Красный терминатор. Дорога как судьба

Забыться удалось.

* * *

«Ведь этим людям надо будет что-то объяснять: кто, откуда, какого сословия, чем зарабатывал себе на жизнь, „чьих будешь?", из какой губернии, кто у нас папа, мама, братовья с сеструхами, школа, гимназия или какие-то смутные реальные училища, „в каком полку служили?", к дочери какого купца сватались, как попали на фронт, как в плен угодили…» Короче говоря, придется шить себе биографию из обрывочных знаний, как кафтан из лоскутов. А знания про их эпоху, признаться, донельзя обрывочны. Разве что неплохо подкован Алексей-Леший по части оружия, военной формы и воинской атрибутики. А толку-то!

Вот о чем думал Алексей, сидя за докторским столом и прихлебывая остывший, несладкий чай. Хмурый доктор, не слишком обрадовавшись очередному пробуждению больного, всучил ему кружку с чаем, пробурчал: «Они думают, я многорукий Шива, всех лечи, всех выслушивай, с колбасниками дружи, с комендантом в шахматы играй, Фигаро здесь, Фигаро там», взял позвякивающий саквояж и вышел на улицу.

Оставшись один, Алексей немедленно произвел осмотр докторского стола. Газеты на немецком, календарь, чьи-то надписанные, но неотправленные письма, наконец, дневник доктора — все подтверждало худшие подозрения Алексея. Июнь пятнадцатого года.

1915 год! Здрасьте. Приехали.

Алексей выглянул в окно. Унылая картина лагерных будней: оборванные, грязные и большей частью босые солдаты и офицеры русской армии неприкаянно бродили по двору, сидели на земле, кто-то латал одежду, кто-то писал на коленях карандашным огрызком. Сбившись в круг, солдаты курили одну папиросу на десятерых. Двор ограждал серый забор, поверх него кучерявилась колючая проволока, над местностью господствовала караульная вышка, где маячил часовой и торчало дуло пулемета.

В том, что это не компьютерная игра и не затянувшаяся галлюцинация, Алексей уже не сомневался. Может быть, оттого что у галлюцинаций было предостаточно времени рассыпаться, а они, однако, случаем не воспользовались, уцелели.

Лихо! Занесло, так занесло. И нет, чтобы занесло в неунывающий Нью-Йорк или родной Санкт-Петербург! Фиг, швырнуло в самое пекло! Нижайше поблагодарить за оказанную услугу следует деревянного божка, вернее, скрытую в нем языческую силу, которую высвободила апостольская пуля-дура.

Если удастся установить, что за магия такая породила тот зеленый дым, каким народом та магия практиковалась, где проклятый народец проживал, глядишь, и можно будет распутать клубок древних загадок, а там уж и добраться до какой-нибудь берестяной грамоты, где описывается путь домой. Но долог путь к заветной грамоте, и первым препятствием на пути стоит этот лагерь для военнопленных.

Вот чего Алексей не опасался, так это расспросов, откуда у тебя, мил человек, странного вида папироски с желтым кончиком, а также железнодорожный билет небывалого вида с безумной датой, бумажные деньги, напечатанные в третьем тысячелетии, и жетон санкт-петербургского метро. Не опасался, потому что от всякого мелкого хлама его карманы освободили те, кто брал в плен. Ничего не оставили, даже носового платка. Может, их что-то и удивило, но вряд ли они с кем-либо поделились удивлением — потому что пришлось бы признаваться в мародёрстве (в частности, в том, что сперли у русского пленника высокие ботинки на шнуровке, отличные ботинки, между прочим). А скорее всего, эти славные немецкие парни просто вообще поленились над чем-либо задумываться и выкинули непонятное и бесполезное барахло в канаву со словами: «Эти русише мужик есть большой загадк».

Из унаследованных от будущего вещей еще остаются тельник, камуфляж и трусы. Тельник, он и в пятнадцатом году тельник. В камуфляже, в общем-то, нет ничего диковинного-предиковинного, до чего никак не допрыгнуть технологиям 15-го года. А трусы можно никому и не показывать, во избежание вопросов вроде: «Откель такие, касатик, уж не японские ли? А сам-то не японский ли ты шпиен будешь, а, касатик?»

И все же как быть, как держаться, что наплести?

А может, правду рассказать? В здешнем плену хватает образованных людей: доктор, полковник, дворяне всякие. «А представь себе, — сказал себе Алексей, — что в твоей вчерашней жизни к тебе подвалил бы некто с заявлением, дескать, я — гость из будущего, дите ого-го какого века. Поверил бы ты, несмотря на всю твою техническую, фантастическую, теоретическую продвинутость? Поверил бы такому господину? Особенно если у этого господина еще и перевязана голова…»

Нет, ни с кем не стоит делиться сокровенным, не поймут. А лучше будет разыгрывать недоумка… Недоумка, конечно, сильно сказано, неточно сказано и неверно, но мысль постепенно нащупывает твердую почву.

И наконец Алексей придумал, что ему делать. На помощь пришли воспоминания о замечательном советском фильме «Они сражались за Родину». Вспомнился ему персонаж Вячеслава Тихонова…

Короче говоря, Алексей решил изображать контуженого. Глухота, заикание, доходящее до полного непроизнесения слов, карандаш выпадает из трясущихся пальцев, нервная дрожь и обмороки. А дальше разберемся, в конце концов от контузии можно выздороветь в одночасье. Ну не готов он прямо сейчас к подробным расспросам! Надо хотя бы оглядеться, привыкнуть, окончательно увериться в реальности происходящего.

Сейчас же изобразим приступ. Тело на полу, выпавшая из рук кружка, сведенные судорогой пальцы. А то иначе получится черт-те что: уходил доктор — больной вроде был похож на человека, вернулся — больной заикается и ничего не слышит. Нет внятного перехода с уровня на уровень. Внезапный приступ — как раз и есть тот самый переход, что надо переход…

* * *

А жизнь преподносила Алексею сюрпризы с пугающей неутомимостью. Казалось бы, куда уж еще? А вот нате вам, а вот и есть куда!

Доктор вернулся не один, а в сопровождении полковника и солдата.

И теперь полковник сидел за докторским столом, а солдат стоял перед ним, вытянувшись в струнку.

— Никак нет, вашбродь! Нет у меня никакого брата!

— Да не кричи ты, Назаров, будто на плацу! Больных перепугаешь. Ты лучше возьми зеркало, вон, на столе у доктора лежит. А теперь сравни свое отражение и лицо сего господина. Ну что, убедился?

— Похож. И как это понять, вашбродь?

— А я, Назаров, почем знаю! Сам вот любопытствую. Если это не твой брат…

— Да какой мой брат, откуда! Ежели только папаша не согрешил…

— Что запнулся, Назаров?

— А ведь мог и согрешить, вашбродь. Признаться, папаша мой по молодости постранствовал по Руси, помотался. А как его хоть зовут-то, вашбродь?

— Да вот не успели спросить, Назаров. Никак не предполагали, что он опять рухнет в беспамятство.

Алексей, так вовремя притворившийся контуженым и заботливо, в шесть рук перенесенный на лежанку, лежал на тюфяке и слушал эти разговоры. И его уму не давала покоя навязчивая дума: «А есть ли предел этому бреду или он так и будет идти по нарастающей? »

В разговор тем временем вклинился зашедший в приемный покой поручик:

— У каждого человека где-нибудь есть свой двойник. Тем более что сходство мы имеем не полное.

У тебя, Назаров, лицо изрыто, будто по нему дробью палили, а у него чистое.

— Так он, господин доктор, в благородных условиях, видать, воспитывался, — возразил солдат Назаров. — Трудно сказать по лежачему, но и роста, кажись, мы одинакового. Ну-ка…

Алексей позволил солдату подойти к себе и завладеть своей рукой.

— Видите, вашбродь, ладони считай одна в одну совпадают. Только у меня пальцы толще, потому как крестьянские, а он, видать, с тяжелой работой не знался.

— Кхм… Просто какой-то незнакомец в маске из лермонтовского «Маскарада», — это снова заговорил полковник. — Остается надеяться на то, что этот мистер Икс придет в себя и многое нам объяснит. Как полагаете, Петр Аркадьич, есть ли надежда на выздоровление в ближайшее время?

— Увольте от прогнозов, Владимир Константинович, — тяжко вздохнул доктор. — Голова — штука тонкая и плохо изученная. Вот, помню, у нас в уезде случай был. Увлекся помещик Шемякин английским спортом по названию бокс, что есть суть кулачный бой по особым правилам. Продал он лес, на вырученные деньги выписал из города Лондона чемпиона и устроил с ним поединок на лужайке. До-олго они с англичашкой мутузили друг дружку, и уж казалось, наш Шемякин верх берет, как вдруг лондонский чемпион хитрым ударом стукнул помещика Шемякина в челюсть, а тот с ног брык, и не встает. На английский макар выражаясь, нокаутировал заморский боксер нашего. Так после этого события Шемякин не то что заикаться начал — жену сестрой называл, а соседа, помещика Востроносова, принимал за Стеньку Разина. А ежели книги по психиатрии полистать, такие случаи найдете, что ого-го! Какие уж там прогнозы…

— И что же, Петр Аркадьевич, медицина в подобных случаях прописывает?

— Иногда, поручик, помогает простой человеческий разговор.

— Дозвольте, господин доктор, я с ним поговорю? Вдруг и вправду брат он мне.

— Сидите, солдат, говорите, мне-то что! Если господин полковник, конечно, не против… Ну вот и ладушки. Заодно и сиделкой поработаете.

До вечера — с перерывом на скудный лагерный обед (суп из селедки, кусок хлеба, чай) — «контуженого» Алексея развлекали историями из крестьянской жизни, разбавленными фронтовыми историями. Федор («а ведь действительно чертовски похож на меня», — думал, глядя на него, Алексей) пересказывал свою жизнь, то и дело повторяя присказку: «Сейчас я тебе свою житуху расскажу, а опосля, когда дохтур вылечит тебя, ты мне свою жизнь расскажешь».

Солдат Федор Назаров поверил в то, что нашел родного брата, и эту веру в себе всячески развивал. «Брат ты мне, чую. Видать, батька у нас с тобой общий. А что? Мужик он был видный из себя, где-нибудь на ярмарке свел знакомство с барынькой, погостил в ее усадьбах денек-другой да сбег, потому как надоела, зажил вновь вольной жизнью, ту барыньку из головы выкинув. Скажем, так могло быть».

Алексей его не разуверял хотя бы потому, что не выходил из образа немощного больного. Он лежал, выуживал из монологов солдата Назарова полезные для себя житейские подробности, иногда для правдоподобия — все ж контуженый как-никак — мычал и замысловато шевелил пальцами.

А под одну из солдатских историй Алексей уснул…

* * *

Из сна Алексея выдрал, как репу из грядки, взрыв.

Дрожало окно, мелко звенели пробирки в стойке, катилась по столу пустая катушка из-под ниток. На оконное стекло падали отсветы пламени. С улицы доносились крики.

Алексей откинул одеяло, сбросил ноги на пол, сунул их в шлепанцы, сшитые из чьей-то старой шинели. В этот момент распахнулась входная дверь.

— Бежим! — с улицы ворвался солдат Федор Назаров. — Айда отсюда! Побег!!!

В голове Алексея полыхнуло воспоминание о разговоре, который он принял за сон: кто какую оконечность на себя берет, есаул с казаками, как поделить оружие и так далее. Значит, это был не сон. Значит, тогда офицеры обсуждали побег.

Тем временем Федор схватил Алексея за руку и потащил за собой. Алексей и не сопротивлялся. Нечего в этом лагере ловить. То, что с пленными здесь обращались более-менее гуманно, не гарантирует, что не могут потом расстрелять.

Они выскочили во двор, когда рухнула пылающая караульная вышка. Отовсюду доносилась ружейная и пулеметная пальба. На песке, которым был засыпан двор, лежали убитые.

Алексею здорово досаждали шлепанцы, в которых стоять-то было непросто, не то что бегать.

— Туда! Живее, паря! — Назаров помчался к забору. Туда же с разных сторон бежали и другие пленные.

В заборе чернел пролом шириной в пять-шесть досок. Возле него не было толкотни и давки, надо полагать, большая часть решившихся на побег пленных уже выбралась наружу. Возле дыры Алексей скинул второй шлепанец. Первый он потерял на бегу. И территорию лагеря он покинул босым.

Территорию воли заливал призрачный лунный свет. Слева, в низине, виднелся лес. На высоком холме по правую руку угадывались очертания ветряной мельницы. Вдали блестела лента реки. За рекой вдоль берега расположились строения правильной формы. Не иначе, какое-то поселение.

Люди, покинув лагерь, разбегались кто куда. Правильно — больше шансов прорваться.

— К лесу! Там не достанут! — прокричал Назаров. И они помчались в направлении леса.

Спокойствие июньской ночи нарушали лишь крики и выстрелы. Алексей бежал следом за Федором, босые ноги холодила роса. В этой бледно-молочной подсветке происходящее казалось ну совершенно нереальным. Киношным каким-то. Будто Алексей шагнул в экран и очутился в чужом фильме, где вынужден подчиняться законам жанра. И он подчинялся. И приближался лес.

— О-ох!

У Федора вдруг подогнулись колени, и он упал лицом в траву.

— Что? — подлетел к нему Алексей. И тут же увидел, «что». Под гимнастеркой чуть выше поясницы расплывалось темное пятно. Какая-то пуля нашла свою жертву. Алексей подхватил двойника под мышки и потащил. Федор сперва кричал, потом замолчал.

Алексей втащил раненого в лес, прислонил к стволу лиственницы. Расстегнул гимнастерку. Разорвал исподнюю рубаху, соорудил из нее повязку, обмотал ею рану. Понимая, что все бесполезно, Алексей глухо выругался.

— Хана мне. — Федор не спрашивал, он констатировал.

«Хана», — про себя согласился Алексей. И через сто лет от таких ранений будут умирать даже те, кого вовремя успеют доставить в больницу. Однако это не значит, что надо опускать руки. Чудеса случались всегда.

— Значит, прошло? Заговорил? — Федор нашел в себе силы улыбнуться. — Или прикидывался?

— Заговорил, — Алексей рукавом вытер пот со лба. — Поди тут не заговори… А вот ты молчи, нечего терять силы.

Алексей поднялся на ноги. Перевел дух, и ладно, теперь надо дотащить Федора до того поселка, что за рекой. Там люди, там должен быть какой-то врач, и он поможет. Не захочет помочь — заставим.

— Брат, — Федор отстранил руку Алексея. — Погоди! Послушай! У тебя есть жена, дети?

— Нет.

— А дом?

— И дома нет.

Федор расстегнул нагрудный кармашек.

— Документы, письма… Бери! Да не тяни ты меня. Нешто я дурной совсем и не понимаю, что отпрыгался. Не перебивай! Мне надо успеть тебе сказать. Ты это… Ты пиши от меня жене, пусть думает, что я жив. А вернешься с войны, загляни в деревню. Христом-Богом прошу! Хоть на денек загляни к моим, нас же почти не различить. Ежели усмотрят какие различия, всегда на войну списать можно. Чай, уже год дома не был. Потом можешь уйти, бросить их. Но покажи моей бабе, что я жив. А то она так и будет ждать, надеяться… понимаешь? А придешь, уйдешь, освободишь ее. Понимаешь? Слушай, а как тебя звать-то?

— Алексей.

— Лешка, обещай мне, поклянись! Крестом поклянись, — Федор снял нательный крестик, протянул Алексею. — Возьми его себе. Надень. И клянись.

Алексей поклялся. А что еще оставалось?

— Слышь, Лешка, а то стань мною, а? Что тебе за разница, как зваться!

— Хватить болтать! — Алексей решительно подхватил Федора, поднял с земли. — Сам заявишься к своей бабе!

И потащил. Он тащил раненого на подгибающихся ногах, тащил, пока не выдохся вконец. Он осторожно опустил Федора на землю. Они уже вышли из леса, до речного берега оставалось шагов сто.

Федор лежал, глядя в небо широко раскрытыми, неподвижными глазами. Рот был приоткрыт. Алексей наклонился к нему, послушал сердце, попробовал нащупать пульс, поднес ладонь к губам. Сомнений не осталось — Федор, человек, так похожий на него самого, умер.

Алексей задрал голову. Над ним висела нестерпимо полная луна. Где-то вдалеке иногда пощелкивали выстрелы. И Алексею вдруг невыносимо захотелось взвыть по-волчьи…

Часть первая

КОМ БЕД

В апреле 1918 года на русских дорогах было тревожно. Всякий, кто пускался в путь, сперва задумывался: а есть ли серьезная причина покинуть дом и протопать несколько верст? Если необходимость все же побеждала страх, то шел человек осторожно, будто попал в чужую, неведомую и опасную страну. Перед тем как войти в лес, он останавливался, прислушивался и крестился. Когда же лесная дорога выводила его в поле, он замирал на опушке, вглядываясь в даль: не мелькнут ли вдали верховые — потому что тогда в России без оружия на коне никто не ездил.

На огромных просторах погибшей Империи человек начал бояться человека.

Однако пешеход, идущий столбовой дорогой Монастырского уезда Пензенской губернии, судя по всему, не боялся ничего. Он двигался широким, быстрым шагом, и чувствовалось, что ничто не мешает прошагать ему еще верст десять, даже увеличив темп. За плечами пешехода болтался большой и несомненно тяжелый солдатский ранец. Было человеку лет эдак тридцать. Он шел, насвистывая что-то беззаботное, и с интересом оглядывался по сторонам.

А еще пешеход слагал в уме письмо. «Здравствуйте, ненаглядная моя! Хотя до родного села всего пятьдесят верст осталось, а значит, наша долгожданная встреча как никогда за эти четыре года близка, мне все равно трудно забросить свою постоянную привычку — слагать Вам письма. От такого занятия и ногам легче, и груз на плечи не давит, и на душе свежеет, будто закурил после долгого боя. Письмам, вложенным в конверты, доверия у меня большого нет. Доходят они с опозданием. Бывает же, как за последний год, что и вообще не доходят. А это послание я на бумагу записывать не буду, потому как пребываю в надежде увидеть Вас уже завтрашним вечером. Может, Вы и удивитесь, узнав, что я лишь завтра чаю добраться до Глуховки, ибо мне за день сорок верст пройти — не велик труд. Однако уже смеркается, и придется мне поискать ночлег в селе Зимино. Местные обитатели Вам хорошо знакомы, у некоторых мы в мирное время гостили не раз, так что под кустом не заночую».

— Хотелось бы верить, — это путник произнес вслух. И добавил со вздохом: — Да чего уж теперь!

И вновь вернулся к сочинению письма. «Обстоятельства моей жизни за последние месяцы описаны в предыдущем письме. Но боюсь, могло оно не дойти, поэтому напоминаю все коротко. Когда товарищ Троцкий объявил, что отныне ни мира, ни войны, весь мой полк решил сам себя демобилизовать. Пошли мои боевые товарищи по домам, и каждый захватил с собой бывшего казенного добра, сколько в наш солдатский мешок поместилось. Меня же задержало одно серьезное дело, а было оно столь занятное, что я пока рассказывать о нем не буду. Приду и расскажу…»

Перед тем как выйти из леса, дорога спустилась в глубокий овраг. Человек бросил взгляд на густой кустарник, лишь недавно покрывшийся молодой листвой, задержал взгляд на одном из кустов, потянул носом и зашагал дальше. Однако в лице его что-то изменилось, и хотя он был по-прежнему спокоен, но больше не свистел.

«О том, как я потом до Пензы добирался и дальше шел, рассказывать сейчас тоже не стану. Потому как из придорожных кустов махоркой пахнуло и, похоже, придется мне ненадолго отвлечься…»

— Стой!

Пешеход сделал еще два шага и остановился.

— Не поворачивайся! Руки вверх! — опять раздался из-за кустов хриплый басок. Его обладатель явно был очень молод, но старался изо всех сил показать, какой он взрослый, сильный и опасный.

Путник поднял руки, безмятежно глядя на предзакатное солнце. При этом он напряженно вслушивался, стараясь определить численность напавшего отряда. Через несколько секунд послышались неуверенные шаги — явно только один. В спину уткнулось что-то твердое.

— Оружие! — еще более хрипло потребовал невидимый противник.

— Зачем оно тебе? У тебя свое ружжо есть, — насмешливо ответил путник. Ствол ткнул его в спину еще сильнее.

— Ты поговори, — послышалось сзади, но разговор не получился, ибо в ту же минуту прохожий присел, как плясун, юлой повернулся на каблуках, левой рукой схватил снизу винтовку за ствол и поднял ее, выпрямляясь. Его правый кулак, взмыв вверх, подбросил противника мощным толчком в челюсть, так что зубы лязгнули. Не прошло и двух минут с того момента, как пешеход был вынужден не по своей воле остановиться, а картина на дороге полностью изменилась. Путник стоял на том же месте, слева от него в пыли валялась винтовка (старая добрая мосинская трехлинейка), справа — ее хозяин, парнишка лет восемнадцати. Одной рукой он ощупывал подбородок, другой пытался отыскать улетевший картуз, но, судя по выражению лица, он так еще и не понял, что же с ним произошло.

— И одного ружья для тебя много, — сказал путник, поднимая трехлинейку. — Ты же с ним и обращаться-то не умеешь. Ну вставай, пока не простыл.

— А больше бить не будете? — недоверчиво спросил парнишка, вглядываясь в незнакомца.

— Вот заодно и узнаешь.

Парнишка старчески охнул, нацепил запыленный картуз козырьком назад и медленно поднялся.

— Как звать-то тебя?

— Гришка, — несмело сказал парень, будто его имя, произнесенное вслух, могло привести к новым побоям.

— Так вот, Гришка, отвечай прямо и честно, как перед попом на исповеди в Великий пост. Ты чего с винтовкой по дорогам шаришься?

— У ребят табачок вышел, вот они меня и послали.

— Гришка, а что теперь, в вашем селе по-другому табаку не достать?

— Кому достать, кому нет. Я уже третью неделю по лесу брожу, домой не заглядываю. У нас большаки комбед завели, и с тех пор жизни не стало.

— Ком бед?

— Ага, комбед. Это вроде сельской управы. Только там не нормальные мужики, как мой тятька, а голота. Пришел указ — молодых забирать в солдаты. Вот этот комбед и решает: кого оставить в селе, с бандитами воевать — то есть с нами, а кому в ихнюю Красную армию иттить. Рвань разная в Усадьбе засела. За трудовой народ она, видите ли, борется. Весь самогон с уезда туда свезли, для борьбы. А ребят с приличных дворов велели собрать — и в уезд. Ну, мы в лес и подались.

— Хорошие дела у вас творятся, — сказал путник и повесил на плечо винтовку. — Ну, прощай Гришка, я дальше пошел.

— Ой, дядя, а как же я к ребятам без ружья вернусь? Что же я им скажу? Они мне теперь всю морду разобьют.

— Скажешь: «Федор Назаров по дороге шел и винтовку отобрал».

И Назаров, не глядя больше на Гришку, зашагал дальше.

* * *

Прежде Зимино было богатым и веселым селом. Барин еще лет за десять до Германской войны продал землю крестьянам. С той поры он только читал журналы и ловил бабочек. Мужики с выгодой сбывали урожай в уездный город Монастырск и давали ночлег купцам, едущим туда же на ярмарку. Уставшие купчики могли отдохнуть перед завтрашней дорогой, а сохранившие силы — развлечься. Зимино всегда славилось красивыми девками.

Рано под утро девка пришла,

Рубли в подоле домой принесла.

Теперь, весной 1918 года, село казалось вымершим.

Несколько изб были пусты. Распахнутые ворота приглашали заглянуть во двор, но первый же беглый взгляд расхолодил бы любого мародера — добро вывезено до лоскутка. Чьи-то заботливые руки прибрали все, включая двери и ставни.

Жилые дворы, напротив, были заперты так, будто через Зимино собирался пройти цыганский табор и народ, затаив дыхание, ждет вороватых гостей. Даже собаки лаяли осторожно: гавкнут пару раз и замолкнут, будто раздумывая — стоит ли брехать дальше?

Солдат остановился возле весьма приметных, украшенных резьбою ворот.

— Эй хозяин! — крикнул солдат. — Отпирай ворота, гость пришел!

Назаров присел на лежавшее поблизости бревно и закурил. Самокрутка дотлела наполовину, но хозяин не появлялся. Только залаяла собака.

— Мне что, у калитки ночевать?!

— Ты, дядя, горло не дери. Все равно не откроют, — послышалось сзади.

Назаров обернулся. Неподалеку от него стоял малец лет семи. В ладошке пацан сжимал игрушечную винтовку, вырезанную из доски, с приделанной к ней веревочкой для ношения на плече.

— Почему не откроют?

— Ты с ружьем пришел. Значит, у хозяев сало потребуешь, самогон будешь искать. Может, самого хозяина со двора уведешь. Вот тебя и боятся. Но не сильно, ты же один.

— А ты чего не боишься?

— У меня у самого ружье есть.

В подтверждение этих слов мальчишка наставил на Назарова деревянную винтовку. Солдат хмыкнул и достал из кармана замызганный кусок сахара, кинул его сорванцу.

— Считай, испугал меня и ограбил. А теперь скажи — дома ли Никита Палыч?

— Назаров! Федька! Живой, вернулся!

Это кричал-надрывался показавшийся в конце улицы невысокий мужичок в грязной рубахе, наполовину заправленной в портки. «Так, так… Кто это у нас? Уж не Тимоха ли Баранов, личность известная не только в Зимино, но и за его пределами. Итак, быстренько припомним, что нам известно о Тимохе».

В детские годы Тимоха лет пять ходил в школу, заведенную барином. По мнению односельчан, ему это пошло исключительно во вред. Доведись Баранову пасти скотину — он тотчас начинал считать окрестных ворон, сорок и прочих птиц, с естественными последствиями для подопечного стада. Поэтому его даже в постоянные работники не брали. Время от времени нанимали лишь для мелких дел. Соседи всегда удивлялись: почему такой серьезный мужик, как Назаров, посещая их село, дружит с этим недотепой? «А и вправду интересно, зачем это я с ним дружу?»

— Здорово, Тимоха.

И солдат протянул руку для пожатия, подумав при этом, что первое свидание с персонажем из довоенной жизни прошло без сучка и задоринки. Узнали его, признали, не усомнились.

— Где остальной народ-то, а, Тимоха?

— Боятся. Сейчас по вечерам только мы с Климкой по улицам гуляем. Он малый, я дурной. Кто нас тронет?

— А кто остальных трогает?

Ответить на этот вопрос Баранов не успел. Наконец-то заскрипела калитка. Из нее выглянул дед в потертых валенках.

— Здорово, Федя. Извини, что сразу не открыл. Сперва не признал. Изменился ты…

«Если б ты знал, дедуля, насколько я изменился», — этого произносить вслух солдат не стал.

— И ты будь здоров, Никита Палыч, — браво, как солдату и положено, приветствовал Назаров хозяина дома и резных ворот. — Ты-то сам, гляжу, не постарел.

— Четыре года — невелик срок. Да проходи, что ты перед воротами топчешься? Я сразу понял — тебе заночевать надо. Банька у меня сегодня натоплена, а когда попаришься-помоешься, жена стол накроет.

— Никита Палыч, — робко сказал Тимоха, — если вы водку пить будете, можно я загляну?

Хозяин взглянул на Назарова, потом на Тимоху и махнул рукой — приходи, черт с тобой.

Когда Назаров вошел в избу, с ним сразу же поздоровалась хозяйка… как там бишь ее? Вспоминай рассказы в лагере, письма жены… А! Фекла Ивановна.

— Здравствуй, здравствуй, Федор Иванович. Значит, не убили?

— Бог миловал, — ответил Назаров. — На войне и вправду не убили. А у вас тут, пока у ворот ждешь, помереть можно.

— А это мы, Федор Иванович, главное сокровище прятали.

— Ты что, — прикрикнул на жену Никита Палыч, вошедший за Назаровым в избу, — сдурела?

— А ты мне рот не затыкай, — затараторила баба. — Знаю ваши тайны. Как напьешься, так сам все гостю расскажешь. Уж лучше я сама. Лареньку мы здесь прячем. Никита сказал: человек при оружии перед домом стоит. Я и увела ее в чуланчик. Нельзя, чтобы Лареньку у нас нашли.

— Ларенька — это барышня Лариса из Усадьбы? — спросил Назаров, сам удивляясь своей осведомленности. Или, может быть, своей отменной памяти.

— Она самая, сердешная. За ней Сенька Слепак охотится, который в комбеде заправляет. Она его любови давным-давно отвергла, так он решил сейчас свое взять. Ларенька, бедняжка, у нас света дневного не видит, все в избе прячется. И мы боимся — как бы кто ее у нас не заприметил.

— Ты бы не кудахтала лучше, а выпустила Ларьку, — сказал Никита Палыч. — И стол пока накрыла. А я пока Федю в баньку провожу.

Заскрипела дверь. Гость обернулся. В горницу несмело вошла девушка. Ее лицо было бледным, как бывает у людей, проводящих почти все время под крышей. В правой руке она держала небольшую книжечку, заложенную пальцем посередине.

— Здравствуйте, — робко начала она. — Так это вы, Федор Иванович?

— Он самый. Мое искреннее почтение, барышня Лариса.

«Так и тянет выдать пошлость: „Девушка, кажется, мы с вами где-то встречались». Ведь, наверное, встречались же где-то? А красива барышня из Усадьбы. Наверное, таких и называют тургеневскими барышнями. Но — ша, солдат! Отставить вольные мысли! У тебя жена в сорока верстах отсюда».

— Как я рада, Федор Иванович, что вы вернулись. Я ведь ту нашу встречу у реки запомнила надолго…

«Ая-яй, — подумал Назаров, — что ж это я про то ничего не знаю?»

— Ладно, потом, за столом, радоваться да болтать будем, — сказала бабка Фекла. — Федя, баню топить пора.

Назаров поставил на лавку сидор, позаботился о винтовке и вышел с хозяином во двор.

* * *

Никита Палыч и его супруга долго вздыхали: в доме шаром покати, на стол нечего поставить. Однако поискали в своей кладовой, прошлись по соседям и, сами себе удивляясь, приготовили-таки пиршество. Хозяйка успела курочку зажарить, леща запечь. Посередине стола дымился чугунок с картошкой, а вокруг стояли тарелки с салом, огурцами, квашеной капустой, солеными рыжиками да мочеными яблоками. От Христова Воскресения остались окорок, два кулича и десятка полтора крашеных яиц. Между тарелками возвышалась четверть самогона — за последние три года этот продукт завелся в каждой избе.

Правда, едоков было не так и много. Всего лишь Никита Палыч с Феклой Ивановной, еще один назаровский приятель Степан, воевавший в годы оны в Маньчжурии и оставивший там свою ногу, напросившийся Тимоха Баранов, Лариса, притулившаяся в уголке на скамейке с книжечкой на коленях. И, конечно, дорогой гость, Федор Назаров.

— Что, Федя, — спрашивал уже слегка захмелевший Степан, — давно так не сидел?

— Давно, — ответил Назаров.

— Царское угощение по нынешним временам, — сказал Никита Палыч.

— Федя, — сказал Степан, — по правде скажи, с царем тебе выпивать не доводилось? А то кто с фронта ни придет — тот царя видел, тот с царем ручкался, тому царица в вагоне-лазарете портянки меняла. Последний годик, правда, разговоры поутихли. Микола-царь теперь не в чести.

— С царем не угощался. А с великим князем Николаем Николаевичем — приходилось, — ответил Назаров.

— Это как же? — послышались изумленные голоса.