Пусть будет земля (Повесть о путешественнике)

      - Ты идеалист, Александр. Начал правильно - революционно, а дальше рассуждений не идешь. Ну что ты говоришь? Подумай! Чтобы промышленник сам промышлял для себя, а кулачество вымерло само по себе? Ха-ха! Наивность ребенка! Образование - согласен. Оно необходимо в первую очередь, чтобы пробудить сознание мужика, дать ему знания, как ты выразился, "призвать к жизни дремлющие силы", то есть для революции, друг. Только она уничтожит эксплуататоров, как клопов, сосущих кровь России.
      - Ты, конечно, прав, тем более что от благосостояния нашего Севера зависит также будущее русского флота, а на Поморье мы найдем замечательного природного моряка, который не уступит ни одному матросу в мире. Но мое дело - писать, Гибсон, рассказывать. В этом и вижу пока свою задачу. Для этого езжу.
      Норвегию, страну живописных берегов, изрезанных фиордами, Елисеев воспринял слишком идеализированно из-за сравнения ее с Северной Россией, из-за беспрерывных, никогда не оставляющих его глубоких раздумий о своей горячо любимой Родине.
      Возможно, так только и мог видеть ее путешественник, пришедший из страны, где "приютились к вербам сиротливо избы деревень", где поэт прошлого содрогался от стона, стоящего над Россией, и где вот-вот должен был родиться другой поэт, который опять скажет:
      Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
      Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
      Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться...
      Вольному сердцу на что твоя тьма?
      Елисеев уже много лет путешествовал. Он видел паломников, шедших в святую землю вымолить долюшку, видел нищих и калек, бродивших по Северу и Югу. Он уже записал много песен, в которых плакала старая Русь... Взгляд Елисеева, человека, влюбленного в свою страну, в ее будущее, был обращен на все, что есть доброго у соседей, что могло бы быть - и даже лучше - и на его родине. Ему могло вполне тогда казаться, что Норвегия свободна и счастлива. Хотя она так же, как и русский Север, восемь месяцев в году погребена в снегах.
      Он любовался пейзажами Норвегии. Очерки его полны восторга. "Ни в Швейцарии, ни на Кавказе, ни на Урале, ни даже в Пиренеях нет такого разнообразия и величия видов. Словно в волшебной панораме сменяются ландшафты, пока не достигнешь Трондгейма - древней столицы Норвегии".
      В полночь солнце опускается до края горизонта. Фиолетовые, золотые и пурпурные краски переливаются в озерах. Медузы играют, подымаясь к поверхности воды и снова опускаясь; лучи солнца пронизывают их насквозь, превращая в хрустальные светильники. Из лазури вод выглядывают круглые головы котиков и тюленей; за пароходом несутся, часто выпрыгивая из воды, дельфины; иногда мелькает рассеченный хвост акулы. А то поднимается круглый камень и над ним два фонтанчика - это кит. А в небе уже поплыла луна, озарившись розовым светом заката.
      Ледники в Северной Норвегии как раз в это время становились центром туризма, с начала века стали отступать и уменьшаться. Ледник только кажется недвижимым. Зыбкие камни громоздятся друг над другом и готовы рухнуть в любое мгновение. Беспрестанно слышится скрип и треск - валуны катятся по скату, шуршит сползающий снег. Местами видны жуткие трещины.
      Поверхность ледника вся в осколках и корках льда, как в чешуе. Масса льда ноздревата. А если присмотреться повнимательнее, то можно увидеть, что в его щелях и отверстиях живут миллионы насекомых...
      С группой туристов Елисеев поднялся к глетчеру. В самых тяжелых походах на гору рядом с высокими широкоплечими здоровяками-норвежцами неизменно присутствовали и норвежские девушки. Многие из них шли даже смелее и дальше мужчин. Иные женщины, подвешенные в корзинах, спускались по отвесной стене в пропасть за пухом гаги. После трехчасовых усилий группа попала в центр ледника. На край ледника решились ступить немногие. Один из спутников Елисеева задел небольшой камень, и несколько валунов тронулось, покатилось, но, к счастью, мимо людей.
      Прекрасна была вся эта огромная площадь - полторы тысячи квадратных верст снега, льдин, журчащей под ними воды, переливающейся зелено-синим цветом. И все-таки б льшее впечатление произвели на путешественника фиорды.
      Вот суденышко входит в узкий заливчик. Огромные скалы с двух сторон охватывают его. Горы принимают фантастические формы и очертания. Оно сверху, наверное, выглядит насекомым, ползущим по дну колодца. Потом залив начинает сужаться, превращаясь в узкий коридор-фиорд, отполированный ледником. Пароходик тычется в скалы, то тихо продвигаясь вперед, то отступая назад. Вверху тонкая синяя полоска неба, похожая на перекинутую наверху реку... Вокруг такая тишина, что слышно дыхание воды. Пароход попадает в небольшое озеро, дальше еще коридор, но более узкий. А много таких, где и на лодке надо проходить с большим напряжением, чтобы не нарушить покоя фиорда. Неосторожный удар весла иногда вызывает такое сотрясение, что камни падают с высоты и могут убить плывущих. Опытные лодочники в таких местах направляют лодку, разгоняют ее, и она пролетает страшную теснину под дамокловым мечом.
      И ледники, и северное сияние, и фиорды, и свинцовое небо, и разорванные клочки черных туч, и темные громады скал, и пронзительные крики птиц - все эти яркие картины запечатлелись в памяти путешественника.
      В плане социальном, в понимании Елисеева, Норвегия "идеальна" потому, что это страна, "где нет титулов и чины не имеют никакого значения". Страна и мужиков, и рыбарей-судохозяев, и земледельцев-собственников.
      Море и рыба пронизывают весь быт норвежца. Плетение сетей, постройка лодок, изготовление просмоленной одежды и полотняных пальто, пропитанных олифой, - их основные занятия.
      Рыба используется полностью: ее вялят, сушат, коптят, солят. Сушеную рыбу превращают в муку, и она идет на приготовление лепешек, заменяя хлеб. Плавательный пузырь используется для изготовления клея, высушенные и переработанные головы и внутренности дают прекрасное удобрение.
      Елисеев набрасывает штрихи "идеальной северной республики", некой страны тружеников-братьев, не знающих ни наследственной аристократии, ни каст, выделенных чинами и богатством, страны людей физически и духовно здоровых, слитых с природой и просвещенных.
      Мысли Елисеева о Севере России - это не случайные заметки туриста, а его противопоставление Поморья Норвегии.
      Например, дурная власть, беспорядок, сковывающие, опутывающие пахаря и рыбака в Поморье, и страна, как ему казалось тогда, свободных пахарей и рыбаков - Норвегия.
      Поголовная неграмотность поморского мужика - и грамотность норвежца, которую увидел Елисеев. И так далее.
      Здесь в географе, враче и просветителе ясно проступает демократ-мыслитель.
      "Не бедствовать и голодать, а процветать в десять раз лучше, чем каменистая Норвегия, могло бы наше Поморье, а с ним и весь Север русской земли..."
      В гостях у Сфинкса
      О фараоны! Пробил час...
      ...Вы только мумии теперь,
      И, вас без страха лицезрея,
      Рабов потомок входит в дверь
      Для всех открытого музея...
      Ощущения и ассоциации
      Утром 18 апреля 1881 года к Елисееву постучался молодой человек. Жилистый, высокий, он производил впечатление человека волевого. Представился:
      - Андрей Гранов. Я узнал, что вы отправляетесь в Африку. Хочу предложить вам себя в спутники. По поручению отца я бываю в дальних поездках, занимаюсь его делами. Немного знаком с восточной культурой. Увлекаюсь арабскими диалектами. Недурно стреляю. - Он помедлил. - Если вы не можете дать ответ сегодня, я зайду в другой раз.
      - Вас влечет страсть к путешествиям, экзотика Африки или, может быть, определенная цель?
      - Если откровенно - первое.
      Елисеев, слушавший все время сосредоточенно, задержался с ответом, потом широко улыбнулся:
      - А что? Это будет, пожалуй, совсем неплохо. Такой искренний спутник в поездке...
      Гранов покраснел, крепко пожал протянутую руку и, извинившись, откланялся.
      Усаживаясь за письменный стол, Елисеев представил себе гостя, и тут его облик показался доктору противоречивым. Маленькая обезьянка открыла дверь, вскочила на стол и ткнулась мордочкой в плечо Елисеева.
      - Ты совершенно прав, Тедди, можно рискнуть. Есть в нем, правда, что-то... азартное, что ли. Но человек познается в пути.
      Он взял чистый лист бумаги и начал писать письмо в Императорское Русское географическое общество его высокопревосходительству милостивому государю Петру Петровичу Семенову-Тян-Шанскому о своем намерении совершить путешествие в Египет, предлагая совету общества указать ему программу наблюдений и возложить на него то, что совет найдет нужным.
      Отыскивая наиболее подходящие слова для письма, он размышлял и о Гранове:
      - А то, что он сын товарища министра внутренних дел, - это не имеет значения... Алиса ведь тоже дочь профессора. Ну и что?..
      Андрей был добр, застенчив и очень самолюбив. Он часто смущался в кругу близких людей, не находя правильного тона. Это не мешало ему в кругах деловых быть быстрым, решительным и находчивым. В его взглядах на жизнь была большая путаница. Он был сыном государственного чиновника, но причислял себя к воинствующим разночинцам, жаждал авантюрных дел и любил романтические стихи. Он был горяч, влюбчив, ввязывался в споры, хотя другой раз мог молчать часами, не решив, какую занять позицию.
      Елисеева он полюбил сразу за силу и цельность натуры - за то, чего недоставало ему самому.
      Противоречия ярко выражались в его характере. Посвященный в отцовские дела, он после гимназии отправился на два года с каким-то казенным поручением по городам Сибири и Дальнего Востока. Он то мечтал, то читал книги, то погружался в дела. Проучившись полтора года в Московском университете на восточном отделении, он упросил отца послать его в Турцию или Иран - куда угодно, но с условием: на довольно долгий срок. Подчинение отцу его тяготило, и хотя служил он добросовестно - старался быть подальше от своего папаши-патрона.
      ...Они договорились встретиться в Константинополе, куда Гранов по делам отца должен прибыть раньше.
      Когда Елисеев туда приехал, Гранов все уже устроил и сообщил, что переход в Александрию с капитаном судна оговорен и что они отправляются туда завтра же.
      Высадка в Александрии была беспорядочной. Лодка с пассажирами чуть не перевернулась по пути от судна к берегу, попав в волны морского прибоя.
      На берегу таможенники не выпускали багаж без добавочного выкупа, "бакшишники" орали, хватали путешественников и тянули в разные стороны, навязывали мулов, ослов, лошадей. В результате вещи Елисеева поволокли в одну сторону, а его самого - в другую.
      Гранов, уже набравшийся опыта на Востоке, быстро нанял фаэтон, и они двинулись в патриархию.
      Приют русских богомольцев оказался подвалом без окон, с грязными голыми стенами, по которым бегали огромные египетские пауки и ящерицы. Циновки на нарах кишели клопами и блохами.
      - "Приют спокойствия, трудов и вдохновенья!" - продекламировал Гранов. Он оставил Елисеева и исчез.
      Через полчаса их принял патриарх, отвел им отдельную келью и напоил их чаем из своего самовара. На следующее утро Елисеев переговорил с генеральным консулом, тот вручил им паспорта на свободный проезд по Египту и обещал по возможности содействие в их передвижении.
      Неожиданно у них появился великолепный чичероне. Он подошел к ним сам, услышав русскую речь. Звали его Игнат Романович Фроленко. Ему было за шестьдесят, лицо его было обгорелым и сморщенным, но глаза из-под засаленной фески глядели открыто и добродушно.
      Седой и отяжелевший, он совсем не напоминал российского бесшабашного бродягу. А между тем его трепали ветры многих морей, он плавал на английских и норвежских судах, работал на плантациях в Южной Америке, охотился в Австралии. Лет двадцать назад осел в Египте. Объяснялся на нескольких языках.
      - Я для вас клад, господа! Каир знаю не хуже Александрии. И жить вы можете у меня, и гида нанимать не надо. Это будет вам стоить дешевле, а мне великая радость побыть с русскими.
      Фроленко привел друзей в караван-сарай, где происходила в былые времена торговля живым товаром, но где и сегодня еще можно было увидеть продажу рабынь.
      - "Где стол был яств - там гроб стоит!" - снова продекламировал Гранов, указывая на лихорадочного безумца, который выкрикивал проповеди стоявшей на коленях кучке жалких бродяг у красной гранитной стелы - Помпеевой колонны, воздвигнутой в третьем веке в честь римского императора.
      - Не совсем гроб, господа... - не принял иронии Гранова Фроленко. - На этом месте стоял эллинский храм Сераписа. А рядом находилась знаменитая библиотека древностей. Поэты и ученые - Геродот и Аристофан, Аристарх и Птолемей...
      - И "пентатлон" - математик, филолог, астроном, философ, музыкант Эратосфен, который первым измерил дугу меридиана, составил карту Земли и назвал свое сочинение "География". Он же был хранителем этой библиотеки после Каллимаха, - весело добавил Елисеев. - Так я говорю, Игнат Романович?
      - Словом, - продолжал гид, смутившись, - здесь была собрана вся греческая, римская, египетская, индийская литература. А в 341 году она погибла при взятии Александрии арабами.
      - Здесь, на острове Фарос, стоял знаменитый мраморный маяк. Он был разрушен в начале шестнадцатого века. Потом построили новый, но старое обозначение живо до сих пор - Александрийский... В Александрии почти не осталось памятников старины, - добавил Гранов.
      - Зато какой сад Антониади! Какие прекрасные цветники! Олеандры, мимозы, жасмины, смоковницы. А какие финиковые рощи! - восторгался Елисеев.
      Фроленко вез друзей в загородные сады Александрии на лодке по роскошному озеру-болоту Мариуту. Фламинго и пеликаны были так необычны для европейцев, что они не решались их трогать, но на уток поохотились, а после охоты устроили состязание в стрельбе. Выиграл его Елисеев. Фроленко пытался одолеть Гранова, но молодость брала свое.
      - Стар казак, - сказал Игнат Романович. - Лет десять назад я б тебе показал! За Александра не скажу. Чи ружье у него заговоренное? Я такого стрелка всего лишь раз видел. Он был индеец. Що ж це такэ, человиче, повернулся к Елисееву, перешел он вдруг на "ридну мову", - ты хучь разок... - он запнулся, - промажь.
      - "Промажь" - это по-русски, - сказал Елисеев. - Забыли, что ли, по-своему, по-хохлацки?
      - Забув, - грустно признался Фроленко.
      ...Они медленно брели вдоль берега и вдруг увидели: горело небольшое строение над морем.
      Иностранные матросы, громя кофейню, буйствовали на набережной.
      Подбегали арабы и ввязывались в драку. Толпа туземцев росла, ненависть к чужестранцам была очевидной.
      - Отсюдова тикать треба, - сообразил Фроленко, - ноги, говорю, надо скорей уносить.
      Человек десять темнокожих, сверкая налившимися кровью глазами и размахивая палками, бежали прямо на них.
      - Стойте, дети Магомета! - властно выкрикнул Фроленко.
      - Стойте! Это русские, Россия, московиты, понятно? - объяснил он по-арабски.
      Бежавшие от неожиданности остановились в нескольких шагах. Потом повернулись и бросились в общую свалку.
      - А уйти все же надо от греха, - повторил Игнат Романович.
      Гранов настаивал побыстрее выбраться из Александрии и двигаться к Каиру в лодке по Нилу. Но для Игната Романовича такой способ был, увы, уже не под силу.
      И ранним утром они уселись в каирский поезд. Вагон оказался открытым, и путешественники познакомились с ветром пустыни. Раскаленный песок, забиваясь под одежду, раздражал тело, слезил глаза, хрустел на зубах, першил в горле. С непривычки это было невыносимо мучительно.
      По вагону шел полковник-араб Ахмед-бей. Он признал русских, по-восточному пылко выразил свой восторг и сразу же увел их в свой крытый вагон. У него оказался огромный кувшин с водой. Путники умылись, облегчив свои страдания. Гостеприимный полковник угостил прекрасным завтраком. Ахмед-бей неплохо говорил по-русски и, чувствовалось был рад случаю поговорить на этом языке. Он пригласил всех погостить у него под Каиром*.
      Полковник командовал кавалерийским полком и потому смог выделить путешественникам великолепных коней и двух унтер-офицеров. По утрам путники выезжали к руинам древнего города Саиса, осматривали остатки циклопической стены дворца и храма с гробницами царей, а вечера проводили в саду Ахмед-бея на берегу Нила, неизменно вкушая "лухме" - национальное блюдо племени абабдех-бишарин, откуда был родом полковник. Это каша из дурры. Мука из ее зерен заваривается, как мамалыга, сдабривается острым соусом, который, в свою очередь, приготовляется из растертого в порошок сушеного мяса, сухих трав и красного перца.
      Трапеза происходила так: сваренную кашу прямо в котле ставили на землю. Рядом в чаше соус. Хозяин и гости. Вымыв руки, присаживались на корточках вокруг котла, отрывали руками куски загустевшей каши, макали в соус и отправляли в рот. Лучшей благодарностью по правилам хорошего "абабдех-бишаринского" тона должны были служить громкие отрыжки. Фроленко, как опытный восточный гурман, старательно обучал этому "искусству" новичков. Надо сказать, что если наши путешественники и не могли выразить свое отношение к трапезе таким "изысканным" способом, то, во всяком случае, острый ужин их так возбуждал, что полночи они проводили в любезных беседах с полковником, наслаждаясь пением птиц.
      Гостеприимству полковника не было границ. Гости с огромным трудом уговорили хозяина отпустить их наконец по делам в Каир.
      Круговорот каирской жизни с первых минут ошеломил их. В глазах пестрели костюмы всевозможных народностей. В бушующем море городской толпы зазывалы кричали, юродивые вопили, муэдзины скликали правоверных в десятки мечетей.
      На одной торговой улице они наткнулись на полуголого бедуина, который яростно проклинал европейцев, и Фроленко поторопился на всякий случай увести приятелей прочь; на другой - группа дервишей устроила овации, узнав, что белые туристы - московиты.
      "Нигде, кажется, пылкая фантазия арабского художника не изощрялась более, как при создании пышных могил для великих мира сего. Невозможно описать словами всего великолепия, которое расточено здесь на фоне мертвой пустыни. Глаз устает от ч дного разнообразия и пестроты архитектуры.
      Дворцы, мечети, минареты самых причудливых форм чаруют и одновременно подавляют величием. Тысячи узорных куполов гробниц образуют целые улицы, сверкая на солнце пустыни. Змеи ящерицы и скорпионы - единственные живые обитатели этого чудного города".
      "Город мертвых" - так называют арабы обширное кладбище, окружающее мечеть Амра и уходящее далеко в пустыню от Каира...
      Гранов что-то вычислял:
      - Не менее пяти миллионов мертвых... Какой ужас, а? Ты что молчишь? Почему смерть подавляет нас величием? Почему мы чтим могилы? Только ли они напоминание, что это предел всех наших стремлений? Почему индус сжигает плоть, чтоб остался лишь дух, а египтянин так заботится о прахе? А мы... мы говорим, что главное - наша бессмертная душа, но тоже видим в могилах нечто священное, чтим их, горюем, когда их оскверняют. А ведь в них гниль, кости, черви... ничто. Когда ты лазишь по могилам и таскаешь черепа для своих измерений, ты не ощущаешь, что это нарушение вечного покоя?
      - Надеюсь, я не приношу вреда тем, что измеряю черепа. Зато пользу принесу. Уже сейчас могу сказать твердо, что разница, к примеру, между северянином и египтянином при всем внешнем контрасте призрачна. И тот и другой - человек, и никакие рассуждения о неравенстве рас не имеют права на существование. А культура? Разное лишь представление о том, как мир неземной связан с их плотью. Ну что же, это нажитое богатство, связанное с условиями природными и, конечно, экономическими, политическими. В некоторых деревнях существует много поверий. Например, покойника обряжают в нецелое, чтоб "там" он был в целом, кладут разбитый кувшин, чтобы "там" он был неразбитым. Это языческое представление о вывернутом, изнаночном мире. В колыбельных песнях нашего Севера часто зовут смерть, чтобы она забрала младенца... и это означает жизнь. Как бы обманывают смерть.
      - Не понимаю.
      - Я тоже не понимаю всех этих представлений, но так и поют:
      Баю, баю, баю, бай!
      Попадешь ты прямо в рай,
      А в раю больших не любят,
      Там все маленькие...
      - Александр Васильевич, извините за дурацкий вопрос: зачем мы живем?
      - Полагаю, что для возвышения души нашей, для возвышения всего человечества.
      - "Надеждой сладостной младенчески дыша", - начал читать Гранов,
      Когда бы верил я, что некогда душа,
      От тленья убежав, уносит мысли вечны,
      И радость, и любовь в пучины бесконечны...
      - Не верите?
      - А помните, Пьер у Толстого теряется в вопросах, зачем один богат, а другой беден, почему одного казнили, а потом казнили его судей, почему он несчастлив, где правда, где добро и зло? Ответ был лишь один: умрешь - и все кончится. Но это ничего не решало. Я признаюсь вам. Порой я мчусь в дальние края, хочу все увидеть, вдыхаю ветер, море, влюбляюсь, счастлив. Но часто, особенно на родине, сидя в одиночестве, впадаю в жуткое уныние. Мне совершенно непонятно, зачем я живу, к чему все. И такое отчаяние! Когда вот с вами, вроде бы все на месте.
      - Наверно, это вопросы не нашей компетенции. Тот же Толстой писал, что когда он переставал спрашивать, а действовал в совместном труде с людьми, то вопросы исчезали сами собой. Но нам пора возвращаться. Завтра поедем к сфинксу и все выясним, - весело закончил Елисеев.
      С зарей они на белых осликах отправились к знаменитым пирамидам Гизеха. Святых животных подгоняли арабские мальчуганы, по дороге играя с ними. Красивый гизехский дворец, расположенный в огромном парке, остался позади.
      Долго стояли путники перед царственными могилами, залитыми лучами уже высоко поднявшегося солнца. Колоссальный сфинкс выглядел статуэткой рядом с каменными громадами пирамид.
      Все плоскогорье было изрыто погребальными ходами. Сфинкс смотрел бесстрастными глазами в бесконечное поле мертвых, которое он стерег.
      Что чувствовал путешественник, стоя у его ног?
      - Вы хотите получить пророчество и загадку, как Эдип?
      - Здесь все загадка, - задумчиво произнес Елисеев. - Эдип пытался бежать от судьбы, за то и поплатился.
      - Судьба есть судьба. Бежал ли, нет, все равно она должна свершиться.
      - По-моему, не так. Когда человек смело идет навстречу судьбе, он может одолеть ее или по крайне мере честно пройти до конца свой путь - испить чашу жизни во всей ее полноте.
      - Что значит одолеть судьбу? Тогда она не судьба. Разве она может зависеть от нас?
      - Убежден, что может. Судьба не мертвый приговор. Она зависит от наших поступков, она награда и наказание за наши реалии. И все же она одолима. Индусы уверены, что судьба - карма, мы куем ее себе своими деяниями. Я ощущаю нечто подобное.
      - Я все понял, хотя не понял ничего. Ладно, будем бороться и одолевать. А пока давайте нырнем в эту черную дыру внутрь гробницы, может, какую-нибудь тайну там откроем, - предложил Гранов.
      Проводники потребовали прибавить бакшиш, что-то бормотали об опасностях внутри пирамиды, впрочем, получив еще немного денег, они охотно вошли в проем и зажгли факелы. По стенам заметались громадины тени. Колеблющееся пламя создавало еще более таинственную и жуткую атмосферу вокруг. В темноте то появлялись, то пропадали лица. Провожатые напоминали духов ада. Арабы, словно дикие кошки, прыгали по уступам, увлекая путников в глубину. Дыхание, шепот, шаги превращались в сплошной гул. Иногда казалось, что там, внизу, сопит бездна.
      Неожиданно в одном из проемов возникли две огромные фигуры с вытаращенными глазами. Стражи тьмы требовали добавочной платы. Черная рука одного из них крепко вцепилась в плечо Елисеева. Елисеев резко ударил по руке. Араб отскочил. Гранов выхватил пистолет. Второй араб, а за ним и еще какие-то фигуры мгновенно растаяли во тьме.
      Потом были вновь скользящие в бездну "духи". И еще примерно такой же "бой".
      Когда выбрались на воздух, уже вечерело. Пирамиды черными силуэтами загораживали небо, львица-сфинкс глядела за горизонт. На душе было смутно. "Страна смерти" сковала чувства живых. К ногам Елисеева скатился камень. Он поднял его и долго рассматривал.
      - Что вы надеетесь здесь увидеть? - спросил Гранов.
      - Облик того раба, который строил гробницы фараонам. Я не понимаю такого презрения к человеческой личности, нет, даже не презрения, а полного ее отрицания.
      - Погодите, Александр Васильевич. Эти гиганты навалены для возвеличения фараонов над смертными. Завтра увидим такие же храмы в честь Белого Быка.
      - Это все равно. Вам не кажется, что великие тираны - люди ущербные? Так силиться утвердить себя вовне.
      - Вы намекаете на роспись Бонапарта?
      - Какую роспись? - не понял Елисеев.
      - Как какую? Пошли покажу.
      Они поспешили на вершину пирамиды. Подъем занял минут восемь - десять. Вершина была разрушена и заполнена камнями. На одном из них - имя Наполеона. Среди камней валялись остатки недавнего пиршества. Группа англичан устроила два дня тому назад изысканный обед на макушке пирамиды Хеопса, желая, очевидно, подняться и над фараоном, и над Наполеоном.
      - А вы говорите "непонятно", - продолжал, отдышавшись, Гранов. - Еще Пушкин сказал:
      Мы все глядим в Наполеоны,
      Двуногих тварей миллионы
      Для нас орудие одно...
      А через три дня они вдвоем бродили по развалинам Мемфиса, одного из величайших городов Древнего Египта.
      Гигантская статуя фараона лежала в песке. Погонщики верблюдов сидели на ней. Рядом остатки храма Птаха - египетского божества огня и кузнечного дела. Феллахи постепенно растаскивали камни храма на постройку своих жилищ.
      Финиковые пальмы прорастали сквозь развалины.
      - Экие символы, - вздохнул Елисеев. - Принц Гамлет сокрушался, что прах Александра Македонского может стать затычкой для пивной бочки. Тут феллахи попирают своей босой стопой идола, подавившего миллионы таких же вот оборванцев.
      Рамзес... Должен же прогресс менять человека! Неужто весь опыт былого напрасен и каждое поколение вновь вершит свой круг ошибок и заблуждений? Шли за рамзесами тимуры, наполеоны. Если верить Толстому, то никакого великого Наполеона не было. Был маленький жирный человек, злой и ограниченный. Холопы-прислужники вознесли его на высоту. Холопы-летописцы создали ореол. А Достоевский говорит, что личность была могучая, гордая дьявольского ума, решившая воздвигнуть свое величие на пирамиде из черепов... И Тимур, и Александр Македонский, и Наполеон, наверное, проводили не раз время с великими мудрецами, вещавшими о тщете всего земного. Какое же ничтожество понуждало их строить из миллионов людей лестницу к своим вершинам?
      - Вы именно здесь, Александр Васильевич, решили одолеть извечную проблему добра и зла? Тогда, пожалуйста, любуйтесь - еще символ.
      В аллее среди статуй греческих мудрецов местные мошенники продавали мумии кошек и маленьких крокодилов, якобы найденные в древних захоронениях.
      - Вместо того чтобы внимать мудрости мыслителей, они торгуют у их памятников поделками.
      Многие мумии были сделаны мастерски, и Гранов все-таки купил кошку.
      - А что? Вдруг именно она забавляла юного Рамзеса? - усмехнулся Гранов.
      Возвратясь, они вновь уселись на осликов. Гигантские тени гробниц долго еще настигали их. Солнце уже почти опустилось. Голоса перекликающихся арабов-погонщиков гортанно звучали позади. Развалины, тени, могилы рождали все время ощущения ирреального мира.
      - Успокойтесь, - снова начал Гранов, - чем возмущаться тиранами, скажите, что вы ощутили в гробницах и подземелье быка Аписа?
      - Да, да, вы правы. Гробницы словно хранят в себе свое время и свое пространство. Внутри пирамиды мне все время казалось, что там затаился тысячелетний мир. Над ним - Апис. А над Аписом - иное небо. - Елисеев тихо прочел:
      Солнце не знало,
      Где его дом,
      Звезды не знали,
      Где им светить,
      Луна не знала
      О силе своей.
      - Это что? На египетский эпос не похоже.
      - Было бы странно, если б походило. Это создано далеко отсюда. Когда я бродил по Финляндии, у меня была чудесная встреча с собирателем скандинавских древностей Ленротом.
      - Как? Неужели Элиас Ленрот... "Калевала". Он казался мне таким же древним, как песни самой "Калевалы".
      - Жив, весел, бодр. Собирает песни, записывает сказки, пишет свои стихи. Вы ж знаете, я вырос в Финляндии. Финский язык мне почти такой же родной, как русский. Я смотрел сейчас на этот закат и вдруг ясно увидел клубы дыма над финскими лесами. Клубы дыма - черные, в золоте... Запах... Я даже почувствовал запах смолы и озерных трав... Ленрот говорил, что герои древнескандинавского мифа живут в ином времени, поэтому мне все это и вспомнилось.
      Может быть, потому, что я по призванию географ, меня в мифах особенно волнует география. Там свои представления о пространстве. Прямо из Мирового океана Одиссей заплывает на корабле в страну холодных туманов, где в Ахеронт впадают Коцит и Пирифлегетон. Рядом оказываются и Олимп, и подземное царство теней Аид, и пещера Медузы Горгоны. И мне захотелось вдруг вырваться на миг из нашего пространства. Найти вход, возле которого можно произнести магическое "сезам", войти в сады, где небо держит великан Атлант, на лугах пасутся греческие белые кони, в реках нежатся нимфы. Услышать сладостное пение сирен. Потом ступить на корабль Одиссея, проплыть между скалами с пещерами Сциллы и Харибды, увидеть сражение Гектора с Ахиллесом. Сквозь дыру в пирамиде пробраться в царство Белого Быка, с финской скалы провалиться в древний Асгард. Там, в центре, растет гигантский ясень - Игдразил, простирающий ветви над миром.
      И как бы в довершение только что сказанного, пока ожидали поезда, в ноги Елисееву бросились двое, в которых он узнал проводников Гизеха. Они, очевидно, поджидали путешественников. Бедняги упали на колени и пытались поцеловать сапоги доктора, слезно его о чем-то моля. Оказалось, адхалиб оставил в гробнице "страшного духа". Они все время слышат его голос и боятся, что дух может покарать их.
      - Ладно, - разобравшись наконец, чего от него хотят, без тени улыбки пообещал Елисеев, - так и быть, через два дня я заберу его.