Сказки о Курте - Во власти женщины

Я говорю, что, по-моему, она совершенно запуталась, и это обижает ее. Время покажет, кто из нас больше запутался, говорит она, и я понимаю, что она голову готова отдать на отсечение, что запуталась не она.

137)

Я говорю, что не прочь провести вечер один. Может быть, прогуляться. Побыть наедине с собой. Марианне тоже хочется побыть одной. Она сама давно собиралась мне это предложить и теперь сердится, что я ее опередил. Я не должен думать, что мне больше хочется побыть одному, чем ей.

Мы отправляемся на прогулку поодиночке. Но часа через два случайно встречаемся в книжном магазине. Мы не знаем, как нам теперь себя вести. Я спрашиваю, не хочет ли она выпить пива, но она говорит, что это вопрос с подвохом. Однако это вопрос без подвоха, и вскоре мы уже сидим и пьем пиво. Мы оба хмуримся, но вот один из нас улыбается, и другой улыбается в ответ. Мы снова друзья. Остаток вечера мы бродим взявшись за руки. Марианна несколько раз прыскает над тем, что я говорю. Хотя я не говорю ничего смешного.

138)

На другой день мы, однако же, не уехали. Раз мы решили, что покинем Париж, спешки больше нет, говорит Марианна (сегодня или завтра — какая, собственно говоря, разница?).

139)

Я обещаю Марианне купить сыра. В большом супермаркете сыра столько, насколько хватает глаз. Выбрать, конечно, трудно. Я поглядываю на пожилую чету справа от меня. Они открывают одну коробочку камамбера за другой, нажимают на сыр пальцем и что-то говорят друг другу. Вид у них скептический. Чем я хуже? Я тоже открываю коробочку и нажимаю пальцем на сыр. Ощущение приятное. Я беру сыр и ухожу. Супружеская чета долго смотрит мне вслед. Они немного завидуют, что я так быстро нашел подходящий сыр.

140)

Мы бродим по улицам и ничего не делаем. И ничего не говорим. Галерея. Марианна хочет зайти в нее. На стенах висят странные картины, и Марианна объясняет мне, что это современное искусство. Большинство картин отличаются приятным цветом. Одна из них совершенно красная. На ней крохотная синеватая фигурка человечка, который пытается маленьким копытцем поймать большое синее пятно. Естественно, что это невозможно. Кроме того, по углам картины расположены три или четыре желтых квадрата. Картина мне очень нравится. Марианна в сомнении. Говорит, что большого восторга у нее эта картина не вызывает. Интересуется, почему она нравится мне. Я говорю, что узнал в человечке себя. Он пробует поймать что-то большое чем-то очень маленьким. Это трогательно и немного жалко. Марианна говорит, что иногда я высказываю очаровательные банальности. По ее мнению, мои слова многое говорят обо мне самом. Я спрашиваю, что же они говорят обо мне, но Марианна не хочет этого сказать. Ты такой странный, говорит она. Говоришь столько странных вещей. Я спрашиваю, не кажется ли ей, что во мне есть тайна, но на это она не отвечает.

141)

Мне хочется купить эту картину. Марианна считает, что это экстравагантный поступок. Разница между хотеть и обладать огромна, говорит она. Разумеется, соглашаюсь я. Она огромна в конкретном смысле. В абстрактном — тоже. Была картиной одной из многих и вдруг стала моей. Это же настоящая революция. И тем не менее я хочу ее купить. Она будет мне напоминать о Париже, говорю я. Это была бы трогательная история. Но я не стремлюсь создавать истории. Отнюдь нет. Если я куплю картину, она станет частицей меня. Она будет висеть у меня на стене всю жизнь. Будет свидетельствовать о том, что я когда-то совершил путешествие. И еще я сказал, что для меня важнее пустить деньги на вечные ценности, чем на красивую жизнь и изысканную жратву.

Я замечаю, что уже несколько минут говорю только я. Это на меня не похоже. Вот так вот, закругляюсь я. Сказал, что думаю. Марианну явно обескуражила моя решимость.

Ну так возьми и купи ее, говорит она (но пусть я не думаю, что она будет таскать за мной эту картину по всей Европе). Я говорю, что этого у меня и в мыслях не было.

142)

Марианна спрашивает, сколько стоит картина, и мы узнаем, что художник молодой, неизвестный и очень заинтересован в том, чтобы картина была продана. Галерейщик начинает звонить по телефону, и в конце концов ему удается связаться с художником. Некоторое время мы торгуемся. Марианна выступает в качестве посредника. Оказывается, что художнику нежелательно, чтобы картину увезли из Франции. Я говорю, что он получит мой адрес и может в любое время (хоть зимой, хоть летом) приехать ко мне и посмотреть на свою картину. Но он не верит, что из этого что-нибудь получится. Он уже сыт по горло такими обещаниями. Наконец я говорю, что вряд ли ему стоило такого уж большого труда написать эту картину. Напишет себе новую. Художник взрывается и говорит, что плевал он на наши деньги и катитесь, дескать, на все четыре стороны. Прекрасно, говорю я. Прощайте. Но тогда и художник, и галерейщик вдруг спохватываются и возбужденно обмениваются несколькими фразами. Я получаю картину. И цена у нее вполне сходная. Я прошу Марианну попросить галерейшика упаковать картину, а художник по телефону все-таки спрашивает мой адрес.

143)

Когда мы выходим на улицу, Марианна бросается мне на шею. Она говорит, что я был решителен и сексуален. Она увидела меня в новом свете, и ей это нравится. Держась за руки, мы идем к нашей гостинице, Марианна гордится мной и целует у всех на глазах. Я прошу ее поостыть.

По дороге она все время вспоминает, каким несговорчивым был галерейщик и как здорово я его обработал. Марианна убеждена, что я поразил не только ее, но и самого Господа Бога озадачил, и я чувствую, что должен попросить ее немного угомониться. Будет тебе, говорю я, перестань.

В номере у нас с Марианной все опять сходится, и мы проводим остаток дня в постели. Я начинаю понимать, что нужно, чтобы у нас с Марианной все сходилось.

144)

Мы находим витрину, в которой выставлено множество калькуляторов. По непонятной причине мы слишком долго стоим и разглядываем их. Я выбираю один из самых дешевых. Марианна считает, что с моей стороны это снобистская блажь. Но это не так. Другие калькуляторы наверняка гораздо лучше, говорит она. Во всяком случае, они больше, говорю я. И безусловно лучше, считает Марианна. Пусть так, но мне нравится маленький и дешевый. Она считает, что это противоречит законам логики. Если кто-то и покупает тот калькулятор, который понравился мне, то делает это исключительно из-за цены, настаивает она. Я говорю, что теперь она уподобилась лестадианцам. Ей не мешало бы научиться различать нюансы мысли и вкуса так же, как и нюансы языка. Марианна задумывается. Потом спрашивает, зачем мне калькулятор. Низачем, просто так. Ну а если бы мне действительно был нужен калькулятор (если бы я был бухгалтером)? Тогда другое дело, но ведь, строго говоря, спор совсем не о том.

Марианна считает, что мы теряем слишком много времени на подобные споры, а я говорю, что мне это нравится. Когда изучаешь жизнь достаточно долго, приходишь к выводу, что она состоит из таких вот простых вещей, говорю я. Марианна фыркает и говорит, что я слишком молод и ничего еще не изучал достаточно долго. Но я уверен, что, даже прожив до восьмидесяти пяти лет, я не изменю своей точки зрения. Тогда Марианна говорит: поживем — увидим, я так и знал, что она это скажет.

145)

Марианна увидела под припаркованной машиной дохлую птицу. Она разволновалась (бедняжка). Я спрашиваю, взволновало ли ее то, что птица дохлая, или то, что она дохлая и лежит под машиной. Марианна обзывает меня бесчувственным. Но я не бесчувственный. Я говорю, что по-моему тоже это грустное зрелище. Она спрашивает, знаю ли я, что значит быть птицей в Париже (а сама заведомо решила, что я знаю об этом слишком мало или вообще ничего). Я холодный и высокомерный, говорит она. Но я считаю, что она несправедлива, и если хочет знать, то птицам живется в Париже совсем не плохо. Здесь живет несколько миллионов человек, говорю я, и сомнительно, чтобы у всех у них была охота отдавать свою любовь себе подобным. А следовательно, многие свою потребность о ком-то заботиться обращают на птиц (французский хлеб через сутки можно уже только выбросить). Марианна затыкает уши и говорит, что не желает слушать эту самодовольную брехню. Она расстроена, и я не должен расстраивать ее еще больше. Прости, говорю я.

Вскоре Марианна спрашивает, действительно ли я думаю, что птицам в Париже живется не так уж плохо. Да, я так думаю. Она говорит, эта мысль ее несколько утешила. Но ей равно немного жалко мертвую птицу под автомобилем. Мне тоже. Немного жалко всех мертвых птиц, говорим мы.

146)

Неожиданно Марианна объявляет, что у нее был день рождения. Несколько дней назад. Мне обидно, что она ничего мне об этом не сказала, но она говорит, что ей не нравится праздновать тот факт, что время не стоит на месте. По ее мнению тот, кто придумал праздновать дни рождения, сделал это, чтобы мы веселились и не думали, что стали старше (о чем было бы естественно думать в любой день рождения). Когда человек поет или у него рот набит печеньем, для страха и меланхолии просто не остается места, говорит Марианна.

Но уж если она все равно думает об этом, возражаю я, то, наверное, нелишне было бы сейчас поесть торта или получить несколько подарков. Однако Марианна со мной не согласна. Она говорит, что праздновать дни рождения придумал какой-нибудь злобный чертенок. Я защищаю его и говорю, что он наверняка не имел в виду ничего плохого.

147)

Никто из нас не заснул в ту ночь. Мы несколько раз занимались любовью, но перестали, когда оба признались, что делали это лишь затем, чтобы измотать себя и заснуть. Все-таки странно, что мы можем поехать, куда хотим и когда хотим, говорит Марианна.

Мне это не кажется таким уж странным, но, если она объяснит подробнее свою мысль, может быть... Она говорит, что достаточно вспомнить, как было всего лет сто назад или пятьдесят (если на то пошло). Такое путешествие, как наше, было тогда почти невозможно. Я говорю, что понимаю ее. Сейчас стоит только сесть на поезд, мечтательно говорит она. Да, и мы помчимся со скоростью более ста километров в час и приедем, куда только пожелаем, говорю я. Марианна считает, что скорость поезда не имеет значения. Это ей безразлично. Я же считаю, что скорость имеет значение, даже если ей это и безразлично. Она соглашается. Но самое главное, что человек знает, когда поезд отправляется и когда прибывает в пункт назначения. Тогда можно настроиться на то, что проведешь в поезде определенное время, зная, что путешествие рано или поздно закончится, говорит Марианна. Я возражаю ей. Чтобы поезд через определенное время прибыл в нужное место, он должен идти с определенной скоростью, говорю я. Да, но это уже вопрос техники, и, с точки зрения Марианны, совершенно несущественный (главное — чтобы ей было известно время отправления и время прибытия, а в остальном поезд может идти с любой скоростью). Нет, не может, возражаю я. Чтобы прибыть вовремя, он должен соблюдать определенную скорость, большую или меньшую, время прибытия зависит от скорости поезда. Я начинаю горячиться. Но Марианне больше не интересно спорить.

Она говорит, что я безнадежен, что каждый наш спор заставляет ее думать, что за этим стоит нечто большее. Что-то, что не вмещается в рамки нашего понимания. Но она считает, что это получается у меня совершенно неумышленно (хотя от этого и не легче). Ты напрасно в этом так уверена, возражаю я и говорю, что не мешало бы ей тоже немного расширить ее собственные рамки понимания, чтобы сделать его повместительнее.

148)

Мы видим двух пожилых людей, которые выходят из поезда метро. Престарелая пара. Они всегда знали друг друга. Обоих одинаково сгорбила старость. Он открывает дверь и проходит первым. Делает шаг, другой. Потом поворачивается направо. Поворачивается всем корпусом. Давно прошли те времена, когда он мог повернуть только шею. Он поворачивается и, бросив взгляд назад, убеждается, что жена следует за ним. Они подходят к лестнице. Она по-прежнему идет на два шага позади него. В руке у мужа маленький пакет.

Я смотрю на Марианну. Она — на меня. Мы смотрим на стариков. Поезд трогается, и никто из нас не в состоянии сказать ни слова.

149)

Марианна просыпается и говорит, что ей немного жалко, что я не негр (в Париже много красивых негров, говорит она). Я говорю, что, к сожалению, ничем не могу ей помочь. Это она прекрасно понимает. Одна из тех вещей, с которыми надо смириться, говорю я. Марианна согласна. Говорит, что не упрекает меня. Нисколько. Но ведь можно немного и помечтать. Да, разумеется, соглашаюсь я.

И предлагаю, чтобы она в темноте представляла себе, будто я негр (ведь, кроме нас, тут никого больше нет). Но Марианне эта мысль не нравится. Она говорит, что это может превратиться в дурную привычку.

150)

Я привязываю картину к своему рюкзаку. И мы идем на поезд. Мы говорим, что нам не важно, куда он нас привезет. Марианна хочет сойти, как только мы почувствуем, что надо сойти именно здесь. На первой попавшейся станции? Она уже не будет первой попавшейся, говорит Марианна, поскольку, когда человек слушается своей интуиции, он делает правильный выбор. Я спрашиваю, чьей интуиции мы должны слушаться, твоей или моей? Как знать, а вдруг мы с тобой почувствуем одинаково, отвечает она. Да, как знать.

Марианна читает. Я распаковываю картину, смотрю на нее и понимаю, что, купив ее, поступил правильно. Она всегда будет моей. Картина начинает нравиться и Марианне. Она говорит, что это хорошая живопись. Она радует глаз.

151)

Я говорю, что наше путешествие начинает внушать мне чувство покоя, приятное, между прочим, чувство. Мы уже не в начале пути, но еще и не в конце. Мы, так сказать, посередине. Как будто в самой гуще леса. Теперь с полным правом можно сказать, что мы в дороге. Марианна говорит, что я слишком озабочен тем, что мы потом скажем другим людям. Мне следует забыть о других. Надо жить, как будто мы вообще никому ничего не должны говорить, считает она. Я не понимаю, почему так надо (но она мне ничего не объясняет). Все равно у меня приятное чувство, и я говорю, что мне всегда больше нравилось, когда я уже чем-то занят, так сказать, нахожусь в середине. Что-то начинать или заканчивать тоже неплохо, говорю я, но я предпочитаю быть посередине. По мнению Марианны, это неудачная установка. Мне следует поостеречься и не отдавать предпочтения середине, а то начало и конец совсем разонравятся, предупреждает она. И мне кажется, что в ее словах есть доля правды. Но мне все-таки трудно отказаться от своего чувства.

Мы умолкаем. Потом она спрашивает, о чем я думаю. Я думаю о том, о чем мы только что говорили. Но ведь нам сейчас хорошо, говорю я, и Марианна тоже так считает. Значит, так оно и есть.

152)

Я засыпаю. Наступает ночь, и почти все пассажиры спят. Но Марианна еще читает. Иногда я просыпаюсь от какого-нибудь шума и вижу, что она все еще сидит с книгой в руках. Я интересуюсь, почему она так медленно читает. Нет, она читает не медленно (в школе она читала быстрей всех). Я говорю: воображаю, как читали остальные.

Я думал, что она читает все время одну и ту же книгу. Марианна смеется, называет меня милым дурачком и говорит, что, конечно, это другая книга. Предыдущую она закончила дня два назад. Но они похожи? — спрашиваю я. Да, они похожи. Я опять засыпаю.

Неожиданно Марианна будит меня и просит надеть рюкзак. Свои чемоданы она уже выставила в проход, а также упаковала мою картину и привязала ее к моему рюкзаку не менее тщательно, чем это сделал бы я сам. Мы выходим, говорит она. Как, здесь? А что это за станция? Этого она не знает. Она почувствовала, что здесь нам обрадуются. Что кто-то нас тут ждет. Мы выходим.

153)

На перроне ни души.

154)

Я злюсь и говорю, что она ошиблась. Никто нас тут не ждал. Мое раздражение усиливается оттого, что поезд уже ушел. Марианна потягивается, вдыхает ночной воздух и говорит, что мы, собственно, сюда и ехали. Это цель нашего путешествия. Она гладит меня по щеке и говорит, что мне надо побриться и что слишком утомительно жить так рационально, как живу я. Она ищет настроение, объявляет Марианна. И нашла его здесь. Что до нее, то ей кажется, будто нас тут кто-то встретил. Она ясно это чувствует, может, и я тоже почувствую, если прислушаюсь к себе? Я вынужден сказать, что ничего не чувствую. Ну что ж, вздыхает она и говорит, что в таком случае мне придется положиться на нее. Я возражаю: она не оставила мне никакого выбора, но Марианна признается, что у нее самой тоже нет выбора (она только подчиняется некоей внутренней силе).

Значит, это не что иное, как твоя интуиция, говорю я. Да, выходит так. Но ведь не ждать же, когда проснется твоя интуиция. Еще неизвестно, есть ли она у тебя вообще.

155)

Марианна предлагает мне поспать, пока она прогуляется вокруг и сориентируется. Я слишком устал, чтобы возражать. Раскладываю на скамье спальный мешок и засыпаю.

156)

Марианна будит меня и рассказывает, что разузнала про дешевую гостиницу, но тут выясняется, что здесь нет автобуса. Зато она принесла нам кое-что поесть. Свежий хлеб, сыр и йогурт. Она спрашивает, не возражаю ли я, если мы пройдем пешком до гостиницы, это недалеко. Я киваю. И тут мы в первый раз за все путешествие слышим, как поют птицы.

Я иду в привокзальную уборную. Писаю. Потом бреюсь и напеваю «Оккена Бума». Спроси Марианна об этом сейчас, я бы не стал отрицать, что мы попали в очаровательное место.

157)

Мы пускаемся в путь. По очереди несем ее чемоданы. Они гораздо легче, чем я думал. Я спрашиваю, что в них, и Марианна отвечает, что главным образом трусики. И сколько же весит пара трусиков? — спрашиваю я. Марианна не знает. Мы шагаем долго, и я говорю об этом Марианне. Говорю, что, по-моему, мы бредем уже целую вечность. Марианна только кивает. Нам надо радоваться, что сейчас не лето и нет жары, говорит она. Я считаю, что имею право жаловаться, даже если могло бы быть и хуже. Что-то всегда может быть и хуже, говорю я, но не всегда целесообразно думать об этом. И кроме того, я же не сказал, что все паршиво. Подумаешь, позволил себе немного поныть. Марианна принимает мои объяснения. Однако ее не устраивает моя привычка придавать слишком большое значение незначительным мыслям. Это мне, а не ей решать, большое или небольшое значение надо придавать мыслям, ведь речь идет о моих мыслях, говорю я. Некоторое время мы избегаем смотреть друг другу в глаза. Продолжаем идти. И похоже, идти нам еще долго.

158)

Так, пить воду из ручья. Я смотрю на это скептически, но Марианна фыркает и спрашивает, неужели я думаю, что воду можно пить только в Норвегии. Вода всюду вода, заявляет она, и против этого мне нечего возразить. К тому же жажда побеждает мой скептицизм.

Мне досадно, что я, похоже, выгляжу более усталым, чем Марианна. Она только улыбается, прогулка явно доставляет ей удовольствие. Когда окончательно темнеет, мы садимся на траву и отдыхаем, и я с облегчением замечаю, что Марианна тоже немного устала и стала раздражительной. Мы оба скисли. Оно и лучше. Мне не нужно притворяться, будто все в порядке и ее радужного настроения хватает на нас обоих. Мы снова идем, вокруг тьма, никакой гостиницы нет и в помине. Меня гложет сомнение. Нас обоих гложет сомнение, туда ли мы идем, и мы долго спорим. Может, Марианна неправильно поняла, в какую сторону надо идти? Или нас обманули? И то и другое одинаково скверно, нам уже кажется, что по логике вещей тут вообще не может быть никакой гостиницы.

Отчаявшись, я спрашиваю, чем, собственно, мы занимаемся. Марианна говорит, что сама не знает. Мы бросаем на землю свои пожитки и несколько минут стоим обнявшись, и я надеюсь, что Марианна хоть немного струсит из-за темноты или шума деревьев (да мало ли из-за чего еще). Но она почему-то совсем не трусит.

И никто из нас не знает, чем это все кончится, говорит Марианна. Да, никто, соглашаюсь я. И все-таки она считает, что мы должны продолжать наш путь. А что нам еще остается, говорю я.

159)

Мы просыпаемся в большой белой комнате окнами в сад. За стеной долго звонит телефон. Никто не берет трубку. Телефон перестает звонить. Потом звонит снова. Долго (ведь звонящий не знает, правильно ли он набрал номер в первый раз). Но вот наступает полная тишина. Мы дремлем, улыбаемся и переплетаем наши пальцы. Марианна звонит портье и заказывает завтрак в номер. Я одобрительно киваю и улыбаюсь. Хвалю ее за находчивость. Потом говорю, что у нее умопомрачительная грудь. Она смеется, и мы разглядываем ее грудь. Она показывает мне, что именно ей приятно, и я стараюсь это запомнить. Мы снова разглядываем ее грудь, потом переходим к более энергичным действиям.

В дверь стучат, это принесли завтрак. Марианна кричит, чтобы его поставили у двери. Я слишком увлечен происходящим, и мне хочется послать завтрак к черту. Но нет. Он подан на большом подносе, и мы медленно едим, лежа в постели. Ну как, чувствуешь наконец? — интересуется Марианна (появилось ли у меня приятное чувство, будто мы здесь желанны, — например, будто эта комната все время ждала только нас). Я не уверен, чего хочет Марианна: то ли чтобы я вообразил это себе (что я вполне могу сделать), то ли она утверждает, что оно так и есть на самом деле, что комната каким-то образом знала о нашем предстоящем приезде. Оказывается, Марианна имела в виду последнее. Она пустилась в долгие объяснения. Если бы мы не приехали, то и комнаты бы не было. Для чего ей иначе быть? Такой ход мысли кажется мне странным. Хотя сама по себе мысль красивая. Я так и говорю Марианне.

И снова засыпаю. Проснувшись, я поворачиваюсь к Марианне, чтобы увлечь ее в очередную сексуальную игру. Но ее нет рядом со мной.

160)

Я нашел ее в саду. Она в голубом платье, сидит на качелях и улыбается. Мне интересно, почему она так мало спит, и она отвечает, что никогда еще не чувствовала себя такой выспавшейся и бодрой. Мне немного обидно, что я вынужден спать, когда ей спать уже не хочется, но Марианна утешила меня, сказав, что в следующий раз непременно будет наоборот.

161)

К двум часам я заказываю на обед форель. Хотел сделать Марианне сюрприз, но не удержался и рассказал. Марианна реагирует неожиданно резко: с чего я взял, будто знаю, чего ей захочется на обед. Ее резкость настолько неоправданна, что она сама понимает это. Она берет себя в руки, гладит меня и говорит, что обед наверняка будет очень вкусный. К тому же она зверски проголодалась.

162)

За обедом я спрашиваю у Марианны, насколько внимательно она меня обычно слушает. Очень внимательно, говорит она. Тогда я спрашиваю, запишет ли она мои слова, если я вдруг скажу что-нибудь гениальное, бессмертное, достойное внимания всего человечества. Могу ли я в этом случае положиться на нее? Сделает ли она мою мудрость всеобщим достоянием? Марианна пожимает плечами и спрашивает, уж не надумал ли я сказать что-нибудь в этом роде, что задаю ей такой вопрос? Нет, говорю я, пока не надумал, но ведь кто же знает. Марианна улыбается, качает головой и говорит, что она вряд ли запишет что-нибудь из моих высказываний. Пусть уж я лучше сам это сделаю. Я объясняю, что это далеко не одно и то же. Вся прелесть быть процитированным исчезнет, если сам запишешь свои мысли, говорю я. Она пожимает плечами — этот жест означает, что мне ничего хорошего не светит. Некоторое время я уговариваю ее, но Марианна меня уже не слушает. Разговор окончен.

163)

Марианна повесила в нашем номере мою картину. Проснувшись утром, я увидел ее и спросил, собирается ли Марианна остаться здесь надолго. Она кивает. Говорит, что для нее цель путешествия достигнута. Лучше ей уже не будет нигде. Мне стало обидно, что меня она даже не спросила, и я сказал ей об этом. Нет, при всем желании она не понимает, почему я так думаю. Однако желает она того или не желает, я все равно чувствую, что со мной сыграли не по правилам, и обвиняю ее в том, что она строит планы у меня за спиной. Марианна говорит, что она и не рассчитывала на понимание с моей стороны, но, по ее убеждению, цель нашего путешествия все равно достигнута (и если я сам этого не чувствую, то, как уже было сказано, должен полагаться на нее).

Я говорю, что она поступает нечестно. Меня обижает, что я не принимаю участия в ее планах (только потому, что у меня нет интуиции). Моя обида сменяется гневом. Я даже заявляю, что могу уехать от нее в любую минуту. И с удовольствием отмечаю, что на Марианну мои слова произвели впечатление. Она дает задний ход, чуть-чуть. Моя вспышка ее обескуражила. Она показывает мне рекламный проспект местного туристического бюро. Рассказывает обо всем, что можно увидеть в этих краях. Честно говоря, немного. Разве я похож на любителя охоты? — спрашиваю я. Марианна медлит с ответом. Откуда ей знать? Она в своей жизни видела не так много охотников.

164)

Я пошел прогуляться в лесу. Лиственный лес стоит обнаженный. Вдруг перед глазами промелькнуло что-то, что можно принять за оленя. И птицы. Я возвращаюсь в гостиницу с позитивным настроением и говорю Марианне, что совершил изумительную прогулку.

165)

Марианна рано засыпает, а я иду побродить. Потом мы с хозяином гостиницы смотрим по телевизору бобслей. Он приносит нам выпить, почему-то он принимает меня за немца. Я не возражаю (отчасти из-за моего незнания французского, отчасти потому, что не хочу его разочаровывать). Он все болтает и болтает и говорит, что, по его мнению, немецкий — трудный язык. Потом я ухожу спать и на другой день просыпаюсь поздно.

166)

Марианна рассказывает, что вчера вечером у нее было неважно на душе. Но я думал, что ты спала. Нет, она вовсе не спала. Она проснулась и долго плакала. Думала о своем отце и о том, как глупо быть взрослой. Я сочувствую ей, говорю, что понимаю, каково ей было. Мне хочется утешить ее. Вчера надо было утешать, говорит Марианна. Сейчас она в утешениях не нуждается. Мое сочувствие ей требовалось вчера.

167)

Наконец-то хозяин понял, что мы норвежцы. Говорит, что он очень любит норвежцев. Как глупо, что он раньше не понял, кто мы такие. Неожиданно выясняется, что он хорошо говорит по-английски. Он с самого начала хотел заговорить с нами по-английски, говорит он. Но как-то не решился. Помешала излишняя щепетильность (немцы, как правило, ужасно говорят по-английски, считает хозяин, и он не хотел нас обидеть, заставив демонстрировать свое невежество). А все дело в том, что Марианна говорит по-французски так же слабо, как все немцы, объясняет хозяин. Но теперь все выяснилось, мы пьем чай, и мы друзья.

Нас пригласили на обед, чтобы мы рассказали о Норвегии и о море, и нет ничего в нашей стране, что не интересовало бы хозяина (а это правда, что норвежские девушки такие эмансипированные? А как у нас обстоит дело с поголовьем лосей?). И он рассказывает, что недалеко от гостиницы живет один шведский полковник, страдающий астмой, и, если мы хотим, хозяин предоставит в наше распоряжение свой автомобиль. Он обещает позвонить полковнику при первом удобном случае, впрочем, можно сделать это прямо сейчас. Мы слышим, как хозяин набирает номер и разговаривает. Он смеется, они свои люди.

Марианна вопросительно смотрит на меня. Хочу ли я навестить этого полковника? Не особенно, говорю я. Но Марианна считает, что некрасиво отказываться от этого предложения после всех хлопот, которые мы доставили хозяину. Чего только не сделаешь ради красивости! — говорю я.

168)

Я опускаю стекло с моей стороны и курю. Марианна ведет машину. Пять миль, сказал нам хозяин. Тепло и много птиц. Тех самых, на которых разрешена охота. Но у нас нет ружья. Да если бы оно и было, то только для вида. И все-таки немного жаль. Марианна наверняка решила бы, что с ружьем у меня мужественный вид. Оно лежало бы на заднем сиденье, а я имел бы мужественный вид, даже не прикасаясь к нему. Я показал бы его полковнику и сразу сошел бы за своего парня. Мы бы поболтали об охоте, по-свойски, по-мужски. Да-а. Но ружья нет. Я пускаю дым в окно.

Мы говорим, что наши отношения переживают то взлеты, то падения. Я спрашиваю Марианну, любит ли она меня сильнее, чем раньше. Она отвечает, что вполне возможно, но сказать точно ей трудно. И мы беседуем о наших прежних привязанностях. Марианна не слишком расположена к этому разговору. Мне приходится вытягивать из нее слова. В последний раз она была так же влюблена, как сейчас? — интересуюсь я. Ей было так же хорошо? Она говорит, что на это трудно ответить. И чтобы выиграть время, заговаривает о том, насколько все люди разные, и прочее я прочее. Я говорю, да-да, я это знаю. И спрашиваю, смеялась ли она, например, с моим предшественником больше, чем со мной? А что значит смеяться? — отвечает Марианна. Давай сравним, говорю я и расставляю руки, оставив между ладонями сантиметров тридцать. Это расстояние показывает, насколько тебе хорошо со мной, говорю я, а ты покажи, насколько хорошо тебе было с другим. И продолжаю держать руки наподобие рыбака, рассказывающего о пойманной рыбе, давая Марианне время не спеша прикинуть расстояние. Она задумывается. Мне было хорошо примерно настолько, говорит она и тоже расставляет руки. Я наклоняюсь к ней, чтобы сравнить расстояние, но она снова берется за руль. Ты слишком быстро убрала руки, говорю я. И уже невозможно сказать, было ли показанное ею расстояние больше или меньше моего. Ну скажи, тебе со мной немного лучше, чем было с ним? — допытываюсь я. На это Марианна не отвечает, но интересуется, неужели я боюсь недополучить любви. Может, и так, говорю я. Она говорит, что я большой ребенок. Допустим, говорю я.