Родичи

— Собирайся! На промысел щокура пойдем! Помнишь, что неделю для меня ловишь?

Откуда-то появилась Укля, подняла с полу жеваную смолу и засунула черную в рот Бердану.

— Обронил, — пояснила.

— Ага, — согласился Бердан, зажевал быстро-быстро, строго посмотрел на Ягердышку и вышел вон.

Вспомнив свои ночные приключения, молодой чукча как-то особенно поглядел на Уклю, с большой нежностью во взоре, и, потупив глаза, произнес:

— Жена…

Эскимоска покорно склонила голову, и из ее глаз-щелочек, казалось, брызнуло светом, а оттого и у Ягердышки в душе рассвело. Да и синева ночных побоев смотрелась теперь несколько праздничней.

Ухватив под бок медвежонка, Ягердышка выбрался на волю, где его поджидал Бердан с веслом в руках.

— Зачем ты медведя с собой? — поинтересовался старик.

— Рыбкой его побалуем, — ответствовал Ягердышка.

— Моей рыбой! — вознегодовал Бердан. — Моей рыбой кормить медведя!!! — И вознес над головой карающее весло.

— Уж не откажите, святой отец! — Ягердышка бросился к руке старика и потянул к ней губы. — Мишка-то малый, помрет с голоду!

Если бы лицо Бердана не являло собою сплошной синяк, то наверняка бы покраснело, а так лишь волосатые уши запылали кумачом от удовольствия.

— Это религия ваша такая, что ль? — спросил он. — Руки старикам лизать?

— Ага… Всего лишь одну рыбку, почтенный отец-пустынник!

— Хорошая религия. — Задумался. — И сколько богов у вас, однако?

— Так один, — ответил Ягердышка. — Иисус Христос.

— Как один?!! — изумился Бердан. — А бог моря? Кто за очаг отвечает? А за рождение ребенка?.. А за…

— Иисус, — покорно ответил Ягердышка и перекрестился.

Бердан столкнул каяк в воду. Высказал соображение:

— Как Сталин. Сталин за все отвечал!

— Тьфу! — сплюнул чукча и перекрестился. — Вот старик глупый!

— Это ты меня глупым!!! Отца-пустынника дураком!!! Да я тебя… — Бердан поперхнулся. — Однако, что там у вас с непослушными в вере делают?

— Грешниками называют.

Ягердышка оттолкнулся от берега, и каяк опасной бритвой заскользил по чистой воде.

— Так ты — грешник!

— Согласен.

— А что ваш Бог с грешниками делает?

— Смотря какой грех, — ответил Ягердышка и забросил крючок. — В основном прощает.

— А за что карает?

Ягердышка тяжело вздохнул:

— За смертоубийство!..

Тут клюнуло, Бердан что было сил заорал: «Тащи!» Чукча умело подсек и вытащил в лодку щокура килограмм на пять.

— Мне, — решил Бердан. — А где Бог ваш живет?

Ягердышка указал глазами в небо.

— За рыбу тоже он отвечает?

— Ага.

Старик заглянул в небо, первый раз подумал, что небесная синева столь же глубока, как море, и перекрестился.

— А как карает? — не унимался старик.

Медвежонок попытался было куснуть рыбину за голову, но Бердан носком унты отшвырнул зверька к борту.

— Что позволено Полярной звезде, не позволено оленю! Так как, говоришь, карает?

— В ад отправляет, где все грешники живут, — ответил Ягердышка и следующим выудил сига, помельче, чем щокур, но все равно прекрасного и толстого, как полная луна.

— Молодец, однако! — похвалил Бердан за улов. — И что там с вами делают?

— Где?

— Так в аду.

— Почему «с нами»?

— Так ты же грешник и по закону твоего Бога пойдешь жить в ад.

— А мне сказывали, — рассердился Ягердышка, — сказывали, что ты человека убил.

— Трех! — поправил довольный Бердан. — Но то — Антанта была! Я их гарпунами по головам! Они из лодки на берег пытаются, а я их по макушкам, однако!

— А Иисус не различает, какого рода-племени человек!

Тут клюнуло так, что Ягердышка чуть за борт не вылетел.

— Attention, please! — завопил Бердан. — Внимание!!!

Ягердышка напряг мускулы, чувствуя, что на этот раз щокур клюнул килограмм на десять. Леска натянулась, как струна контрабаса, и гудела нотой «ми», грозя оборваться, но чукча знал — снасть надежная, надо только измотать рыбину.

— А в аду тебя за лопатку подвесят над угольями! — приговаривал Ягердышка, поводя удилищем то в одну сторону, то в другую. — Станут пятки поджаривать, а по маковке гарпуном бить. И так до бесконечности!

— Это меня-то?! Отца-пустынника!

— А кто тебе сказал, что ты пустынник? — поинтересовался Ягердышка, подтянув рыбину почти к самому каяку.

Оба смотрели на серебряную голову.

— Ты и сказал.

— Шутка.

В этот момент Бердан размахнулся веслом и что было мочи шандарахнул рыбину по голове. Щокур тотчас перевернулся животом кверху, но и каяк перевернулся следом незамедлительно.

— Тону, — оповестил старик, ухватившись за Ягердышкину голову.

— Я тоже, — ответил чукча. — Встретимся в аду.

Оба нырнули, лишь мишка барахтался с удовольствием, перебирая воду лапами. Вынырнули, отплевались.

— Я в твоего Бога не верю! — задыхаясь, выкрикнул старик.

— Значит, потонешь! — определил Ягердышка. — Только Иисус может спасти тебя моими руками, да и то если дрыгаться не будешь!

— Однако, в своих богов верю, — не сдавался Бердан, хотя дряхлый организм его скрутила судорога.

— Как хочешь!

Ягердышка оттолкнул старика, ухватил медвежонка за лапу и поплыл к берегу.

Бердан прикинул, что на двести тридцать втором году жизни вот так вот запросто затонуть — глупо. Ему — человеку, знававшему самого Ивана Иваныча Беринга, человеку, чей правнук Бата Бельды был Народным артистом великой державы, отцу-пустыннику, в конце концов! И упрямый старикан запросил помощи.

— Помоги! — орал, чувствуя вместо ног по топору. — Спаси!

— В ад! — отвечал Ягердышка, сплевывая соленую воду.

— В Христа поверю!

— Врешь.

— Вру, — согласился старец и пустил из портков газы, так что наружу вырвался зловонный пузырь. — В Америку дорогу укажу!!!

Ягердышка тотчас отпустил медведя, в две саженки доплыл до Бердана, а еще через две минуты оба отдыхивались на берегу. Рядом бегал медвежонок, отряхиваясь от воды прямо перед физиономией старика эскимоса.

— Покажешь дорогу?

— Покажу. Через пролив. На Аляску пойдешь, — сплюнул. — Мы с императрицей ее продали.

— В ад! — констатировал Ягердышка, поймал медведя за заячий хвост и сказал: — А ты теперь в честь земли проданной Аляской называться будешь!..

Медвежонок вырвался из негнущихся от ледяной воды пальцев и затявкал почти как собака, будто радовался своему новому имени, будто и не было вчерашней смерти, будто охотник не завалил тяжелой пулей его мать… Детишки все забывают быстро…

4.

Полковник, начальник отдела внутренних дел города Бологое, звался Иваном Семеновичем Бойко. В этой должности он трудился шестой год, следовательно, с пятидесяти восьми лет.

До этого мужчина работал в столице в должности следователя по особо важным делам, а затем в качестве начальника кортежа Премьер-министра России… Господина Премьера-министра сняли с должности, соответственно и весь персонал пошел в отставку. Впрочем, отставки такой обслуги обычно хороши: отдельные квартиры в домах персональной застройки, кто повыше, тому

— дачи. Но полковник Бойко решил служить дальше, ему отказывали, он настаивал, а потому был отправлен раздраженным заместителем начальника аппарата нового Премьера служить на периферию, чем аппаратчик пытался унизить элитного офицера.

Иван Семенович отбыл к месту службы незамедлительно, не выразив никаких недовольств, чем еще более разозлил высокое начальство.

— Квартиру обыкновенную! — приказал генерал, гневно потрясывая брылами.

— «Волгу» серого цвета, пятилетнюю, чтобы ломалась у каждой урны! — Генерал оскалился, продемонстрировав великолепный протез.

Адъютант заржал, хотя подхалимом не был и нутром ощущал дискомфорт ситуации. Но карьеру строить надо было, а потому и ржать, как жеребцу, которому кобылу в два раза выше ростом, чем он, подставили, приходилось.

— Так точно!

Первым делом Ивана Семеновича случилось вычисление сексуального маньяка, который терроризировал округу: нападал на одиноких стариков, насиловал их и затем убивал, мучая долго и изощренно. Ожидали поймать какого-нибудь геронтофила-гомосексуалиста, но извращенцем — а вернее, извращенкой — оказалась Прасковья Ильинична Вылькина, пятидесяти трех лет, прыщавая продавщица с местного рынка, торгующая огурцами. Следствие установило, что еще малолеткой ее попользовал родной дед Ермолай, семидесятилетний старикан. А по причине своей половой несостоятельности пользовал он внученьку огурцом…

За то и мстила старикам Прасковья Ильинична.

Психиатры признали ее вменяемой, выяснили, что полового удовольствия баба от убийств не получала. Зато огурцы вызывали на всем теле Прасковьи Ильиничны аллергию в виде сыпи.

Так как в тюрьме огурцами не кормят, кожа преступницы Вылькиной очистилась, и баба стала даже ничего. На суде она плакала и молчала. Судья, старик, которому перед процессом исполнилось семьдесят три, частенько ловил на себе косой и злобный взгляд Прасковьи Ильиничны, потому дело вел скоро и жестко. Приговор был суров: пожизненное заключение с конфискацией имущества.

Кто-то в зале пошутил:

— Чего конфисковывать? Огурцы, что ли?..

Таким было первое дело полковника Бойко в городе Бологое.

Второе же было обозначено так: «Крушение состава „Красная стрела“».

Над ним и трудился сейчас Иван Семенович. Вошли с докладом:

— Двадцать седьмого сентября все поезда «Красная стрела», так сказать, фирменные составы, достигли своего назначения, то есть столицы России города Москвы.

Иван Семенович потер правый висок.

По опыту полковник знал, что если ломит левый — дело несложное, если же правый… Может быть, просто давление?

— А не фирменные?

— Все в Москве.

— Откуда же взялись эти два вагона?

— Проверяем, — ответил капитан.

— Не могли же они свалиться с неба? — резонно заметил полковник.

— Не могли, — подтвердил офицер.

— Фамилии машинистов установили?

— Так точно! Сытин и его помощник Журкин. Числятся при Санкт-Петербургской железной дороге. Только вот выходные оба были в тот день!

— Что, левый рейс? — усмехнулся Бойко.

Капитан ответно улыбнулся и закрыл папку. Надо заметить, что ему, как, впрочем, и всему офицерскому составу, импонировал немолодой полковник, чем-то проштрафившийся в столице. Спокойный, справедливый мужик. Профессионал. Чего еще надо подчиненным?..

— Где сейчас вагоны? — спросил Бойко.

— В вагондепо отволокли.

— Машину! — приказал Иван Семенович.

— Есть!

Капитан отправился исполнять приказание, а Иван Семенович оделся в милицейский плащ, топорщившийся на боках, зашагал по лестнице к выходу, опять потирая правый висок. Сидя в машине, расстраивался от этой болезненности, уже точно понимая, что причина не в давлении, а в конкретном предзнаменовании свыше о деле чрезвычайно непростом, какое выпадает раз в столетие и обычно остается нераскрытым. Как дело Джека-Потрошителя… ФСБ дело возьмет, а не возьмет…

Раскрою, сжал кулаки полковник Бойко и подумал: уж не из параллельного ли пространства появились эти вагоны?

— О Господи! — произнес он вслух. «Чушь какая», — добавил про себя.

— Что-то не так? — поинтересовался водитель.

— Все в порядке, Арамов!

Глупости какие-то в голову лезут, с неудовольствием отметил Иван Семенович. Машинисты-то реальные, и кишки их раздавленные тоже не эфемерные!

Пошел дождь, вызвавший чертыханья водителя Арамова: работал один «дворник», да и тот скрипел так, что в зубах ломило.

— Не можешь починить?!

— Да это г… надо под пресс! Моя тачка в сто раз лучше!.. Товарищ полковник, — заныл Арамов, — давайте на моей «хендай» станем выезжать… Кондиционер, подогрев сидений, кожа, все такое…

— Не ной! — отрезал полковник. — Сто раз тебе говорил — не положено!

— А разбиться на этой железяке положено?

— Слушай, Арамов, я сколько тебе объяснял, что когда в машине еду, то думаю!

— Можете перестать думать — приехали.

«Волга» остановилась возле ворот, ведущих в депо. Дождь лил как из ведра.

— Я тебе чего, пешком через весь двор почапаю?!! — разозлился полковник.

— Так там же грязищи по колено! — взмолился Арамов. — Засядем!

— Сигналь сторожу! — Лицо Ивана Семеновича наливалось спелым бешенством.

— Не работает сигнал!

— Б…ь! — заорал во всю полковничью мощь Бойко. — Еб…ь-колотить!!!

Слава Богу, сторож депо самостоятельно разглядел эмвэдэшные номера и нажал на кнопку электропривода. Ворота открылись, «Волга» въехала и тотчас забуксовала.

— Я же говорил, — нещадно жал на газ Арамов. — Сейчас утонем.

Полковник старался держать себя в руках, так как боялся инсульта. Попутно он видел в окно, как охранник в сторожке искусно делает вид, что неведомо ему о застревании машины, а посему страж смотрит в серое небо романтиком, и кажется гаду, что где-то в самой гуще серого летит сейчас журавлиный клин и поет России свою прощальную песнь.

«Расстрелять романтика», — мысленно скомандовал полковник и вышел в грязь. Дождь тотчас пропитал плащик насквозь, а волосы, и так не густые, разбросало по черепу беспорядочно. Особенно неприятно оказалось ногам. В форменных ботинках чавкало, и проникший в обувку камешек больно натирал правую ступню.

Полковник Бойко забрался по лестнице в сторожку и вошел в теплое помещение. Охранник продолжал провожать пернатых, когда услышал несильный щелчок, похожий на передергивание пистолетного затвора.

— Халатность! — старался говорить спокойно полковник. — Потворство несунам!..

Охранник тотчас забыл о журавлях, повернулся удивленной физиономией к милиционеру и открыл рот, свидетельствующий о частых вмешательствах дантиста нестоличного уровня.

— Какая халатность?! — пролепетал охранник, подумав, что его приехали брать. Он суетно припоминал факты нечистоплотности, происходившие с ним, впрочем, изредка, но все-таки тянущие лет на пять общего режима.

— Где вагоны с катастрофы?!! — рявкнул Бойко.

С ужасом глядя на «ПМ», охранник рапортовал, что вагонов не трогал и искореженная техника хранится в третьем ангаре под бдительным охранным оком его коллеги:

— Там и ваши люди работают.

— Толкать! — приказал полковник, слегка остыв нервно и согревшись телесно.

— Что? — не понял охранник. Он бы прибавил к «что» угодливое «с», столько подобострастности в нем обнаружилось, но… Так он и сделал. — Что-с?..

— Машину толкать! — пояснил Бойко. — Не можете территорию убрать — ручками толкайте!

— Конечно, конечно! — согласился охранник. — Пистолет уберите, пожалуйста!

Иван Семенович сунул «ПМ» обратно в кобуру, уже жалея о своей грубости, но не очень, так как не выносил лентяев на дух!

Выйдя под проливной дождь, охранник вдруг поведал твердым голосом, что он воевал в Афганистане и у него имеется орден Красной Звезды. Сам про себя подумал, что как вору ему милиционер страшен, а как солдату и пять душманов

— не угроза!

— А у вас есть такой?

— Четыре, — ответил полковник машинально, думая о деле и о том, какие следственные действия нужно предпринять прежде всего. И крикнул: — Арамов! Вытаскивайте с орденоносцем машину, а я в третий ангар!

— Так точно! — отозвался шофер и знаками стал показывать охраннику, как толкать автомобиль.

Иван Семенович дошел до третьего ангара за десять минут. Он был мокр настолько, как если бы нырнул в речку во всей форме. И что самое омерзительное — с его первым шагом в сухой и теплый ангар дождь внезапно прекратился, небо расчистилось, и закурлыкал в поднебесье журавлиный клин, покидающий родину.

В ангаре работали специалисты. Четверо в штатском курили сигареты и трепали старые анекдоты. В мокром как курица человеке начальства сразу не признали, а когда определили полковника, встали с рельса и недружно поприветствовали:

— Здравия желаем, товарищ полковник!

— Нарыли что-нибудь? — поинтересовался полковник вместо приветствия. Он рассматривал искореженный металл и вспоминал, как тот представлялся ему в ночь катастрофы.

— Как и предполагали, — ответил старший. — Катастрофа произошла вследствие нарушения железнодорожного полотна. Разрушения локомотива соответствуют средней скорости, а точнее после моделирования ясно будет.

— Что в вагонах?

— Ничего. Все купе стерильно чисты, кроме двух: проводниковского и одного пассажирского.

— Что значит чисты? — переспросил полковник.

— А то, что ни единого отпечатка пальца нигде, ни соринки, ни пылинки!

— Вагон абсолютно новый, — вмешался другой оперативник. — В первой ездке!

— И локомотив новый, — добавил старший.

Полковник выудил из нагрудного кармана мобильный телефон, набрал номер и повернулся к подчиненным мокрой спиной.

— Полковник Бойко! — представился, когда ему ответили. — Могу я поговорить с полковником Зубаревым?

— Секунду, — попросил женский голос.

Иван Семенович ждал, в правом виске ломило не на шутку. Когда Зубарев ответил, полковник Бойко принялся настаивать, что дело это должно безраздельно принадлежать ФСБ, так как налицо факт диверсии…

— Ты, Иван Семенович, читал Чехова «Злоумышленник»?

— А при чем тут Чехов? — удивился Бойко.

— При том, что на грузила твою дорогу разобрали! А если серьезно, мы считаем, что вы сами справитесь! Жертв-то всего четверо!.. Ты поищи как следует, думаю, что мальчишки набаловали!

— Вагоны и локомотив новые!

— И что?

— Да странно все, — вздохнул Бойко.

— Можно тебя, Иван Семенович, по-товарищески спросить?

— Спрашивайте.

— Чего тебе в Москве не сиделось?

Полковник Бойко усмехнулся:

— Люблю я эту работу.

— Понимаю, понимаю… — отвечал Зубарев, а сам по привычке прикидывал, не засланный ли казачок. — Понимаю! Если сложности какие, ну, что-то из техники понадобится, ты обращайся!..

— Мне бы машину поновее!

— У меня у самого пятилетка! — хмыкнул эфэсбэшник.

— Тогда дайте официальную бумагу, что дело нам передано, что вы не видите в нем перспективы для своего ведомства!

— Бумагу хочешь?!!

— Если можно, сегодня, — попросил Бойко.

«Засланный казачок», — уверился Зубарев, сам ответил, что можно и сегодня.

— Подошли кого-нибудь к обеду!.. — и повесил трубку.

Иван Семенович отправил мобильный телефон на грудь, а сам подошел вплотную к разбитым вагонам.

— Перепишите номера, и чтобы к вечеру я знал, когда вагоны пущены на рельсы и когда их произвели! Кому принадлежали!

— Так точно! — ответил старший.

Полковник уже собирался покинуть ангар, как что-то его привлекло в куче искореженного металла. Какой-то неестественный блеск… Краем глаза он заметил, что на солнце опять наезжает адская туча. Прикинул, что если не полезет шевелить металл, то, вероятно, успеет посуху засесть в авто к Арамову и отбыть на обед, на который зазывала жена.

Но Иван Семенович был профессионалом, а потому уже через несколько секунд лазил по обломкам, рискуя сломать ногу.

Почти сразу он нашел то, что блестело. Пара вагонных колес сияла так, что глазу стало больно. Вернее, пара была заляпана грязью, но, вероятно, кто-то задел колеса каблуком или чем-то еще. Металл очистился и загорелся. Иван Семенович Бойко сжавшимся желудком почувствовал, что в этом блеске кроется нечто хоть и постижимое сознанием, но невероятное.

Поковыряв железо ключиком от входной двери, полковник выпрямился и сказал тихо:

— Металл-то драгоценный!

В ангаре организовалась ужасающая тишина.

— Похоже, платина! — добавил Иван Семенович.

Никто не проронил ни слова. Бойко голой рукой протер грязь дальше и вновь поковырял ключиком, да так энергично, что тот обломился.

— Платина! — подтвердил полковник и пополз к следующей паре колес. Потер там тщательно, но благородством не засветилось, лишь железом жалко улыбнулось.

Еще час лазил полковник под вагонами, плевал на руки, надраивал колеса, но более ни одно не засветилось манко. Все это время подчиненные смотрели на него как на умалишенного, молча курили и сплевывали на пол.

Наконец Иван Семенович сошел на ровное место и приказал голосом страшным и повелительным:

— Оцепить вагондепо по периметру ОМОНом! Третий ангар окружить спецназом в полном боевом комплекте!.. — Подошел к старшему. — Если обгадишься, в тюрьму на долгие годы пойдешь! Ясно?!!

— Ясно!

Старший вытянулся рельсом, почти взял рукой под козырек, но вспомнил, что в штатском, шлепнул ладонью себя по ляжке и вновь повторил:

— Ясно!

Затрещали рации, из них понеслось многочисленное «есть», и выходящий на двор депо полковник Бойко убедился, что все зачалось как надо, что процесс пошел. Он не заметил, что дождь принялся с новой силой, что Арамов сидит с недовольной рожей, а охранник, освободившись от телогрейки, что есть мочи толкает «Волгу» в багажник и что у него на пиджаке колодка Красной Звезды.

Плюхнувшись на заднее сиденье, Иван Семенович бросил Арамову: «На площадь», — что означало в ФСБ, а сам, не обращая внимания на надсадно ревущий двигатель, ушел в себя глубоко и думал о деле.

В ФСБ его принимать не стали, секретарша Зубарева отдала письмо и подумала, что от мокрого полковника пахнет крысой.

Еще через три минуты авто полковника Бойко врезалось в самосвал, принадлежащий СМУ-3, водитель которого, осознав, на кого наехал, упал в обморок, в котором и пребывал до приезда «скорой».

Полковник Бойко ощутил резкую боль в локте, но, посмотрев на шофера Арамова, о ней забыл. Голова сержанта откинулась, и глаза глядели мертво. Рулевое колесо пробило грудь водителя и раздавило ему сердце. Он умер.

«Скорая» приехала быстро, полковника загрузили и под вой сирен повезли в больницу, где его принял Никифор Боткин, скомандовавший: «На операционный стол!»

Пациент был важен, важен был и Никифор. Он уже знал, что будет делать, и объяснял о том полковнику:

— Сошью связочки, косточки сложу, аппаратик Илизарова на три месяца, и рука как новая!

— Действуйте! — согласился полковник и принял наркоз как внутривенно, так и через маску.

Весь хирургический персонал, ассистирующий Боткину, глядел на его великолепные манипуляции и в едином порыве шептал про себя: «Гений!» И сам Никифор знал сейчас о себе все.

— Шить! — тихо просил он и тут же получал в руку зажим с нужной иглой.

Он прошивал связочки так, как в старые времена девушки вышивали портрет любимого, пронизывая натянутое на круг полотно. Склеивал косточки, как будто складывал художественную мозаику… Лицо его было столь одухотворено, что казалось, будто оно освещает операционное пространство, а не софиты, горящие тысячеваттно.

Полковник на мгновение пришел в себя и увидел, как Боткин ввинчивает в плоть его руки металлические штыри.

— Что это? — пролепетал он, играясь с сознанием, пытаясь ухватить ускользающий зрительный образ. — Что?.. Платиновые…

— Спим-спим! — ласково проговорил Никифор, и на лицо полковника вновь водрузили маску, из которой он вдохнул густо и проиграл сознание анестезиологу.

Операция продолжалась четыре часа, а когда закончилась и полковника повезли в палату, в операционной раздались аплодисменты. Особенно хлопала в ладоши медсестра, делящая с Боткиным диван в ординаторской.

— Гений! — услышал Никифор наяву.

— Я знаю, — улыбнулся, нивелируя серьез.

— Такие операции даже в Москве, в ЦИТО, не увидишь!

— Спасибо, — поблагодарил хирург всех, освободился от халата и решил сегодня с медсестрой не спать. Он не хотел смешивать гениальное с обыденностью.

Выйдя в коридор, он увидел каталку с мертво глядящим Арамовым, закричал, что он не Господь Бог, что он не воскрешает, а потому каталку в морг!!!

— К Ахметзянову! — добавил, заходя в уборную.

Там он почему-то расплакался. Слезы лились рекой, он даже подвывал негромко, пока в уборную не явилась любовница-медсестра, не взяла хирургическую голову в объятия и не укачала ее почти до сна.

— Мой дорогой! — приговаривала она. — Мой милый…

Затем произошло то, чего сегодня никак не хотел делать Никифор Боткин. Он совокупился с обыденностью, утеряв ощущение сегодняшнего гениального порыва.

— Как можно! — воскликнул хирург, когда вышел из женского тела пустым.

— Боже мой, в уборной!!!

Он немедленно бросился домой, в свою холостяцкую однокомнатную квартиру, заваленную медицинскими книгами, журналами и проспектами.

В квартире его стошнило.

Он попил воды и уселся на пол, уложив голову на горячую батарею.

Еще час назад Никифор Боткин был уверен, что его руки, проворные пальцы, душа — все это одухотворено тем, что называется талантом, гениальностью в конце концов! После операции он стряхивал пот со лба и жалел сию влагу, уверенный, что и в ней заключен некий эликсир… А сейчас он лежал и дрожал всем телом, ему было стыдно за свою стопроцентную уверенность в своей гениальности, за браваду Божественным даром, который, казалось, улетучился внезапно, оставив тело пустым, а руки никчемными.

Заставь сейчас Никифора повторить сегодняшнюю операцию, он бы не знал даже, как начать. Что эта операция — как обойтись с простым аппендицитом, не приходила картинка!..

Боткин завыл. «Ах, зараза! — всплыло у него в мозгу. — Она украла дар мой! Она!.. Вместе с семенем унесла!!!»

От этого открытия в глазах Никифора поплыли черные рыбки, оставляя такие же черные круги, он взвыл волчарой, затем что было силы стукнулся головой о батарею, повторил удар и, почувствовав, как за ухо стекает горячая кровь, закрыл глаза и принялся ждать смерти. Жить бездарностью Никифор не желал…

Он сидел, уложив руки на пол, ладонями вверх, как будто вены взрезал, и представлялась ему рана на голове, из которой, пульсируя, вытекает кровь… А еще ему представилось, как бы он лечил эту рану. Вероятно, трещина в черепе. Надо обрить голову, если есть осколочки кости, сложить их аккуратно на марлю, поглядеть, не течет ли с кровью мозговое вещество — тогда шансов нет, затем остановить кровепоток, сложить осколочки на клей, если просто трещина — скобочками и все…

На этом месте воображаемой операции в груди у Боткина будто солнцем летним облилось… Он вдруг вскочил, бешено завертел глазами, затем бухнулся на колени и забормотал придуманную тут же молитву:

— Спасибо, Господи! Благодарю Тебя, Ты вернул мне то, что Сам дал!.. — Он уже не отваживался на слово «гениальность», даже не хотел о «таланте» вслух говорить. Они с Господом и так знали, о чем идет речь. — Буду бережлив, Господи, к дару, буду скромен и тих!..

Далее слова к Богу у Никифора истощились, хирург дополз до шкафа, откуда выудил аптечку, схватил банку с перекисью водорода и полил ею голову обильно. Густо зашипело, и Боткин, кривя лицо, перетерпливая боль, наложил повязку шапочкой.

Он выбрался на улицу, поймал такси и прибыл в больницу, которая пустым безмолвствием встречала поздний вечер.

Его чуть было не вышвырнул охранник.

— Да я это, я! — возопил хирург. — Боткин моя фамилия!

Охранник был новым человеком в больнице, Никифора не знал, но фамилия была ему до боли знакома, а потому он незамедлительно пропустил человека с забинтованной головой.

Через три минуты, включив в операционной свет, Никифор вооружился опасной бритвой и обрил голову перед зеркалом. Пряди рыжеватых волос ложились ему под ноги, как будто перья слетали, и Боткин подумал о себе как об ангеле, которого ощипали, как утку. На этой мысли он осекся и попросил прощения у Господа за такое кощунственное сравнение.

— Червь я поганый! — сказал вслух.

Никифору пришлось установить несколько зеркал так, чтобы видеть свой затылок и рану. Он приготовил шприц с анестезией, щипцы, клей и несколько иголок с нитками. Перекрестился.

— Поехали! — произнес хирург Никифор Боткин и вонзил иглу с обезболивающим в лоскут кожи возле раны. — А-а-а!..

Далее все пошло как по маслу.

Через два часа лысую голову Никифора украшал идеально ровный шрам, который хирург залепил пластырем и сошел с операционного стола.

— Я смог! — тихо произнес он в потолок. — Я сделал… — Слезы вновь текли по его физиономии. — Зеркальная операция!.. — Он оглядел свои руки и вознес над вылеченной головой. — Первая в мире!!!

Вокруг по-прежнему стояла выжидательная тишина.

— Спасибо, Господи, за руки Твои! — шептал Боткин. — Спасибо за милость Твою!..

В эту минуту в операционной возникла фигура охранника, который внезапно вспомнил на посту, что Боткин — фамилия великого хирурга, в честь которого названа Боткинская больница в Москве. А в той больнице оперировалась его мать по поводу холецистита.

Мысль охранника работала просто: его обдурили, и в больницу, вверенную ему в защиту, проник некто посторонний, а в свете известных событий в стране этот посторонний мог быть кем угодно. Охранник не боялся, хотя в его распоряжении имелась лишь резиновая дубинка. Но в умелых руках дубинка являла собою грозное ударное оружие.

Мать охранника, перенесшая операцию по поводу холецистита в столице, звала сына Алехой, но никогда Алексеем или Лешенькой, так как облик сына не соответствовал этим именам.

Алеха — самое то, что подходило!

Двухметрового роста, с бычьей шеей, с мощными ногами, с грудью буйвола, он прошел армию десантником и чувствовал в своей голове силу, а в стальных мускулах ум.

Продвигаясь по коридорам больницы, ища самозванца, Алеха все крепче сжимал дубинку, которой умел орудовать виртуозно, так, что его в свое время показывали японскому военному атташе, который от увиденной картины пришел в радостное состояние самурая и подарил Алехе тысячу иен, которые молодой десантник хранил до дембеля. На эти деньги примерный сын решил перестроить дом и дать матери комфорт на старости лет, а потом побывать в столице нашей Родины Москве.

Каково же было изумление парня, когда ему в обменном пункте выдали сто сорок рублей…

Теперь все былое разочарование, вся ненависть к японцам, лишившим Алеху и его мать дома, вдруг устремились на незаконно проникшего в больницу врага.