревушке Лаврово, в которую я всматриваюсь сейчас, и кораблям Ладоги, и тысячам людей портов, строящихся вдоль обоих ее берегов?

Вот левее видны темные полосы запятых немцами южных, шлиссельбургских берегов губы. Немцы в Шлиссельбурге и в Липках, конечно, тоже видели этот поезд, прослеживали его путь и, наверное, обстреливали его из своих дальнобойных орудий!..

… Небо – в облаках, между которыми гуляет слабо светящее солнце. Воздух чудесен. Сижу на болотной кочке, подложив под себя шинель. На коленях – лист фанеры, в нем вырезана дырочка. В эту дырочку вставлена чернильница. Пишу.

Кругом, в радиусе ста метров, на пеньках, на кочках, на дощечках сидят и пишут сотрудники редакции. Налево, у большой палатки синеет свитер Маруси, поставившей пишущую машинку на табурет. Она стучит под сосенкой, как быстрый дятел. Там же, налево, в лесу виднеются другие палатки. Одна из них – радистки Екатерины Ильиничны и машинистки Маруси – вынесена форпостом в мелколесье направо, ее не видно.

– Как мухоморы всюду выглядывают! – смеется, подойдя ко мне, Ильинична. Села на пень и рассказывает Всеволоду содержание сводки – «упорные бои на Крымском полуострове» и о том, как зябко ей здесь и как надо сделать нары повыше!

ГЛАВА ПЯТАЯ

В РАЗВЕДОТРЯДЕ

ВО ВЗВОДЕ ЛЕЙТЕНАНТА ПРЕССА.

ВЗВОД ПИШЕТ ПИСЬМА.

В ОЖИДАНИИ ГРУППЫ.

ГРУППА НЕ ВЫПОЛНИЛА ЗАДАЧУ.

ПРОЩАНИЕ С ЧЕРЕПИВСКИМ.

(За р. Назил. 8-я армия. 13-17 мая 1942 года)

Во взводе лейтенанта Пресса

13 мая. Вечер

Сегодня, в 12 часов 40 минут дня, я выехал на передовые позиции в армейский разведотряд, которым командует капитан Ибрагимов и где военком – политрук Бурцев. Приехал ровно в два часа, поместился в шалаше командира второго взвода лейтенанта Пресса.

Ехал сюда на грузовике разведотряда. Командир отряда капитан Ибрагимов был в штабе армии, а потом по указанию политотдела заглянул в редакцию газеты, сказал, что из немецкого тыла вернулась группа разведчиков и есть интересный материал. Никто в редакции желания ехать не высказал. Редактор газеты Гричук не захотел никого посылать. Тогда вызвался ехать я. «Может быть, вы дадите материал и нам, для «Ленинского пути»?» – спросил Гричук. «Конечно, дам!» – ответил я ко всеобщему удовлетворению.

Губер Османович Ибрагимов – полурусский, полутатарин, человек небольшого роста, с симпатичным лицом – сразу понравился мне вежливостью и корректностью. Он ленинградец, в Ленинграде прожил всю жизнь, кроме тех лет, когда, служа в погранохране, находился на эстонской границе. Ехали мы с ним через Городище – Троицкое – Мучихино – Валовщину к железной дороге, оттуда в деревню Поляны, где у Ибрагимова было какое-то дело, затем обратно на Валовщину и дальше через Путилово в Каменку.

Вдоль дороги – воронки от бомб, наполненные водой, превратившиеся в озерки. И вот деревни, полусожженные, полуразбитые осенними бомбежками – яростными, варварскими, сносившими подряд шеренги домов. От одних деревень остались только кирпичные трубы, да фундаменты, да кое-где обрушенные каменные стены. В других избы повалены, изломаны, искорежены. То крыша, целиком слетев, лежит на земле, то верхний этаж боком въехал в нижний, иные улицы состоят из одних только кирпичных развалин да все победивших громадин берез по сторонам. Коегде между развалинами попадается уцелевший дом, в нем живут люди, и перед ним резвятся, как ни в чем не бывало, дети да ковыляет какая-нибудь старуха с клюкой…

Полностью сметены кварталы большого села Путилово, состоящего из многих рядов улиц. Фашисты бомбили его с особенным ожесточением.

– А немец-то теперь не тот! – говорит мне красноармеец, едущий со мной в кузове. – Тогда по самым верхушечкам деревьев летал!

Теперь не летает так. Летает высоко: боится винтовок, автоматов и пулеметов. Да и бомбы теперь зря не бросает, бережет их. А артиллерийские обстрелы тоже стали иными: зря снарядами немец не сыплет, а уж если сыплет, то массированным ударом, по определенным целям.

Около Валовщины местность высокая, ровные поля видно далеко: белеет на севере Ладожское, лиловеют кругом леса. Тянутся вдоль опушки группы людей – строится узкоколейка. А с другой стороны дороги – стрельбище: учатся стрелки, группкой стоят командиры…

Приближаясь к передовой, снова слышишь пулеметные очереди. И пока я записывал в палатке рассказы лейтенанта Пресса, шквалами наваливались гулы воздушных бомбежек, грохот слышался где-то неподалеку, и высоко над нами пролетали немецкие самолеты. Бойцы-разведчики готовы были схватить автоматы, составленные в козлы, возле моего шалаша. И еще весь день сегодня звучали артиллерийские выстрелы.

Здесь мы, в случае обстрела, не защищены ничем: болото, укрытий никаких нет, а деревца лесочка – чуть повыше человеческого роста. Но об этом не думаешь: солнышко яркое, я здесь сразу почувствовал себя при деле, на душе стало светло и приятно.

14 мая

Лесок – мелкоросье березняка на болоте, неподалеку от развалин деревеньки Каменка. Шалашикипалатки первой и второй рот разведотряда. Шалаш командира второго взвода, так же как и все, сделан из дощатых подпор, березовых ветвей и плащ-палаток. Тепло – греет маленькая печурка. Светло – треугольничек стекла возле двери, над столом. Нары на трех человек. Но нынче я ночевал четвертым, вместе с лейтенантом Прессом, политруком Запашным и их вестовым – рослым сибиряком Бакшиевым. Было тесно, спал плохо.

Пресс – еврей, зовут его Наум Елкунович, родился он в местечке Коростышево Киевской области в семнадцатом году, совсем недавно вступил в партию. Образование у него среднее, до службы в армии был техником-электриком. В армию попал в тридцать девятом году, в финской войне был бойцом в стрелковом полку на Ухтинском направлении; позже участвовал в освобождении Прибалтики. Начав Отечественную войну связистом, сразу перешел в разведотряд, потому что «мне лучше нравится в разведке».

По общим отзывам он – храбрый разведчик. За время войны в немецкий тыл ходил больше сорока раз. Он вспыльчивый, маленький человечек, со стриженной под машинку головой, с каре-зелеными глазами, с чуть заметным еврейским акцентом. В профиль больше, пожалуй, похож на грузина, чем на еврея. Разговаривает быстро, энергично; хлопотлив, верток, решителен…

Политрук Запашный – добродушный верзила. Он типичный украинец. Весь день сегодня он «мучается», пиша характеристики для награждения, ответы на письма, что присланы вместе с подарками из Сибири, и письма родным награждаемых разведчиков о том, что ими, разведчиками, гордится отряд. И чтобы Запашный не мучился, я составил ему образцы некоторых таких писем.

Вестовой Бакшиев – по профессии агроном, был председателем колхоза где-то неподалеку от станции Тайга. В его биографии есть всякое. В прошлом, был случай, он десять суток отслужил у Колчака, но бежал от него после пощечины поручика и долго скрывался в лесах. Он, сорокатрехлетний мужчина, с корявым лицом, неграмотен, но толков. Пресс держится с ним по-братски, вот сидит, обняв его плечи. Но вестовой не становится от этого развязнее – дисциплинирован, сосредоточен, услужлив.

С этими тремя людьми я буду жить несколько суток, с ними делить хлеб, их заботы и думы…

Здесь, между березками, маленькие, в полметра и в метр высотой, елочки. Почва сыра, и когда ступаешь по ней – хлюпает. И я сижу у печки, написав и отправив с оказией корреспонденции в ЛенТАСС и в «Ленинский путь»…

– … У меня характер такой, – рассказывает о себе лейтенант Пресс, – я люблю острые ощущения. У меня было много историй в детстве. Год, например, в тюрьме, за карманную кражу – в Житомирской тюрьме и в Мариупольской исправительно-трудовой колонии. Это было в тридцать шестом году… До того я вел «блатную» жизнь, гулял на Крещатике в Киеве, меня знали во всех углах – и на Соломинке, и в Батыевке – на Батыевской горе. Ну, просто драчун был, драться любил! Кроме того, я был боксером, выступал на динамовских соревнованиях по боксу, – это уже когда на военную службу пошел, входил в сборную Калининского военного гарнизона… А когда служил в Эстонии и Латвии, в Тридцать четвертом полку связи, было много неприятностей, потому что любил выпить: восемнадцать внеочередных нарядов, тридцать с лишним суток ареста за девять месяцев, один товарищеский суд и два раза хотели отдать в трибунал. Был исключен из комсомола.

Командир роты разведчиков Н. Пресс (слева)

и командир отряда капитан Г. Ибрагимов

8-я армия. Май 1942 года.

А когда началась война, я переключился на совершенно иную сторону и начал жить по-новому. В тридцать четвертом полку шумят обо мне – не верили, что я человеком стану! Начальство сначала препятствовало моей работе в разведке – не доверяли. Но начальник разведотдела армии полковник Горшков и ею помощник майор Телегин поручились, сказав, что из меня выйдет человек. И потом сами же мною тыкали им в глаза. Представили меня к присвоению звания младшего лейтенанта и к правительственной награде (я получил медаль «За боевые заслуги», – приказ Ленфронта от третьего февраля сорок второго года) и рекомендовали в партию… Но прежде, чем это произошло, я уже хорошо в боевых операциях испытан был!

Наум Пресс, сидя на пеньке, поворачивает ко мне узкое свое лицо. У него очень выразительный, узкий рот, ровные хорошие зубы, прямой нос. Черные полукружия бровей как бы углубляют дерзкое и насмешливое выражение его зеленовато-карих глаз. Худощавый, нервный, непоседливый, он, рассказывая о себе, внимательно поглядывает на бойцов своей первой роты, каждый из которых возле шалашей в лесочке занимается своим делом. И, то и дело осматриваясь – так, как это делают летчики в полете, – он как-то между прочим оценивает все, что происходит вокруг него, все видит, все замечает, во всем отдает себе отчет.

Он не только опытный разведчик, но и хороший снайпер:

– У меня всего на счету сто тринадцать уничтоженных лично и один пленный! Если б я был истребителем, вернее, если б моя задача была истреблять фашистов, то, имея такое преимущество, как бесшумную винтовку, и еще, что я их вижу, а они меня нет, – я мог бы истреблять их сотнями, из леса бить, и бить, и бить… Но…

Сам себя перебивая, Наум Пресс рассказывает мне историю за историей из своего боевого опыта. А последняя из этих «историй» завершилась позавчера.

В ночь на 12 мая, за полтора суток до моего приезда сюда, лейтенант Наум Пресс и политрук Иван Запашный со своей группой вышли из немецкого тыла, совершив четырехсуточный рейд вдоль немецких дорог, протянувшихся между деревнями Карбусель и Турышкино и между Малуксой и Пушечной горой. В составе группы были старшие сержанты

Иосиф Воронцов и Владимир Желнин, сержант Алексеи Семенков, Иван Зиновьев, рядовые бойцы Михаил Денисов, Николай Муравьев, Константин Голубев, Семен Обухшвец и Николай Мосолов. Вся группа, вместе с Прессом, состояла из одиннадцати человек.

– Пятого мая, – рассказывает Пресс, – я выехал па передний край Первой отдельной горнострелковой бригады для подготовки к переходу в тыл противника. Со мной были мои помощники Воронцов, сержант Иван Зиновьев и красноармеец Семен Обухшвец. Подготовку вели двое суток.

В этом году обстановка на переднем крае немцев значительно изменилась. Было время – линию фронта переходили где угодно. Теперь – оборона у противника густая, пройти трудно. Поэтому лазейку для перехода я решил искать в болоте Малуксинский мох. Зимой снеговая наша дорога и линия обороны проходили по западному берегу этого болота, теперь мы отошли за его восточный край. Прежде чем выбрать место для перехода, я долго наблюдал на болоте за насыщенностью артиллерийско-минометного огня немцев, за пулеметно-ружейным огнем, за ракетами, прислушивался к шумам. Установил, что справа и слева от меня опасности гораздо больше, а посередине, передо мной – затишье. Поэтому и выбрал для моей цели самую середину глубокого болота – это место немцы, видимо, считали непроходимым.

Вернулся в штаб горнострелковой бригады, вызвал по телефону своих разведчиков. С ними приехали капитаны Ибрагимов, Григорьев и командир второй роты старший лейтенант Кит Николаевич Черепивский. Собрались мы все в штабе горнострелковой бригады, а вечером 7 мая группа отправилась к переднему краю для перехода в тыл. 8 мая, вечером, вышли к болоту, до переднего края капитан Ибрагимов и старший лейтенант Черепивский сопровождали группу. Там они попрощались с нами.

Мы двинулись. Одеты были в шинели, а следовало бы одеться в куртки. Некоторые из нас шли в порванных сапогах, даже в ботинках, и это, конечно, неправильно. Люди все шли хорошие – и всегда люди хорошие, все всегда зависит or командира: если он не боится, то и люди идут! А в шинелях шли – на основании приказа о сдаче зимнего обмундирования. Но шапки теплые были. Вооружены: десять автоматов и одна бесшумка, у всех гранаты – по три ручных малых и по одной противотанковой. У меня парабеллум и у старшего сержанта Воронцова, моего помощника, сухари, сахар. У меня и у политрука Запашного – масло. Индивидуальные пакеты – у всех. Патроны – по два диска. Семь компасов, четыре карты. Водки не было – нет приказа.

Вышли мы ночью из болота Малуксинский мох на немецкий передний край, дошли до дороги. На дороге – две подводы с ящиками, три лошади цугом: одна впереди, две парой – сзади. На подводах – немцы. Пропустили мы их, метрах в тридцати от нас. Дальше, за дорогой – еще одна дорога, а по ней – еще две подводы с ящиками. Пропустили. Немцы шумно разговаривали. Немцы вообще по одному на подводах не ездят, всегда по два-три человека. Боятся. Они даже оправляться от места работы или от блиндажа не отходят, – тут же. Ходят – свистят, поют: наша земля пятки им жжет!

За второй дорогой – оборонительные сооружения, без людей. Завал метров пятьсот, проволочное заграждение. Траншеи, дзоты, блиндажи и котлованы для установки артиллерии. Но – пусто и тихо: людей нет. Прошли мы полкилометра, залезая в воду по грудь, вода холодная, как иголками колет! Когда выходим, становишься на колени, поднимаешь ногу высоко и выливаешь воду из сапога.

С рассветом остановились в лесу, разожгли костер. Надо уметь раскладывать: нужны сухие ветки, но не гнилые и помельче; будет гореть хорошо и не будет дыма, днем за тридцать метров не видно огня в лесу, огонь сливается с дневным светом, а дыма почти совсем нет… Разделись, обсушились, выставив двух часовых, они сменялись через каждые тридцать минут. Сварили в котелках суп, кашу, поели и легли спать до вечера. Слышали только шум на дороге – машины, подводы. Вечером, когда двинулись в путь услышали сигналы отбоя.

В ночь на девятое мая видим железную дорогу, и к ней подходит дорога на стланях. Людей нет. Только справа слышна команда «хальт» – пост остановил какую-то подводу. Перешли мы дорогу. Все время – вода, лес. Наткнулись на шалаши, в них наши убитые бойцы, ржавые винтовки, лежат тут с осени. Трупы – цельные и сгоревшие. Целые сапоги. Товарищ Воронцов сменил свои сапоги. Сумка из-под рации, – осмотрели, бросили. Антенна, приборы, запасное питание, плащ-палатки, гражданская куртка с каракулевым воротником… Но везде все заминировано, поэтому пошли дальше. Привал, спали и с зарею двинулись дальше. Наткнулись на строительство дороги, а перед тем наш путь пересекла река Мга. Я приказал форсировать. Зиновьев: «Тут по горло!» Я: «Откуда ты знаешь? Ты пробовал?» И посмотрел на него со злостью, – так он с берега прыгнул сразу и – по горло. И – обратно. И пошли мы вправо, вдоль берега – до дороги. Немецкие саперы работали, строили ее. Одеты по форме, все бриты, стрижены, в куртках. Офицеров мы не видели, но дружно работают, слышны команды, очень шумят.

Тут эпизод с Обухшвецом – отстал, оправлялся. Бойцы; «Он сдался в плен!» Это было неверно, он просто отстал, не выполнил приказания. Я стал «чистить» всех, что не передали приказания по цепи. И когда тот явился: «Где был? Почему отстал?» Молчит. Я крепко дал ему. Он: «Знаю, товарищ лейтенант, что виноват». И дальше: «Простите меня, товарищ лейтенант!» А знаю его: боец хороший. Ну, оставит без внимания. Саперы ушли, бросив работу в семь часов вечера. И мы перешли дорогу, пошли дальше, заночевали в лесу.

На рассвете десятого мая-костер. Потом приблизились к железной дороге, выслали разведку: где удобней пройти, где ближе лес подходит, где нет насыпи? Подошли сами. Наблюдаем из лесной опушки за поездами. Видели товарные поезда – паровозы наши, вагоны и наши и немецкие. На их платформах высокие борты и немецкие надписи. Поезда составлены с предосторожностью: впереди – целая колонна пустых вагонов. У одного поезда, например, восемнадцать платформ, затем – паровоз, затем – пассажирский вагон и товарные пульмановские вагоны. Порожняк шел на Мгу от станции Новая Малукса. Шесть поездов таких прошло. Мы слышали, наши самолеты такую давали – бомбили Мгу! Немецких самолетов даже и не видно было.

Перешли мы железную дорогу, вода – по глотку, как заползли в болото, – и купаемся по пояс. Тина, сапоги полные, тяжело, еле ногу вытаскиваем… Привал и отдых до шести вечера. Костер. Под вечер, около восьми часов, вышли к дороге Карбусель – Турышкино, разведали ее: где лучше сделать засаду? Потом провели подготовительные работы для засады – натаскали веток к дороге, замаскировались, договорились, как действовать: группа прикрытия – по двое с двух сторон; группа захвата – семь человек; всем кричать «хальт!» и всем подниматься, включая группу прикрытия. Стрелять только в крайности.

Ждем часа два – никакого движения. Потом один велосипедист со стороны Карбусели едет. Я поднимаюсь из-за кустов: «Хальт!» Немец – это был оберротмистр – стал и посмотрел в мою сторону. Тут сбоку: «Хальт!», со всех сторон: «Хальт!..» Он было за пистолет, но испугался и – назад, бежать по дороге. Очень крепко бежал, длинные ноги, особенно испугался автоматов. Отбежал метров сто двадцать, мы все сразу из десяти автоматов – огонь, и как сноп он свалился от дороги в канаву. Тут немцы из леса стрельбу: винтовки, автоматы поблизости, прямо перед ним. Мы наскоро осмотрели карманы, захватили документы, портфель, шинель и убежали в лес. И уволокли было с собою велосипед, да потом бросили.

В двух километрах от дороги сделали на ночь привал, все проверили. Покушали то, что нашли у него: две пачки печенья, тридцать три штуки шоколадных конфет, плитку шоколаду. Раскурили пять пачек сигар, запечатанных в каких-то пакетиках-конвертах, и – спать, выставив часовых. Ночью – бомбежка Мги.

Утром одиннадцатого мая – путь к дороге Малукса – Пушечная гора, по гористой местности. Напоролись на артиллерийскую батарею. Шли по азимугу примерно на восток, приблизились к просеке-дорожке. Когда подошли и я высунулся, как раз – семь лошадей верховых и на них пять всадников, солдат. В пяти метрах! Я рукой подал знак: «ложись», и все легли в болото, и немцы не заметили, хоть лесок не густой, – разговаривали, не смотрели по сторонам. А за ними – артиллерия, конница. Проход невозможен. Выхода нет: слева – незачем, впереди – просека, едут… Все же взял на юг, в болото, по горло, чуть не утопая, отошли, и– опять по азимуту на восток. И– к дороге, на выход! Слыхали близко стрельбу, кто-то крепко храпел; метров пятьдесят не дошли до блиндажей, где они были, а храпевший остался от нас в четырех шагах. Приняли правей, пошли на юг к Малуксе – на выход. Увидели вторую линию немецкой обороны, пустые блиндажи, завал, минное поле. Рассматриваешь, идешь, – поле зимнее, мины почти сверху! Прошли его, дошли до боевого охранения.

Немец нам вслед бросил ракету. И тут напоролись мы вплотную на группу немцев. Красноармеец Мосолов шел первым, они хотели его схватить, но увидели других наших, убежали, подняли тревогу, стали бросать белые ракеты, но мы ушли в лес, в болото Малуксинский мох. Когда мы залегли, красноармеец Голубов, стоя возле дерева, заснул, упал. Растолкали его, пошли дальше. Голубов в болоте спал на ходу, ушел в глубину болота, стал тонуть, закричал: «Братцы, спасите!» Вытащили! И по болоту – к нашему взводу автоматчиков…

Там нас ждал командир роты Черепивский, поцеловался со всеми, сказал, что нас считали погибшими: судя по донесению дивизионной разведки, за нами погнались пятнадцать фашистских автоматчиков и закрыли здесь обратный проход.

Нас кормили, нам дали отдых. Мы обсушились, пошли в штаб бригады, откуда позвонили в отряд, и за нами немедленно выслали машину. Мы сели, поехали. На перекрестке, у Восьмого поселка нас атаковал «хейнкель – сто тринадцать». Мы с ходу, с машины, открыли групповой автоматный огонь, и «хейнкель» «пикнул» прямо в землю, в лес – взметнулись огонь и дым. Вообще весело было, а тут еще веселее! Приехал сюда, здесь – подполковник Милеев и наш капитан Ибрагимов. Я доложил, сдал документы, шинель, портфель, все подробности рассказал. Нам сюда же, в машину-штаб, подали обед с водкой. Пообедали, выпили. И потом баня – уже была подготовлена. Помещение чистое, хороший стол, постели, пища, музыка – патефон, гармошка, струнный оркестр!.. Подполковник приказал всем спать, дал пять суток на отдых – ни работ, ни занятий. Вот отдыхаем сейчас. Нас, по совокупности с прежними делами, отмечают, представили к правительственным наградам – всем медали, а меня – к ордену.

Коротко результаты разведки: определили дислокацию немецкой дивизии, захватили документы, среди них – приказ о том, что наступления русских здесь не ожидается. Все целы, благополучны, здоровы. Готовимся к дальнейшей работе.

О самолете, который мы подбили, есть подтверждение от начальника химслужбы сто двенадцатого инженерного батальона (он ехал с нами в машине) и от наблюдателей поста ВНОС – с вышки…

… Лейтенант Наум Пресс, глядя вдаль будто подернутыми болотной тиной глазами, рассказал мне и другие эпизоды из своей практики – о лыжном рейде, зимой, в район Шапки – Тосно, когда, заложив мины на дороге, восемь разведчиков взорвали немецких пехотинцев, порезали линии связи, определили систему огневых точек противника. Рассказал о рейде в немецкий тыл, за Веняголово, когда 13 апреля десять разведчиков захватили в боевой схватке обер-ефрейтора штабной роты 5-й немецкой горнострелковой дивизии («Горной козы») Генриха Ерл, – ходил тогда Пресс со старшим сержантом Медведевым, с бойцом Обухшвецом и с другими людьми.

Когда Пресс заговорил с пленником по-немецки, этот немец очень обрадовался и заявил: «Хэр лейтенант, дайте слово, что меня не расстреляют, я завтра же сниму свою форму, надену вашу и пойду с вами в немецкий тыл!» И затем прикидывался, как это обычно делают пленные фрицы, чуть ли не коммунистом. Доставленный в штаб 1-й отдельной горнострелковой бригады, он дал очень ценные показания.

Пресс говорил и о других рейдах – по заданию 294-й стрелковой дивизии и по заданиям других частей, которым нужно было найти проходы в линии немецкой обороны, разведать систему огневых точек противника и лишить его связи, добыть «языка» или документы…

Взвод пишет письма

… Подходит неуклюжий, огромный, удивительно добросердечный политрук Запашный с пачкою писем, протягивает их мне, просит помочь разобраться в них.

Читаю письмо председателя колхоза «Верный стрелок», приславшего бойцам в подарок пять ящиков, весом каждый по двадцать килограммов: масло, печенье, колбасы, сало. Это – подарок колхозников к колхозниц Новосибирской области. Председатель колхоза Чернов пишет очень безграмотно, но от души. Ответное письмо начинается так:

«Колхозникам и колхозницам, детям и старикам колхоза «Верный стрелок», Николаевского сельсовета, Татарского района Новосибирской области, от бойцов, командиров и политработников Разведотряда.

Дорогие наши отцы, матери и жены, братья и сестры, сыновья и дочери!!!

Скоро исполнится 11 месяцев, как кровопийца Гитлер по-разбойничьи вероломно напал на нашу страну. Он рассчитывал…»

… Письмо большое, на нескольких страницах. В нем говорится о необъятных богатствах нашей Родины, о планах Гитлера, о закалке наших бойцов, их смелости, боевом мастерстве, об их стремлениях, их ненависти к фашистам…

«… Мы твердо помним нашу священную задачу: «… Всей Красной Армии – добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев».

В письме много всяческих пожеланий, а подписано оно командиром подразделения лейтенантом Прессом и всем личным составом взвода. Сочинял это письмо Запашный.

А вот письмо школьницы:

«Здравствуйте, дорогой боец! Шлю я вам горячий привет и желаю успеха над гитлеровскими бандитами. Бейте фашистскую гадину. Не давайте врагу пощады. Когда разобьете врага, дорогой боец, возвращайтесь с победой домой. Будьте героем! Громите врага, а мы здесь, в тылу, ответим на это учебой. Как получите письмо, пишите ответ. До свидания, с приветом к вам ученица 6 «б» кл. Басалаева Лидия Ивановна. Мой адрес: Вологодская обл., г. Никольск, Средняя школа, 6 «б» кл. Басалаева Лидия Ивановна».

… Над нами летят строем пять «мигов», разворачиваются, уходят обратно. Уже восемь вечера. Бренчит балалайка. Перед тем разливалась гармонь – налево, в палатке взвода. Направо за столом, что прямо на болоте, под открытым небом, бойцы трудолюбиво пишут ответные письма – колхозникам, школьникам, девушкам. Вечер тих, но становится сыро.

Я ужо сижу в палатке Пресса один, он ушел к бойцам взвода. А перед тем как уши, показывал мне свою винтовку-бесшумку, и мы оба стреляли из нее. Она действительно бесшумна: кроме щелканья затвора, нет абсолютно никакого звука. Устройство ее до гениальности просто и остроумно. Патроны к ней – специальные, убойная сила их отличается от убойной силы обыкновенных патронов.

В течение дня то и дело доносилась орудийная стрельба Часто пролетали самолеты. Вот и сейчас – разрывы слышатся неподалеку, и отгул их раскатывается по всему болоту, потрескивают как-то нехотя пулеметы, до немцев тут – рукой подать!