Люди Дивия

      - Не знаю, достоин ли я стоять в одном ряду с этим колоссальным антимыслителем... а я понимаю, о, как я понимаю твое стремление представить всякого мыслителя диктатором... понимаю да не разделяю... - сказал он угрюмо, - но факт тот, что я работаю... Не в библиотеке и не в институте, тут ты ошибся. Дома, а у меня, к счастью, есть средства, и я избавлен от необходимости думать о куске хлеба. Мне досталось наследство. И по утрам я хожу за газетами, молоком, булочками, покупаю и мясца.
      Вот оно что, - мелькнуло у меня в голове, - наследство, стало быть, и я, благодаря завещанию дяди, мог бы вот так, без всяких там библиотек и институтов, а дома, исключительно дома, корпеть, трудиться, не думая о суетном, у меня ведь метод, замыслы, сюжеты, роман... Чтобы не показать Валунцу, как я взволнован сделанным внезапно открытием, я острожно увел его в сторону от скользкой темы и переместил поближе к нашей нынешней действительности.
      - Что тебе сказать... - продолжал он. - Мне кажется, я зря теряю время в этой деревне. О нет, я не против замысла Мартина, его дело в известной степени воодушевляет и меня, но все это, согласись... некая затея, а значит, и авантюра. А у меня немножко другой стиль. Но тут происходит и кое-что интересное, дающее пищу уму... Даже таинственное. Вот что, я хочу, чтобы ты сразу понял. Я не уйду из дела до самого конца, буду держаться, и не из-за этого таинственного, и уж тем более не из страха, а потому, что их дело... дело Мартина и остальных ребят... это и мое дело. Я с ними. Я сидел с ними за одним столом на сорокодневном поминании Вани Левшина, когда Мартин, можно сказать, провозгласил нашу цель. Я почувствовал круглость, круглость того стола, понимаешь? Это был в каком-то смысле круглый стол. В философском смысле, хотя отчасти и в книжном, как если бы мы вдруг переместились в забавный и трогательный мир Артуровых рыцарей, искателей священной чаши. Но он забавен разве что для профанов, а серьезный исследователь найдет в этом мире много любопытного и поучительного... Посвященный всегда пишет любопытные и поучительные вещи, о чем бы он ни писал. Не случайно я, отправляясь сюда, прихватил с собой рукопись, над которой работал дома. Работа, сам знаешь, требует одного завета: никогда не прекращай ее! И моя предусмотрительность пришлась очень кстати, ведь то интересное, что происходило здесь со мной, задало немало новых направлений моим мыслям, во многом изменило весь замысел моей книги. Я бы только не хотел, чтобы меня дергали и отвлекали, то есть хочу, чтобы на меня не распространялась... во всяком случае, не слишком распространялась воля людей, которые уже ничего, кроме игры, кажется, и не видят в происходящем с нами. И все же они имеют право, да, они имеют право управлять мной. Не потому, что знают больше меня... хотя Мартин, возможно, в некотором роде и знает... а потому, что в этом происходящем есть кое-что непостижимое и даже опасное, понимаешь, и нам лучше держаться вместе. В одиночку тут не справиться. Тут должны быть сообщность и какое-то коллективное управление, выраженное через личность лидера, вождя. Я рад, что эту роль взял на себя Мартин, я бы не справился, мне было бы не до того... какой из меня вождь!
      - А вот непостижимое и опасное, о котором ты упомянул...
      - Таинственное - в этом все дело - таинственное... - пробормотал Валунец словно в полусне.
      - Да, таинственное... не расскажешь ли подробнее?
      - Именно к этому я и веду. Галлюцинации, а? Что это было?
      - Галлюцинаций с нашим братом не бывает, - возразил я веско. - Если ты видишь вещи, невидимые для обыкновенных людей, это уже озарение и наука.
      Тут Валунец вспомнил о старухе, у которой его поселили. Она сидела в углу и смотрела на нас. Валунец жестами предложил нам выйти из дома и, когда мы расположились на лавке у ворот, сказал:
      - Не хочу, чтобы старая слышала. Она, может, тоже видела, а тогда это уже не наука. Хотя жаль, что пришлось уйти из комнаты, ведь дело происходило там, и было бы нагляднее, убедительнее, иллюстрировало бы мой рассказ...
      - Мы и так поймем, - заверил я его. - У нас богатое воображение.
      - Ты писатель, - произнес Валунец, а затем воцарилась многозначительная пауза, и он взыскующе взглянул на Дарью, решая важный вопрос о степени ее принадлежности к миру людей с богатым воображением.
      - Она пережила такое, - сказал я, - что нам с тобой и не снилось.
      - А что именно? - заинтересовался ученый.
      - О, милый мой, это в другой раз! Сейчас на очереди твоя история.
      - Так вот, - начал он. - Был вечер. В комнате стемнело, и я лежал на кровати, глядя в окно на светлую полоску вечернего неба. Старуха была в своей каморке, у нее там, за перегородкой, лежбище, вы, может быть, заметили. Я, по своему обыкновению, предавался размышлениям, как вдруг мое внимание привлек... не звук, нет, не шорох. Собственно говоря, никакого звука не было, даже мышь так тихо не поскребется в своей щели, как было тихо тогда в комнате. Муха, если бы она в тот момент...
      Я нетерпеливо поерзал и прервал его художества:
      - Ну, ладно, про муху мы знаем все, что может показаться в ней занимательным. Итак, было тихо.
      - Очень тихо. Тише некуда. Так, если начистоту, даже и вовсе не бывает.
      - Но что-то привлекло твое внимание?
      - Я почувствовал чье-то присутствие.
      - Разумеется, у себя за спиной?
      - Если б перед глазами, я бы сразу увидел. А мне пришлось повернуться. Я спустил ноги на пол...
      - Иными словами, резко обернулся.
      - Я был очень напуган.
      - А чем?
      Валунец вытянул шею и судорожно проделал глотательное движение, кадык с угрожающей остротой сработал под кожей.
      - Напуган до крайности. Просто испугался. И это объяснимо... самой необъяснимостью. Понимаешь?
      - Кажется, да. Сверхъестественное присутствие...
      - Хотя, казалось бы, ничто вообще не говорило о чьем-либо присутствии. Но что-то такое сразу внедряется в сознание...
      - Не говорило - это пока ты не обернулся. А когда обернулся, ведь ты что-то увидел, не так ли?
      - Безусловно.
      - Что же?
      - Я увидел фигуру в проеме двери, - объявил он с суровой торжественностью сумасшедшего, уставшего доказывать свою правоту. - Дверь была открыта. Не могу сказать, была ли она открыта и до того или ее как-то бесшумно отворило это сверхъественное существо.
      - А почему ты решил, что оно сверхъестественное?
      - Ты на моем месте решил бы то же самое. Надо, кстати, сказать, что я в первое мгновение принял его за твою жену.
      - Минуточку! - воскликнул я. - За мою жену? И ты при этом полагаешь, что я, увидев свою жену, принял бы ее за сверхъестественное существо?
      - Очень может быть, - ответил Валунец убежденно. - Ведь все зависит от обстоятельств. Если, например, ты увидишь собственную жену там, где ее быть совершенно не может, разве ты сочтешь ее все-таки женой, а не сверхъестественным существом?
      - Ну хорошо, то было в первое мгновение, а потом... ты разобрался?
      - В чем же я должен был разобраться?
      Выйдя из себя, топнув ногой, я крикнул:
      - Моя это жена? Нет?
      - Честно говоря, я так до самого конца и принимал ее за твою жену. И все же чувствовал, что это сверхъестественное существо.
      - Потому что моя жена не могла, по-твоему, появиться в этом доме?
      - Нет, потому что у нее был такой вид, какого не может быть ни у твоей жены, ни у чьей-либо еще, если, конечно, речь идет об обыкновенной женщине.
      - Так... Такой вид... И что же это был за вид?
      Валунец вдруг как будто воодушевился:
      - Ну, начнем с того, что она возникла бесшумно и как бы из ничего, вдруг, ни с того ни с сего. Образовалась на пороге... Знаешь, она стояла там и ничего не делала, просто смотрела на меня. И все вроде бы нормально... И плотная она, как полагается, и черты лица выписаны вполне четко, и какие-то краски были налицо, и одежда выглядела правильной, в общем, все в порядке, вот только... ни движения, ни мановения никакого... полная неподвижность, мертвая зыбь! И к тому же слишком прекрасна, таких не бывает! В общем, плоть плотью, а все же... облако!
      - Нет, Виктор, ты меня пугаешь.
      - Но ты сам этого хотел! - взвизгнул Валунец и показал, что сам тоже напуган, что страх его с того проклятого вечера не рассеялся и по-прежнему тяготит его, довлеет над ним.
      - Да, но твой рассказ, твой метод...
      - Я должен рассказывать именно так, должен подробно описать все свои переживания...
      Я перебил:
      - Одно дело твои переживания, другое - моя жена!
      - Иначе ты не поймешь... не поймешь то, к чему я подвожу.
      - И к чему же?
      - Хорошо, слушай... раз твое любопытство не утолено, слушай! Она стояла на пороге. Да... Прости, но лучше говорить "оно", хотя речь и идет как будто о твоей жене. Оно смотрело на меня. Ничего не делало. Я тоже ничего не делал. Смотрел и ждал. Я думаю, и ты оторопел бы... Мало ли что жена... но в таком виде, облако и все такое! Неподвижность черт, отсутствие всякого выражения. Однако я чувствовал, что оно меня завлекает, даже немного по-женски, то есть на предмет любовной связи, хотя и не совсем. Это предполагало ловушку, а не плотские утехи, я сразу смекнул. Мне открылось... Это было все равно что уловки дьявола. Но наш случай, он ведь сложнее. Представь себе: искать истину, основу основ, начало начал - и вдруг тебе этакие дамские авансы с инфернальным душком. Я струхнул... И не пошел, но мой отказ, а я его выразил всем своим видом и, надеюсь, более чем убедительно, повлек за собой новые уловки, новые эманации зла... На неподвижном и как бы не созданном для движений лице внезапно возникает выражение страданий, тоски, отчаяния... И дело принимает скверный оборот, поскольку приближается к чему-то земному, то, что оно делает, уже действительно очень похоже на твою жену. Весьма живо... Экспресия! Ведь твоя жена не всегда довольна тобой? А тут уже словно дошла до такого недовольства, что очутилась в лесу, прибежала в деревенский дом... страдает, просит помощи... Я невольно поддался, привстал... Но сомнения, сомнения, они обуревали меня, раздирали мою душу, мой разум! И слава Богу, что они даны, что этот дар часто выручает нас, спасает от беды. Колеблясь, не зная, на что решиться, я застыл на месте, в позе, которую не назовешь удобной, мой зад завис над кроватью. Твоя жена, появись она там в самом деле, просто посмеялась бы, видя меня в таком положении... понимаешь, просит мужчину, рыцаря, который только-только отошел от круглого стола, просит о помощи, а он все равно как кот, пойманный на том, что гадит в неположенном месте. Глаза выпучены, ушей не видать, пригнул их, проказник...
      - Виктор, - сказал я, - ты слишком долго подводишь к главному.
      - Но я воссоздаю атмосферу.
      - Ты говоришь о себе. А скажи о ней. И подумай обо мне, вспомни, что речь идет о моей жене. Она пропала, и я ее ищу.
      - Это не была твоя жена.
      - Ты уверен?
      - Ну, не то чтобы уверен... - Рассказчик в жесте бессилия развел руками.
      - Почему же она была похожа на мою жену?
      - Не она, а оно, мы ведь договорились. А почему, не знаю, не могу знать. Допускаю, что Мартин знает. Я - нет, не знаю. Но почти полностью убежден, что твоей жены не было там и в помине. Не она, а оно. Только так надо понимать дело.
      - Допустим. Но что такое ты в ней увидел, что тебя вот так... вот так особенно напугало?
      - Не напугало, а привило вкус к таинственному... Испуг тут на втором месте.
      Я усмехнулся.
      - Ты раньше этого вкуса не имел?
      - Не в такой степени. Вкус-то имелся, а вот само таинственное, оно было где-то далеко, и я жил в уверенности, что никогда с ним не столкнусь. Этим я выделяюсь среди наших, они, напротив, живут в уверенности, что погружены в таинственное по самую завязку. И они правы, а я был неправ. Знаешь, если рассказать начистоту, все как было... то в какой-то момент у меня возникло ощущение, что если то и впрямь твоя жена, то она... мертвая...
      У меня качнулось сердце, как если бы до этой минуты оно стояло без движения.
      - Мертвая? - вскрикнул я.
      - Мертвая женщина? - вдруг вскрикнула и Дарья.
      - Ну да, да, - часто закивал благообразной головой Валунец.
      Дарья повела свою линию:
      - Может быть, дело не в том, что она мертвая... может быть, и не мертвая, а прежде всего безобразная до невозможности, старая, невероятно уродливая?
      - А ты говорил, что у нее богатое воображение! - рассердился ученый. Она даже не поняла моего рассказа. С женщинами каши не сваришь!
      Мне пришлось силой удерживать его, потому что он порывался вскочить и скрыться от нас в доме.
      - Она именно потому и перевела все в другую плоскость, на другой образ, что у нее богатое воображение, - объяснил я. - Кроме того, она никогда не встречалась с моей женой.
      - Но могла бы сообразить, что ты едва ли выбрал бы в жены уродину.
      - У нее были причины сказать то, что она сказала.
      Валунец успокоился, принял на лавке удобную позу, закинул ногу на ноги и с любопытством осведомился:
      - Какие же это причины?
      - Нет, давай закончим твою историю.
      - Как я уже сказал, женщина показалась мне мертвой. Чтобы было понятнее, давай расставим акценты таким образом: если это действительно была твоя жена, она была мертвой, если же сверхъестественное существо тогда не знаю, потому что не ведаю, что у них жизнь, а что смерть.
      - Давай будем ориентироваться на то, что это была моя жена, предложил я.
      - В таком случае я не смогу закончить историю, - возразил рассказчик.
      - Почему?
      - Потому что я не знаю, была ли это твоя жена.
      - Но ты же сказал, что она показалась тебе мертвой.
      - Это не может служить доказательством.
      - Что же тебе нужно, чтобы ты мог закончить?
      - Рассказать, что произошло дальше, но с условием, что ты не будешь мне навязывать представление, будто то была твоя жена.
      На моем языке вертелся вопрос, что сталось бы, когда б я все-таки продолжал навязывать претившее его ученой разумности представление. Но я понял, что это лишь погрузило бы его в тупиковые размышления, и предпочел уклониться от диалектики.
      - Итак, - в очередной раз начал Валунец, - оно завлекало меня и даже гримасничало. А затем, решив, что достаточно меня обработало, отошло от двери... и тут я не удержался! Я почувствовал, что должен проследить, это был, если хочешь, мой долг, долг ученого... к тому же книга, которую я пишу... Согласись, для любого писателя, каким бы методом он ни пользовался, подобные явления не должны проходить незамеченными. И более чем естествен порыв тут же все описать в своей новой книжке, включить в канву, я бы даже сказал, что это солидная прибавка к дарованию, когда лицом к лицу сталкиваешься с необъяснимым. Новый взгляд на вещи, совсем другой угол зрения, иная точка отсчета - это так освежает, алмаз сверкает еще ярче... Надеюсь, ты на досуге полистаешь мою рукопись. В сущности, мы оба в данном случае столкнулись с чем-то, что способно перевернуть все наши представления. Я видел, стал очевидцем... ты же, я вижу, вбил себе в голову, что то была твоя жена.
      - А что мне остается? Но прими в нашу компанию и Дарью. - Защищая интересы девушки, я как бы невзначай поместил руку на ее колене. - Она из твоего рассказа делает далеко идущие выводы.
      Валунец с сомнением покосился на Дарью, которая старательно напускала на себя равнодушный вид; бедняжке казалось, что она ужасно раздражает ученого и из-за этого он никогда не закончит свой рассказ, а ведь ей так хотелось, так нужно было и так нетерпелось получить подтверждения своей догадки!
      - Она хороша собой, - рассудил Валунец, - но я тебе должен сказать, Никита, что я закоренелый холостяк. Женщины не имеют доступа в мою жизнь, иначе вся моя научная деятельность давно полетела бы к черту.
      - Однако ты побежал за... той...
      - Исключительно в научном порыве! - перехватил он с некоторым возмущением. - Исследовательский дух! А если был момент, когда я поддался внушению и привстал, готовый принять участие... так ведь я в то время особенно сильно представлял себе, что это все-таки твоя жена и что она плачет, обиженная тобой, иными словами, я действовал, исходя из скорби и сочувствия. Это общечеловеческие ценности, не сопряженные обязательно с наличием женского материала, человеколюбие по высшему разряду, не на словах, гуманизм в действии... Если хочешь, это было даже негодование, возмущение твоим недостойным поведением. Ну, ты понимаешь... Коротко говоря, оно задурило-таки мне голову. Но когда я побежал посмотреть, куда оно шествует, куда, собственно, зовет и завлекает меня, бежал я уже как ученый, а не как какой-нибудь дамский угодник. Подбежав к двери, я снова увидел его. Оно находилось в коридоре. У выхода. Медленно и плавно продвигалось. Вышло на улицу. Я тоже. А оно было уже у горизонта.
      - У горизонта?
      - Фигурально выражаясь - да. Вон у той кромки леса. - Валунец указующе простер руку. - Близко. Здесь горизонты все близкие.
      - То есть оно не должно было успеть там оказаться, пока ты бежал к двери?
      - Не должно было, но, исходя из своей сверхчеловеческой природы, вполне могло, что и сделало. А затем исчезло. Испарилось.
      - Это все?
      - Все.
      Сбросившим с души камень, очистившимся человеком, ясно посмотрел мне в глаза Валунец. Я почесал затылок и сказал:
      - Ты неверно расставил акценты.
      - Зато хорошо пишу свою книгу, - с быстрой непреклонностью и ко всему готовой строптивостью ответил он.
      - Насчет книги судить не берусь, а вот что касается твоей истории, посуди сам... Оно, как ты говоришь, тебя завлекало. А для чего? Чтобы разбудить твой исследовательский пыл? Уверен, что он и без того никогда в тебе не дремлет. Куда же оно, собственно, тебя заманивало? Посмотреть, как оно исчезнет, испарится? Признай, что это несерьезная задача для существа с задатками сверхъестественного. Стало быть, главное в чем-то другом. Я тебе скажу, в чем. В том, что оно показалось тебе мертвым, но таковым все же не было. И раз оно показалось тебе мертвым, будучи в действительности другим, мы должны говорить не о нем, а о ней, то есть так, как если бы речь, невзирая ни на что, шла о моей жене. И не потому, что это главное именно и только для меня, а потому, что видел-то как раз ты. Не я, брошенный муж, а ты, посторонний человек.
      - Никаких заслуживающих внимания выводов при таких посылках сделать невозможно, - сухо возразил Валунец.
      - Да, история таинственная, и выводы... выводы лежат где-то вне нас. По крайней мере пока. Но для чего-то же произошло все это с тобой. И для чего-то я выслушал твой рассказ. В конечном счете это как еще один кирпичик в стене, которую я возвожу. Если, конечно, верить, что в нашем мире, а особенно в том, что происходит с нами, случайностей не бывает. Твой рассказ, твоя правда, твое в известном смысле открытие вносит в мои поиски - а я ищу прежде всего свою жену - новую тональность.
      Валунец встал с лавки, отошел от нас в сторону, посмотрел на лес, видимо, на то место, где рассеялась таинственная посетительница, и задумчиво произнес:
      - Ты понял дело так, я - иначе, и в свете моих умозаключений твое понимание - абсолютно неверно. Скажу больше. В России вообще мало кто понимает что-либо правильно. Беда! Просто беда! А с другой стороны, удача и счастье. Когда я вижу удивительное отсутствие логики и элементарной рассудительности в умах моих соотечественников, я отчетливо представляю себе все выгоды и невыгоды нашего отличия от людей Запада. Там расчет, практицизм. Дело известное. У нас - стихия, душа. Наша большая ошибка заключается в том, что мы слишком много внимания уделяем этим самым людям Запада, а надо бы вообще поменьше их замечать и уж тем более совсем не надо равняться на них. Лучше жить своим умом, а он у нас есть, и даже в избытке, и нет ничего глупее иллюзии, что мы получим какие-то важные результаты, если будем без конца сравнивать себя с другими. Мы такие, какие мы есть. Не надо засматриваться на то, чего у нас нет и никогда не будет, и надо пользоваться дарами собственной души, которые у нас есть, да еще в таком количестве, что другим, пожалуй, ничего подобного и не снилось.
      5. РАЗГОВОР
      Когда в изложение банальных истин вклинивается чрезвычайное глаголание, т. е. большое употребление глаголов, предписывающих то или иное долженствование, жди серьезного, философского разговора. Словно позабыв, что я уже вволю, до болезненного перенапряжения голосовых связок, наговорился с этим человеком, я встал, подошел к нему, желавшему разъяснить мне, что надо делать, а что нет, и, положив руку на его плечо, сказал:
      - Россия никогда не жила по готовым рецептам. Нас часто обвиняют в том, что мы заимствуем чужие идеи и пытаемся претворить их в жизнь, а отсюда, мол, все наши беды. Но обрати внимание на такой факт: все, что было в нашей жизни позаимствованного, это ведь не идеи в настоящем, в чистом виде, не рецепты, а только заготовки и гипотезы, высказанные какими-то одинокими мыслителями.
      - Нет, это идеи, но никем и ничем не проверенные, - тут же полемически откликнулся Валунец.
      - В этом смысле - да, идеи, но им грош цена, раз они были чужими, а мы их взяли.
      - Вопрос сложный, а ты еще сразу внес в него путаницу, хотя сказал совсем немного.
      - Какие же выводы ты готов сделать?
      Он, прищурившись, посмотрел поверх моей головы, в небо, размышляя над достойным ответом. Ему хотелось одним махом расставить все по своим местам, но зная, что это невозможно, он в глубокой досаде переминался с ноги на ногу, бледный, истончаемый солнечными лучами, надежный в себе и для себя и призрачный, утративший всякую основательность в наших с Дарьей глазах.
      - Пожалуй, я готов допустить, что нам в самом деле необходимы баллотировочные ящики, парламенты, президенты, разговоры о правах человека...
      - Можешь не продолжать, я понял! - перебил я. - И скажу, что готов обойтись без всего этого и даже принять крепкую единоличную власть, власть царя, самодержца, как бы он там по-новому не назывался. У меня только одно-единственное условие. Да, пусть мной правит умный и дельный человек, желательно самый умный, какого только удастся найти на всех наших бескрайних просторах.
      - Это условие? - спросил Валунец и, высвободившись из моих объятий, отошел и посмотрел на меня вопросительно, как бы выясняя, в какой мере мои поиски жены сочетаются со стремлением обрести достойного правителя.
      - Это пожелание, - возразил я. - А условие таково. Пусть он...
      - А если это окажется женщина?
      - Ты сам-то веришь в такую возможность? Отвечаю за тебя: нет, не веришь. И я не верю. Даже наша милая Дарья не верит. В это не верит никто, кроме двух-трех бабенок, мечтающих распространить свою стервозность на весь мир.
      - А пример Екатерины Великой тебе ни о чем не говорит?
      - Ни о чем, потому что мы говорим не том, что могло бы статься, а о том, что должно быть. Об условии, которое я предъявляю будущей власти, власти, которая мне видится идеальной. Я хочу, чтобы правитель, на законных основаниях и при моем добром согласии вовлекая меня в круг своего волеизъявления, никогда не забывал, что жизнь у меня - одна и я желаю прожить ее в ладу с самим собой. Такой правитель никогда не отправит меня на костер, не устроит мне Варфоломеевскую ночь, не заставит меня прятаться от его указов за стенами Соловецкого монастыря и не заткнет мне рот, даже если мне взбредет на ум объявить себя негром или пришельцем с луны.
      Валунец поджал губы. Его разум уже объявил меня анархистом, и сердце источало строгую и здоровую иронию ученого.
      - А тогда этот твой идеальный деспот вовсе не будет правителем, сказал он. - Ничего не останется от власти.
      - Возможно. Но для идеалиста - а я всегда считал тебя таковым - это детское рассуждение.
      - Конечно! И все же, детское, нет ли, а когда размышляешь о том, кому править на Руси, чтобы жилось нам хорошо, приходит необходимость именно в таких рассуждениях. Власть должна быть сильной, иначе жди развала. Иного нам не дано... Мы должны чувствовать себя немножко детьми перед властью, если хотим, чтобы сохранялся порядок.
      - Вот что я тебе скажу, Виктор. Иногда, слыша рассуждения человека с идеей - не гибельной для отечества, разумеется, таким я просто отказываю в праве на существование, - я вдруг начинаю представлять дело несколько неожиданным образом. Неожиданным и странным... Тут даже до ужаса. Мне вдруг приходит в голову, что в России как будто и жить надо с особой острожностью. Опасно сделать самый ничтожный шажок, не отмерив прежде семь раз. И это при всей нашей прославленной внутренней свободе, широте, бесшабашности! С одной стороны, видишь ли, полно врагов и разрушителей, как внешних, так и внутренних, имя им - легион, и они неистребимы. С другой, сама культура носит характер тревожный и с ней нельзя обращаться свободно, как с чем-то, что уже невозможно поколебать, так что лучше и вовсе к ней не прикасаться, а уж если приближаешься, то непременно надо с какой-то особой бдительностью. Почему нет ощущения, что в других краях вопрос стоит так же болезненно? Я думаю, дело в том, что наши ученые люди как только возьмутся что-нибудь написать о нашем укладе, образе жизни и мысли, о нашей культуре, так сразу начинают как бы дрожать; еще немного, и забьются в припадке; ими овладевает некий священный трепет. Для них во всей нашей истории словно нет ничего заповедного, свершившегося, вошедшего в плоть и кровь мировой жизни... они как будто спешат принимать роды! Но кто их на это уполномочил? Да никто, они сами это выдумали для себя, а потому метят в апостолы, и скажи что не так, то есть с их точки зрения, тотчас вопят: караул! грабят! убивают! Ну, естественно, каждый из них мнит себя наилучшим акушером. А в результате - пшик! Они кричат о величии нашей культуры, а ее истинного величия не понимают. Да и как им понять? Они же в бешенстве затопают ногами в пол и брызнут слюной, если я только заикнусь о свободном обращении...
      Валунец уже давно метался предо мной, желая вставить слово.
      - А как ты понимаешь это свободное обращение? - выкрикнул он.
      - Да прежде всего не дрожать, не биться в истерике и не брызгать слюной.
      - Этого мало, - Валунец скорчил презрительную гримаску, - это еще не наука.
      - А что за учение у тех самозванных апостолов? - выкрикнул и я в особом полемическом задоре. - Они начинают с роскошных рассуждений о беспредельности человеческого духа, в особенности русского, о пользе духовной свободы, а кончают утверждением общины. Как им не надоест! Где они видят эту пресловутую общину? В чем? В том, что есть множество людей, всегда готовых сбиться в баранью кучу? Но что мне за дело до этого? Я один раз живу. И если я не скажу того, что призван сказать - если, конечно, призван, - я проживу зря. И пусть даже отечестве при этом пребывает во всех и вся сплачивающем процветании, результаты такой моей жизни все равно будут неутешительными. Мне безразлично, будут ли мне затыкать рот по причине всеобщего благоденствия или, напротив, в силу общего упадки и загнивания. А община как раз очень расположена к тому, чтобы это делать. Даже просто так, без особых причин, единственно самоутверждения ради. На то она, мол, и община. Идейные недоброжелатели мои, они возведут идеальный мир общины в своем разгоряченном воображении, а затем отправляются пить водку и понимают, что для этого дела хорошо бы найти собутыльников. Вот и вся их община. Тепло совместного опьянения. А! - воскликнул я, поняв мысль моего собеседника.
      Ему нечего было возразить на сказанное мной, но глубина прений требовала от него восстания против моих позиций. В сущности, он принял бы все, что бы я ни сказал, но только не то, что подавалось в виде убеждений, готового мировоззрения.
      Валунец пренебрежительно усмехнулся на мою проницательность.
      - Ты аскетичен, - сказал он каким-то отвлеченным тоном, - ты даже похудел как-то, пока говорил. Черты твоего лица стали тоньше, острее, напряженнее. И я целиком с тобой согласен, ведь и я аскет. Я затворник. Когда на улице прохожие бросают на меня удивленные взгляды, мне ясно, что они читают на моем лице эту особую печать затворничества. Но они не понимают, в чем дело, а ты понимаешь и вряд ли удивишься, если я тебе скажу, что по-своему и мы с тобой, два таких разных аскета и отшельника, составляем не что иное как общину.
      - Это уже частности, а я бы предпочел говорить об общем. Впрочем, если ты настаиваешь... Прежде всего позволь тебя заверить, что я не имею ничего против общения, я человек, скорее, компанейский...
      - Я в этом не сомневался.
      - И если ты окончательно перешел на частное, тогда давай вернемся к вопросу о моей жене, которую ты будто бы видел...
      Валунец с загадочной улыбкой вставил:
      - А разве твоя жизнь, твоя индивидуальность - не частное в конечном счете?
      - О нет! - запротестовал я. - Для меня это и есть все.
      - Зачем же ты в таком случае, ища жену, нашел себе какую-то девушку?
      Я воскликнул:
      - Вот вопрос! Да, вопрос! Но, во-первых, кто кого нашел, это тоже еще вопрос. Я ее не искал. Но случилось так, что мы встретились. И скажи, разве есть причина, по которой нам следовало бы тут же расстаться?
      - Пусть лучше она расскажет о вашей встрече.
      Я не принял его предложение, понимая, что он склонен заманить нас в новые блуждания по словесному лабиринту. Нимало не возмутившись моим отказом привлечь Дарью к нашей беседе, Валунец сказал:
      - Сейчас я принесу свою рукопись.
      - Зачем? - крикнул я.
      - Почитаете немного. Я пишу лучше, чем говорю.
      - Дай нам сначала переварить услышанное, - возразил я и тут понял, что с пропагандистской волей нашего ученого друга шутить не приходится. Он заявил:
      - Я еще далеко не все сказал. Сначала дослушайте!
      - Нет уж, сначала ты научись правильно расставлять акценты, - озлился я. - И вообще, разреши высказать заветную мысль, вернее говоря, наболевший вопрос: тут, в лесу, есть хоть один серьезный человек?
      Когда он это услышал, его глаза округлились, приняли форму дверцы в часах, из которой выскакивает кукушка. Раздался протяжный скрип. Послышался треск. Я ожидал громкого боя часов и навязчивого кукования.