Черная кровь (№2) - Черный смерч

Лежит слепой шаман, придавленный немощным телом, а колдовским взором видит, как сдвигается в сторону шкура, как, презрев заклятия, проскальзывает в круглую землянку тёмная фигура. Пёстрой желтизной блеснули во тьме чужинские глаза, растянулся в улыбке широкогубый рот.

– Ты учуял меня, слепой колдун? – безмолвно спросил призрак, склоняясь над парализованным колдуном. – Я тоже почуял тебя. Но я сильнее и успел ударить раньше. Ступай и скажи своим предкам, что потомков у них больше не будет.

Чужая рука сдавила горло, медленно, не торопясь, желая почувствовать каждое биение умирающей жизни. Матхи не дёрнулся, не застонал. Не было сил сражаться ни за свою, ни за чужую жизнь, хотя мудрый слепец знал, что за такое быть ему неприкаянным духом, что плачут по ночам над своей и чужой судьбой.

Потаённо усмехнувшись, убийца покинул землянку шамана, незримой тенью шмыгнул к гостевому дому, возле которого даже караула выставлено не было. Непотревоженная тишина висела над спящим селением. Утром люди увидят, что слепой шаман перестал дышать и ушёл к предкам. И никто не заподозрит дурного.

И лишь когда ждущая тишина сменилась тишиной спящей, в глубине осиротевшей землянки шевельнулась ещё одна тень. Шестилетний Рон, о котором в суматохе все забыли, выбрался из закутка и поспешил на улицу. Он понимал, что только что совершил преступление. Не бросился на врага, не погиб, защищая учителя. Ни один воин никогда не поступит так. Но об этом Рон не думал. Потом ему скажут, правильно ли он поступил, а сейчас надо довершить задуманное. Он не воин и не шаман, он мальчик на выученье. И сейчас ему приходится действовать там, где не разобрался могучий Тейко и погиб мудрый Матхи.

Незримой тенью Рон проскользнул между домов, поднялся на пристенок у частокола, зажмурившись от страха, спрыгнул вниз. Земля больно ударила по пяткам, но Рон, сдержав вскрик, поднялся и захромал к Старому ручью. Нетопырь рваной тенью пронёсся над головой, скрипуче крикнула пустельга. Звёзды – глаза небесных волков, смотрят в разрывы между тучами, высматривают, что творится на земле в этот час. Мать рассказывала, что ночами вокруг селения бродит ощеренный Жжарг, ждёт, не вылезет ли кто из малышей за стены на поживу кровожадному демону. От него не спрячешься – небесные волки увидят и укажут демону, куда надо спешить.

В темноте мигнули два красных глаза, уставились на замершего мальчишку. Потом ночной воздух подсказал, что рядом живое тёплое тело, запах мокрой шерсти коснулся ноздрей. Холодный нос ткнул беглеца в плечо.

– Турбо! – прошептал мальчик, погладив мокрый взъерошенный бок. – Как хорошо, что ты пришёл, с тобой я не пропаду…

Вдвоём они вышли к заводи, куда днём бегали по воду посланные матерями детишки. Турбо, наклонившись к воде, начал лакать. Рон выждал, пока ручей успокоится, провёл над гладко струящейся водой ладонями, начал, запинаясь, читать заклинание, которого ребёнку произносить вовсе не следовало. Старый Ромар говорил, что прежде такого волшебства в мире не было, а после смерти Кюлькаса с водой много чудного происходить стало. Вот и это заклинание – с виду простое, а на него теперь вся надежда. Утром проснётся шаман Калюта или всезнающий Ромар, подойдут к реке или ручейку вымыться со сна или просто напиться, а из текучей воды раздастся голос шестилетнего шаманыша Рона:

– Беда! Чужинцы пришли, оборотни! Матхи убили, вождю глаза отвели… Чужинцы в селении!

Глава 2

Притомившийся за день лик Дзара касался древесных вершин. Здесь, на севере, вечера были невиданно длинными, ещё не один час пройдёт, прежде чем опустится на землю недолгая тьма. А до этого солнце так и будет просвечивать сквозь листву, потом на полнеба раскрасуется закат, полный обманчивого света. Длинный вечер – много времени для негромких вечерних воспоминаний, усталых, как и сама вечерняя земля.

Уника, прикрыв глаза, сидела возле вросшего в землю серого камня и слушала тишину. Другой бы не посмел вот так сидеть в лесу: беспечного здесь мигом сделают безжизненным – но ей можно многое, что недоступно прочим. Ни один зверь, ни единый дух или странное существо не посмеет подойти к её дому без специального зова. Самовольно прийти может только человек, но кому ходить в этакой глухомани? К тому же заклинаний кругом наплетено – курчавке впору, как сказал когда-то Ромар.

Дом громоздился за спиной, такой же нелепый, что и прежде, но давно ставший знакомым до последнего брёвнышка в стенах. За шестнадцать долгих зим ни единое бревно не раструхлявилось, ничто не поветшало, надёжно заговорённое от действия непогоды и времени. Так же щерятся на подходящих клыкастые черепа, так же кудрявится у застрех почерневшая от копоти берёста, которой покрыто жилище. И не прохудилась крыша, не прогнила, не протекла. Стоит избушка на двух еловых пнях, и всякий готов подумать, будто не падает она только оттого, что не может решить, на какую сторону завалиться. Так и будет она стоять, покуда сохранно на земле старое женское ведовство.

А ведовство будет сохраняться, покуда она, Уника, возвращается сюда, чтобы сидеть возле серой гранитной глыбы. Под этим камнем похоронены Таши и злой мангас, посмевший впустую тревожить предвечную магию. Во всём мире только два человека знают, где Ташина могила, все прочие верят, что Таши Лучник погиб возле Сухого лимана, в сражении с бессмертным Кюлькасом. Пусть верят, так проще и для мёртвого, и для живых.

Тяжело и сладко сидеть, опустив руки, вспоминая несбывшееся счастье. Хорошо хоть сыном предки её не обидели. А то ведь сколько волнений было – а ну как сбудется древнее проклятие и вместо сына родится невесть кто… Старухи-то предрекали худое. А уж когда во время давнего похода встретилась им сама проклятая Слипь… до сих пор страшно вспоминать. Сегодня родичи верят, что бабу-йогу ничем не проймёшь, а она и сейчас, как девчонка, дрожит от слова «слипь». У каждого человека свой ужас в душе живёт, даже у Ромара, который столько прожил, что мог бы уж ничего не бояться. Таши рассказывал, как перепугался когда-то безрукий старик при встрече с дремучим рузархом. Оно и немудрено: в давние времена Ромар лишился рук во время схватки с этим зверем. А у неё вон череп рузарха на колу висит, щерит двухвершковые зубы; кость выбелило ветром и дождями. Охраняет небывалый череп небывалую избушку, что стоит посреди леса на деревянных ногах.

Ох, Таши как удивлялся, увидав впервые жилище йоги! А Унике в ту пору ничего не казалось странным. Как домой вернулась, когда впервые вышла из смородинных зарослей на потайную поляну. Оно и есть – домой. Где ей ещё жить-то? Другие бабы, так ли, сяк, но жизнь устраивают. Вон, Калинка, уж как по своему Малону убивалась, а сейчас – Мокошью зовётся, детей полон дом и своих и приёмышей, все к Калинке льнут. А Унике выпало быть йогой. Стоит ей показаться в любом из селений, детишки по домам прячутся – боятся. С колдовством шутки плохи, без нужды его касаться нельзя. Жаль, что редко выпадает дело для мудрости бабы-волшебницы. Вернее, хорошо, что редко выпадает. Для рода – хорошо, а для Уники – тоскливо. Сиди одна и вспоминай неудавшуюся жизнь.

И ведь как ни крути, а жизнь уже прошла. Три десятка стукнуло, седина в волосах завелась. У других в эту пору по десять детей бывает, о внуках начинают помышлять. Внуки, может, и у нее будут, сын-то молодцом уродился, и у матери, и у отца всё взял. А не женихается, по всему видать, ждёт парень, пока зазноба подрастёт. Это хорошо, в добрый час…

Вот ведь как – жизнь прошла, а в памяти всё молодо, как шестнадцать лет назад. И Таши – живой перед глазами, не сын, а муж. Это для других он Лучник, а для неё – просто Таши. И начавшее вянуть тело как наяву помнит его прикосновения.

Уника вздрогнула, вскинула голову. Никак она задремала, вот этак, сидя под открытым небом? Не заметила, как и стемнело. На западе едва багровеет полоса, словно гаснущие в очаге угли. Могильный камень горбом выпирает из земли, тяжёлый, полсотни силачей разом не сдвинут. А рядом с камнем стоит человек: высокий, широкоплечий – не обознаешься…

– Таши… – тихо выдохнула Уника, – вернулся…

Таши шагнул навстречу, молча склонился над безвольно сидящей Уникой. Лицо знакомое, родное, ничуть не постаревшее за прорву канувших лет. Карие глаза под густыми бровями в самую душу смотрят. Откуда в предночном мраке цвет глаз рассмотреть, а вот умудрилась, рассмотрела… От этого взгляда кругом пошла голова, словно в жаркий полдень на цветущем лугу сладкий клеверный дух туманит разум, и ничего не осталось, кроме родных глаз.

– Вернулся… вернулся… Я всегда знала, что ты придёшь…

Тяжёлая, такая знакомая ладонь легла на плечо, торопливо скользнула под распахнувшуюся безрукавку, коснулась груди, заставив Унику вздрогнуть и напрячься от полузабытого счастья.

– Таши, родной, я же старая совсем…

– Ну что ты, ведь я люблю тебя, родная моя, любимая…

Слово в слово как тогда, полжизни назад…

Нетерпеливая рука – вечно Таши был неуёмным! – потянула в сторону мешающую одежонку и вдруг отдёрнулась, как испугавшись чего. Ну конечно, накололся, забыв, что в полочку безрукавки воткнута игла – проколка, сработанная Стакном из малого кусочка чудесного нефрита. Именно этой проколкой, а вовсе не потерянным ножом был убит чудовищный Кюлькас.

– Осторожней!.. – шепнула Уника. Она подняла руку, чтобы выдернуть так неловко попавшую иглу, и едва не закричала от страшной боли в обожжённых пальцах. Проколка казалась раскалённой, простой огонь не умеет так жечь! В следующую секунду пелена спала с обманутых глаз, и Уника с трезвой ясностью увидела, кто стоит рядом с ней. Не было в нём ни единой близкой черты, всё казалось чужим и враждебным. Жабий рот, пасть, а не рот, глаза с незнакомым разрезом, волосы, гребнем стоящие на макушке и, словно грива, растущие даже на шее, а быть может, и на спине. Одной рукой чужинец касался обнажённой груди Уники, а в другой, неловко отставленной, держал глиняную плошку, над которой сладко курился приторный наркотический дымок.

Вот оно, как обошёл вражина старую йогу! Вот откуда явился на свет мангас, убивший Таши!

Что есть сил Уника оттолкнула оборотня, влетела в дом, захлопнула дверь, накинула деревянный засов. Прислушалась. Снаружи было тихо. Потом до дрожи знакомый голос произнёс:

– Отвори.

Уника выдернула из густого меха спасительную проколку, с размаху черкнула крошечным лезвием по груди, не признавшей чужую руку. Боль вновь отрезвила, и Унике чуток полегчало.

– Сейчас отворю, – произнесла колдунья, нехорошо усмехнувшись, и сняла запиравший дверь деревянный брусок. Сколоченная из дубовых кряжей дверь развернулась на точёных петлях, сбитый с ног чужинец полетел в траву. Уника рассмеялась сухим трескучим смехом и спросила: – Ещё хочешь или накушался?

– Дура неумная!.. – прошипел оборотень окровавленным ртом. – Не хотела по-хорошему, ну и сдохнешь теперь.

Он неторопливо, по-кошачьи подобрался, вместо оброненной кадильницы потащил из-за кушака нож. От недалёких кустов бежали ещё двое чужинцев, один с копьём, другой с быстро разгорающимся факелом. Сейчас запылает береста на крыше – и пропала йога. Хочешь – от копья умирай, хочешь – жарься в горящем доме.

С долгим скрипом повернулась изба, здоровенная слега, прежде подпиравшая стену, рухнула вниз, на голову не успевшему уклониться чужинцу – только брызнуло по сторонам…

Двое нападавших приостановились, попятились было, но череп рузарха на заострённом колу, клацнув зубищами, ухватил одного из вражинцев поперёк туловища, торопливо, словно при жизни, принялся жевать, пятная сухую кость дымящейся кровью. Последний из жаборотых выронил факел и, подвывая, бросился в кусты. Уника, сплетя пальцы у груди, смотрела ему вслед. Пусть бежит, теперь не я, а он на крючке. Все равно ничего не расскажет соплеменникам – удушье схватит за глотку прежде, чем он успеет произнесть хоть словечко. А я посмотрю, куда он побежит и кому попытается рассказать о печальной неудаче, постигшей вздумавших выведывать чужие тайны. Что ж, пусть ведают, что бабье колдовство не только лечить да спасать может – когда надо, оно никого не пощадит и всякому башку снесёт. Будь иначе – пожиратели детей беды бы не знали, у самых ворот поджидали бы малолетнюю добычу.

Большими шагами Уника подошла к висящему в ощеренной пасти чужинцу, ухватив за гривастые лохмы, вздёрнула мертвецу голову, заглянула в бельмы глаз.

Чужой, как есть чужой. Ни о чём думал – не понять, ни что чувствовал. Одно только и осталось после смерти в тёплом ещё теле – инакость, которую даже ненавистью не выразить. Одно слово – чужинец.

Тела убитых Уника свалила у самого охранного черепа, бросила там, пробив насквозь свежим осиновым колом, а сама наглухо заперлась в доме, чтобы никто не услышал, как будет плакать и выть от жестокой обиды обманутая женщина.

Как ни коротка июньская ночь, но с первыми рассветными лучами дверь в избе отворилась, и Уника, окинув взглядом ещё не розовое, а зеленеющее небо, спустилась вниз по скрипучим ступеням. Лицо йоги было совершенно спокойно, лишь брови, по-прежнему чёрные, грозно нахмурены. На ведунье был большой колдовской наряд, обереги и амулеты брякали при каждом шаге. Прежде всего Уника занялась тяжким и кровавым делом, на какое не решился бы колдун-мужчина. Головы убитых были отрублены. Обезображенные тела Уника оттащила в сторону, завалила хворостом и подожгла. Одну из отрубленных голов колдунья насадила на вкопанный в землю кол. Теперь чужинец, ставши бесплотным духом, вместе с рузархом будет охранять избушку. Вторую голову повесила в дыму, чтобы прокоптилась как следует и не смердела. Жестоко так поступать, очень жестоко. Такое колдовство мстит не только убитому, но и колдунье, выжигая её собственную душу. Однако женская магия, древнейшая в мире, не умеет быть доброй. Эта волшба от матери-Земли, она весь род хранит, а до отдельного человека ей дела нет. Погибнет – и не жаль, лишь бы племя в довольстве жило. Трудно человеку душой принять мысль, что перед всеобщей матерью он ничто, щепоть праха. Недаром бабы-йоги ушли от людей, недаром нельзя тревожить их бездельными просьбами.

Разбросанное оружие собрала, рассмотрела внимательно и спрятала в доме, где и без того хранилось немало диковинок.

Покуда не рассеялся тяжкий удушливый дым, Уника в голос выкрикивала заклятия. Теперь ни единая живая душа не проберётся к избушке, а кто попробует – пусть пеняет на себя. Затем Уника быстро собралась и, прежде чем огненноликий Дзар выбрался на макушку неба, она уже шагала скользящей охотничьей походкой через завалы мокрого леса. Надо было торопиться – до Верхового селения отсюда восемь дней пути, до Большого – ещё четыре. А времени погодить не прикажешь, и беда не станет ожидать на пороге.

Утром селение облетела печальная весть: умер старый шаман. Смерть эта ни для кого не была неожиданной, её ждали уже давно. Люди жалели лишь, что не вовремя шаман ушёл к предкам – жди теперь, покуда вернётся Калюта, похоронит старика, который до этого часа будет лежать в Отрубной землянке. Потом Калюта наденет полный колдовской наряд и лишь тогда займётся пришельцами. А до этого – висеть беженцам между небом и землёй, ни своими, ни чужими, ни гостями, ни соплеменниками, а вообще не пойми кем. И бородатым лишние волнения, и людям зубра хлопоты.

Бородатые, которых по их соплеменке успели прозвать «лишаками», слушали, что говорила им Лишка, кивали и соглашались. Что с ними случилось, они так и не смогли объяснить. Напали какие-то чужинцы, среди ночи напали, так что в лицо их никто и не видал, и в две ночи весь род вырезали. Бились с кем-то в ночной тьме, лиц не видя, а утром ни единого чужого тела не нашли – только свои. То ли уносил враг погибших, то ли ни единого человека в бою не потерял. А быть может, при первом лучике света тела врагов истаивали словно туман. Говорят, бывает такое с ночными оборотнями – мэнками. Влетит ничей предок в рот уснувшему под открытым небом человеку, завладеет оставленным телом и начнёт совершать злодейства. Только жить ему до тех пор, покуда не остановится на нём палящий взор Дзара. Тут и рассеется то, что минуту назад казалось могучим воином. А ничей предок вернётся в свою непригожую могилу и будет ждать новой жертвы.

Одно лишь непонятно: откуда столько мэнков взялось и куда смотрели колдуны лишаков?

А потом обнаружилось, что бесследно исчез шестилетний Роник, что ещё день назад прислуживал расслабленному Матхи. Когда он ночевать не пришёл, мать не особо встревожилась – ну, остался мальчик у старика в землянке, такое и прежде случалось. А вот когда утром оказалось, что Матхи мёртв, а ребёнка нигде нет, мать взвыла в голос и побежала по селению. Рона никто не видал с той самой минуты, когда возле запертых ворот воины встречали лишаков. Тут уж и впрямь люди заговорили про мэнков. Кое-кто и бородатых хотел побить, но согласились ждать, пока вернётся Калюта. Послали гонцов к Белоструйной, а у гостевой землянки наконец поставили стражу. Лишаки сокрушённо молчали и покорно ждали решения своей судьбы.

По счастью, Калюта объявился уже через день. Сказал, что незримые помощники донесли ему о смерти Матхи, вот и пришлось вернуться с полдороги. Такое объяснение никого не удивило: Калюта хоть и не носил покуда большого наряда, но уже давно в глазах всех родичей был шаманом. Удивило другое: как не свой вернулся молодой шаман. То улыбается беспричинно, то песни петь начинает. К Таши и Данку при встрече целоваться полез, чего прежде в роду не бывало. А с Ладой – Рониковой матерью и говорить не стал. Объявил только, что Роник жив и через день найдётся, а куда малец запропал – не сказал.

С беженцами Калюта повидался, тоже полыбился неумно, произнёс несколько слов на их языке, а через Лишку велел передать, что нечего ждать похорон старого шамана, с ними всё ясно и можно принимать их в род зубра хоть завтра. Вождь этими словами остался недоволен, но и тут перечить не стал, велев старикам готовить всё к празднику. Главное, что шаман словом не помянул о последней воле предшественника – то ли не знает о зелёном клинке, то ли, как и сам Тейко, не верит, будто такой был.

Тихое утро следующего дня было нарушено громом пустотелых колод. В самом центре селения, у женского дома пылал великий костёр. Женский дом – место особое, сюда рожениц приносят, ежели случится, что дома разродиться не может. Тут травницы хозяйничают, знахарки. За крепкими стенами хранятся бабские амулеты и первый среди них – священная шкура нерождённого зубра. В этот дом мужчинам хода нет – испортишь тонкое ведовство, кто тогда твоих же детей спасать будет?

Но сегодня обряд общий и проводиться будет под открытым небом у всех на глазах. Разом шестнадцать человек прибывает в роду зубра, причём только один – настоящий ребёнок, сосущий материнскую грудь, а прочие – люди в самой силе. От таких роду немалая польза может проистечь. Да и кровь обновится. Род хоть и большой, а всё о таких вещах забывать не следует.

Заполыхали очистительные костры, разожжённые женским, тёртым огнём. Лишаки разделись донага, оставив в гостевой хижине все свои вещи. Пятнадцать немолодых женщин из всех семей рода ожидали в доме, лёжа на освящённых шкурах, словно роженицы. Этих женщин вскоре нарекут матерями новых родичей. Младенец, принесённый беженцами, ни о чём не ведая, спал под присмотром чужих людей. В сегодняшнем действе он не участвовал – через пару дней его будет усыновлять собственная мать. И свои, и пришлые сошлись, что так всего правильнее. Одно дело – названное родство, совсем иное – родство кровное, и лучше в них не путаться.

На каждый из костров хозяйки навалили по целой охапке свежей душицы и блоховника, что на рассвете были собраны в окрестных рощах. Густой пахучий дым окутал фигуры стоящих. Калюта дребезжал брекотушками, хрипел что-то неразборчиво, отпугивал недобрых духов. Те из женщин, что постарше, недовольно поджимали губы – слаб шаман, не видно в нём настоящей силы. Матхи уже и не жил, считай, а сила в нём была. А этот – нехорош, как только в степях с диатритами управляться умел? Настоящий шаман во всякое время дня любое колдовство справить может: а этот – то ли себя бережёт, то ли не может толком к предкам обратиться? Одно слово – слаб шаман. Потому, должно, и торопится себя проявить – этакое дело затеял: не дождавшись, пока прежнего шамана похоронят. Да и Ромара бы подождать не мешало – тоже не последний в роду человек… Впрочем, старух никто не слушал: в праздник брюзжать – себя не любить.

Воины стояли позади лишаков – по два вооружённых охотника за спиной у каждого из будущих членов рода. Первый из охотников вооружён швырковым копьецом из птичьей кости, второй держит ременное боло с гроздью каменных желваков. При такой охране, поди, никакая вредятина к костру не проползёт.

Ещё минута, и очищенные от всего инородного люди смогут родиться второй раз – детьми Лара. Шаман вскинул бубен, загудел резко и незнакомо:

– Смотрите!..

Крик многих людей слился в единый вопль. Каждый кричал своё, но испуг, ярость и отвращение были общими для всех. Казалось бы, минуту, один удар сердца, миг назад перед глазами всех стояли обычные, хоть и странноватого вида, люди, обнажённые и слегка напуганные предстоящей церемонией, а теперь среди них объявились три приземистые фигуры в одежде и при оружии.

Чужинцы! Подменыши! Оборотни-мэнки!

Первыми опомнились воины, стоявшие за спинами у чужаков. То ли просто приучены были не зевать по сторонам, то ли Калюта успел чего шепнуть, когда вздумал целоваться при встрече. Разом свистнули арканы, плотной петлёй ложась на горло тех, кого едва не приняли в свой род. Кроме охранников и вождя, все остальные мужчины пришли на площадь без оружия, но и без того у оборотней не оставалось ни единого шанса вырваться из плотной толпы. Тейко коротко крутанул священный кистень, и один из врагов упал с разбитой головой.

– Живьем взять!.. – Дребезжащий старческий голос разом перекрыл-разгневанный рёв мужчин и исступлённый женский визг. Те, кто обернулся на крик, увидели в самых задних рядах иссушенного временем безрукого старика.

Ромар! И когда вернуться успел, как в селение прошёл незамеченным? Об этом сейчас никто не думал. Главное сейчас творится между костров перед женским домом. А Ромар на то и Ромар, чтобы прийти вовремя.

Один из оборотней мёртво обвисал в руках Данка, кровь лужицей растекалась в пыли. Двое других хрипели, придушенные ременными удавками, кроме того, каждого из них держали ещё по двое охотников. Чернобородые, вместе с которыми в селение проползла зараза, подчиняясь короткому приказу, ниц лежали на земле и не смели поднять голов.

Ромар, пройдя сквозь раздавшуюся толпу, на мгновение склонился над убитым, убедился, что тот на самом деле мёртв, затем повернулся к пленникам.

– И впрямь – мэнки, – протянул он, и лишь тогда люди заметили, что на площади, где только что каждый кричал своё, стоит глухая от дыхания сотен людей тишина.

Ромар наклонился к одному из чужинцев, тому, что прежде притворялся женщиной. Заглянул в раскосые глаза. Гривастый бестрепетно встретил взгляд колдуна, широкий рот растянулся в улыбке.

– Похоже, я ошибся, – произнёс мэнк, почти не коверкая слова, – кто мог знать, что среди вас окажется такой сильный маг… И молодой шаман, – оборотень бросил взгляд на Калюту, – тоже не так прост. Хотя это вам не поможет – мы уже узнали всё, что хотели, даже что ты, безрукий, жив до сих пор. А вот вы не узнаете ничего… – Глаза чужинца внезапно закатились под выпуклый, лишённый бровей лоб, лицо залила синева, тело безвольно обвисло. Ромар кинул мгновенный взгляд на второго пленника. Тот тоже был мёртв, белая пена стекала из приоткрытого рта.

– Вот, значит, какие у нас гости! – Тейко шагнул вперёд, нефритовый желвак угрожающе загудел в петле.

– Успокойся, вождь, – примиряюще произнес Ромар. – Остальные настоящие. Они не виноваты, что чужинцы оказались столь изощрёнными колдунами. Зато нам это будет уроком. Этот, – Ромар пихнул ногой лежащее тело, – сказал неправду. Мы узнали самое главное: отныне мы знаем, чего ждать из восточных степей. А эти – настоящие люди, и было бы нехорошо убивать их теперь, когда наши общие враги мертвы.

Жалобный крик прервал колдуна. Одна из двух оставшихся среди чужаков женщин приподнялась с земли и что-то кричала Ромару, отчаянно размахивая рукой. Воин, стоявший за её спиной, пихал её между лопаток тупым концом дротика, пытаясь заставить лечь обратно на землю, но женщина не обращала внимания на удары, продолжая быстро, взахлёб кричать. Ромар сделал знак охотнику, чтобы тот не трогал пленницу, шагнул к кричащей ближе, что-то спросил на её родном языке.

Воины некоторое время слушали непонятный разговор, потом Тейко перевёл ждущий взгляд на Лишку. Девушка-охотник негромко пояснила:

– Она говорит, что это была её родная сестра, с которой они прожили рядом всю жизнь. Она… она боится, что ребёнка ей тоже подменили, но Ромар ответил, что с младенцем всё в порядке, что он настоящий человек. Я не всё поняла, но они говорят именно об этом.

– Тоже нашли время… – проворчал вождь. – Что будем делать, люди? Нужны ли нам такие сородичи, что не умеют отличить родную сестру от чужинца?

– Нам не нужна человеческая кровь, – произнёс Калюта. – А лишаков очистим по большому разряду и примем в семьи. Уж они-то от мэнков больше всех пострадали, и значит, оборотням от них не поздоровится.

Никто из мужчин не стал возражать, и Тейко, помянув в сердцах рогатого Лара и всех пращуров, начал распоряжаться, кому теперь караулить гостевой дом в ожидании того дня, когда пришельцев можно будет по-настоящему назвать своими.

До Верхового селения Уника добралась вместо обычной восьмидневки всего за шесть дней. Шла споро, не останавливаясь ни для отдыха, ни чтобы пополнить небогатый запас еды. Что само в руки шло, то и в рот попадало, а остановиться хоть на минуту даже ради верной добычи Уника себе не позволяла. Верной добычи в лесу было сколько угодно, особенно в начале лета, давно прошло то время, когда родичи голодали, попав из родных степей в дремучие чащобы. А уж Унике прокормиться и вовсе не составляло труда – от ведуньи никакая животина не сбежит. Вот только пользоваться хитроумными заклинаниями не было ни времени, ни возможности. Тот мэнк, что был отпущен ею, безостановочно бежал на восход, но кто знает, может, и ещё чужинцы в округе бродят. Незачем им знать, куда Уника идёт, незачем слушать, как она ворожить умеет. Поостеречься никогда не мешает, отшельническая жизнь быстро учит этой несложной мудрости.

На четвёртый день сплошная чащоба проредилась, одна за другой пошли прогалины и поляны и, наконец, Уника вышла к берегу Великой. Даже здесь, ещё не приняв в себя главных притоков, река плыла мощно и неудержимо. Не верилось, что такая громада воды может остановиться и пересохнуть, словно безымянный ручеёк. А ведь было такое, на её памяти было. Впрочем, того, кто видел рождение целого моря, уже ничто поразить не может. Недаром, опасаясь звать Унику по имени, малышня в селениях в разговорах называет её сухоглазой бабой. Но сейчас, покуда её никто не видит, сухоглазая улыбнулась впервые за дни похода, спустилась к реке, прошептала чуть слышно: «Да не замутятся твои воды!» – и омыла строгое лицо родной водой.

Вокруг становилось всё больше признаков людского жилья: в лощинках встречались следы кострищ, в одном месте даже росчисть попалась, где сеяли ячмень в ту пору, пока ближние поля отдыхали, набирая силу для будущих урожаев. Потом в рощах стали встречаться порубки и следы выпасов. Грозовая синь бескрайнего леса исчезла за окоёмом, места пошли весёлые, пригожие для житья. И наконец, на крутом берегу, видимые отовсюду, встали частоколы Верхового селения. Частокол стоял мощно, заострённые брёвна не просто вкопаны в землю, а плотно забиты камнями, и кусты кругом сведены, и трава вытоптана. Так просто люди прошлую кровь не забывают, а её тут пролилось немало. На каждой заострённой слеге вырезаны лица родовичей – Калюта постарался, выпрашивая прощение у непохороненных братьев, что погибли когда-то в этом краю.

Сегодня здесь текла мирная жизнь. В низинке у ручья паслись овцы, и несколько мальчишек присматривали, чтобы непоседливые животные не влезли на поле, где дружно зеленели всходы ячменя. На берегу были расстелены на просушку сети, четверо рыбаков затёсывали новый кляч – распорный столб для большого невода.

На воротах дежурили четверо молодых воинов. При виде Уники лица у них переменились, но ни один ничего не спросил. Поздоровались, как со всяким родичем, хотя не каждый день баба-йога является в селение да ещё увешанная колдовскими причиндалами, словно шаман в день поминовения ушедших. Уника тоже поздоровалась и пожелала парням мира, хотя как раз мира принесённые вести и не обещали. Потом поинтересовалась:

– Старшины где?

– У себя, – ответил один из парней. – С утра ещё не выходили.

С давних времён повелось, что если среди жителей селения не было никого из старейшин, то делами заправлял выборный старшина. Власть старшины распространялась только на посёлок, на общем совете старшины говорили как простые охотники. А вот в Верховом последние годы было два старшины, и никто из родичей в том странного не видел. Как быть, ежели Курош и Машок – братья и никто от них розного слова не слыхал? Вот и решили люди, пусть будут два старшины.

Неразлучники сидели за домом. Работу их было слышно издали – шершавый звук, с каким полируется камень, ни с чем не спутаешь. Уника подошла, поздоровалась вежливо, как со старшими положено, и, не дожидаясь расспросов, сказала:

– Дурные вести. В лесах новые чужинцы объявились. Оборотни, колдуны – по-нашему говорить умеют… и оружие у них не хуже нашего: луки знают, топоры полированные – волос режут.

– Так, может, это настоящие люди? – недоверчиво спросил Курош, вперив единственный глаз в лицо Уники.

Не любили братья лесную колдунью, унаследовав давнюю неприязнь ещё от своего отца.

– Смотрите сами, – коротко ответила Уника и, развязав мешок с золой, бросила к ногам почерневшую, прокопчённую дымом бивачных костров голову.

Хотя время и можжевеловая копоть изменили черты лица, но братья сразу признали гривастого неведомца, какого никто прежде не видывал, но о которых давно предупреждал Ромар: мол, есть где-то такие, и потому надо быть готовым к войне. Вот она, война, никто и не звал, сама в гости заявилась.

– Что ж ты ее сюда притащила?.. – страдальчески закричал Машок. – Беду накликать хочешь? Что мы, так не поверили бы?