Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Чемоданный роман

ModernLib.Net / Лора Белоиван / Чемоданный роман - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 1)
Автор: Лора Белоиван
Жанр:

 

 


Лора Белоиван

Чемоданный роман

Два слова о Лоре Белоиван

Внимательные люди давно уже заметили, что сны накапливаются в подушке. Неважно, пуховая она или синтетическая. Если вы долго спите на одной и той же подушке, то каким-то образом оставляете на ней отпечаток своей сонной деятельности: ваши тайные тревоги, тайные мечты, тайные фантазии, – именно ваши личные, а не общечеловеческие – наслаиваются и пропитывают подушку.

Наволочку можно другую надеть, это ничего не меняет. Сны лежат глубже.

Я сама с этим феноменом столкнулась совершенно случайно. Так вышло, что я поменялась подушками с сестрой, и вот она, проснувшись, рассказывает: какой странный сон я видела, в нем было то-то и то-то, так-то и так-то. Она рассказывает, а я понимаю: эй, это моё! Это мой сон! Этот сюжет вот с какими людьми связан!

Сестра знать не знала про важные события моей личной жизни, но через подушку (пуховая, маленькая, прямоугольная, в наволочке винного цвета) проникла в эту жизнь и даже поучаствовала в ней. Пролезла, что называется, фуксом. Проехала по чужому билету. Ладно, сестре можно.

Но потом то же самое случилось с моей подругой: она прилегла подремать на моей кровати и сочла нужным доложить про приснившийся ей сюжет, в котором я с возмущением и опаской опознала, пусть и в искаженном дедушкой Фрейдом виде, некоторые свои темные делишки; Штирлиц насторожился.

Сны бывают не для посторонних глаз, хотя бы ничего такого предосудительного в них и не было. Квартирный вопрос, например. Кто, скажите, не удручен квартирным вопросом? Даже Лев Толстой в «Смерти Ивана Ильича» замечает, что сколько бы комнат в квартире ни было, а все-таки всегда одной не хватает. Что уж говорить о наших маломерках с кухней в шесть метров. Но меня смутило бы, если бы сторонний человек подсмотрел, какие фантазии на тему квадратного метража городит мое подсознание. Не только в размере желаемого дело, но также и в конструкции, в маленьких постыдных деталях; я уж не говорю о том, каким позором заканчиваются эти «исполнения желаний»: вожделенная квартира о восьми комнатах – ура, вся моя, мебель в ней – сплошь ампир, вид из окна – Старая Прага, о’кей, но только одно условие: кухня в этой квартире проходная, и на полатях, прямо над плитой и мраморным прилавком, будет жить (на матрасах) семья кашляющих нищих с парализованным, неясного пола, бабо-дедушкой или дедо-бабушкой в темных нестираных отрепьях; семья глухо враждебна, торгует, по всей очевидности, краденым, и кутули с этим краденым ей необходимо вносить и выносить по ночам. Когда я с семьей мирно сплю, раскинувшись в своих ампирах.

Ну или снится, например, что мы с Авдотьей Смирновой крадемся в синих итальянских сумерках, таясь от людей, и выходим на маленькую площадь, на которой стоит конная статуя Путина, облитая голубым светом полной луны. Мы собираемся эту статую взорвать, и поэтому у нас в школьных ранцах тротил. Но мы отвлекаемся на пиццерию по соседству, там вся пицца, что с пепперонями, что без пеппероней, стоит 13.75. Рублей, понятно. Потому что Италия находится в России, и единственный, с кем бы хотелось это обстоятельно обсудить, это Гоголь Николай Васильевич (да только, боюсь, ему это будет неинтересно, и вообще он, говорят, умер); а больше, пожалуй что, инее кем.

Но вот с кем бы я с легкой душой поменялась подушками – это с Лорой Белоиван, автором «Чемоданного романа» и многих других прекрасных произведений – рассказов, а также картин, записей в Живом Журнале и снов. Не знаю, почему; наверно, дело в доверии, которое испытываешь к тому, как у Лоры реальность превращается в литературу, литература в сны, сны – в реальность, – ну или можно переставить эти понятия в любом порядке. Пример? – пожалуйста.

Вот Лора пишет в своем ЖЖ, как в поселке, где она живет уже много лет, внезапно обнаружилась дорога, о которой Лора не подозревала: не должно было быть там никакой дороги, а вон же она, и Лора теперь пробирается на нее и ездит по ней туда-сюда на своем велосипеде. Ясное дело, это сюжет сна; я сто раз обнаруживала в своих сновиденческих квартирах новую дверь в стене, а за дверью – «забытые» комнаты, – о счастье! о сердцебиение! Так что прочитав про эту тайную дорогу, ведущую к морю, я немедленно помчалась спать, словно купила хороший билет на просмотр, – партер, двенадцатый ряд, серединка; и точно, явился мне роскошный сон, в котором хорошо мне известная сухопутная дачная местность изрезалась заливами и обогатилась морем, а на море причалы, а у причалов пароходы, и мне надо поспеть на один из них, отплывающий в дальние страны. И еду я на причал на особой такой коляске, которая называется «морская инвалидная». Удобная вещь: она довольно ловко переваливает через корни сосен, все время перегораживающие путь к морю. Не застревает. Хотя одной ногой надо отталкиваться. И через мелкую воду чудно переправляется. А море это – из Лориного романа, оно серое и восточное, с пароходами, ветром, людьми. (Мое-то собственное море не такое, мое – зеленое, крымское, пустынное, с тоской.)

Или когда я читаю у Лоры в романе про Дом… лучше я не буду говорить, что я чувствую, чтобы не рыдать на публике; но ночью мне гарантированно приснится Дом Детства, или Дом в Далекой Стране, или Забытый Дом, или Обещанный Дом, или Дом, где Все Снова Живы, или Дом Счастья на Горе, или еще какой дом из колоды; и после такого сна снова простишь человечеству все его несовершенства.

Вот я в своем сне вижу Лорино море и принимаю его, оно мое, нет мне от него вреда. Вот я вижу Дом, и согласна жить дальше, согласна на вечность, запишите меня. Вот я читаю, как смешно Лора описывает смешное, и хохочу вслух, так что из соседней комнаты приходят спросить: ты про что?

Да вот, говорю, хочу тут кое с кем подушками поменяться!


Татьяна Толстая

Чемоданный роман

(делает худ. ред.)

Раннее утро 2 января. Осторожно, маленькими глотками я заливаю в голову свежесваренный кофе и чувствую, как он греет изнутри мое больное правое ухо.

Новый год прошел, оставив мне стрельбу в ухе и необходимость срочно заполнить резюме.

Резюме – это так, формальность, с которой я не успела покончить в прошлом году. Все уже решено. Скоро меня здесь не будет. Я давно знаю, где стану работать и где жить. Офис моей работы выходит окнами на Новый Арбат, а будущая квартира находится недалеко от станции метро «Беляево».

Кофе – хороший самец. Ласковый. Люблю.

Если бы ухо не болело, было бы совсем отлично.

Я прикладываюсь больным ухом к теплой кофейной чашке и делаю вид, что оно не болит.

1

В тот день из левого зеркала моей души выпала линза и уплыла увеличивать городскую канализацию: нечего распускать сопли прямо на улице. Было дождливо и ветрено, свет от не заснувших еще окон отражался в лужах неправильными квадратами, а звуки расплывались и смешивались с водой. Я опустилась на корточки и, подсвечивая себе зажигалкой, стала гладить лужу, надеясь, что линза плавает на поверхности и я ее нащупаю. Зажигалка гасла от ветра и дождя, и, конечно, если бы не первый этаж, я бы ничего не услышала, а если б не линза, вообще бы черта с два оставалась в такую погоду на улице.

Они разговаривали на своем языке, но было понятно, что говорили о любви. В их распахнутом окне уже не горел свет: любовь стыдлива и не кичится своим присутствием.

– Ты это… заткни язык на лопату, – сказал Он.

– Почему это я должна молчать? – сказала Она.

– Да и хуй с тобой. Пизди сколько влезет.

– У меня душа болит на тебя смотреть молча.

– Дак сказал же – пизди. Только тихо, я спать начал.

– Сволочь ты. Сволочь. Все уже знают, какая ты сволочь.

– …

– Носки воняют у тебя…

– Серёжа…

– …

– Эй…

– …

– Хммм!!!

– Ну чего тебе? Дай спать.

– Ну и спи, пидораса кусок.


Слушая тот диалог в окне первого этажа, я вдруг почувствовала, как становятся горячими кончики пальцев, как жар от них взбегает вверх, к сгибам локтей и дальше, к подмышкам, как растекается по ключицам и лопаткам, как заполняет собой поры, капилляры и вены, как перехватывает дыхание и – лишает земного притяжения. Я инстинктивно расправила руки и тут же поднялась над крышами Эгершельда, подальше от ужасной любви.

Первое время летала повсюду без линз, а когда наконец их купила, то надела прямо в магазине. И тут же увидела, что на улицах города В. ужасный срач. В квартире выяснилось, что срач не только на улицах. Стало понятно, почему в оптике висело громадное, на полстены, объявление: «ЛИНЗЫ НАЗАД НЕ ПРИНИМАЕМ».

Веничка Ерофеев жаловался, что не умеет кривить морду справа налево. Значит ли это, что я пойду дальше Венички, если про свою морду выяснила то же самое еще в девятом классе? Если да, то хорошо, а то летать-то – одно дело, но ты вот попробуй морду влево скриви. В первый же день я больно ударилась ею о фонарный столб, так что временно не могла кривить ни в одну сторону.


Нет, я все наврала.


В тот день, когда я научилась летать, была обычная для города В. мерзкая погода. Хлестал горизонтальный дождь, рванина грязных облаков мчалась из Суйфэньхэ на Хоккайдо, ветер выворачивал наизнанку зонты, задирал плащи и платья дам на глазах у джентльменов, вокруг пешеходов падали деревья, рушились дома и летали мокрые собаки, и вот им-то, собакам, было по-настоящему на все наплевать: они совершенно не сопротивлялись обстоятельствам, и обстоятельства были к ним вполне гуманны. А о том, что сверху гораздо лучше видно, и говорить не приходится.

Я посмотрела на собак, потом на людей с вывернутыми зонтами и лицами, потом опять на собак, а потом расправила руки и неожиданно легко взлетела над крышами Адмирал-фокин-street, даже не обратив внимания, что из моих карманов сыплется последняя мелочь и розовая зажигалка «Cricket». Лавируя меж проводов высоковольтных линий электропередачи, я заплакала от радости полета, и слезы вымыли из моего левого глаза линзу.

А потом набрала высоту и сделала первый разворот над историческим центром города В.

Города моей мечты из него свалить.


Если вы не знаете, где это, я вам расскажу и покажу пальцем на карте. Видите, вот здесь, вот он. Ниже. Правее. Еще правее и еще ниже. Видите, фига? Это и есть небольшой турецкий городишко В., расположенный в самом нижнем правом углу геополитической карты Российской Федерации.

Юго-западное побережье населенного пункта глядит на пролив Босфор Восточный, а бухта Золотой Рог рассекает город на две неравноправные части, омывая их своими грязноватыми водами с тыла. В иную зиму бухта промерзает чуть не насквозь, однако это не мешает ей считаться незамерзающей, о чем официально заявляют все навигационные справочники.

Здесь вообще всё по-турецки и сплошной обман: даже Новый год наступает не в полночь, как, например, в Мск или Спб, а на семь часов раньше. Говорят, все дело в расстояниях, но какой дурак поверит, что время от праздника до праздника измеряется километрами. Однако город В., не поддающийся уму, можно попробовать осознать аршином: действительно, он настолько далек, что до его жителей не всегда доходят письма, отправленные ими самим себе по электронной почте.

Из достопримечательностей Города-на-Бос-форе следует упомянуть его похожесть на Сан-Франциско. Между нами говоря, ничего общего между этими муниципальными образованиями нет, но в городе В. привыкли думать, что есть. Американцы не возражают – как, собственно говоря, и турки. Существует научная версия, почему турки до сих пор не предъявили городу В. судебный иск за плагиат, ведь названия тутошних проливов и заливов были свистнуты у них русскими моряками, основавшими форт в правом нижнем углу. Поговаривают, что на самом деле моряки были турецкими, и форт они строили здесь в качестве своего запасного аэродрома, чтобы ближе было продавать китайцам кожаные куртки. За последние 145 лет в Китае накопилось столько турецких курток, что Поднебесная начала сбывать их в город В. Куртки охотно покупают местные жители, даже не подозревая, что русская народная песня «Не нужен мне берег турецкий» посвящена именно их берегу.

Однако все это мелочи по сравнению с замечательной культурной историей города В. Взять хотя бы тот факт, что здесь родились почти все выдающиеся русские писатели: Пушкин, Толстой, Чехов и даже Станюкович. Ну пусть и не родились, а умерли; особенно Мандельштам. Осип Эмильевич погиб в здешней пересыльной тюрьме, чем город на берегу Турецкого океана невыносимо гордится. Однако, в отличие от Пушкина, Чехова и Толстого со Станюковичем, в городе В. нет улицы его имени, но есть памятник работы местного скульптора. Памятник то и дело оскверняли вандалы, так что Мандельштама снова пришлось посадить под замок. Милиционеры говорили, что это дети балуются; если это правда, то детям можно, можно и еще раз можно отрывать руки. Только вряд ли это дети. Дети – они хорошие и доверчивые. Тем более – в городе В., где их обманывают даже библиотекарши.

Любимый праздник местных библиотекарш (здесь есть библиотеки) – тематический вечер под названием «Чехов в городе В.». Школьникам рассказывают, что знаменитый супруг Книппер-Чеховой останавливался в здешних меблирашках по дороге на Сахалин. Поскольку данное событие произошло задолго до учреждения Севвостлага, приезд Чехова – врака чистой воды: из всех русских писателей лишь Владимир Арсеньев бывал в здешних краях добровольно, да и то лишь потому, что желал обеспечить достойную старость герою своего романа «Дерсу Узала».

Арсеньев слыл культурным человеком: после своей смерти он оставил краеведческий музей имени себя. А вот в 30-е годы 20-го века городу В. временно перестало везти с культурой: например, в Магадан интеллигенцию свозили целыми трюмами, в то время как город В. приличные люди посещали исключительно транзитом, делая пересадку из вагонов-скотовозов в пассажирские трюма пятого класса. Так что с Мандельштамом, который не дождался навигации на Колыму, городу В. действительно выпала козырная карта. Могилу Осипа вам покажут с точностью до шести-семи квадратных километров.

А моей могилы здесь не будет.

В Мск, в Мск.

Как много в этом.


Быстро выяснилось, что руки совсем необязательно отклячивать назад, как это делают многие птицы. Чтобы легко маневрировать, достаточно просто распрямить и напрячь кисти.

Тем временем на город В. наступил его обычный июнь с температурой плюс десять и штормовыми ветрами. Продавщица в гастрономе сказала: «Все, лета не будет». Почему это? «Потому что мыши в магазин повалили, – объяснила она, – толпами. Толпами». Ужаснувшись, я забыла взять сдачу и купленную пачку сигарет. Вернулась с половины дороги за деньгами и сигаретами, и домой в итоге добралась совершенно мокрая и продрогшая – в городе В. зонты невозможны так же, как панамы на станции Кренкеля. «Дулю вам, продавщица, – думала я, – лето не просто будет: оно не кончится. Во всяком случае, пока здесь я».


Крен на левое крыло, мигает левый поворотник, под хвостом Зуб Мудрости – высотка краевой администрации. Говорят, здание стоит как раз над тектоническим разломом – случись что, провалится прямо в ад, где уже много таких зданий, ведь черти сами ничего не строят, а пользуются готовеньким; мало того – гораздо ближе, чем ад, под фундаментом Зуба Мудрости расположено подземное сточное озеро, Историческая Канализация города В., тонны выдержанного временем дерьма, не успевшего, впрочем, превратиться в полезное ископаемое.

Прямо по клюву – краеведческий музей имени Арсеньева, где когда-то работала художником Ласточкина. В ее обязанности входило рисовать текстовые таблички для новых экспозиций, а потом ей надоело, и она вернулась в пароходство. В музее живут поеденные молью трупы местных животных-эндемиков. Замершие в заданных таксидермистом позах, амурский тигр и дальневосточный леопард делают вид, что не замечают маленькую антилопу-кабаргу. Эта композиция сильно напоминает иллюстрацию с обложки «Сторожевой башни», утверждающей, что в Стране, Где Нет Места Печали, волк и агнец будут утолять жажду из одного ручья.

У Ласточкиной имелся замечательный бронзовый колокол. Она украла его с бывшего турецкого парохода. Еще, говорила она, там остался очень красивый ларь для муки: дубовый с медными ручками и оковкой. Мы с ней долго думали, как бы спереть и его тоже, да так и не придумали.

К Ласточкиной я летала вместе с Банценом, чтоб не страшно было назад. Банцен в гостях ел зельц на белом ковре. И колокол я у Ласточкиной все-таки выпросила на время. «Зачем тебе, – говорю, – колокол, Ласточкина? Ты же в рейс уходишь. Вот вернешься через два месяца, я его тебе отдам». Ласточкина согласилась. Ведь это действительно глупость: держать в пустой квартире вещь, которой нужно пользоваться каждый день.

И когда мы возвращались домой в четыре ночи, колокол гудел у меня в рюкзаке на весь мыс Эгершельд. И летела я медленно и печально, как бубонная чума.

Банцен смеялся в голос.

Хотя все понимал.


Я тоже всегда понимала его с полуслова и даже с полувзгляда. Ему не приходится повторять мне чего-то дважды. Ему ужасно повезло со мной, потому что я попалась очень сообразительная. Стоит ему посмотреть на дверь, как я встаю, прищелкиваюсь карабином к его ошейнику и послушно вылетаю на высерки. Там мы обычно проводим час, если ночь, или два, если день. Иногда бывает больше, иногда меньше, когда, например, жара.

Иногда мы гуляем пешком. Я люблю море, а Банцен не любит, поэтому мы либо летаем над, либо ходим вдоль, не залезая внутрь. Вдоль моря валяется много интересных вещей: дохлая морская капуста и бутылки с записками или без. Банцен все это нюхает и делает выводы. Иногда нам встречаются разные друзья со своими друзьями. Чем крупнее друг, тем меньше вероятность, что я подружусь с его другом. Банцен придерживался такой точки зрения, что всех крупных друзей надо истребить, чтобы остаться единственным в мире крупным другом. Единственный вопрос, в котором мы с ним немного расходимся во взглядах. И хотя Банцен не трогает женских собак, а трогает только мужских, я на всякий случай опасаюсь за любых. Поэтому моими фаворитами были и остаются ночные высерки, когда все суки попрятались в окнах отдельных квартир. И Банцен не менее охотно, чем в день, выводит меня в ночь.

А по утрам он ест овсянку. От классического порриджа моя овсянка отличается тем, что готовлю я ее с огромной любовью, вбивая в кашу два сваренных всмятку яйца и толстую каплю рыбьего жира. Каша пахнет так вкусно, что мне завидно, но я не посягаю, потому что все лучшее – тому, кто считает меня лучшим другом, два раза в день выводит летать, учит угадывать мысли с полувзгляда и любит жизнь просто за то, что в ней есть я.


А у меня, кроме Банцена и предотъездных забот, есть крылья, хвост и до черта всякой фигни, с которой жаль расставаться. Вот, к примеру, я совершенно не понимаю, как расстанусь с одной своей мечтой, но взять с собой в Мск ее не смогу, потому что она привязана к здешнему кладбищу на 14-м километре. Выглядит она так. Вечером иду я через кладбище на 14-м и вижу подъезжающую машину, а из машины выходят три мужчины в пиджаках и с чемоданом. Меня они пока не замечают, а я сильно опасаюсь, спрыгиваю в незаполненную покойником яму и затаиваюсь на дне. По глинистым стенам сочится вода, на дне обрывки травы и газета, в которую уже что-то заворачивали, по бокам – белые корни, похожие на остатки человеческих останков, а я сижу и слышу, как эти, в пиджаках, проходят совсем близко, останавливаются в трех шагах и начинают шурудить. Я слышу фразу: «Помоги, блядь, тяжелая», – и звук металла о металл. Мне очень страшно, мне страшно прямо до обморока, потому что если они меня обнаружат, то, конечно, мне пиздец. И в могиле сидеть мне тоже неприятно, но что поделаешь – такая у меня мечта.

А потом я снова слышу металл о металл, и они уходят. Так быстро, что я даже не успеваю с ужасом представить, как кто-нибудь из них останавливается и ссыт в могилу, где я сижу. Потом звук двигателя – негромко, хорошая машина какая-то, но ни в одном сеансе своей мечты я не успеваю опознать модель, знаю только, что машина тихая и темная. Они уезжают, а я еще сижу в могиле сколько-то времени, потом выбираюсь наружу – вся в глине, но, слава богу, не обоссанная, и сразу иду к той оградке, где они шурудили. А уже совсем темно, я толком ни хрена не вижу, и эта штука правда тяжелая, но я надуваюсь так, что чуть не лопаюсь, и де-лаю-таки металлом о металл, и штука сдвигается, а под ней обнаруживается чемодан. Я его, конечно, тут же открываю и нащупываю два пистолета – они сверху; а дальше – деньги в пачках. Целый чемодан денег; очень хорошо.

А потом я прусь с этим чемоданом вниз, к трассе и два раза падаю, потому что скользко – не знаю точно, дождь, что ли, прошел до этого. И понимаю, что с чемоданом я привлеку внимание и вызову подозрения, поэтому залезаю в кювет и начинаю распихивать пачки в трусы, под майку, и в куртке еще у меня такие карманы – если вдруг понадобится когда лететь через кладбище вечером, обязательно полечу в этой куртке – очень вместительные карманы. Денег в них влезло много, но не влезло тоже много. Как их бросить. Но тут, слава богу, я нахожу в канаве расколотый арбуз и выгребаю из него мякоть, и набиваю полый остов деньгами, но еще две пачки в руке, я не знаю уже, куда их деть, так и иду, с арбузом и двумя пачками денег в руках. А чемодан с пистолетами остался в кювете, потому что пистолеты мне не нужны, а чемодан, хоть и прекрасен он во всех отношениях, но как я понесу его – он такой приметный; нельзя.

Домой прихожу к утру, ведь я иду пешком по берегу моря, а не по шоссе, потому что баба, бредущая ночью с арбузом по федеральной трассе – это просто кошмар какой сюр, хотя, конечно, баба, бредущая ночью с арбузом вдоль моря – тоже не слишком реально, но выбор у меня небольшой, ведь тачку поймать я не могу, меня же запомнят, с арбузом, растопыренными карманами и двумя пачками хороших денег в руке. Но я всегда благополучно прихожу домой и начинаю считать, на сколько ограбила бандитов, прямо в коридоре вытаскиваю из трусов и из-под майки пачки, потом из карманов куртки, потом сажусь на пол, и тут моя мечта всякий раз покидает меня, потому что я до сих пор не смогла решить, сколько денег мне надо, чтобы перестать о них думать, и соответствует ли это количество объему задрипанного чемодана с доисторическими медными углами, который я, обменяв в канаве на расколотый арбуз, бросила валяться у кладбищенской ограды на 14-м километре, хотя, кажется, все это происходит в районе остановки «Перевал»: кладбище долго тянется вдоль трассы, и я иногда боюсь, что не смогу найти то место, где мне чуть не нассали на голову, но где мне опять, как обычно, невероятно повезло.


Однажды, возвращаясь с дождливых июньских высерок, мы с Банценом встретили бомжиху. Она несла в руках новенькую швейную машинку.

– Извините, сегодня воскресенье или понедельник? – спросила она у Банцена.

– Воскресенье, – ответила я.

– Но вечер уже, да? – уточнила она, все также обращаясь к собаке.

– Да, – сказала я, – часов девять.

– Лето скоро, – кивнула она моему псу и пошла шить сарафаны и платья из ситца.

В тот день я научилась разворачиваться в воздухе, не размахивая пальцами.

«Три часа, полет нормальный» – это выражение отпечатано практически у всех жителей города В. прямо над клювами. Кто-то скажет, что это о космонавтах, но я буду спорить. Космос отсюда почти так же далеко, как и Мск. И если б космонавты были не фантастикой, говорила моя первая учительница Тамара Владимировна, обязательно бы встретились на небе с Богом, чего, однако, в их взаимно-параллельных воспоминаниях не прослеживается.

Вот внизу улица Светланская, названная так отнюдь не в честь чьей-то первопоселенческой бабы, а в память фрегата «Светлана», на котором и баб-то сроду не было. Светланская пересекается Алеутской, имеющей такое же отношение к алеутам, как Светланская – к Светкам, зато была в истории российского флота шхуна «Алеут», черт его знает как добравшаяся до здешних берегов лет 150 назад.

Параллельно Алеутской скатывается вниз Океанский проспект. Он с разбегу тычется мордой в бессмысленное окаменевшее словосочетание «Памятник борцам за власть советов». В городе В. уже мало кто помнит, что за советы давали каменные борцы, и кто их слушал, и кто их просил что-нибудь советовать; поэтому данное словосочетание все дополняют и конкретизируют в меру своих представлений о действительности:


«Памятник борцам за власть бесплатных советов»,

«Памятник борцам за власть дурацких ответов»,

«Памятник борцам за власть вредных советов Г. Остера»,

«Памятник борцам за власть полезных советов молодой хозяйке».


Я пролетала над памятником Борцам и с чувством поверхностного удовлетворения гадила на бронзу, даже не оборачиваясь посмотреть, не снес ли морской бриз мое гуано мимо композиции.

Левее памятника – Посьетская-street, на которой расположена гостиница «Моряк», называвшаяся бичхолом. По правилам орфографии гостиницу следовало бы писать «Бич-холл» или хотя бы «Бичхолл» – но обязательно с заглавной «Б» и судвоением «л», но бичхол пишется именно так: «бичхол». Ничего с этим не поделаешь, абсолютно ничего.

Теперь-то в бичхоле стали жить китайцы, а раньше жили бичи. В принципе, было удобно – обходишь с другой стороны и попадаешь в отдел кадров плавсостава пароходства, где тебе говорят: «Приходи завтра после обеда». Над бичхолом на сопке – пушка, стрелявшая ровно в полдень так, что все чайки и голуби в округе начинали синхронно какать налету, а стекла в окнах бичхола вгибались внутрь.

Дольше всего я жила в 317-м и 410-м номерах. В трехместном (30 коп. в сутки) 317-м кроме меня обитала Света и дочь ее Елена. Света ждала из рейса любимого мужчину Сережу, работавшего вторым помощником на каком-то контейнеровозе. Контейнеровоз был трамповый, и рейс у Сережи затянулся на восемь месяцев, так что Света успела благополучно дорастить последнее воспоминание о возлюбленном до такого состояния, что оно больше не умещалось в ее животе. Девочку назвали Леной, а администрация бичхола пошла на невиданный гуманизм: оставив Свету с дочкой в трехместном номере, больше никого туда не подселяла. Я перешла жить в одноместный и дорогущий (2 р. 10 коп. в сутки) 410-й, а Света купила красную пластмассовую ванночку. Что же касается Сережи, то он разлюбил Свету и полюбил капитана какого-то сейнера – да так сильно, что бросил престижную и где-то даже элитарную судоходную компанию, подавшись из стерильного торгового флота в довольно вонючий рыбодобывающий. Света еще пыталась подманить его на красную пластмассовую ванночку, но вскоре махнула рукой. «Тихо», – вывешивала Света рукописную объяву на внешнюю сторону своей двери, и моряки передвигались по коридору, как босые балерины: «Елена Пидорасовна спит».

А потом я в очередной раз обогнула бичхол, зашла с другой стороны и вышла с направлением на пароход. Говорят, Света еще какое-то время жила в 317-м номере, а куда делась потом, неизвестно. Скорей всего они вместе с дочкой превратились в птиц и улетели из города В. в более счастливую географию.


Когда я впервые пролетала над 33-м причалом, очень странным мне показалось не увидеть сверху «Джоник». Сколько раз ходила мимо пешком, и отсутствие «Джоника» не действовало мне на нервы, а вот с высоты полета – ну надо же. «Джоник» был пассажирским теплоходом «Григорий Орджоникидзе», приспособленным под дополнительную пароходскую гостиницу. Плавучий филиал бичхола давно продали на гвозди, и на 33-м причале уже тыщу лет пустует святое место. По правилам, человек, умерший на «Джонике», автоматически попадал в рай. Только на «Джонике» никто не умирал. В основном там жили. И я тоже. Два месяца я была бичевкой и не умерла на «Джонике». В кадрах обещали два круга на «FESCO Indian Line», и я ждала «Елену Стасову». Хотелось орешков кешью, а на «Джонике» как раз потравили тараканов. Полуобморочные тараканы сыпались с подволока и переборок, шмякаясь на стол и на палубу. А мне снился дедов абрикосовый сад в Гулькевичах, и как будто я маленькая, и мама ведет меня за руку меж деревьев, с которых валятся спелые абрикосы, шлёп, шлёп, шлёп, только успевай выглядывать в траве самые крупные, сочные – они лопаются при ударе о землю, и надо опередить муравьев, потому что муравьи тоже не дураки. И я смотрю вверх, пытаясь угадать, с какой ветки сорвется очередной абрикос, хочу подставить ладони, но абрикосы – два подряд – падают мне на лицо и щекотно стекают за ворот. Я просыпаюсь оттого, что абрикосы воняют ржавым железом и еще чем-то безумно, невыносимо мерзким. Просыпаюсь и стряхиваю с лица, рук и волос агонизирующих тараканов – им-то выпала карма умереть на «Джонике», а конкретно – на мне, сироте казанской 18 лет отроду, в чужом городе и без копейки денег ожидающей рейса на Индию. Я проснулась в каюте плавучего бичёвника «Григорий Орджоникидзе», на котором в тот день раскидали боракс. Проснулась потому, что ревела во сне из-за воняющих мерзостью абрикосов, и проревела еще часа три, из которых примерно полтора даже не противодействовала тараканьей карме умирать там, где им предначертано.

Кажется, «Джоник» продали на гвозди именно в Индию. Странное это место, 33-й причал на Набережной города В. Ни обгадить, ни поцеловать.

Только молча кружить над.


Человек, неоднократно получавший по башке от Сил Небесных (ну или там Высшей Справедливости), должен за такое к себе внимание целовать Небо в жопу, а он бесится, нервничает, не делает выводов и, что самое глупое, не меняет траекторию. Обычно таких называют материалистами, но это не совсем верно: среди них встречаются люди самые разные – математики, писатели, гомосексуалисты, работники кондитерских фабрик, несчастные по жизни и сами не местные, сводни, моряки – в общем, все подряд. Когда упрямство индивида в нехотении видеть подсказок достигает совершенства, Силы Небесные (Высшая Справедливость) выстраивает перед ним коридор с высокими коричневыми стенами, из которого никуда невозможно – только вперед, а там посмотрим.

Есть, например, в Мск два довольно успешных джентльмена; они случайно остались там, приехав на пару дней из города В.


  • Страницы:
    1, 2, 3