Камень ангела

Мари лежала на твердой земле, не в силах подняться. Но вдруг повалил снег, хотя был апрель, и дух Розы сошел с дерева. Она подняла Мари и прижала руку к ее животу. Мари видела след от веревки у нее на шее.

– Он последний из моего рода, – сказала Роза, и Мари впервые узнала, что носит под сердцем Саймона.

Она упала на колени, и ее рвало до тех пор, пока в желудке не начались судороги. И тогда она медленно поднялась на ноги, не в силах заставить себя еще раз взглянуть на ужасные трупы. Потрясенная и окоченевшая, она направилась на юг, прочь из лесов. Когда Мари сомневалась, в какую сторону идти, ее направлял дух Розы; а когда она постучалась в дверь, куда привела ее Роза, ей дали поесть.

Миновали весна и лето, погода снова ухудшилась. Когда пришло время рожать, Роза привела ее в сарай. Там, корчась от родовых мук, она увидела не только Розу, но и Тобина, который ей улыбался. Они были с ней, когда Мари перекусила пуповину, обтерла Саймона и накормила его. Потом медленно потянулись месяцы, и больше она не видела Розу. Были только она и Саймон.

Сьюзен и мальчик сидели молча, когда женщина закончила свой рассказ. Саймон чувствовал печаль матери, которая изливалась вместе с воспоминаниями – она была глубокая, как вода в реке. Сьюзен издала долгий вздох.

– Да, как это грустно, – прошептала она и снова вздохнула.

А потом сказала:

– Я не знала, что ты умеешь предсказывать судьбу. Что ты про меня скажешь?

Мать Саймона натянуто улыбнулась.

– Не всегда хорошо знать наперед, – заметила она.

– Ну что же, я не расстроюсь, – заверила ее Сьюзен. – Что ты используешь – соль?

Мари покачала головой. Немного поколебавшись, она велела Саймону принести воды в миске.

– У тебя есть монетка?

Мари завязала монету в тряпочку, а потом опустила в миску с водой. Немного погодя женщина развязала узелок, и муслин всплыл на поверхность. Все трое стали пристально вглядываться в миску, но Саймон видел лишь отражение их голов, освещенное свечой.

– Я вижу дом, – медленно сказала мать Саймона. – Этот твой дом. И Мартин тоже здесь.

– Он пришел, чтобы жениться на мне, – с волнением предположила Сьюзен, но мать Саймона покачала головой.

– Он уезжает, – сказала она. – А ты не поедешь с ним. Ты выгонишь его.

Она оттолкнула миску, потом потрясла головой, как будто хотела, чтобы исчезло все увиденное.

– Нет, мне это не нравится, – заявила Сьюзен. – С какой стати я его выгоню?

Мари ничего не ответила, а Сьюзен встала и налила воды из кувшина в горшок, в котором обычно стряпала. Саймон видел, что ей не по себе.

– Может быть, ты видишь не мое будущее, а? – осведомилась она, снова усевшись, и, не дав матери Саймона заговорить, продолжила: – А как насчет Саймона – ты можешь увидеть его будущее?

– Нет, – слишком поспешно ответила мать Саймона.

– О, пожалуйста, – попросила Сьюзен, но Саймон знал, что мать не станет это делать: он уже просил ее об этом раньше.

– Не все можно разглядеть, когда гадаешь на родственника, – пояснила мать.

– Ну ладно, – сдалась Сьюзен, широко зевнув. – Уже поздно. А утром идти в церковь.

Мать Саймона вопросительно взглянула на нее.

– Нам придется идти, – сказала Сьюзен. – Если миссис снова оштрафуют, кончится тем, что она окажется в колодках.

6

Как и предсказывала Сьюзен, миссис Баттеруорт настаивала, что все они должны идти в церковь.

Мари, не прекращая чистить горшок, ответила, что ей бы не хотелось.

– Я не спрашиваю, хочется ли тебе этого, – отрезала миссис Баттеруорт. – Я не буду платить еще один штраф!

– Все в порядке, – вмешалась Сьюзен, стискивая руку Мари. – Тебе не придется причащаться. Мы можем выскользнуть из церкви до этого и начать подавать эль.

Церкви – это опасное место, мать Саймона всегда так говорила. Людей судили по тому, посещают они церковь или нет, и выказывают ли достаточно набожности во время службы. В церкви они будут на виду у правителей города: членов городского магистрата, церковного старосты и констеблей. Если они пойдут в церковь, то больше не смогут притворяться, будто они остановились здесь лишь на время.

Но не посещать церковь – это грех и преступление. И это преступление – измена, ибо с тех пор, как прежний король ввел новую Церковь, те, кто не ходил на службы, считались виновными в измене. Наказывали штрафами, а тех, кто не мог заплатить штраф, секли. И если они по-прежнему отказывались ходить в церковь, их могли посадить в тюрьму Нью-Флит, конфисковать все имущество, бить и морить голодом до тех пор, пока они не согласятся принять причастие.

– Ведь ты же не папистка? – шепотом спросила Сьюзен у Мари, но та покачала головой.

– У меня нет никакого вероисповедания, – ответила она.

Сьюзен как-то странно на нее взглянула, но сказала лишь:

– Значит, для тебя это не имеет значения.

Саймон не знал, откажется ли его мать идти в церковь, но надеялся, потому что ему хотелось уйти из города.

– Да, мы пойдем, – сказала она, кивая с таким видом, как будто приняла какое-то важное решение.

Она взглянула на Саймона и улыбнулась. Они быстро вернутся, сказала она ему, потому что воскресенье – самый напряженный день в трактире, после церкви всем хочется эля. С этими словами она сняла передник и с решительным видом подвязала волосы шарфом. Ей явно не хотелось, чтобы Саймон прочитал ее мысли.

В восемь часов зазвонили церковные колокола, и все люди города – по двое, трое, а потом все большими группами – начали стекаться с Динз-гейт, Тоуд-лейн, Уити-гроув, Маркет-Стад-лейн и Смити-дор к большой церкви. Служба в церкви идет весь день, сказала Сьюзен, потому что в городе более трех тысяч человек, и, как бы ни была велика церковь, она не может вместить всех. У ворот те, что победнее, ожидали, пока пройдут богатые: лорды Мосли и Рэдклифф с многочисленными домочадцами; Эрл Дерби, прибывший из своего дома в Аль-порт-парк; сэр Сэмюэль и леди Типпингз и ее большая семья; Ральф Хальм – со своей. Затем шли горожане и должностные лица города, за ними – богатые торговцы шерстью и полотном, у каждого из которых была своя собственная скамья в церкви; потом купцы, лавочники и трактирщики. Миссис Баттеруорт шла в самом хвосте трактирщиков, за ней следовали Сьюзен и Мари, а Саймон плелся за ними в шерстяной куртке и башмаках на деревянной подошве. За ними шли все бедные семьи города: пастухи и стригали овец, красильщики и мальчики, прислуживавшие в кабаках, и, наконец, нищие. Все они должны были стоять в самых последних рядах. Было людно и душно; люди толкались, стараясь занять место поудобнее, и Саймон почти ничего не видел.

Он был в церкви всего два-три раза в жизни, и ему никогда не приходилось видеть такое большое помещение, с высокими сводами и двумя проходами, с огромными окнами из цветного стекла, на которых нарисованы ангелы и демоны. В центре каждого витража размещалось изображение Богородицы, которая обнимала своего младенца с таким же нежным выражением лица, как у его матери. Сьюзен проследила за направлением взгляда мальчика и прошептала, что изображения Богородицы сейчас запрещены, но поскольку их поместили сюда по приказу бабушки прежнего короля, то пока оставили.

– Так что нам повезло, а? – Она подтолкнула Саймона локтем. – У нас не отняли наши красивые стекла и украшения.

Саймон не ответил, потому что смотрел вверх. Высоко, под самой крышей церкви, он разглядел два ряда каменных ангелов; у каждого в руках был золотой инструмент; крылья наполовину расправлены, как будто они собирались взлететь с крыши.

Тут вошел настоятель в черном, с деревянным жезлом. В толпе зашептались, и Саймон отодвинулся от Сьюзен.

– Не бойся, – успокоила его Сьюзен. – Он не станет здесь колдовать. Хотя говорят, – добавила она, – что он входит и выходит из церкви незамеченным. Вот сейчас он здесь, – она щелкнула пальцами, – а через секунду его уже нет.

За настоятелем следовали хористы и члены церковной коллегии. Все они уселись за декоративной деревянной перегородкой, чтобы их не видели прихожане, и от этого Саймону стало немного легче. Затем вошли мальчики из грамматической школы, а с ними – директор и младший учитель. И, наконец, появились констебли, тащившие за собой арестантов из тюрьмы, избитых, в синяках, закованных в цепи. Это были люди, отказывавшиеся посещать церковь. Их заставили встать на колени между алтарем и скамьями.

Алтарь представлял собой деревянный стол. Перед ним стоял викарий в простой черной рясе, читавший всей пастве из молитвенника на английском языке, а не на латыни, как прежде.

Поскольку Саймон был зажат между двумя мальчиками, прислуживавшими в разных трактирах, а впереди стояли мать и Сьюзен, он мало что видел. Поэтому он смотрел вверх, на ангелов, которые, казалось, играли с хором. Когда люди перед ним немного подвинулись, он разглядел, что у аналоя стоит уже другой проповедник.

Это был человек, которого Саймон встречал накануне вечером – тогда он вел по городу армию своих последователей. Он стоял, хмуро взирая на конгрегацию, и, казалось, собирался что-то прочесть из большой Библии. Но он захлопнул книгу и, отойдя от алтаря, принялся прохаживать перед собравшимися. На этот раз на нем не было шлема. Не было на нем и шапочки и рясы священника – только простая черная одежда. Голова его была выбрита. Он был таким тощим, что адамово яблоко выступало на горле, как яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.

– В этом городе есть много врат, ведущих в ад, – начал он, покосившись на арестантов. – И каждого из вас заманил туда хитростью Змей – да! К самым вратам, за которыми разверзается огненная бездна! Посмотрите вокруг! – воскликнул он, яростно кивая, и Саймон огляделся, но не увидел никаких пылающих врат.

– Разве не притягивает грязный трактир сотню людей раньше, чем церковный колокол пробьет час? Этим часовням Сатаны не нужны колокола. Вас тянет туда, как свинью в хлев. И что же вы там находите? Ваши кабаки и таверны до отказа набиты бродягами и ворами! Те, кто покрыт язвами и струпьями, ходят туда развлекаться и заражают других. У них язвы и на теле, и в душе. Я скажу вам лишь одно, – тут он стукнул кулаком по ладони другой руки. – Чтите Святое воскресенье. Соблюдайте воскресенье, и вы попадете в Царство Небесное. А Христово Воскресенье, – добавил он, бросив на собравшихся злобный взгляд, – начинается накануне, в субботу.

Конгрегация зашевелилась, по толпе прокатился шепот, словно люди не соглашались со сказанным. Это была необычная проповедь – священник был одним из радикальных пуритан Сотни Салфорда. Однако его последователи, поддерживая своего предводителя, кричали «Аминь!» в конце каждой тирады. Он покинул аналой, когда конгрегация запротестовала, и начал расхаживать среди людей. Он был таким низкорослым, что его едва было видно, но голос звучал очень звонко.

– А ваши дела и потехи – разве это не забавы дьявола? Ваш футбол – скорее драка, нежели развлечение, это поистине кровавое и опасное занятие! Дьявол ликует, когда вы ломаете себе кости! А петушиные бои, где вы тратите деньги, заключая пари, и наблюдаете, как птицы наносят друг другу клювами смертельные раны! Что же это такое, как не жертвы на алтарь Дьявола?

Раздались выкрики: «Хватит!» и «Ступай проповедовать к себе в приход!», но последователи проповедника еще громче завопили: «Хвала Господу!»

– Вы предаетесь грубым забавам, забыв о мужском достоинстве! – воскликнул проповедник. – Вы оскверняете свой язык нечестивыми речами, вы жаждете скверны, вы предаетесь пороку, вы позорите свою честь, ваши дни исполнены тщеславия. Ваше брюхо – вот ваш бог, и в конце вас ждет погибель. Я люблю вас во Христе и поэтому говорю вам в глаза неприятную правду.

Саймон взглянул вверх, на ангелов под крышей. Ему показалось, что их каменные губы шевелятся. Они что-то говорили ему, но он не мог их расслышать.

Проповедник еще больше углубился в толпу, он пожимал людям руки, словно был одним из них, и читал тексты из Библии.

– Иезекииль, глава 34: «Не стадо ли должны пасти пастыри?»; Иоанн, глава 1, 11: «Я есмь пастырь добрый; пастырь добрый полагает жизнь свою за овец»; Иоанн. 10, 16: «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привесть: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь».

– Мэм, – громко произнес Саймон в паузе, – что говорят ангелы?

Люди возле него зашевелились и захихикали, а проповедник зорко огляделся, ища того, кто его перебил, и начал проталкиваться к Саймону, на ходу пожимая руки пастухам и плотникам.

– Если бы весь мир был текущей водой, – сказал он, строго глядя в лицо стригалю Элфреду, – и если бы каждый год становилось на одну каплю меньше, все море должно высохнуть, прежде чем благочестивый человек перестанет жить во Христе. Я – посланник Христа, и я поклялся говорить правду. Если вы мне не верите, вы несправедливы к Нему.

Саймон вытянул шею, но теперь каменные ангелы притихли и умолкли.

– Сейчас ангелы перестали говорить, – печально констатировал он.

Сьюзен резко вздохнула, а когда приблизился проповедник, мать шикнула на Саймона.

– Ради бога, – пробурчала миссис Баттеруорт, – заткните этого парня!

Мать сильно стиснула ему руку, так что Саймон понял, что нужно замолчать. И внезапно прямо перед ним оказался проповедник. Он оглядел разноцветное платье Мари и большую безвкусную шляпу миссис Баттеруорт, и ноздри его раздулись, словно он учуял запах серы.

– Они разодеты в пышные наряды, – произнес он хриплым голосом, – но будут носить рубище.

Его взгляд задержался на Мари, которая, потупив взор, сжимала пальцы Саймона. Казалось, проповедник хочет что-то добавить, но слова замерли у него на устах. Затем, внезапно придя в себя, он отвернулся и направился обратно к алтарю.

– Дьявол всегда среди вас, – продолжил проповедник, вернувшись к деревянному столу, заменявшему алтарь, и обводя конгрегацию гневным взглядом. – Сейчас он находится перед вами под личиной тех, кто хотел бы увести вас от единственной истинной церкви и обречь на вечные муки в аду!

Он указал на коленопреклоненных арестантов.

– Искореняйте же их – пусть каждый человек посмотрит на своего соседа, ибо среди вас находится Змей!

Конгрегация беспокойно задвигалась и зашаркала ногами, когда проповедь подошла к концу. Им не нравился проповедник, но они его боялись. Было известно, что он заходил в дом к людям и допрашивал их, пытаясь узнать, не паписты ли они. С тех пор, как он появился в приходе, в тюрьму Нью-Флит было брошено больше народу, чем раньше.

Когда проповедник наконец-то закончил, поднялся настоятель, и толпа зашепталась уже по-другому. Он встал возле другого аналоя и начал читать из новой Библии.

Он стоял перед древним камнем, на котором был вырезан ангел. Камень был так далеко от Саймона, что он едва мог его разглядеть, но внезапно ему показалось, что камень объят белым пламенем.

– Мэм, мэм, – громким шепотом произнес Саймон. – Ангел в огне!

На этот раз все повернулись в сторону мальчика и зашептались между собой. Миссис Баттеруорт кинула на Саймона яростный взгляд, а настоятель сделал паузу, пытаясь определить, кто его перебил. Однако он не видел Саймона в толпе. Через минуту он продолжил чтение. Ногти матери впились в руку Саймона, и он понимал, что она напугана, но ничего не мог с собой поделать. За спиной у настоятеля ангел распростер свои крылья, и открылась темная бездна, подобная беззвездному небу. Саймон почувствовал, как дрожь охватывает его члены, а кости стали жидкими, как вода. Он почувствовал, что сейчас закричит, но тут настоятель перестал читать и сошел с кафедры. У него за спиной ангел снова слился с камнем. Саймон шумно вздохнул. Мать не отпускала его руку, а Сьюзен смотрела на них обоих в испуге. Однако пришло время заключительной молитвы перед причастием, и викарий снова появился у алтаря. Ему пришлось повысить голос, и он слегка заикался. Люди начали продвигаться вперед, склонив голову.

Те, кто не хотел причащаться, проталкивались к большим дверям, но пространство вокруг Саймона и его матери расчистилось. Когда они выбрались на улицу, люди что-то бормотали и отходили подальше от них.

– Что это ты себе позволяешь? – зашипела миссис Баттеруорт.

Мать Саймона ничего не ответила.

– Кто этот проповедник? – обратилась она к Сьюзен.

– Который? – переспросила та. – Тот, который говорил напыщенные речи, – Роберт Даун, а тот, который заикается, – Мэтью Палмер. С ним все в порядке? – осведомилась она, кивнув на Саймона.

– С ним все хорошо, – ответила Мари. – Там просто было душно, вот и все – ему не хватало воздуха и было трудно дышать.

– Он у меня вообще дышать перестанет, – пригрозила миссис Баттеруорт, – если еще раз так меня подведет.

И она тяжелой походкой направилась в сторону Лонг Миллгейт. Сьюзен взяла Мари под руку.

– Пошли, – сказала она. – Пускай глазеют.

Они последовали за миссис Баттеруорт. Саймон крепко держал мать за руку. Перед глазами проносились какие-то вспышки и мерцание, словно один мир быстро сменялся другим, но он не понимал, что там происходит. Его охватила невероятная усталость.

– Что вам угодно? – обратилась Сьюзен к одной бедно одетой женщине, и та поспешно отвела взгляд. – Не понимаю, Саймон, – сказала она, понизив голос. – Ты такой тихий парнишка, а умеешь привлечь к себе внимание.

Она обняла его за плечи, когда они влились в толпу, направлявшуюся в трактиры Лонг Миллгейт.

7

Мэтью Палмер зажег свечи, и церковь наполнилась озерцами света и тени. Скоро начнется вечерняя служба, и мальчики пойдут по проходам церкви к каждой из старых часовен, произнося deus misereatur и de profundis за упокой душ тех, кто завещал деньги церкви и школе. Его руки слегка тряслись, поскольку он знал, что в церкви соберутся пуритане, и ему было известно их мнение на этот счет. Особенно он боялся проповедника Роберта Дауна. «Мертвые уже прокляты или спасены, вне зависимости от ваших молитв, – говаривал он. – Вы растлеваете души вашей сегрегации, цепляясь за такие папистские методы. В нашей церкви они уже запрещены», – и так далее.

Мэтью Палмера трясло еще и потому, что в большой церкви было прохладно, и потому что менее чем через час ему придется сидеть за трапезой вместе с Робертом Дауном и его армией. Ничего не могло быть хуже трапезы в этой безрадостной компании: люди Дауна были в трауре и плакали за едой, а кроме того, бичевали себя и перед трапезой, и во время ее, пока капли крови не начинали падать в пищу. Но они особенно настаивали на его присутствии, а это означало, что они хотят обсудить дальнейшие изменения в церкви и церковных службах. Им не нравятся витражи, заявили они, а Мэтью Палмер любил эти окна, каждое из них рассказывало целую историю. Но в центре всех витражей была изображена Богородица, и они, конечно, возражали против этого. В Англии осталось мало церквей и часовен, в которых сохранились подобные витражи. В приходе существовала легенда о том, как во времена прежнего короля, Генриха VIII, прибыли солдаты, чтобы разбить витражи, разгромить приделы и алтарь и уничтожить изображения Девы Марии. Они въехали в церковь на лошадях, но старый священник не дрогнул и продолжал читать молитвы.

«За кого это вы молитесь?» – спросил начальник солдат, и когда ему ответили: «За леди Маргариту Бофор, бабушку короля», он резко остановился и после горячего обсуждения со своими людьми уехал. Таким образом, церковь осталась нетронутой, хотя и пришлось заменить каменный алтарь деревянным столом.

Однако теперь пуритане хотели, чтобы стены побелили, окна замазали известковым раствором и закрыли ставни. Они требовали, чтобы во время служб не было пения – только молитвы, которые следует читать на английском языке. Это еще усугубило бы смятение, уже завладевшее людьми. Ведь старые обычаи не так-то легко отмирали, и люди все еще тайно ходили на поля Чистилища в канун Хеллоуина, чтобы зажигать огни и читать молитвы по своим дорогим усопшим, дабы отмолить им хотя бы один день от мук Чистилища.

Викарий зажег последнюю свечу и стоял, задумчиво глядя на отражения в блюдах, в которые клали пожертвования на церковь. Что он ответит, когда его начнет расспрашивать Роберт Даун? Известно, что немногие могут противостоять ему. Этот человек – прирожденный инквизитор.

Он отвернулся от свечи и вздрогнул, внезапно увидев фигуру женщины. Ее голова была покрыта цветным платком, из-под которого выбивались темно-рыжие волосы.

Она приблизилась к нему, заметив, что он оторвался от своего дела.

– Отец, – обратилась она к священнику.

– К-кто – что такое? – с трудом выговорил он.

– Мне нужно с вами поговорить.

Мэтью Палмер поспешно оглянулся через одно плечо, затем через другое и сделал шаг к женщине.

– Я н-н-не могу выслушать исповедь, – заикаясь, произнес он, так как его уже просили об этом раньше; но женщина покачала головой.

– Нет, нет, – ответила она. – Это насчет моего сына, – начала было она, но остановилась, по-видимому, не зная, как продолжить.

– Он – он в-впал в грех?!

– Нет, отец – я хочу, чтобы он пел в хоре.

Мэтью Палмер был сильно удивлен.

– В хоре?

Женщина кивнула. У нее было расстроенное выражение лица. Мэтью Палмер перевел взгляд с нее на тени в нефе. Уж не подслушивает ли там кто-нибудь?

– М-мальчики в хоре из – из школы, – объяснил он, и женщина снова кивнула. – Он н-н-не может просто так быть принят в хор.

Но она сказала:

– Нет, отец – я хочу, чтобы он пошел в школу.

Мэтью Палмер не знал, как сказать ей об этом, но женщины ее статуса обычно не посылали своих мальчиков в грамматическую школу. – Школа н-н-на-ходится не в моем ведении.

– Но он умеет петь, отец.

– Петь?

– Как ангел с Небес.

Она схватила викария за рукав рясы, и он снова в тревоге окинул взглядом церковь, уверенный, что заметил какое-то движение. Женщина снова заговорила тихим голосом, спеша высказаться.

– Мой сын – он не похож на других мальчиков. Я не могу послать его к кому-нибудь в подмастерья – это не для него. Но он может петь. Отец, у него есть этот единственный великий дар.

– Эта бродяжка просит милостыню?

Резкий голос Роберта Дауна разнесся по всему нефу, и при виде его у Мэтью Палмера душа ушла в пятки.

– Что ты хочешь – подаяния? Место нищих за церковными воротами! – Роберт Даун оглядел женщину с головы до ног, внимательно рассматривая ее необычную, пеструю одежду.

– Я видел тебя раньше, на утренней службе, – уже мягче произнес он. – Чего ты хочешь?

Женщина хотела заговорить, но Мэтью Палмер перебил ее:

– Это д-духовный в-вопрос.

Проповедник ухватился за его слова:

– Духовный вопрос, да? Ну же, продолжайте, мы послушаем!

Произнося эти слова, он обошел вокруг женщины. Она стояла, потупив глаза.

– Вы из трактира, не так, леди? – внезапно спросил он.

– Да, сэр.

– Из какого?

Женщина встревожилась, но ответила:

– Я служу у миссис Баттеруорт, сэр, возле пекарни.

Проповедник задумался на минуту, потом лицо его прояснилось:

– Я знаю этот трактир. Там творятся беззакония и безобразия.

Никто ему не возразил, и он продолжал:

– Ну что же, мы не держим в секрете наши духовные дела, мы рассказываем о них на Ассамблее. Таким образом у нас не бывает постыдных тайн.

– Им-менно это я и посс-советовал, – вмешался викарий, так сильно заикаясь от волнения, что едва мог говорить. – Я с-с-сказал, что она м-м-может прийти на следующую Ассамблею.

– Ах, вот как, – сказал проповедник, почти не скрывая своего презрения к викарию. – Ну что же, тогда…

Но прежде чем он разразился проповедью, Мэтью Палмер взял женщину за руку.

– Я провожу ее на улицу, – произнес он, ни разу не заикнувшись, и решительно повел ее из придела по проходу – к главной двери.

Он ничего не сказал, и она тоже, к его великому облегчению: эхо усилило бы их голоса. Но когда они дошли до двери, она высвободила свою руку и посмотрела на него с мольбой.

– Если бы вы только услышали, как он поет! – сказала женщина.

Мэтью Палмер заговорил тихо и нервозно:

– Вы д-должны з-з-забыть об этих глупостях. Церковь – не м-м-место для виртуозного п-пения. Скоро вообще н-не б-б-будет н-никакого пения.

Он предостерегающе поднял руку, когда женщина попыталась заговорить.

– Ступайте, – сказал он. – Если вы п-полны решимости отдать вашего м-мальчика в школу, вы должны поговорить с д-директором. Или настоятелем. В-вот и все.

Больше викарий ничего не сказал, хотя что-то во взгляде женщины встревожило его – это был взгляд раненого животного, попавшего в западню. Она посмотрела ему в глаза, потом быстро повернулась и торопливой походкой удалилась. При сумеречном свете ее одежда походила на яркий флаг.

8

Саймон ждал возвращения матери. Она выскользнула из дому, выгадав время между подачей блюд, – сказала, что должна отлучиться по одному поручению и скоро вернется. Но это было очень давно. Саймон прокрался в ее спальню и высунул голову в окно. Он наблюдал, как женщины возвращаются с городской водокачки, неся воду; как проехал мимо возчик в своей повозке; как медленно, с видимым усилием подметает мусор уличный уборщик. Двое мужчин из церковной коллегии уже начали свой обычный обход. Удлинились вечерние тени, а мать все не возвращалась. Теперь в любую минуту его могла позвать миссис Баттеруорт своим громким и резким, как у каркающей вороны, голосом, но не будет ему покоя, пока он не узнает, где мама.

И вдруг снизу до Саймона донеслись голоса. Он узнал один голос и косынку на голове. Это был Черный Джек с приятелем. Саймон поспешно отпрянул от окна. Черный Джек провел полдня в пивной и все время настойчиво уговаривал Мари потанцевать с ним. Саймон любил смотреть, как она танцует, вскакивая на столы и хлопая в ладоши. Ее лицо освещалось какой-то загадочной улыбкой, словно никого вокруг не было. Однако ему не нравилось, как смотрят на мать мужчины, когда она приподнимает юбки. Особенно ему не нравился Черный Джек. В нем был какой-то жесткий и холодный блеск – как у оловянного блюда. Прижавшись к оконной раме, Саймон прислушался.

– Значит, она тебе нравится, – сказал друг Черного Джека.

И голос Черного Джека ответил:

– Да, она ничего.

– А ты думаешь, она с тобой пойдет?

Черный Джек что-то пробормотал, но Саймон не расслышал его слов, которые сопровождались тихим неприятным смехом.

И тут Саймон увидел мать, приближающуюся к дому со стороны церкви. Со сжавшимся сердцем он наблюдал за Мари, которая шла танцующей походкой.

Черный Джек тихо сказал своему приятелю:

– Теперь уходи. – и сам отступил в тень ближайшего переулка.

Когда Мари поравнялась с ним, Черный Джек шагнул к ней и схватил за руку. Саймон услышал, как она вскрикнула «Ой!» от удивления, когда Черный Джек потащил ее в переулок. Саймон так далеко высунулся из окна, что чуть не выпал, пытаясь увидеть, что там происходит. Он услышал, как они переговариваются шепотом, и мать пытается возражать. Она вырвалась из рук Черного Джека и вернулась на улицу, но тот сгреб ее в охапку и поцеловал. Она снова вырвалась и побежала в трактир.

Саймон замер, сердце его бешено колотилось. Он услышал, как его зовет миссис Баттеруорт, но даже не шевельнулся, пока на лестнице не застучали ее тяжелые шаги.

– Проклятый мальчишка! И куда это он подевался?

Саймон выскользнул из комнаты матери и грубо протиснулся мимо миссис Баттеруорт, стоявшей на площадке.

За весь вечер не выдалось и минутки, чтобы поговорить с матерью. В трактире становилось все многолюднее, и посетители напивались все сильнее. Мари танцевала и пела для них, а в промежутках носилась между кухней и залом. На лбу ее поблескивали капельки пота. Саймон нарезал хлеб, раскладывал жаркое, мыл горшки. Он действовал еще более неуклюже, чем обычно, и проливал все больше. Наконец миссис Баттеруорт велела ему мыть пол. Затем ему пришлось притащить бочки из подвала и принести воду с водокачки. В трактире завязалась драка – правда, не страшнее, чем обычно, – и миссис Баттеруорт вышвырнула драчунов на улицу. Однако скоро все они вернулись.

Выглядывая из кухонной двери, Саймон видел, как компания Черного Джека разгуливается все веселее. Он требовал у матери Саймона одну песню за другой, а когда мимо проходила Сьюзен, пытался усадить ее к себе на колени. Сьюзен отталкивала его, хихикая. Лицо Саймона горело от ненависти, когда он наблюдал за происходящим. У Черного Джека были черные волосы с сединой, выбивавшиеся из-под косынки, щетина на подбородке; в расстегнутом вороте рубашки проглядывались более темные волосы на груди. На тыльной стороне обеих рук вытатуирована роза. Однако к облегчению Саймона Черный Джек и его приятели удалились еще до того, как пришло время закрывать кабак.

Постепенно трактир опустел, потому что назавтра был рыночный день, и всем придется рано вставать. Мари вошла на кухню, заправляя волосы под чепчик. Она устало улыбнулась сыну, но Саймон не ответил ей улыбкой.

– Что он тебе сказал? – спросил он по-цыгански.

– Кто? – осведомилась мать, все еще занятая своими волосами.

– Фу! Какая вонь в этой комнате! – сказала Сьюзен, входя торопливой походкой. – Помоги-ка нам – нужно отскрести столы.

Мари взяла тряпку, но Саймон поймал ее за рукав.

– Я тебя видел! – заявил он, на этот раз по-английски.

Мать удивленно взглянула на него, но потом поняла, о чем он говорит.

– В пивном зале? – осторожно спросила она.

– Нет – на улице.

Сначала Саймону показалось, что она хочет отчитать его за то, что он шпионит за ней, но мать лишь сказала:

– То, что обычно говорит всем служанкам.

Саймон знал, что она лжет, и это задело его больнее, чем, бывало, побои.

Мать повернулась, чтобы идти, но Саймон остановил ее:

– Он мне не нравится.

– О, Саймон, – вздохнула мать. Она не смотрела ему в глаза, и вид у нее был расстроенный. – Он ничего такого не сказал – просто хотел удостовериться, что я буду для него петь. Вот и все.